Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)
Тогда Мишель грохнул кулаком по бочке так, что кружки подскочили.
– Есть ветра не бояться, есть – в море идти!
Он произнес это так, как матрос, принимающий приказ от командира. Выполнение он брал лично на себя.
– Завтра я тебе вынесу робу! – решительно объявил он Жаку.
Солдат, пока матросы обсуждали свои дела, молчал. Теперь он заговорил, не скрывая зависти:
– Здόрово! Вот бы и нам так. У нас, знаешь, ребята тоже интересуются и беспокоятся по поводу событий…
Жак хлопнул его по плечу.
– А ты не горюй! Хочешь, я тебя с одним парнем познакомлю? Такой, что придет и к вам в батальон.
Жак собирался сразу же и договориться, но в этот момент оригинальный куплетист Боба Кастоцкий снова появился на эстраде и визгливо отпустил что-то такое, отчего весь зал закатился хохотом.
– Что он сказал? Что он там мелет? – заинтересовались матросы, недослышав.
Дерзкий бесенок вдруг проснулся у Жака в груди, Жаку было весело, Жаку было радостно, восторг захватил его. Ему не терпелось выкинуть какой-нибудь фортель, чтобы излить свою радость, свой восторг.
– Что он там мелет, не знаю! – бросил он своим приятелям, стараясь перекричать шум в зале, визг куплетиста и грохот разбитого пианино. – Но что я молоть буду, вы сейчас услышите. Только, договорились, ребята, подтягивать дружно!
Жак сорвался с места, протиснулся между бочками и вскочил на эстраду. Одной рукой он оттолкнул оригинального куплетиста Бобу Кастоцкого, другой снял пианистку с ее стула и поставил рядом, прислонив к пианино, а сам хлопнулся на ее место и ударил по клавишам.
Пока оригинальный куплетист и его не менее оригинальная аккомпаниаторша обалдело оглядывались, что же такое произошло, Жак уже запел полным голосом, сам себе аккомпанируя.
Зал, который на появление Жака на эстраде и его не слишком учтивое обращение с куплетистом и аккомпаниаторшей реагировал взрывом свиста и хохота, притих, когда Жак взял аккорд. Но когда Жак проиграл вступительный пассаж и запел первую строчку, в зале послышались аплодисменты, приветственные возгласы, а какой-то звонкий голос в углу присоединился к песне.
Мелодия была хорошо знакома французским солдатам и особенно матросам. Это был мотив популярной марсельской песенки: «Море спит в тишине, чуть вздыхая во сне…» – его насвистывали и напевали на всех причалах марсельского порта. Когда куплет был окончен, припев подхватили десять или пятнадцать голосов. Новые приятели Жака пели особенно рьяно. Но, допев первый куплет, Жак не начал второго – про матроса и его несчастную любовь. Жак запел новый куплет – слова, которые только что экспромтом возникли у него в голове:
Реки вин дорогих вечно только для них,
Горы яств дорогих вечно только для них,
И палаты-дворцы тоже только для них.
Нужда, горе для нас,
Слезы тоже для нас,
Ну, а кровь проливать – это мы, мы опять…
Жак пел полным голосом, отчетливо кидая в толпу новые слова. На минуту пение в зале расстроилось, оборвалось: люди услышали, что слова звучат незнакомые, новые. Но новые слова песни сложились у Жака на арго – близком, понятном французским матросам диалекте парижской улицы. И через минуту, когда Жак еще раз повторил новый куплет, голоса опять зазвучали, подхватывая новые слова старой, знакомой песенки. Когда Жак пропел новый куплет в третий раз, зал пел уже весь – дружным и стройным хором:
Нужда, горе для нас,
Слезы тоже для нас,
Ну, а кровь проливать – это мы, мы опять…
Буря рукоплесканий, приветственных выкриков, одобрительного свиста разразилась, когда Жак закончил и встал. Французские матросы и солдаты топали ногами, дубасили кулаками по звонким днищам бочек, кричали во все горло. Родной напев было особенно приятно услышать здесь, вдалеке от родины, новые слова на родной мотив тоже пришлись по сердцу. Зал требовал повторения.
