Текст книги "Дягимай"
Автор книги: Йонас Авижюс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)
VII
За завтраком отца не узнать, бодр, весел: вчера жало, давило, а нынче как рукой сняло. Может, господь и впрямь смилостивится и чуть подождет… Отец радуется, что после Стропусовых торжеств Даниелюс с Юргитой заедут, переночуют. Так что все дети соберутся вместе. Обещалась и Бируте со своей семьей прийти. Не будет только Повиласа – ему до отчего дома всегда дальше, чем до звезд. Но и попрекать его нечего: на семидесятипятилетний юбилей отца все-таки приехал, почтил старика.
До обеда Йонас Гиринис слоняется по усадьбе, подойдет, поднимет то, что не так лежит, положит на место, каждую щепочку, как муравей, тащит – это в закуток, это на растопку, это на свалку. Частенько останавливается, дух переводит, и так отрадно смотреть вокруг, туда, где благодарно склоняется каждое деревце в саду, ухоженное заботливыми руками, туда, где ковром манит к себе мягкая отава, а над прудом, свесив зеленые косы, шушукаются белостволые березы, которые он когда-то посадил в юности.
Дети журят его: смотри, отец, снова сляжешь, тоже, мол, работник нашелся, словно без него не справимся…
Журят незлобиво, из любви, и лицо старика, изрезанное глубокими морщинами, светится улыбкой, когда он говорит, словно защищаясь от щенка, норовящего лизнуть руку: может, и лягу, но человек уж так устроен, что должен двигаться, пока ноги носят.
– Смельчак нашелся, – сердится Юстина. – Будут потом бабы судачить, дети, мол, не жалели, работать заставляли, так до срока и загнали в могилу.
– А ты не слушай их, балаболок, слушай, что сердце говорит, – не сдается старик.
– А оно так и говорит: кончай здесь возиться – и в постель.
Бируте, приехавшая к сестре на велосипеде, чтобы что-то одолжить, поддерживает Юстину.
– Верно, верно, – ворчит и Унте, на сей раз ополчаясь против отца. – Не столько пользы от твоей работы жди, сколько беды.
Йонасу Гиринису после обеда ничего другого не остается, как только жаться к боку жарко натопленной плиты, на которой булькает картофельное варево для свиней. «Ладно, ладно, – думает старик, посмеиваясь в усы. – Посижу, пока вы отправитесь на эти свои торжества… А потом сам себе буду хозяин».
В избе переполох, как перед свадьбой. Салюте отправила детей к Стиртам – пусть там все вместе вечер коротают, и давай с Юстиной вертеться перед зеркалом, все время охорашиваясь и меняя наряды. Одно платье слишком простое, другое не годится для такого случая, а к третьему не подходят туфельки и платок. А тут еще мимоходом заскакивает Бируте (ее Пранюс где-то застрял с кормами, одному богу известно, когда домой явится), и начинается такая стрекотня, что ни слова не разберешь.
Унте бродит, съежившись, боясь попасться на глаза, чтобы бабы не заклевали. Ну где уж тут, человече, тебе отвертеться! И галстук у него не такой, как надо, и не в той рубашке, и ботинки плохо начищены, перебивая друг дружку, набрасываются на него сестры, хотя сама Салюте все приготовила ему и на кровать положила.
– Да отвяжитесь вы! – сердится Унте. – Не буду я сто раз переодеваться.
– Хорошо и так… – пытается заступиться за мужа Салюте.
– Для тебя любой хорош, лишь бы в брюках был, – язвит Юстина. – Никакого понятия. Неряха! Хоть бы ботинки почистил – как из мучного мешка вылез.
У Унте молниями сверкают глаза. Ей-богу, он в долгу не останется!
– Ты лучше на себя посмотри, – отрубает он и на всякий случай пятится к двери. – Ногти накрась, брови подведи, может, какого-нибудь старика и подцепишь, если он тебя с чучелом огородным не спутает.
