Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Клавдия размечталась. И чем больше мечтала, тем грустней становилось у нее на душе. И автомобиль будто бы уже у нее есть, и библиотека, и кресла, а среди всего этого она – одна. Никого рядом, не с кем делить радость новой жизни. Раньше Клавдию одиночество не очень угнетало; во всем особенная – значит, и в образе жизни особенная: ровни нет. Теперь не только ровня, а некто превосходящий ее появился в Воскресенском.
Тряхнула головой, – выдерживала характер.
– Девчата, – сказала (всех в поле – и старых и молодых – называют почему–то девчатами, и никто от этого не в обиде). – Девчата, сколько тысяч получили за прошлый год, помните? Ну вот, нынче надо выручить в два раза больше.
Она повела рассказ о том, о чем только что мечтала.
– Ах ты, сказочница какая! – ахала бабка Устя. – Ах, забавница! За эти сказки твои пятьсот тысяч не жалко, были бы они у меня.
– Не сказки, бабушка, – мечта.
Одна разница. У меня в девчонках мечтанье было за прынца выйтить. За нашенского мужика вышла, за плохонького. Это быль, Кланюшка. А то – сказочка.
– Принц, конечно, небылица. Село перенести вон туда… – Все обернулись, посмотрели по направлению Клавдиной руки, в сторону садов, над которыми деревянными ребрами обструганных стропил дыбился старый дом барона Шредера. – Это наша боевая задача, девушки. А вы знаете, что такое боевая задача?
– Как не знать, – резвилась бабка, не принимая всерьез Клавдиных слов. – У меня в войну–то в избе пекарь воинский стоял. Чуть свет подымется, рукам–ногам подрыгат – зарядка, говорит, и отправляется – боевую, мол, задачу сполнять, мамаша. К противням, значит, да тесто месить.
Бабка, как все бабки, ехидничала, но остальные женщины слушали Клавдию, округлив глаза. Их потянуло с поля домой: Клавдия – Клавдией, а вот там, в селе, что толкуют про это новшество? Еле дождались конца дня, понеслись по тропкам через канавы и плетни.
Воскресенское волновалось. Во всех избах свет горел за полночь, скрипели калитки, стучали сапоги о ступени крылец, люди ходили и ходили – один к другому, другой к третьему. Сидели за столами, пили чай – на полный ход работали самовары, мужчины дымили табаком. Антон Иванович даже испугался, а вовремя ли обнародовали, не сорвется ли из–за этих волнений весенний сев?
В доме у Звонких тоже случился маленький переполох. Елизавета Степановна принялась трясти вещи, в сундуках и комодах, хлам ворошить в кладовке, сетовать на нехватку веревок.
Ася наконец обратила внимание на ее возню:
– Да зачем это тебе, мама?
– А как же, переезжать вдруг, спохватишься – того нет, другое лишнее. Допреж подготовиться надо..
– Допреж – это, может, через три года будет.
– Ну, не скажи. Петенька взялся – скоро, значит.
– Завтра девчатам расскажу, животики надорвут.
– Поберегли бы животики свои для чего дельного.
– Грубости?
– Материнский совет.
А свет в окнах горел, а калитки скрипели, и шаркали, стучали по улицам и дворам шаги…
5
Прошла неделя, другая, воскресенцы стали успокаиваться: Антонов проект – дело дальнее, рановато взволновались, не к чему. Но изменения в производственный план, в его статьи доходов с согласия общего собрания были все же внесены, и эти изменения заставили многих работать более энергично, ускорили темп колхозной жизни, как говорил Антон Иванович, на двадцать пять градусов.
Павел Дремов с Карпом Гурьевичем занялись установкой насоса у колодца, проводкой труб и монтажом автопоилок. В помощь им Антон Иванович пригласил совхозного монтера Святкина, и Святкин каждый вечер приезжал в Воскресенское на велосипеде. Дело он знал, монтаж водопровода подвигался довольно быстро, и Дарья Васильевна уже подсчитывала, какую прибавку молока получит она на ферме от нововведения.