Жак вынужден был снова сесть за пианино и исполнить песенку на бис. Теперь зал пел совсем хорошо, точно повторяя новые слова песни за Жаком. Нашелся даже дирижер: какой-то матрос вскочил на бочку и размахивал руками, управляя импровизированным хором.
Но и после вторичного исполнения песни Жака не хотели отпускать с эстрады. Слушатели требовали еще.
Жаку пришлось одну за другой исполнить песенки Беранже «Король Иветто» и «Марионетки», любимые на парижских бульварах и в доках Марселя.
Эти песенки, впрочем, не были так широко популярны. Зал слушал внимательно и откликался одобрительными аплодисментами, но подтягивали песне немногие.
Тогда – под конец – Жак взял звучный аккорд и запел песню Беранже «Священный союз народов». Песню эту в годы войны французские интернационалисты распевали как антивоенный гимн:
Видел я: мир воротился на землю…
Золото нес он, колосья, цветы.
Смолкли и пушки, н ружья… Я внемлю
Голосу, шедшему к нам с высоты.
Молвил он: «Все вы равны от природы,
Русский и шваб, итальянец, француз…
И тогда весь зал громко и дружно подхватил популярный припев, который в семнадцатом – восемнадцатом годах звенел по всему франко-германскому фронту – на берегах Мааса и Марны, у Атлантического океана и Средиземного моря:
Будьте дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!»
Буря аплодисментов, оглушающий топот ног завершили песню.
Под одобрительные возгласы, отвечая на горячие приветствия и рукопожатия со всех сторон, Жак сошел с эстрады, едва пробился сквозь толпу и вернулся к своей компании.
Новые приятели встретили Жака возгласами «виват», затем подхватили его на руки и стали качать – пока Жак не взмолился о пощаде.
Будьте дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!
Этот припев вспыхивал еще не раз.
Только когда появилась в кабачке четверка ажанов полевой жандармерии, французские пуалю и матросы притихли и обратились опять к своим кружкам с мутным сквирским вином.
Выходили из кабачка поздно, условившись, что завтра в двенадцать горбоносый Мишель вынесет Жаку форму французского матроса и вечером с группой отпускных, возвращающихся на корабль, Жак придет на линкор «Франс». Солдату Жак пообещал, что завтра утром познакомит его с одним товарищем, который придет в казармы батальона для беседы с солдатами-пехотинцами.
Когда на углу Дерибасовской и Градоначальницкого спуска все обнимались, прощаясь уже в третий раз, горбоносый Мишель, припав губами к уху Жака, спросил:
– Жак, скажи правду: ты большевик? Будь я проклят, если ты не большевик!
– Ну ладно, – засмеялся Жак, – ты не будешь проклят. Я большевик.
Мишель в ответ на слова Жака ничего не сказал, только блеснул горячими глазами и так ударил его по спине, что крепкому Жаку еще раз пришлось съежиться.
После этого, взявшись под руки, четыре матроса, покачиваясь, побрели по спуску вниз, к гавани, к катеру у Платоновского мола, который должен был доставить их на Малый рейд – на корабль.
5
Жанна Лябурб попала в Оперный театр.
В Оперном театре местное самоуправление давало сегодня торжественный концерт для героев обороны Вердена, праздновавших день победы и награждения полков почетными знаменами за героическую верденскую эпопею.
Попасть в театр удалось Жанне совсем легко. Она просто подошла к главному подъезду и подождала, пока к входу приблизится большая группа французских солдат. Солдаты, заметив женщину, по своему французскому обычаю, не преминули бросить по ее адресу несколько галантных, хотя и не вполне пристойных шуток. Жанна сказала:
– Легче на поворотах, мальчики. Я француженка и каждое ваше слово понимаю и прямо и навыворот…
Парижская речь Жанны говорила сама за себя, и спустя минуту она была уже окружена толпой пуалю. Ничуть не смутившись оттого, что их двусмысленные шутки попали в цель, пуалю очень обрадовались, что вдруг в Одессе, вдали от родных берегов, встретили свою соотечественницу.
