Текст книги "Из боя в бой"

Автор книги: Юрий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Друзья дорогие, рассудите сами: заслуживает ли такое произведение высшей литературной премии во Франции– премии Гонкура?.. Пусть Мандьярг, как он заявил журналистам, считает, что это «самая серьезная» из его книг. Пусть он утверждает, что «сюжет сам по себе не имеет значения. Важно то, что происходит за его пределами. Мой герой выглядит словно человек, из которого выкачали половину крови». Допустим, что Сигизмунд как‑то по – своему, с этаким вывертом, переживает свою трагедию. Но есть же всему свои границы! Полная утрата элементарных человеческих реакций, не говоря уже о каких‑то моральных устоях, нам преподносится как некое таинство души, как нечто такое, что заслуживает глубокого понимания и уважения. Глядите, какое благородство!

Нет уж, увольте нас от таких червивых антифашистов. И можно лишь приветствовать здравый смысл парижских журналистов, которые встретили свистками, криками возмущения и обструкцией сообщение генерального секретаря Гонкуровской академии Филиппа Эриа о присуждении премии Апдре Пиейру де Мандьяргу за этот роман.

Я рассказал об этом так подробно, чтобы лишний раз подчеркнуть, в какой творческий тупик заводит иной раз людей погоня за оригинальностью ради оригинальности, без должной заботы о содержании, об идее, которая только и может быть душой литературного произведения.

Позвольте в заключение коснуться судеб пресловутого «нового романа», который любители литературных новаций расхваливают нам уже добрый десяток лет, убеждая нас, будто это и есть то петушиное слово, которое сулит полное обновление литературы и спасение ее от застоя. «Новый роман» все еще живет и размножается щедротами добрых издателей, но он уже утратил привлекательность новизны и престиж его изрядно потускнел.

Недавно в Париже был издан острый памфлет известного литературного критика Пьера де Буадефра, посвященный разоблачению этого «голого короля». Книга де Буадефра называется «Кофейник на столе» – название взято из нашумевшего в свое время «нового романа» Робб – Грийе «Моментальные снимки», в котором кофейник был одним из главных героев; Робб – Грийе без конца толковал о том, что кофейник стоит на столе, что это круглый стол на четырех ножках, накрытый клеенкой в красную и серую клетку, что кофейник из коричневого фаянса, что он вылеплен в форме шара, над которым поднимается цилиндрическое горло, где помещается фильтр, и на нем крышка, похожая на гриб.

И так далее, и так далее, фраза за фразой, абзац за абзацем, страница за страницей. На читателя обрушивается поток мельчайших, незначительных деталей, причем за этими деталями нет ни единой мысли.

Пьер де Буадефр откровенно заявляет, что читателю начинает надоедать публикация подобных инвентарных описей под вывеской «роман». Он пишет, что книги Робб-Грийе и его последователей, написанные в этой нудной манере, пока еще покупают, – «это модно в среде снобов», но их никто не читает. И, обращаясь к Робб – Грийе, де Буадефр со всей резкостью говорит ему, что он вовсе не романист, ибо не способен вдохнуть жизнь в своих воображаемых героев и придумать сюжет, в который можно было бы поверить.

– Сберегите наше и ваше время, – советует критик этому «папе» «нового романа». – Сожгите свои книги, Робб – Грийе!

Пьеру де Буадефру вторит другой известный критик – Клебер Хеденс.

– Новый роман – это обман, – со всей категоричностью заявляет он.

Конечно, такие резкие оценки, высказанные в пылу полемики, нельзя принимать за истину в последней инстанции. Среди поборников «Школы Взгляда и Предмета», породившей «новый роман», немало одаренных литераторов, которые честно ищут каких‑то новых путей в литературе. Но с другой стороны, нельзя не учитывать того, что за десять лет своего существования эта школа не дала читателю ни одного сколько‑нибудь запомнившегося романа, который пробуждал бы у читателя какие-то глубокие идеи и, как говорил поэт, «глаголом жег сердца людей».