– Вот я тебе, пустомеля! Совсем распустился, свинтус этакий! – Юстина хвать метлу, замахивается, сейчас она намнет ему бока, но Бируте вовремя останавливает ее. – Заступница нашлась! Ты что, сама захотела получить?! – брюзжит она, и голос ее звучит уже не зло, а примирительно.
– Здоровый мужик, а ведет себя иногда как последний молокосос, – поругивает Унте и жена.
– Дети! – не выдерживает Йонас Гиринис, дотоле с добродушной улыбкой наблюдавший за ними. – Седые, а ума нет. Унте, будь мужчиной, посторонись, дай женщинам дорогу.
– Даю, даю, пусть себе чешут, куда хотят, – машет рукой Унте и ныряет в дверь. Ботинки? Шут с ними, почистит тряпкой в сенях.
Унте выходит во двор, переминается с ноги на ногу, задрав голову к небу. Старая привычка, а острая на язык Юстина время от времени посмеивается над ним, утверждая, что Унте ищет новую звезду, которую брату Повиласу пока не удалось найти. Пусть она говорит, что хочет (божий одуванчик!), а он – только ногу за порог, и взгляд его сразу вверх стремится; охота на птиц поглядеть, на облака, за которыми как ни в чем не бывало солнышко ярко светит; отдохнуть от черных балок в избе, хоть ты в ней и не узник. Наконец, и земля иначе выглядит – чище, милей, и сам тверже на ногах стоишь, когда возвращаешься к себе, облетев взглядом вместе с птицами поднебесье. А сегодня еще такой денек выдался! В ноябре-то!.. С самого утра небо чистое, только по краям то тут, то там вздымается горка облаков, набухших от влаги. Но дождя, наверное, не будет. Нет, совсем даже не похоже. Как ни крути, а природа совестлива: за долгие слякотные дни старается отплатить хорошей погодой.
Мысли Унте обрывает гром духового оркестра, заигравшего у Дома культуры марш. Видно, какие-то важные шишки пожаловали. Это точно! Да и самое время собираться. Ах, эти бабы! Кудахчут, копошатся, как наседки, чего доброго, к началу опоздают.
– Скорее! – понукает он, приплюснув нос к окну. – Уже четыре, а ведь еще дойти надо!
– Иди, иди, – отзывается появившаяся в дверях Юстина. – Салюте, накинь намордник своему телку и веди, а то, видишь, носится, бедняга, по двору и дверей в хлев никак не найдет.
Унте машет рукой, решив смолчать, потому что, когда старая дева входит в раж, ее глотку и колесом не заткнешь, и ковыляет прочь со двора. А вслед за ним – все три женщины, идут и гогочут, как гусыни. У Бируте под голубой нейлоновой курткой теплится орден «Материнская слава». Юстина тоже орден пристегнула – Трудового Красного Знамени, хотя и ворчала, потому что не хотела выделяться среди других; но наказ Стропуса был прост: кто ослушается и придет без орденов и медалей, тому несдобровать.
Возле Дома культуры их догоняет колхозный автобус, битком набитый колхозниками из дальних поселков, а с противоположной стороны прикатил грузовик, украшенный красными флажками, в нем тоже негде яблоку упасть. Из обеих машин шумно высыпают люди, галдят, шумят во дворе.
Выстроившийся у двери оркестр играет туш. С таким подъемом и задором, что, кажется, Жгутас-Жентулис, возвышайся он на своем каменном постаменте, пустился бы в пляс.
Унте с женщинами присоединяется к толпе и под звуки торжественной музыки заходит внутрь.
– Только во второй или третий ряд, не дальше, – предупреждает Саулюс Юркус, выросший словно из-под земли. – Тебе после собрания придется петь. Кроме того, так распорядился товарищ председатель.
– Распорядился? – нахохлился Унте. – Я сам собой распоряжаюсь.
– Ну, пожелал, просил, если угодно, – спохватывается Юркус.
– Ладно уж, ладно… Что уж поделаешь, когда красиво просят.