Через несколько минут Жанна была уже с солдатами на галерее.
Роскошный зал одесской оперы, казалось, по мановению волшебного жезла, был перенесен с одесского берега на парижские бульвары. Ложи бенуара и бельэтажа сверкали шитьем офицерских мундиров и эмалью и золотом орденов, в креслах партера расселись сержанты пехоты и старшинский состав корабельных команд, на ярусах тесно разместились солдаты и матросы рядового состава без серебряных нашивок и золотого шитья.
Единственным штатским в театре был председатель городской думы, «мэр» города Брайкевич. После поднятия занавеса он должен был выйти на авансцену и обратиться к французским воинам – офицерам и солдатам оккупационной армии – с приветственной речью «от глубины сердец российской общественности», в которой должен был выразить величайшую благодарность славным героям Франции за освобождение Одессы от варваров большевиков.
По вестибюлям и проходам ярусов все время прогуливались ажаны полевой жандармерии, следя, чтобы в театр не проник кто-нибудь из местных жителей, и потому новые друзья Жанны, пуалю Сто семьдесят шестого пехотного полка, усадив свою соотечественницу на стул возле барьера, тесно обступили ее со всех сторон, да еще надвинули на ее кудри кепи капрала.
«Мэр» города мосье Брайкевич еще на сцене не появлялся, до начала еще было время, и новые приятели Жанны наперебой расспрашивали ее, заинтересованные тем, как она попала сюда, за тридевять земель от родных мест, и что она тут делает. Этот вопрос задавал ей каждый по очереди, приходилось все время повторять одно и то же, и потому Жанна решила просто рассказать свою биографию – сразу для всех. Толпа солдат сгрудилась вокруг нее, и она начала:
– Я родилась в городе Лапалис, неподалеку от Виши…
– О! – сразу же нашелся земляк. – Это в департаменте Аллье? Я тоже из департамента Аллье. Лапалис от нас только в двух лье на север, по направлению к Виши!
Встреча с земляком сделала Жанну еще более близкой, и кружок вокруг нее сбился еще теснее.
– Девочкой я работала в прачках вместе с матерью, потом научилась гладить кружева – для буржуа, которые лечились в Виши на водах…
– О! – послышалось из толпы. – Моя сестра тоже работала утюгом, занимаясь кружевами. Только в Байоне, возле Сен-Себастьяно! Дьявольская морока: сожжешь все пальцы, а прихватишь кружево – штраф! Они чертовски дорогие, эти кружева! Сестра бросила это дело, ей не хватало заработанного даже на штраф…
– Я тоже только и мечтала, как бы развязаться с этими кружевами, – сказала Жанна, – но больше делать было нечего. И потому, когда мне одна русская барыня, московская купчиха, предложила стать у нее камеристкой, я тут же бросила свой утюг и пошла к ней в услужение.
– Прислугой тоже не легко, – подал реплику какой-то пожилой солдат, грустно поглядев на Жанну, – особенно у буржуа. Иветта, моя старшая дочка, и до сих пор работает прислугой в Бордо, у мадам Пижу, жены ювелира; плачет, бедняжка, горькими слезами…
Толпа сбилась еще тесней. Жизнь у всех находившихся здесь была на один лад, а схожесть биографий всегда сближает людей.
Жанна продолжала:
– Но кончился курортный сезон, и русская барыня собралась домой в Россию. Она предложила мне ехать с ней, и я, конечно, согласилась: куда мне было деваться? Мать моя к тому времени умерла, и я была одна на свете, сирота…
Пуалю понуро молчали: сирот среди них было довольно.