Ален Робб – Грийе в своей книге «За новый роман» писал, что «новый роман существовал всегда; во все времена имелось два типа писателей: одни, используя устоявшиеся литературные формы, фабриковали (!) «продукт потребления», другие занимались исключительно изобре тением новых форм, что не обязательно влечет за собой успех». Так‑то оно так, но может ли жить литература, не пользующаяся успехом у читателя? И что дает изобретение новых форм, если в формы эти не вкладывается содержание, способное обогатить читателя?

Серьезную тревогу вызывает эволюция Ле Клезио, бесспорно одаренного молодого писателя из Ниццы, отмеченного еще в 1963 году премией Реиодо за роман «Протокол» – о нем я подробно рассказал в предыдущем письме. Уже тогда читателя поражало в этом романе странное смешение по – настоящему талантливых реалистических описаний и нелепой зауми. Можно было думать, что это от озорства юности, от желания эпатировать читателя. Но с годами заумь в романах Ле Клезио разрастается, словно раковая опухоль, поглощая здоровые клетки его творческого «я». Вместе с тем этого молодого писателя, физически здорового и сильного человека, все сильнее охватывает какой‑то необъяснимый страх перед течением жизни, более того, отчаяние: он без конца пишет о том, что время безвозвратно уходит, что остановить его невозможно и что рано или поздно неизбежен роковой конец. А коль скоро это так, к чему заниматься созидательным трудом, творить, прилагать усилия к тому, чтобы жизнь стала ярче, осмысленнее? Ведь все равно в перспективе смерть, небытие, холодный, черный космический мрак… Этой мрачной философией был проникнут его «Протокол», эта же философия пронизывает и последующие романы Ле Клезио – «Лихорадка», «Потоп», «Материальный экстаз», а в нынешнем сезоне – «Терра Амата» [34]34
  «Терра Амата» – в переводе с итальянского значит «Земля любви».


[Закрыть].

Сам автор так излагает сюжет своего последнего романа:

«Жил – был мальчишка четырех лет. Его звали Шанселяд. Можно было бы говорить о четырех этапах его жизненного пути: четыре. года, двенадцать с половиной, смерть отца; двадцать два года и совместная жизнь с Миной, своего рода длинный диалог о. бессмертии души или о его отсутствии и, наконец, переход за одну ночь от двадцати двух к восьмидесяти годам. В действительности Шанселяд когда‑то был потрясен тем, что восьмидесятилетняя бабушка ему сказала: «Жизнь так коротка». Отсюда – воля и стремление Шанселяда жить интенсивно, не теряя ни секунды… Шанселяд знает, что он не спасется. Он это всегда знал. Он знает также, что его палачи носят нежные мягкие имена – это цветы, деревья, капли воды. Их зовут также Мина (имя жены Шанселяда. – Ю. Ж.). Преступление здесь кроется, быть может, в спокойном дыхании, которое колышет грудь, или в пальцах с розовыми ногтями».

Не очень ясно? Если вы, вооружившись терпением, прочтете эту объемистую книгу до конца, как это сделал я, ее сюжет не станет яснее. Это хаотическое, как бы разорванное в клочья повествование состоит из пестрых и противоречивых мыслей, диалогов, описаний, вопросников, описей предметов, столь милых сердцу адептов «Школы Взгляда и Предмета». Вдруг там и сям, словно напоминая о том, что автор прекрасно владеет пером, появляются мастерски сделанные реалистические картинки: женщина моет волосы, маленький мальчик встречает девочку на скале у моря, юноша встречается с любимой девушкой. Эти куски написаны в динамичной и немного нервной манере Селинджера. Потом снова и снова какие‑то неясные тени ощущений, мыслей, предчувствий. Их квпнтэссенция все та же: ужасающий, леденящий страх перед движением времени.