На ферме все шло вполне благополучно: не погиб ни один теленок, их уже было сорок девять; ягнились овцы, поросились свиньи, – скота прибывало, прибавлялось забот, но вместе с тем росла и уверенность в получении высокого дохода.
Поглощенный электрификацией и водопроводом, Карп Гурьевич не оставлял и своего коренного занятия – столярного. Он строгал, сколачивал, окрашивал в голубую краску табуреты, стулья, кухонные столики, шкафчики. Их отводили в город и продавали там на базаре за наличные. Воскресенская мебель была дешевле и лучше той, которую изготовлял райпромкомбинат, раскупалась она быстро. Антон Иванович сидел, радовался над счетоводными книгами: еще денежки. Но эти денежки, к сожалению, еще не откладывались в фонд миллиона, а шли на различные текущие нужды – на горючее для автомашины, на химикалии, на огородный инвентарь, на сбрую. Миллион был все так же далек. Через шкафчики и табуретки к нему не придешь, – его могла дать только земля.
Антон Иванович не жалел средств на удобрения, если их требовали Клавдия или Анохин: земле дашь, от земли получишь; приобретал новейших систем ручные и конные полольники: без затрат нет и доходов… Председатель волновался, переживал, – время, ему казалось, шло слишком медленно. Время, однако, шло своим чередом. Зеленели луга, лес, тростники на Лопати, зацвели яблони. Ни с чем не сравнимый тонкий запах клубился над садами.
Лаврентьев шагал меж плодовых деревьев на пасеку, вдыхая этот запах, запах здоровья и силы. На пасеке он не был давно и сразу заметил происшедшие на ней перемены. Пасека разделилась. Часть ульев стояла на прежнем месте, близ омшаника, другая часть отодвинулась дальше, в глубину сада. И между ними кто–то додумался натянуть на кольях ржавую колючую проволоку.
– Дядя Митя! – крикнул Лаврентьев, не страшась навлечь на себя пчелиный гнев. Пчелы еще не окрепли после зимнего покоя, и все их внимание было направлено на яблоневые цветы – почти в каждом цветке среди желтых тычинок копошилась мохнатая работница. – Дядя Митя!
Дядя Митя возник из–за красного домика, приподнял соломенную панамку.
– Петру Дементьевичу!..
– Кто сад обезобразил? Зачем проволока?
– Костенька смудрил. В отдел от меня пошел. Ты, говорит, – это мне–то, Петр Дементьевич! – старая, мол, кутья и рутинщик. Забрал половину семей, забор устроил. Работай, говорит, в общем, по–своему, а я буду по-Маруськиному.
– Что за Маруська?
– Девчонка, Петр Дементьевич. С Кубани. Начитался про нее.
– Где он, этот новатор? Костя!
– Я здесь! – будто в классе, из–за спины Лаврентьева откликнулся Костя.
– Ну–ка, в чем ты и Маруська расходитесь с дядей Митей?
Костя быстро принялся сыпать словами; поминались какие–то затемнения на ночь, борьба с трутнями, препятствование роению слабых семей, искусственное продление рабочего дня в июле, когда цветет липа.
Лаврентьев выслушал его внимательно и не без интереса.
– Я понимаю так, – сказал он, – ты хочешь соревноваться с дядей Митей. Это хорошо. Ну, а проволока?..
– Антон Иванович потворствие оказал, – вставил дядя Митя.
– Как так?
– Отделись, говорит, и действуй самостоятельно.
– Отделись – это насчет ульев, а не проволоки. Убери–ка, братец Костенька, ее к бесу, и соревнуйтесь вы, как все люди соревнуются, без колючих заграждений и баррикадных боев. Вот тебе мое приказание. Исполнить немедленно!