– В России я продолжала служить горничной, потом стала гувернанткой при маленьких детях, которых надо было учить французскому языку…
Жанна умолкла. Рассказывать ли дальше? Ведь в Россию она приехала в девятьсот пятом году, стала свидетельницей революции… и начала свой путь революционерки.
Но Жанна недолго колебалась. Может быть, с этого как раз и начнется ее агитационная деятельность? Есть ли аргументы более убедительные, чем собственный пример, чем картинка из собственной жизни?
И Жанна стала рассказывать. Водоворот революционных событий бросил и ее на баррикады. После поражения революции она сблизилась с рабочими кружками. Она продолжала обучать богатых детей французскому языку, а сама бегала в воскресную школу, организованную большевиками для рабочих. Жанна стала членом социал-демократической партии и примкнула к большевикам…
В этом месте рассказа по толпе солдат пробежал шелест:
– К большевикам… Большевики… Большевичка…
– Вы большевичка? – с любопытством спросил ее какой-то солдат.
Но Жанна не ответила на вопрос. Она и так слишком много сказала. Что она могла еще прибавить? Что она работала в подпольных большевистских организациях Петрограда и Москвы до октября семнадцатого года, а в октябре семнадцатого вместе с большевистскими рабочими дружинами дралась на баррикадах, что после победы Октября партия поручила ей вместе с другими французами-коммунистами организовать французскую коммунистическую группу в Москве? Что группа эта проводила работу среди солдат и офицеров французской военной миссии генерала Лаверня? Что благодаря деятельности этой группы удалось предотвратить несколько заговоров французской контрреволюции, которая через военную миссию поддерживала русских белогвардейцев?.. Этого Жанна рассказать уже не могла.
И потому, не отвечая на вопрос солдата, она только сказала:
– Когда я прослышала сейчас в Москве, что на юг пришла французская оккупационная армия, меня потянуло сюда, к родным людям. Может быть, я буду чем-нибудь полезна французским ребятам, заброшенным далеко от родной земли?..
Жанна, кончив, умолкла. Молчали и солдаты. Они притихли. Сладкая грусть охватила их сердца. Четыре года были они оторваны от родных очагов, четыре года сидели в окопах и проливали кровь неизвестно за что. А их семьи – сестры, жены, матери, – французские женщины тяжело переживали невзгоды военного лихолетья в тылу – в рабочих кварталах городов и в бедных крестьянских селениях… Гнетущая тоска давила их все эти четыре года проклятой войны. Теперь они брошены далеко на чужбину, опять воевать, опять неведомо за что. И теперь они так далеко от своих семей, что меркла уже и надежда когда-нибудь вернуться к ним – к детям, сестрам, женам, матерям – и услышать давно не слышанный родной голос французской женщины… И вдруг они услышали его! Французская женщина сидела среди них, ее мелодичный голое повествовал им о жизни, столь похожей на тысячи и десятки тысяч других… И от звука этого родного голоса становилось как-то уютно, хорошо на душе и тоска теряла свою горечь. Словно каждый услышал голос с далекой родины – голос сестры, невесты, матери…
Эти солдаты прибыли из Франции совсем недавно: некоторые две-три недели назад, другие – несколько месяцев, не больше полугода. Две-три недели тому назад вышел маршевый транспорт пополнения из марсельского порта. Пять-шесть месяцев тому назад были в отпуску те, кто воевал на салоникском фронте. Французская женщина, с которой они встретились сейчас в театре, покинула Францию больше десяти лет назад – очень давно. Но каждому казалось, что это он уже давно из родной Франции, а женщина эта совсем недавно оттуда: позавчера, вчера, сегодня утром. Женщина Франции была с ними – сама Франция как бы встретила их здесь, у чужих берегов…
Оркестр грянул марсельезу, зал загремел. Солдаты вскочили и стали «смирно».