Страх обступает читателя со всех сторон, автор рисует ужас странных насекомых, присутствующих всюду, – они словно заползли сюда из кошмарных рассказов Кафки; ужас замкнутых стен, среди которых живет человек; ужас человеческого тела, его дрожащих внутренностей, населяющих их микробов, раковых опухолей; ужас звезд и их мертвой тишины; ужас машин; ужас космических путешествий; ужас человеческой речи – да, даже человеческая речь страшит автора, и он вдруг то испещряет целые страницы точками вместо букв, то вклинивает в книгу главу «Говоря непонятными словами», где идет долгий Диалог в манере достопамятной зауми «Дыр бул шел», выдуманной когда‑то Крученых:

– Боюн вендери? – данье Зака.

– Каз.

– Абеле мн поосту! Трикс сламок ждиокдонг денилъ, пара мунок фла монкс белю рецон мана йелъ силюргонче, стаарс хок.

– Каз…

И так далее, без конца.

Философия книги предельно безнадежна: человек – это смехотворная пылинка на грани двух бесконечностей – безграничности атома и огромного, непознаваемого звездного мира. К этому открытию Шанселяд приходит, пролежав трое суток со своей Миной на кровати в отеле «Атлантик палас»:

«И не существовало ничего, кроме этой бесконечной череды коробков, вложенных один в другой: кровать в комнате, комната в отеле, отель в городе, город в пейзаже, пейзаж в окружающем нас земном мире, мир в солнечной системе, солнечная система в галактике, галактика в скоплении галактик, скопление галактик в космосе, космос в космосе, космос в космосе, космос в космосе. И не было больше мужчины, не было женщины, не было ничего нигде. Только изумительный, идеальный простор – немой простор, без единого слова, без единой мысли, без единого жеста, который помог бы измерить, понять или в крайнем случае догадаться».

И рядом диалог Шанселяда и Мины:

– Я читал, читал в одной книге, что все живое существует примерно одно и то же время – около трехсот тысяч лет. Такой срок просуществовали все вымершие ныне животные. Через триста тысяч лет любой вид умирает естественной смертью – от старости, как и люди…

– Гммм…

– Да, и, насколько мне известно, полагают, что человеческий род прожил уже около ста пятидесяти тысяч лет. Если теория точна, то это значит, что человеку осталось прожить еще столько же. Потом люди постепенно исчезнут – вплоть до последнего человека.

– Это ужасно… Столько шума из ничего.

– Да, но это нормально…

И так от страницы к странице. Это, как выразился литературный критик Клебер Хеденс, «сумеречный роман», страницы которого буквально пропитаны мыслью о неизбежной гибели всего живого и, следовательно, о бессмысленности человеческого существования, от них веет запахом тления. Кончается книга меланхолической фразой, обращенной к читателю: «Но я достаточно говорил. Теперь ваш черед играть».

Играть? Но во что? В эту мрачную игру в предсказания? Использовать для игры вопросы, то и дело предлагаемые Ле Клезио? Вот вроде этих:

– Зачем вы читаете эту книгу?

– Хотели ли бы вы быть деревом?

– Садист ли вы?

– Хотели ли бы вы иметь рабов?

– Почему вы не я?

– Нужно ли есть?

– Где бог?

– Идиотизм ли это – задавать вопросы?

Ле Клезио сегодня – один из самых популярных во Франции писателей [35]35
  С тех пор как были написаны эти строки, Ле Клезио опубликовал еще три книги: в 1969 году вышла в свет его «Книга бегств», в 1970– «Война», в 1971 – «Хайи» (слово «хайи» на языке одного из индейских племен в Панаме означает «активность», «энергия»), Как совершенно правильно отметила в ноябре 1970 года Жаклин Пиатье, литературный критик газеты «Монд», при чтении этих произведений складывается впечатление, что «Ле Клезио все время пишет одну и ту же книгу». Все это – о том, как он ненавидит город, как страшит его цивилизация, как манит его первобытный образ жизни индейцев и т. и.
  Что касается романа «Война», то и в нем речь идет вовсе не о войне и тем более не об антивоенной борьбе, а опять‑таки об «ужасах» городской жизни. Отвечая на вопрос корреспондента газеты «Нувель литтерэр», в чем подлинный смысл этого романа, Ле Клезио заявил 29 октября 1970 года: «Это – все более явственное осознание невозможности вырваться из мира урбанизма. Этот мир все расширяется, сокращая все больше и больше пространство, на котором еще нет городов. Я считаю, что развитие того, что называется цивилизацией, осуществляется не постепенно, не в мягкой форме, а очень агрессивно».