Костя, ворча, пошел валить колья и сматывать проволоку. Он достаточно искололся и исцарапался, устанавливая ее; теперь предстояли новые рубцы и раны, и главное – территория его пасеки останется открытой для всяческих вылазок дяди Мити. Что вылазки будут, в этом он не сомневался. Представление о соревновании в самом деле у него было несколько своеобразное. По – Костиному, оно должно было развиться примерно так: подставь ножку другому раньше, чем тебе подставят.
– Слыхали? – сказал дядя Митя, когда Костя отошел. – Катенька к нам приезжает. Не то в июле, не то в августе. Сестра министру писала, выхлопотала, сюда назначат, в наш район. Наверно, в Крутцевский сельсовет, рядом. Там тоже амбулаторию строят.
– Очень хорошо, – искренне порадовался Лаврентьев. – Славная она, ваша Катенька.
– Жаловаться нельзя.
Лаврентьев шел дальше. Он намерен был обойти все посевы, чтобы составить себе полную картину состояния полевых работ. Поэтому и Звездочку он услал с мальчиком назад на конюшню. Пешком лучше, спешки нет. Он дошел до перевоза. Здесь уже действовал парόм, на котором овощеводам переправляли за реку удобрения, семена, инвентарь, коней и подводы. На пароме, прислонясь к перилам и свесив к воде ноги в валенках, сидел Савельич, бессменный – из года в год – паромщик. Он плевал в воду, распугивая серебряных уклеек. Лучшей работы Савельичу и не надо было. Перевозить ему приходилось только утром да вечером, редко кому понадобится за реку днем, – сиди да поплевывай, истребляй табак и спички. Но Савельич умудрялся ничего не делать даже и в утренние и в вечерние часы. Зайдут на парόм огородницы, он их заставит канат тащить, сам вдоль бортов колбасится, важность напускает: место–де строгое, гляди да гляди, не то сорвет или на мель сядешь. Женщины простодушны, верят Савельичевым хитростям. С мужиками хуже. За канат взяться их не заставишь. «Действуй, действуй! – кричат. – За что полтора трудодня получаешь?» Хорошо еще, что на огородные поля мужики редко ездят.
– Здравия желаю, господин капитан! – Савельич приподнял свою шапчонку. – На тую сторону, что ли?
– Да, на тую. Здравия желаю, господин «бибиси».
– Что за штука такая?
– Она про нас всякие небылицы по радио брешет. Заграничная штука.
– Значит, я, того–этого, по–твоему, брехун?
– Значит, Савельич, значит. Изрядный брехун. Я думаю как–нибудь доклад сделать колхозникам про таких брехунов. Пусть послушают, и ты приходи.
– Срамить будешь?
– Срамить.
– Стерпим. Срам не дым, глаза не выест. Ну, заходи, поедем.
Парόм тронулся. Савельич орудовал канатом, плескала вода за бортом, над ней с писком проносились ласточки. Лаврентьев разглядывал паромщика, его красные галоши, ветхий жилет под долгополой курткой, меховую шапку, которую Савельич продолжал носить, несмотря на теплую погоду. На середине реки дед остановился передохнуть и, пока парόм шел по инерции, вытащил из кармана кисет, обрывок газеты, – корявые пальцы его скручивали толстенную цигарку. Лаврентьев смотрел на эти пальцы, и ему казалось, что на газетном лоскутке, зажатом между ними, он видит какое–то очень знакомое слово.
– Обожди, Савельич, дай сюда! – сказал он и, к удивлению деда, быстро выхватил у него из рук его завертку. Так и есть «лесская пробле…» О ней, о Полесской проблеме, речь. Савельич досадовал на то, что просыпана такая добрая щепоть махорки, а Лаврентьев продолжал вертеть в руках косой лоскуток и читал оставшиеся на нем половины строчек. «Эта огромная низменность… и заболоченных земель… В человеческой власти уничтожить… превращения в край высокоинтенсивного земледелия и животноводства… Таковы вопросы, которые ставят перед собой люди науки…»
– Еще осталось у тебя что–нибудь от этой газеты? – спросил он. – Где ты ее взял?