Затем открылся занавес, и на авансцену вышел человек в черном фраке и белой жилетке – в одежде оскорбительно чужой здесь, среди голубых фронтовых кителей пехотинцев и синих матросских курточек. Это был «мэр» города Брайкевич. Он должен был произнести приветственную речь как радушный хозяин.
«Мэр» города поднял руку и закричал:
– Солдатам Франции, героям Вердена – салют!
Жанна сказала тихо, сквозь зубы, но так, что ее услышали солдаты, сгрудившиеся вокруг нее:
– Этот патриот не сидел в окопах Вердена и ни в каких других окопах тоже. Он набивал себе брюхо в тылу.
Среди солдат, окружавших Жанну, пробежал шелест. Брюшко у «мэра» города было – дай бог, не маленькое. Откуда-то сбоку на них зашикали. «Мэр» подумал, что это шикают ему, и растерялся. Чтобы побороть свое замешательство, он закричал еще громче:
– От имени российской общественности – наша благодарность солдатам Франции за спасение от большевистской опасности!
– Для этого типа, – опять процедила Жанна сквозь зубы, – большевики действительно опасны: могут распороть брюхо!
Среди солдат, окружавших Жанну, пробежал смех. Другие, сидевшие дальше, наклонялись и спрашивали: в чем дело, над чем смеются, что там случилось смешного? Им пересказывали, и они тоже смеялись. Смех прокатился из конца в конец галереи. Офицеры из лож бенуара и бельэтажа поднимали головы и недовольно поглядывали на своих солдат.
Преодолевая замешательство, «мэр» города начал свою речь. Французское произношение было у него недурное, но он не был оперным певцом и не умел приспосабливаться к акустическим условиям оперного театра. Он стоял на авансцене и орал изо всех сил, в то время как достаточно было говорить ровным и почти тихим голосом. Голос его гудел и бухал, как из железной бочки. Кроме того, он спешил, и слова догоняли друг друга, наступали друг другу на хвост, перемешивались и искажались, как у заики. В зале вскоре перестали слушать и заговорили между собой.
– Мадемуазель, вы и в самом деле большевичка? – услышала Жанна шепот позади себя.
Она оглянулась. Спрашивал тот пожилой солдат, дочь которого работала прислугой у ювелира Пижу в Бордо. Он смотрел на Жанну грустно, но доброжелательно.
Жанна заколебалась. Что ответить? Признаваться или не признаваться?
Нет, признаваться Жанна не имела права. Но признание это в пылу разговора уже сорвалось с ее уст. Достойно ли теперь отрекаться от него?
Впрочем, солдат и не стал ждать ответа. Пока Жанна раздумывала, он продолжал шепотом:
– Тогда, мадемуазель, объясните мне вот что. Позавчера наш взвод был командирован в село Анатолиевку; там происходило собрание крестьян по поводу фуража, который требовала от крестьян наша ремонтная команда. И вот…
Но в это время другой солдат, сидевший рядом с Жанной, тоже зашептал:
– Мадемуазель, если вы действительно большевичка, вы, очевидно, сможете мне объяснить. Понимаете, сегодня нас послали на завод мосье Ройхварга. Там рабочие бастуют, и на митинге произошли беспорядки. Так вот…
«Мэр» города все еще ораторствовал, его никто не слушал, каждый делал, что ему вздумается, – и у Жанны было время выслушать все обращенные к ней вопросы и тут же на них ответить.
6
В селе Анатолиевке произошло вот что.
Туда прибыла ремонтная команда Сто семьдесят шестого пехотного полка за фуражом.
Солдаты команды прошли цепью через село, и спустя полчаса на площади перед церковью был собран сельский сход; по приказу офицера на сход были согнаны все деревенские жители. Затем солдаты взяли жителей в каре, а офицер взошел на церковную паперть и обратился к крестьянам с речью. Учитель местной школы исполнял обязанности переводчика.