Устроился в третьем ряду вместе с женщинами. Бируте с Юстиной и без Унтиной милости положено сидеть поближе к сцене – орденоносцы, а Салюте ведь жена… Где-то неподалеку должна быть и Юргита, но ее что-то не видно. Неужто не приехала? Может, и Даниелюса нет?
После третьего звонка в зале ни одного свободного местечка. Люди стоят вдоль стен и в коридоре у открытых дверей. «Наприглашал отовсюду гостей, своим негде сесть, – мысленно ругается Унте. – А про новый Дом культуры спросишь, сразу, как рак, – на попятный».
Сцена празднично украшена флагами и портретами руководителей государства. Наверху через весь зал протянут транспарант, на котором крупными белыми буквами выведено: СЛАВА БОРЦАМ ЗА ХЛЕБ! В глубине сцены висит дубовый венок, которым во время первого праздника урожая – а с тех пор минуло много лет – был увенчан лучший колхозник. Длинный стол президиума покрыт красным сукном, на нем керамическая ваза с розами из колхозной теплицы. Слева – огромная трибуна, которая несколько лет пролежала без дела на складе и которую почтительно вернули на прежнее место.
Унте увидел брата: прихрамывая, он вместе с Андрюсом Стропусом, опираясь на палочку, вышел из-за кулис. За ним, как водится, предрайисполкома, три председателя соседних колхозов, сами хозяева – лучшие полеводы, животноводы, механизаторы, снискавшие добросовестным трудом общее признание и уважение. Один за другим усаживаются они за стол на загодя размеченные места. Почти у каждого на груди какой-нибудь знак или отличие. А у кого нет, тому утешением служит приглашение в президиум, мол, вы человек заслуженный, но пока не отмеченный наградой.
Стропус встает, стараясь улучить удобный момент, чтобы с самого начала завладеть залом. Благодарит собравшихся, приветствует гостей и колхозных передовиков, обращает внимание всех на то, что на празднике присутствует сам первый секретарь райкома Даниелюс Гиринис, кратко и тепло отзывается и о предрайисполкома, объясняет, почему пустует один стул в президиуме: обещал приехать из Вильнюса «почетный гость, всеми уважаемый товарищ Багдонас, старый друг района, для которого Епушотас – второй дом». Однако по неизвестным причинам его пока нет, опаздывает, «поэтому мы пунктуально, как того требует от нас товарищ Гиринис, и ценя время собравшихся, решили начать. Итак, позвольте считать наше торжественное собрание открытым».
Андрюс Стропус кивает первым рядам, одаривает зал улыбкой гостеприимного хозяина и предлагает в председатели собрания Тадаса Григаса, главного агронома.
Все как один конечно же за его кандидатуру.
Тадас Григас звонким голосом, чуть запинаясь от волнения, оглашает повестку дня.
Первый пункт – доклад председателя колхоза товарища Стропуса.
И снова трибуна принадлежит хозяину. Правда, на сей раз не успел он на ней как следует обосноваться: встал, напрягся, приготовился властным взглядом повергнуть всех к своим ногам; казалось, вот-вот зазвучит его хрипловатый, но достаточно звонкий голос, и насмешники смогут потыкать друг другу в бок, похихикивая над тем, как Стропус иногда подносит руку к лицу и поглаживает мизинцем черную щеточку усов под носом… казалось, вот-вот… Но, увы, у дверей вдруг возникает шум, и показывается рослая фигура Багдонаса, энергично пробирающегося сквозь толпу.
Стропус растерянно улыбается, поднимает руку, не то здороваясь с ним, не то зовя на помощь: ну и положеньице! Багдонас тоже улыбается, делает знаки, чтобы на него не обращали внимания, и по ступенькам поднимается на сцену, потому что в президиуме увидел Даниелюса Гириниса, показывающего на пустой стул рядом с собой.