– Прошлогодняя. У счетовода вчерась из шкафа стащил. А осталось ли? Что тут осталось… – Савельич рылся в карманах. – Вот и все – на две завертки.
На этих «двух завертках» было уже не то, что хотел Лаврентьев. Что же это за проблема, о которой думал Кудрявцев и которая вторично тревожит его, Лаврентьева? Судя по отрывочным газетным фразам, дело касается огромных болот. Но почему о Полесской проблеме он никогда ничего не слыхал – ни в институте, ни в облземотделе? Надо будет куда–то написать, в Академию сельскохозяйственных наук, что ли? Лаврентьев чувствовал, что в Полесской проблеме есть нечто общее с «проблемой воскресенской». Там болота, и здесь болота, там с ними борются, и здесь без этого не обойтись.
Он переехал за реку, обошел огороды, потом снова пересек реку – отправился на зерновые поля. Девушки завалили безобразные ямы, и вместо ям на посевах лежали не менее безобразные, как следы оспы, бесчисленные черные пятна. «Жнейкой–то пройдешь, – подумал он, вспомнив весенние сомнения, – да было бы что жать».
Откладывать дело в долгий ящик не стал. Возвратясь поздно вечером домой, принялся писать письма в Академию, в институт почвоведения, в ленинградское отделение организации с выразительным названием «Книга – почтой», адрес которого вычитал в журнале по селекции. Из лесной глуши полетят вопросы в Москву и в Ленинград. Как там на них отзовутся, как откликнутся? «Москва слезам не верит» – старая пословица о старой Москве. Но разве новая Москва не обеспокоится тем, что болото ежегодно сжирает труд нескольких сотен людей, глушит их мечты, отнимает надежды на будущее. Люди не сдаются, но и болото не сдается. Нет, Москва этому поверит, – поверит и поможет.
Покончив с письмами, Лаврентьев вышел в сад. Ночью запах цветущих яблонь стал еще сильней. Окна Прониных были открыты, из них, отбрасывая на древесные стволы тени фикусов, лился зеленоватый свет. Далеко–далеко лаяли собаки.
Мир и покой.
Внезапно ударили по клавишам фортепьяно. Шумный аккорд захватил полсада и угас на реке. Потом звуки пошли мелодичной чередой, и сильный низкий голос запел: «Вчера ожидала я друга…» Впервые слышал Лаврентьев пение Ирины Аркадьевны. Оно было тревожное, трогающее за душу. И слова вызывали грусть. «… Так долго сидела одна. А сердце сжималось в испуге…»
Лаврентьев простоял под чужими окнами полтора часа, и стоял бы дольше, но голос смолк и деревянно стукнула крышка фортепьяно. Тогда он вернулся к себе в комнату, обсыпанный душистыми лепестками.
На столе, в стакане с водой, цвели три веточки яблони, вишни и груши. Что такое? Кто тут был?
Загадка разъяснилась лишь назавтра, когда Ася спросила:
– Букетик наш понравился? Ходили с девчатами гулять, до вашего дома дошли, а вас нету, решили память оставить.
– Нисколько не понравился. Во–первых, разве можно ломать плодовые деревья?
– Ну уж! – Ася недовольно надула губы. – Я говорила: вы молодой, а вы, и верно, старый. Плоды! Цветочки! Все равно они пропадут. Из двенадцати цветков только одно яблоко получается.
– А во–вторых, вы поди и пение Ирины Аркадьевны слушали?
– Слушали, конечно. Ах, как поет, мы обмерли даже.
– Старый, значит, старый. Совершенно ясно! – засмеялся Лаврентьев. – Я такое пение не очень понимаю.
– Плохо, – сказала Ася. – Старикам хоть и всегда почет, но зато молодым везде у нас дорога. Не старейте, Петр Дементьевич. Очень прошу вас.