Офицер сказал, что героические войска свободолюбивой республиканской Франции по желанию, выраженному местным населением, прибыли на Украину, чтобы установить порядок, охранять спокойствие ее граждан и защищать их имущество от преступных большевиков. Офицер особенно подчеркнул, что на имущество граждан Украины покушаются русские большевики. После этого офицер довел до сведения крестьян, что всякая армия есть армия, состоит она из солдат и лошадей, что солдатам нужен хлеб, а лошадям – овес. Село Анатолиевка, как и все прочие села, должно, согласно разверстке, которую офицер получил в одесском градоначальстве, выделить для довольствия французской армии тысячу пудов хлеба и две тысячи пудов овса. Офицер заявил, что у него мало времени, и предложил уважаемым земледельцам здесь же, на собрании, выступить и распределить, сколько какое хозяйство должно сдать хлеба и фуража. Снести хлеб по разверстке офицер предложил сразу после собрания сюда же, на площадь, и погрузить на подводы, которые должны дать опять-таки граждане земледельцы. Затем офицер предоставил слово для предложений. Сельский писарь сидел на паперти за столом, чтобы записывать, сколько хлеба и овса приходится с каждой хаты.
Крестьяне не отказались от предоставленного им слова.
Первым выступил дед и заявил, что он по старости лет давно уже плохо видит и плохо слышит, но память еще никогда не изменяла ему и помнит он даже русско-японскую войну и царствование императора Александра Третьего. Однако дед никак не мог припомнить, чтобы местное население, как о том говорил господин офицер, когда-нибудь изъявляло желание увидеть у себя на Украине французов. Дед выразил удивление по поводу речи господина офицера. Он обращался к дедам еще более старым и призывал их тоже напрячь свою память: не припомнят ли они, как старожилы, не было ли когда-нибудь такого случая, чтобы местное население требовало прихода французов в село Анатолиевку? После этого дед начал плакаться: неужто и вправду ему начинает изменять память? И до того разволновался, что совсем забыл о распределении хлеба и овса по реквизиции, махнул рукой и сошел с трибуны.
Вслед за ним слово взял совсем зеленый паренек. Высоким юношеским голосом, волнуясь и даже заикаясь от волнения, паренек, обращаясь к своим односельчанам, кричал, что уже приходили немцы на Украину – устанавливать порядок, охранять спокойствие и защищать имущество. Отца его немцы убили, мать с тех пор лежит больная, хлеб и утварь у него немцы забрали. А теперь французы опять требуют хлеба и фуража. Паренек закончил вопросом:
– Что же это, люди добрые, на свете делается? – И, не обмолвившись и словом о распределении сдачи хлеба по хатам, Сошел с трибуны, утирая слезы рукой.
Третьим взял слово степенный дядько в солдатской шинели и в солдатской же ватной папахе без кокарды.
Он заявил, что впервые слышит, будто Россия зарится на Украину, зато не только слышал, но и на собственной шкуре знает, что паны – русские ли, украинские, все едино – всегда зарятся на труд и свободу трудящегося человека, равно русского или украинца. Что же касается большевиков, то он тоже не только слышал, но и своими глазами видел, еще когда гнил в окопах царской войны, что бывают они тоже и русскими и украинцами, и программа у них известная: мир – народам, земля – крестьянам, фабрики – рабочим, пролетарии всех стран – соединяйтесь… Вот он и не понимает, чего это французский офицер так беспокоится о судьбе Украины и так хочет защитить ее от России. По его мнению, пускай бы французы возвращались к себе во Францию и наводили порядок у себя, а украинский народ оставили бы в покое – он уж распорядится у себя на Украине по своему разумению.
– Верно я говорю, люди добрые? – спросил он громко, обращаясь к сходу.
– Верно! – дружно ответили все, и старые и молодые, а дети, как грачи, облепившие ветки деревьев вокруг площади, подняли отчаянный шум и свист.