Стропус наконец спохватывается и, повернувшись к Багдонасу, начинает хлопать. Президиум вторит его хлопкам. Публика, привыкшая следовать за президиумом, тоже бьет в ладоши, правда, не очень громко, но самолюбие Багдонаса удовлетворено.
– Вот, товарищи, наконец среди нас и самый уважаемый, самый почетный наш гость товарищ Багдонас, – возвещает Стропус так торжественно, словно речь идет о каком-то мировом событии.
Даниелюс сдержанно жмет руку Багдонаса.
– Мы здесь уже двадцать минут, – шепчет он, считающий отсутствие пунктуальности одним из смертных грехов.
– Только двадцать? Куда же вы так спешите? Подождать не можете, пока все соберутся? – покусывает нижнюю губу задетый Багдонас.
– Все давно собрались. Прошли те времена, когда часами надо было ждать, пока зал наполнится. А теперь видите? Люди наконец поняли и оценили пользу пунктуальности.
– Это формальная точка зрения, товарищ Гиринис. Директора школы, а не партийного руководителя.
– В каком смысле, товарищ Багдонас?
– А в самом прямом: приучайте ваших подчиненных к пунктуальности, но так, чтобы в их глазах не уронить авторитет руководящих товарищей. – Багдонас демонстративно поворачивается к предисполкома; тот склоняется к уху высокого гостя, готовый извиниться за то, что осмелились начать торжество без него.
Наконец Стропус может проявить свое красноречие. Подносит стакан ко рту, отпивает глоток, поправляет галстук и не забывает проверить мизинцем, на месте ли черная щеточка под носом. Да, все в порядке, можно рубануть сплеча. Первым делом, конечно, об успехах, хотя их и омрачает (увы!) воинственная политика империалистических кругов. Ничего не поделаешь, надо отдать дань международному положению, неважно, что все, слава богу, грамотны, все читают газеты и без Стропуса знают, кто такой палач Кампучии Пол Пот, за несколько лет истребивший четверть населения своей страны.
Мало-помалу Андрюс Стропус приближается к делам республики, упомянув среди прочих фактов роста народного благосостояния такой: нынче каждый житель Литвы покупает в десять раз больше пищевых продуктов, чем в последние годы буржуазного господства. Разве это не доказательство того, что люди стали питаться намного лучше, чего, ясное дело, нельзя было бы добиться без высокоразвитого сельского хозяйства?
Кто-то, выпивший, видно, перед собранием для храбрости, выкрикивает с места, что у него не десять ртов, а один и потому при всем желании он не сможет съесть больше, чем раньше.
Но Андрюс Стропус, оседлав своего конька, мчится без оглядки, никакими выкриками его с пути не собьешь. Вооружившись, как говорится, для сравнения цифрами, он без труда доказывает, что средняя урожайность увеличилась по республике по меньшей мере вдвое. А посему выращивается больше мяса и надаивается больше молока. Можно себе представить, сколько миллионов кормит Литва, если еще в буржуазные времена крестьяне не знали, куда бекон девать. Один дягимайский колхоз производит столько, сколько требуется для пропитания нескольких тысяч человек.
Тот же, выпивший перед собранием для храбрости, бросает: «А люди где? Неужто только челюстями и работают, чтобы успеть съесть в десять раз больше?»
Этого Андрюс Стропус не прощает. Такие люди, отрезает он, которые приходят на собрание в нетрезвом виде, и впрямь работают только челюстями и языком. Отрезает и переходит к заключительной части доклада – самой важной и интересной для собравшихся, начавших было позевывать от скуки.