[Закрыть]. Буржуазная пресса создает ему большую славу. Почему? Не потому ли, что его книги подобно опиуму отравляют сознание человека, который возьмется их читать, отбивают у него охоту к борьбе за лучшую долю, убеждая в том, что все на свете бессмысленно?

Я далек от мысли, что Ле Клезио сознательно выполняет социальный заказ реакции, встревоженной все усиливающейся активностью трудящихся Франции, которые не хотят жить по – старому. Но хочет он того или не хочет, его книги оказывают то влияние на читателя, какое желательно тем, кто хотел бы, чтобы эта активность угасла.

Могут сказать: но ведь и буржуазный читатель не застрахован от парализующего влияния мрачной, пессимистической философии героев Ле Клезио! А буржуазия хочет жить, существовать и отнюдь не рассматривает свое существование как бессмысленное. Конечно. Но у нее свой подход к подобным произведениям – циничный и скептический… «Сильные мира сего» – люди, которым чужда чувствительность, их поступками и действиями руководит холодный расчет. Я не знаю, стоят ли на книжных полках у господина Ситроэна или господина Пежо романы Ле Клезио – хотя и в этой среде модно приобретать книги, которые хвалят в прессе и по телевидению, – но романы эти, конечно, отнюдь не помешали им занять самую непримиримую и жестокую позицию в борьбе с бастующими рабочими. А вот на творческую интеллигенцию, известную часть студенчества и служилого люда эта пессимистическая философия оказывает свое определенное размагничивающее воздействие.

Да и сам автор, по – моему, подчиняется ей.

В бурные майские дни 1968 года очень многие писатели выступали солидарно со студентами, боровшимися за реформу системы образования, и рабочими, властно требовавшими улучшения своей доли. Но голоса Ле Клезио я что‑то не слышал Если я ошибаюсь, пусть меня поправят…

Ведь вот как иной раз оборачиваются формальные изыски, на первый взгляд носящие чисто экспериментальный характер. Иной раз они уводят в сторону от магистральной борьбы даже творчество писателей, сознающих свой гражданский долг и готовых вместе с трудовым народом бороться за радикальные изменения в политической и экономической жизни страны.

В те же грозные майские дни многие писатели, принадлежащие к школе «нового романа», активно участвовали в борьбе рабочих и студенчества. Но их книги в эти дни оставались на полках, – что могли они сказать бастующим, чем могли они их воодушевить? Именно в эти дни с особой ясностью была видна социальная отчужденность далеких от жизни и борьбы произведений, творчество их авторов все чаще превращается в какую‑то игру в слова и понятия.

Итак, три главные магистральные черты характеризуют нынешний литературный сезон в Париже: бесспорное усиление удельного веса политического романа, тематика которого увлекает все большее число видных писателей, сознающих свою гражданскую ответственность перед лицом возросшей международной и социальной напряженности; дальнейшее развитие и углубление социального романа и романа нравов, берущих свое начало в богатейшем классическом наследии и творчески развивающих его; неустанное экспериментирование и поиск новых литературных форм. Не будем спешить с выводами – жизнь покажет, какие из экспериментов окажутся жизнеспособными и какие отомрут, как сухие ветви. Во всяком случае и ныне, как это бывало в прошлом, со всей очевидностью подтверждается, что любой творческий эксперимент только тогда имеет шансы на успех, когда форма неотделима от содержания, а содержание уходит своими корнями в жизнь.