– Так вот у меня какое мнение, – прибавил еще степенный дядько в солдатской шинели и надел свою ватную папаху, которую скинул, пока говорил с народом. – Так думаю я, а вы меня все хорошо знаете. От деда-прадеда сидим мы, Жилы, тут на земле и с тех самых пор, как встала здесь в степи наша Анатолиевка, пахали землю-матушку и поливали ее своим потом. Богатели тут на нашей крови паны помещики. Да теперь конец, миновало: совершил трудовой народ Октябрьскую революцию, встал за большевиков и не отдаст теперь своего кровного, тяжким трудом заработанного ни своим панам, ни заморским. Четыре года проливали мы кровь и гнили в окопах за царей и буржуев, да просветили уже нас, спасибо им, большевики: желаем для устройства жизни своей Советской власти и социализации земли! Это говорю вам я, а вы меня, люди добрые, знаете…
– Правильно сказал Жила! Так и будет, как Жила сказал! Триста лет страдали, хватит! Не хотим панов, ни своих, ни чужих! – кричали люди.
А Жила поклонился на все четыре стороны и пошел на свое место.
Офицер стоял на крыльце сельской управы и, одним ухом слушая учителя, старавшегося успеть перевести то, что говорилось, сердито хлестал себя стеком по элегантным, желтой кожи, крагам.
Выступили еще с полдесятка ораторов, и ни один из них и словом не обмолвился о распределении реквизиции по хатам. Зато каждый непременно упоминал в своей речи о Жиле. Кто говорил, что Жилы в Анатолиевке спокон века хоть и бедные хозяева, но исправные хлеборобы. Кто свидетельствовал, что за свой тяжкий труд Жилы только и получали что панские лайки да казацкие нагайки. Кто вспоминал, что Жилам, как и всем мужикам и хлопцам в Анатолиевке, довелось честно отвоевать всю царскую войну – а что они за это имеют? Только крест на груди да раны в груди. А кое-кто и прямо просил Жилу: раз уж он спознался на фронтах с большевиками, так пусть бы написал к ним прошение, чтоб пришли они в Анатолиевку и установили бы в Анатолиевке тоже Советскую власть.
После этого была принята и резолюция схода крестьян села Анатолиевки.
Она состояла из двух пунктов:
«1. Желаем Советской власти, которая стояла бы на страже свободы и защищала интересы трудового народа.
2. Желаем социализации земли и капиталов, то есть передачи производства в руки производителей».
Резолюция была тут же вручена французскому офицеру. Документ был в двух идентичных экземплярах: на украинском и на французском языках. Французский перевод на скорую руку сварганил тот же переводчик, учитель местной школы, сделав в нем две ошибки грамматические и одну стилистическую.
Проголосовав резолюцию и одобрив ее единогласно – причем голосовали и дети, – крестьяне с собрания разошлись.
Эту резолюцию офицер, командир ремонтной команды Сто семьдесят шестого полка, и привез своему командиру в кармане, вместо хлеба и овса, на подводах поставщиков…
Французский солдат ремонтной команды Сто семьдесят шестого полка просил теперь Жанну объяснить ему – кто же такие большевики? Должно быть, их программа и в самом деле справедливая, если их поддерживает местное население от мала до велика?
7
На одесском заводе Ройхварга дело было другого характера.
В связи с забастовкой и настоятельной необходимостью ее ликвидировать на завод явились представители Центропрофа – меньшевики.
В цехе тяжелых весов был созван митинг, и представитель Центропрофа выступил по поводу требований рабочих.
Требования были: немедленно выплатить задолженность за прошедший месяц, повысить расценки на пятьдесят процентов в связи с дороговизной и вместо десятичасового рабочего дня ввести восьмичасовой.