– Товарищи, погода в нынешнем году нас не баловала. Старожилы не припомнят такой дождливой осени, да и конец лета нисколько не был лучше. Поэтому, товарищи, мы отказались от районного праздника урожая. И правильно, товарищи: какой может быть праздник, когда урожай в поле мокнет и у всех похоронное настроение? Пессимизм, товарищи… Но наши героические колхозники – не те, кто только языком и челюстями работает, как изволил выразиться один из таких типов, а настоящие патриоты своей земли, всей душой преданные своему делу, – нашли достаточно сил, чтобы одолеть этот пессимизм. Так-то, товарищи. Мы все прониклись уверенностью в свои силы, ополчились против козней природы и ответили вызовом на вызов. И победили, товарищи. Поэтому сегодняшние торжества, товарищи, я назвал бы праздником победы человека над стихией. Гордитесь, люди Дягимай, слава вам! Вы одолели то, перед чем веками гнули шеи наши пращуры, чему молились, что просили пощадить, защитить от засухи, ливней, града, от всех прочих бедствий, которые обрекали человека на голод и эпидемии. Вы победили бога, товарищи, которого когда-то сами сотворили. Торжествуйте! И позвольте мне от имени благодарной родины, товарищи, крепко пожать руку каждому, кто самоотверженно выполнил свой гражданский долг. Кое-кого, к сожалению, нет в этом зале, нет и Йонаса Гириниса, который, будучи серьезно больным, так помог при уборке сахарной свеклы, других его одногодков, скажем, товарища Еронимаса Пирштдягиса, поднявшего на очистку урожая пенсионеров колхоза…
– Я здесь, – донесся голос из первых рядов. – Йонаса Гириниса нет, а я присол…
Андрюс Стропус озадачен – реплика Пирштдягиса не была заранее предусмотрена, но тотчас находит выход:
– Хорошо, что пришел, товарищ Пирштдягис, – говорит он, снисходительно улыбаясь, но с подобающим почтением. – Прошу на сцену, покажись всем, пусть твоя седина одних вдохновит, а других пристыдит. Тадас, представь собравшимся всех наших героев.
Пока Тадас Григас читает список наиболее отличившихся колхозников, Пирсдягис вскарабкивается на сцену и, багровый от счастья, вытягивается в струнку перед публикой, по-солдатски выпятив грудь. Рядом с ним выстраиваются другие передовики. Епушотасский духовой оркестр играет туш. Публика аплодирует, все растроганы, кое у кого на глазах слезы умиления. Подбородок Пирсдягиса дрожит от волнения. Дай старику слово, и он зарыдает навзрыд.
Унте не верит своим ушам: зовут и его! Рационализатор, приспособивший технику к неблагоприятным условиям уборки… Благодаря его смекалке спасены десятки тонн зерна, сэкономлены колхозу тысячи рублей… Тадас Григас что-то еще говорит, перечисляя заслуги Антанаса Гириниса, но у Унте словно уши заложило. Его фамилию еще раз повторяют, он неуклюже встает и идет к сцене под бурные аплодисменты и восклицания:
– Ишь, сукин сын! Не только петь умеет…
– Головастый мужик!
– Держись, Унте!
– Чего ему там держаться: такого буйвола дубиной не свалишь.
Даниелюс кивает головой, улыбается брату («Вот таким будь всегда…»). Но ошеломленный Унте ничего не видит: лица за столом президиума расплываются, образуя странную мозаику. И зал тоже: перед глазами как бы простирается огромный ковер с вытканными на нем лицами, и самое яркое из них – Юргиты, хлопает напропалую в ладоши, улыбается ласково, шевелит губами, и кажется, похвалу ее слышишь. Унте как зачарованный смотрит на нее. И так хорошо на душе оттого, что она рядом, видит, как его вознесли, слышит добрые слова в его адрес; хорошо, что он может возвыситься в ее глазах и быть на миру таким, каким ей хочется его видеть; хорошо, что эти почести хоть чуть-чуть соскребут с него грязь, в которой он барахтался всякий раз, когда пускался в долгий и изнурительный разгул.
Андрюс Стропус стоит на трибуне, повернувшись к выстроившимся передовикам, плотной стеной отгородившим президиум от зала. Опять не так! Все должны были стоять по бокам президиума, но Пирсдягис первым выпятил грудь и встал посреди сцены, а к нему пристроились остальные. Зря заранее не предупредили их, не отрепетировали: экспромт, мол, создаст впечатление большей достоверности, выход передовиков на сцену будет-де хорошей школой для тех отличившихся, кто по своей халатности не явился на собрание: они останутся без премий, ибо деньги вручают только сегодня, в торжественной обстановке, в бухгалтерии их не получишь.