Но как бы то ни было, итоги этого сезона подтверждают, что, как ни трудны подчас условия, в которых приходится работать писателям (и наиболее убедительный пример тому грустная история Клэр Эчерелли, подарившей читателю отличный социальный роман «Элиза, или Настоящая жизнь»), французская литература живет и успешно развивается. Н я никак не могу согласиться с Эрве Базэном, будто это «плоский сезон». В конце концов он сам блистательно опроверг это утверждение своим великолепным романом «Супружеская жизнь». А книги Луи Арагона, Робера Мерля, Мишеля Батая, Эрика Вестфаля, Филиппа Лабро и многих, многих других! Право же, многие наши писатели могли бы кое – чему поучиться у своих французских коллег, которые трудолюбиво, без многолетних пауз творят книгу за книгой, откликаясь на все, что их волнует!

Смело реагируя на злобу дня, мужественно ставя острые вопросы современного общества, лучшие французские писатели делают свое дело, выполняя свой долг перед народом. И читатель платит им за это своей признательностью.

P. S. Если уж говорить о «плоском сезоне», то таким, на мой взгляд, явился литературный сезон 1969 года. Как писал, подводя его итоги, академик Пьер – Анри Симон 27 декабря, литература этого года «напоминает такой Урожай виноградника, когда количество гроздьев чрезмерно, но качество их посредственно, причем не хватает лучших сортов». Положение усугубилось тем, что большинство членов жюри ведущих премий – Гонкуровской и Фемина – решили на сей раз проявить свои, весьма симптоматичные политические симпатии и антипатии, поставив их выше профессионального долга.

Гонкуровская премия была присуждена ловкому н удачливому литератору Фелисьену Марсо, который набил себе руку на сочинении ходких пьес. Но он не чуждается и прозы. На сей раз он написал роман, озаглавленный странным словечком «Creezy»; из текста можно понять, что это сокращенное на английский лад имя героини романа, которую зовут Кристина; но тут есть и двусмысленный намек – в английском языке есть слово «crazy», которое произносится почти так же, оно означает «безумец», «безумная» либо попросту «чудак» или «чудачка»; это довольно вульгарная история любовной интрижки депутата парламента с модной манекенщицей, заканчивающаяся трагически для последней.

Почему же роман Марсо был оценен столь высоко? На этот вопрос ответила газета «Юманите – диманш», напомнившая, что подлинное имя писателя – Луи Каррет, что он не француз, а бельгиец, что в Бельгии он был в свое время присужден к пятнадцати годам каторжных работ за сотрудничество с гитлеровцами и что он бежал оттуда в Париж, где и встал на писательскую стезю. Присуждение высшей литературной премии этому человеку за его посредственный роман носило столь скандальный характер, что три члена жюри в знак протеста подали в отставку.

Еще более скандальным было присуждение премии Фемина ренегату Испанской компартии Хорхе Семпрэну, который все более специализируется на антиреволюционной и антисоветской тематике. Его роман «Вторая смерть Рамона Меркадеро», как иронически написал в «Нувель литтерэр» писатель Франсуа Нурисье, «принадлежит к семейству метафизических шпионских произведений вроде романа Джона Ле Карре «Шпион, который пришел с холода»». Но суть дела отнюдь не в жанре, облюбованном этим ренегатом, – его роман, который, кстати сказать, написан просто плохо, что признают даже друзья Семпрэна из «Фигаро», – это грязная антисоветская и антикоммунистическая стряпня.

Вызвал удивление читателей и выбор жюри премии Медичи – оно избрало роман молодой преподаватель ницы английского языка Элен Сиксус под названием «Внутри». Его тема – уход в себя, в тот мир, который живет «внутри» человека. Как отметил академик Пьер-Анри Симон, «Элен Сиксус – быть может, мистик, ищущий бога или же нечто, что должно прийти на смену богу. Но внутри, как и вовне, она обнаруживает, что смерть всегда присутствует, и кончает свой роман обращенным к ней троекратным восклицанием: «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!»»

Премию Ренодо получил журналист газеты «Фигаро» Макс Оливье – Лекамп, – он написал исторический роман о крестьянском бунте XVIII века в Севеннских горах и лесах. Наконец, премия «Энтералье» досталась писателю Шендофферу за роман «Прощание с королем», в котором живописуется запутанная история о том, как во время второй мировой войны на острове Борнео некий дезертир из английской армии – ирландец Лиройд вдруг становится королем дикого племени мурутов и вместе с ним участвует в борьбе против японских интервентов. Сюжет небезынтересен, но, как отметила газета «Юманите», книга Шендоффера написана в очень трудной и сложной манере, причем все затмевают описания зверств, пыток, людоедства и т. и.