Представитель Центропрофа призывал рабочих отнестись к этим требованиям со всей гражданской сознательностью и чувством ответственности перед государством. Он целиком поддерживал требования рабочих о выплате им задолженности и заверял, что это можно будет осуществить в самом скором времени, – лишь только рабочие приступят к работе, завод начнет выпускать продукцию, реализует ее на рынке, пополнит свою кассу деньгами – и станет способен выполнить свои финансовые обязательства. Что же касается повышения расценок, то представитель Центропрофа не считал возможным отстаивать его, ссылаясь на то, что собственник завода может на этой финансовой операции обанкротиться, а это не в интересах рабочих, так как они станут безработными. Представитель Центропрофа вообще высказывал сомнение в том, что такое повышение заработной платы необходимо, так как французское командование быстро наведет в стране порядок, и дороговизна, таким образом, вскоре прекратится.
О переходе на восьмичасовой рабочий день представитель Центропрофа не желал и говорить. Он доказывал, что в условиях военного времени требование это является антигосударственным и… вообще большевистским.
В заключение представитель Центропрофа призывал рабочих забастовку немедленно прекратить и встать к станкам.
Рабочий коллектив выслушал представителя Центропрофа в полном молчании.
Председательствующий на митинге – тоже представитель Центропрофа – предложил задавать вопросы.
Поднялось с просьбой дать слово для вопроса не менее двухсот рук.
Вопросы были:
Не из меньшевиков ли Петлюра, который привел немцев на Украину?
Не из меньшевиков ли и Винниченко, который запретил своим казакам-повстанцам воевать против новых, французских интервентов?
Почему меньшевики поддерживают военные формирования белой добрармии генерала Деникина?
Почему меньшевики вообще сотрудничают с любой контрреволюционной властью, а называют себя революционной партией?
И еще много других аналогичных вопросов.
Последний вопрос поставил консультант по сборке тяжелых весов, старый слесарь Никодим Онуфриевич Столяров:
– И зачем собственно вы, лакеи капитала, сюда пришли?
Митинг на том и закончился. Слова для обсуждения не взял никто. Просто вкатили в цех большую тачку, в которой вывозили стружку от токарных станков, посадили в нее обоих представителей Центропрофа и под свист и улюлюканье вывезли вон и выкинули на мусорную кучу…
Французский солдат спрашивал Жанну: кто же такие большевики и какая у них программа, если рабочие не хотят слушать представителей никаких партий, кроме большевистской? А если так и рабочие стоят за большевистскую партию, то почему же эта партия запрещена и объявлена вне закона?
8
Жанна должна была ответить на все эти вопросы: и что по существу произошло в селе Анатолиевке, и в чем смысл инцидента на заводе Ройхварга.
Жанна должна была вообще объяснить своим землякам и новым друзьям – французским пуалю Сто тридцать шестого пехотного полка – суть событий, происходящих в селах Одесщины и на заводах Одессы.
Она должна была рассказать, какую роль играют во всем этом меньшевики и эсеры – партии, именующие себя «революционными», но поддерживающие контрреволюционные режимы, и деникинцы, петлюровцы и белополяки – порождение этих партий, вооруженные наемники иностранных интервентов.
Она должна была растолковать также, какую роль в происходящих событиях играют большевики и почему трудовое крестьянство и рабочие именно их поддерживают.
Жанна ответила на все эти вопросы еще в театре, во время пышного празднества, но еще лучший ответ получили новые друзья Жанны – французские солдаты, когда они все вместе вышли из театра на улицу.
Была уже поздняя ночь. Город утопал во мраке. В центре редкие уличные фонари тускло светились в тумане: в целях экономии топлива фонари зажигали через один. Окраины города и совсем поглотила тьма: в целях экономии топлива фонари на окраинах не зажигались вовсе.
Но над поглощенными мраком окраинами на западе высоко в небо поднималось прозрачное сияние. Похоже было, что сегодня – по случаю празднества – тот край города залит ослепительным светом бесчисленных фонарей и щедро освещенная земля бросает яркий отсвет на небо.
Но это не было отсветом пышного освещения городских окраин. Окраины лежали во тьме. Сияние на горизонте не было зеленовато-желтым и неподвижным, как от яркого электрического света. Оно было красновато-желтое и переливающееся – точно зарево над пылающим на земле огнем.