– Ладно, Асенька. Сегодня все яблони обломаю вам на букеты.
1
Каждая пора года имеет свой запах. Ранняя осень пахнет плодами, поздняя – прелой листвой. Зимой по улицам тянет печными дымками. Весна вся в ароматах – начиная от апрельских испарений земли до цветения садов. В июле запахнет лугами, сеном. Сено, свежее, блекло–зеленое, душистое, – повсюду. Оно лежит в прокосах, в копнах, в стогах, его везут на подводах через прогоны, его мечут длинными вилами на сеновалы, уминают в сараях, забивая сараи до крыш. В сене возятся ребятишки, собаки; сено, зажмурив глаза, загадочно обнюхивают коты.
С началом сенокоса воскресенцы двинулись в луга, в заречье, дневали и ночевали в ольховых шалашах. Вместе с косарями жил и Лаврентьев. Звездочка, его золотистая лошадка, паслась свободно, без привязи и узды. Она отъелась, фыркала на осоку, как истая лакомка выбирала только самые мягкие и сладкие травы, только самое вкусное сено, еще не совсем просохшее, с медовым запахом. Она привыкла, привязалась к Лаврентьеву. Когда в жаркие дневные часы Лаврентьев спал в копне на разостланном одеяле, Звездочка непременно находила его и дремала рядом, склонив сонную морду. Лошадиный сон недолгий. Звездочке быстро надоедала тишина, она принималась жевать ухо Лаврентьева похожими на теплый бархат губами. Разбудит и – прыжком – в сторону, взбрасывая копытами комья земли. Потом опять к нему, куснёт за рукав, за плечо, и опять в сторону, развевая по ветру подстриженный хвост, – заманивает, зовет играть. Для Звездочки праздник, если удастся растормошить хозяина и он начнет ее ловить. Сумасшедший галоп вокруг, козлиные прыжки.
– Не конь, а собачонка. Прямо–таки собачонка, – выскажется кто–нибудь из косцов, разбуженный этой возней.
– Кого животные любят, тот хороший человек. Верная примета, – изречет другой. И снова оба спят.
Кроме Лаврентьева, Звездочка еще снисходила до игр с директором школы Ниной Владимировной и молодой учительницей Верой Новиковой. Потому что они тайком угощали ее ломтями хлеба, густо посыпанными солью, и кусками сахару.
В этот год Нина Владимировна и Новикова не уехали на лето из Воскресенского, хотя Нине Владимировне в районном отделе народного образования предлагали путевку на юг, а Новикову в областном городе ожидали родители. Распустив ребятишек на каникулы, учительницы пришли к Дарье Васильевне, и Нина Владимировна сказала:
– Хотим помочь колхозу. Как вы смотрите на две лишних пары рук?
– Очень хорошо смотрю, родные вы мои, – растрогалась Дарья Васильевна. – Да не знаю, законно ли будет? А ну-к не отдохнете, измаетесь за лето. Как учить тогда?
– Об этом, Дарья Васильевна, не беспокойтесь.
– Больше и беспокоиться не о чем. Рады вам. Помощь большая. Газеты в бригадах читать, беседы проводить…
– Само собой. Но мы еще и просто работать хотим, вот этими руками.
– Ох, не знаю! Ох, не знаю! Правильно ли, законно? С Антоном Ивановичем посоветоваться надо, с правлением.
Правление высказалось положительно. Точнее – высказался Анохин, и с ним согласились.
– Всякий труд законен, – заявил решительный бригадир. – Особенно ежели труд от всей души. Считаю, обида будет нашим учительницам – оттолкни мы их. Вот это да, вот это беззаконно – оттолкнуть.
Учительницы пропалывали ржаные и пшеничные поля, ворошили, подгребали сено, читали газеты вслух; Новикова любила побарахтаться с девчатами в сене, попеть с ними тонким голоском; Нина Владимировна досуг употребляла на беседы, умела хорошо и интересно рассказывать о вселенной, о явлениях природы, о разных странах и народах. Вокруг нее всегда собирался тесный кружок.