Не удивительно, что читатель в 1969 году дружно бойкотировал книги, удостоенные премией, о чем с горечью написала 18 декабря «Фигаро»…

И наоборот, книги, мимо которых прошли жюри, в частности роман того же Франсуа Нурисье «Шведские спички», повествующий о душевных переживаниях мальчишки, детство которого проходило много десятилетий тому назад, пользуются у читателей немалым успехом.

Таким образом, наметившаяся было тенденция к обновлению и возвышению французской литературы не нашла, к сожалению, в 1969 году своего развития.

А жаль! Ведь творческие возможности современных французских писателей весьма велики.

Ноябрь 1971. Писатель и жизнь

Гости сидели под остроконечной кровлей чердака, превращенного в уютный домашний салон, удобно расположившись в низких креслах за небольшими столиками, потягивали из чашечек ароматный кофе и толковали о литературе – издательский сезон 1971 года шел к концу, пришло время присуждения традиционных премий, и хозяин этого дома, известный романист Эрве Базэн, пригласил к себе своих коллег по Гонкуровской академии Армана Лану и Бернара Клавеля, чтобы обменяться с ними впечатлениями о целой груде романов, авторы которых выступали в роли соискателей премии Гонкура. Случилось так, что в это время я был в Париже, и Базэн, узнав о том, что издательство «Прогресс» выпускает в свет его роман «Супружеская жизнь», переведенный Р. Измайловой и мною, пригласил в этот воскресный день к себе и меня.

Базэн, Лану и Клавель в творческом плане единомышленники; это писатели реалистической школы, прекрасно отдающие себе отчет в том, как высока ответственность литератора перед обществом, и сознающие свой гражданский долг. Они были весьма обескуражены тем, что литературный урожай 1971 года оказался довольно бедным, и ежели считать, что называется, по большому счету, то достойных кандидатов на Гонкуровскую премию не было. Выбирать было не из чего, и Базэн злился.

– Мы обесцениваем премию, – сердито говорил он. – Нет, как хотите, а нужно добиваться ревизии устава нашей академии. В нынешнем уставе записано, что если премировать некого, то мы вправе принять решение не давать премии никому, но для этого требуется, чтобы мы приняли такое решение единогласно. Но где это видно, чтобы за столом собрались десять французских писателей и чтобы у всех десяти было одинаковое мнение?..

Гости дружно захохотали.

– Ну вот, стало быть, нужно записать, что такое решение принимается большинством голосов. И еще: почему мы должны отмечать премией только одну книгу, которая потом будет обтянута красной бумажной лентой с надписью «Премия Гонкур», как обвивают почетной лентой теленка на конкурсе сельских хозяев, и автоматически получит двухсоттысячный тираж, а другие пять-шесть романов, которые ничем его не хуже, останутся в тени? Не разумнее ли публиковать наряду с решением о присуждении Гонкуровской премии писателю имярек еще и список хотя бы четырех – пяти романов, которые академия считает наилучшими в сезоне? И еще: почему бы не допустить к соисканию премии иностранных писателей, пишущих на французском языке, – канадцев из Квебека, арабов, литераторов Черной Африки? Наконец, нам следовало бы омолодить нашу академию. Да, омолодить! Я с большим уважением отношусь к нашим коллегам, но, когда человеку уже далеко за восемьдесят, ему трудно, практически невозможно справиться с этой адской работой: прочесть в короткий срок десятки романов и вынести объективное суждение о каждом, которое по сути дела является приговором, определяющим судьбу писателя…