– Подходите по очереди, – тихо приглашает Стропус. – Только по одному.
Очередь Пирсдягиса, но он не сразу соображает, в чем дело.
– Твоя, твоя, товарищ Пирштдягис, – поторапливает его Стропус, держа в руке конверт с деньгами и Почетную грамоту колхоза, еще пахнущую типографской краской.
– Это мне?! – удивляется Пирсдягис, улыбаясь до ушей. – Так много и такие красивые…
Кисло улыбается и Андрюс Стропус, пожимает старику руку, здоровья желает, благодарит от имени Родины за вклад в уборку урожая.
– Да здравствует Родина! – восклицает Пирсдягис, помахивая конвертом с деньгами, и мешком валится со сцены на свое место. – За святое дело, товарисцы!
Оркестр наяривает, аж окна дрожат.
Когда очередь доходит до Унте, в раскрытой папке Стропуса всего-навсего пара Почетных грамот и конвертов.
– Рад поздравить тебя и пожелать всех благ, – говорит Стропус кислым голосом, но оркестр тут же заглушает его.
– Что?
– Мужчиной, говорю, становишься, – кричит в ухо Унте Стропус и пожимает ему руку.
– В самом деле? – усмехается тот, сверкая глазами, и еле сдерживается, чтобы не рубануть: «Ну об этом судить твоей жене…» – А я уж думал юбку купить…
– Не огрызайся, сегодня праздник.
– То-то и оно-то, что праздник, председатель.
Унте хлопает по ляжке Почетной грамотой и собирается уйти. (Конверт с деньгами уже засунут в карман расстегнутого пиджака.) Взгляд Унте блуждает по залу, ищет ее взгляд. Увидел, поймал. Может, не ему предназначенный, но такой ясный, такой теплый, что все вокруг хорошеет, добреет, и с губ срываются такие слова, каких он еще никогда не произносил:
– Общий праздник. Так что и тебе всех благ, председатель. Спасибо за почести. А я уж постараюсь. Постараюсь, председатель…
Взволнованный Андрюс Стропус еще раз протягивает руку Унте, но тот, повернувшись спиной, спускается со сцены, как бы ведомый взглядом Юргиты, хотя он и потерял ее из виду.
– Размахиваешь полами, как ворона, застегнись, – бормочет Салюте Унте, не успевшему как следует усесться.
– И сколько там, в этом конверте? – тычет брата в бок с другой стороны Юстина.
Унте тут же достает конверт из кармана и, даже не раскрыв его, отдает сестре. Ему ни о чем другом не хочется думать, как только о Юргите. Как можно дольше вспоминать ее улыбку, взгляд…
– О! Целых сто рублей! – снова тычет брата в бок Юстина.
– Сколько, сколько? – тянется за конвертом через голову Унте Салюте.
– Говорю же, сто. Хватит Унте не на один выпивон. О! Здесь еще какая-то бумага… – Юстина, затаив дыхание, разворачивает ее. Вот это да! Выписка из решения колхозного правления о разрешении Антанасу Гиринису приобрести автомобиль… – Унте, машину получаешь! Слышишь? Вот это премия! Должен председателю руки-ноги целовать.
– Машина! – восклицает Салюте, забыв, что вокруг люди. – Покажи! Дай мне конверт! Четыре года ждали. Господи, за что ему руки-ноги?.. И впрямь машина! Унте, смотри, теперь и мы будем кататься. Захотел – на базар, захотел – детей в школу. Другие и на Кавказ ездят. И мы теперь по-людски. Чего родной брат не сделал, сделал председатель.
– Может, ты заткнешься? – сопит Унте и краснеет.
– Видали! Он, болван, еще не понимает, что машину получает, – качает головой Юстина. – Недотепа!