Забегая вперед, скажу, что все эти смелые замыслы пока что повисли в воздухе – проект реформы Гонкуровской академии, предложенный Базэном, встретил более чем прохладное отношение у большинства его коллег и решение о присуждении премии по итогам 1971 года отнюдь не украсило эту академию: большинством голосов Гонкуровская премия была отдана сочинителю бульварных романов Жаку Лорану, одному из самых реакционных писателей, бывшему коллаборационисту. В прошлом скандальную славу ему составили выступления в поддержку колониальных войн во Вьетнаме и Алжире. В свое время Лоран был осужден французским судом за оскорбление главы государства: Лоран сочинил памфлет, в котором клеветал на де Голля, осуждая его за то, что он положил конец алжирской войпе. На сей раз он опубликовал объемистый автобиографический роман «Глупости», в котором как бы анализирует свой жизненный путь.

Базэн, Лану и Клавель выступали против присуждения премии этому писателю, но голоса раскололись, академия зашла в тупик, а какое‑то решение надо было принимать; и вот Базэн и Лану в последнюю минуту, скрепя сердце, примкнули к тем, кто поддерживал Лорана, – с большой натяжкой роман «Глупости» можно было интерпретировать как косвенное осуждение писателем того, что он когда‑то прославлял.

Но в тот осенний вечер в гостеприимном доме Базэна, где шел долгий и интересный разговор о литературных делах, никто и мысли не допускал о том, что дело так обернется, – «Глупости» Лорана пока еще начисто отвергались, и все три академика дружно и твердо высказывались в защиту классических традиций французской литературы, сильной своими прочными связями с жизнью и верностью высоким идеалам.

– Писатель должен располагать глубоким знанием жизни, он должен ясно представлять себе, во имя чего он борется, а литературное творчество – это борьба, и он должен писать так, чтобы читатель вместе с ним переживал все перипетии этой борьбы, – говорил Эрве Базэн.

– Да, кстати, – сказал вдруг Лану, обращаясь с улыбкой ко мне, – вы знаете, что вот этот чердак, и эти кресла, и эти столики – все здесь сработано руками Эрве? Он у нас даже премии получал на конкурсах «мастеров на все руки». Как видите, жизнь научила его многому…

– Ну что ж, я этим горжусь, – откликнулся Базэн. – Вероятно, я не стал бы писателем, если бы мне не пришлось пройти через то, что я прошел, когда порвал со своей чопорной и чванной аристократической семьей. Был я и лоточником, и мусорщиком, и коммивояжером, и слесарем, и столяром. Приходилось нелегко, по зато я стал рабочим человеком. Физический труд и теперь для меня – лучший отдых и даже удовольствие. Арман говорит правду – я купил это здание в полуразрушенном виде, сам его восстановил и оборудовал для жилья. Тем и горжусь…

Плечистый, с простым, открытым лицом и шпрокпмп, ловкими руками, которые постоянно что‑то теребят, мнут, мастерят, этот шестидесятилетпий человек и впрямь был удивительно похож на рабочего, каких встречаешь в про летарских предместьях Парижа. И только тонкий, проницательный взгляд ясных глаз из‑под изящных очков напоминал о том, что этот человек уже более четверти века отдает себя высокоинтеллектуальному труду.

Романы Базэна снискали большую популярность не только у себя на родине – во Франции, но и во многих других странах, где они были переведены и изданы. Целый ряд его произведений– «Змея в кулаке», «Смерть лошадки», «Встань и иди» и другие – были изданы у нас, и они не задерживаются на книжных полках библиотек: их всегда читают с большим интересом.

Слушая его, я вспомнил, какую сенсацию вызвал принесший ему всемирную известность роман «Змея в кулаке», вышедший в свет в 1948 году, – я жил тогда в Париже и видел, как молодежь буквально расхватывала в книжных магазинах эту книгу малоизвестного до того писателя. Все привлекало в ней: и форма, и содержание. Не поддаваясь модным веяниям дурного модернизма, держась в стороне от зарождавшейся уже тогда тенденции безликого и вместе с тем невероятно вычурного письма, Базэн упрямо следовал старой доброй традиции французского реалистического романа.

«Змея в кулаке» – это был сильный и острый роман, повествующий о душевном бунте разгневанного молодого героя, который порвал со своей буржуазной семьей. В ту бурную послевоенную пору роман Эрве Базэна многих взволновал, и не удивительно, что как‑то сразу этот писатель стал широко известным.

Реакционные газеты неодобрительно писали, что Базэнде в своем романе свел счеты со своей собственной семьей. Что ж, он и не отрицал этого. Больше того, когда издатель решил выпустить иллюстрированное издание «Змея в кулаке», он без колебаний предоставил в его распоряжение фотографии из семейного альбома. «Да, – говорил он, – юный герой моего романа Жан Резо во многом близок мне».

«Ребенком я наблюдал, – заявил однажды Базэн, – как мои родные, еще мокрые от святой воды, обсыхали в пылу денежных споров. Недостойные люди, недостойные идеи… От мысли о несостоятельности их жизни до мысли о несостоятельности морали буржуазной – только шаг».

И Базэн сделал этот шаг. Его творчество – остро социально. Он пишет не для того, чтобы развлечь и позабавить своих читателей, а для того, чтобы заставить их серьезно задуматься вместе с ним над серьезными вещами.

– Многие считают меня специалистом по «семейным трудностям», – говорит оп. – Можно спорить, так ли это, поскольку, к примеру, мои романы «Головой о стену» или «Встань и иди» не нмеют никакого отношения к «семейным трудностям». Но такое толкование понятно, если учесть, что, начиная со «Змеи в кулаке» и кончая «Супружеской жизнью», которую вы сейчас переводите на русский язык, за что я весьма признателен, я действительно много занимался проблемами семьи. Может быть, даже слишком много, хотя и следовало бы учесть, что эти проблемы имеют немалое значение в жизни человека.

Я и сейчас работаю над семейной темой – пишу очередной роман из серии «Семья Резо» и обдумываю следующий на важную тему о разводе. Но наряду с этим мне хочется глубже войти в мир больших проблем нашего времени – одну из них я затронул в романе «Счастливцы с острова Отчаяния», который, кажется, собирается публиковать ваш журнал «Иностранная литература».

У меня были такое детство и такая юность, – продолжал Базэн, – что я ворвался в литературу как бы в состоянии бешенства. По молодости лет мне хотелось, что называется, взять с пером в руках реванш за пережитое. Именно это умонастроение задало тон роману «Змея в кулаке». Потом я стал немного более сдержанным – старался отдалиться на некоторое расстояние от своего литературного героя. Но я все еще был слишком разгорячен или, если хотите, недостаточно зрел, чтобы как‑то отойти от пережитого. Сейчас, как мне кажется, я в состоянии совершить поворот – выйти из узких рамок, в которых замыкался раньше, и взяться за разработку уже не столь личных сюжетов. По крайней мере я пытаюсь это делать…

Уже в 1968 году, когда он только что закончил роман «Супружеская жизнь» и сразу же приступил к работе над новой книгой – «Счастливцы с острова Отчаяния», Базэн с присущей ему методичностью в работе обстоятельно продумывал свои дальнейшие творческие планы. В интервью с корреспондентом еженедельника «Фигаро литтерэр», опубликованном 25 ноября 1968 года, он заявил: «Я считаю законченным первый этап своего творчества – этап, когда, как говорят некоторые, я стал экспертом по «се-

шейным трудностям». Сейчас мне хотелось бы обратиться к коренным проблемам нашего времени». Он назвал, в частности, проблему бунтующей молодежи, проблему неустроенной старости, кризис буржуазной культуры, проблему голода, проблему перенаселенности, «скандальный разрыв» между культурой чувств человека на Западе н стремительным ростом достижений науки и техники.

Баззн все чаще стал задумываться над тем, что же порождает эти проблемы. Он не принадлежит к числу тех, кто разделяет марксистские воззрения на законы общественного развития. Но острый писательский глаз и честная совесть человека, многое повидавшего в жизни, подсказывают ему, что дальше так жить, как жили люди на Западе до сих пор, нельзя, что пришло время перемен.