На сенокос, за компанию с учительницами, пришла Ирина Аркадьевна; и даже Людмила Кирилловна являлась иной раз. Тяжелая болезнь, перенесенная зимой, на ней внешне никак не отразилась. Людмила Кирилловна ловко орудовала граблями, ходила в коротком девчоночьем платьице; ровно и красиво загорели ее плечи, руки, ноги. Встретясь с ней однажды среди копен, Лаврентьев смутился. После тех странных отношений, какие возникли между ними до ее болезни, он ожидал, что и ему и ей будет неловко. Но Людмила Кирилловна первая подала руку, заговорила просто и легко, как ни в чем не бывало, пошутила по поводу плетки, заткнутой за пояс Лаврентьева, и у него как будто тяжкий груз свалился с плеч. Значит, он был прав, избегая в свое время Людмилу Кирилловну, – вот и прошло никому из них не нужное ее увлечение. И он тоже заговорил легко и просто, и тоже шутил, смеялся.
В полях и лугах шла дружная, наполненная трудом жизнь. Лаврентьев отдавался этой жизни целиком. Он был страшно раздосадован, когда на сенокос на велосипеде прикатила секретарь сельсовета Надя Кожевникова.
– Вам телефонограмма, Петр Дементьевич. Из райисполкома. Завтра явиться на заседание.
– Какой вопрос? Что? Зачем? – Недоумевая, вертел он бумажку в руках. – Вы не спросили?
– Нет, Петр Дементьевич. Не догадалась. Записала, и все.
– Не вовремя как, а?
– Неудобнее времени не найти, точно, – подтвердила Дарья Васильевна, вместе с ним разглядывая текст телефонограммы. – Ни председателя, никого – одного агронома. На выдвижение бы не потянули, Петр Дементьевич, в райсельхозотдел или куда. Драться за тебя будем.
– Сам драться буду. Не выйдет.
Лаврентьев выехал рано утром, до жары. Звездочка – и понукать ее не надо – бежала мелкой торопливой рысью, тоже как будто чуяла, что до города надо добраться прежде, чем припечет солнце. В окрестных кустах звенели мелкие пичуги, тарахтели сороки, перелетая с осины на осину; вдали, никуда не спеша, меланхолично вела счет чьим–то годам кукушка. Лаврентьев гадал: зачем позвали? Неужели и правда на выдвижение? Не пойдет, откажется, потребует, чтобы сам Карабанов вмешался… А может быть, неполадки нашли. Хотя какие такие особенные неполадки? Недавно комиссия была из райсельхозотдела, проверяла итоги весеннего сева, все поля обошли, чуть не каждое растение подсчитали, – вроде бы довольны остались. Непонятный, словом, вызов, совсем непонятный.
Прискакал Лаврентьев слишком рано. Вызывали к двум часам дня, явился в половине одиннадцатого. Привязал Звездочку во дворе районного Дома Советов, дал ей сена, зашел в исполком, к секретарю.
– По какому вопросу, спрашиваете? – Секретарь поднял голубые глаза от бумаг. Это был тот самый взлохмаченный человек, который дежурил в райкоме, когда Лаврентьев неудачно приехал к Карабанову зимой. – Приветствую вас, товарищ агроном. Не знаю, по какому. Вопрос готовил Серошевский. Тут записано только: «Дело агронома из Воскресенского».
Целое «дело»! Лаврентьев отправился к Серошевскому. Его не было на месте. «У председателя, – сказала девушка в приемной. – Сходите туда».
«Нет уж, ладно, ходить больше никуда не буду, – подумал Лаврентьев. – Дело так дело. От Серошевского добра не жди. Может быть, с запозданием за откровенный разговор решил свести счеты, или за теленка проработать. Что ж, поговорим еще раз». Он вышел на улицу, заглянул в магазин культтоваров, порылся в книгах, вспомнил, что «Книга – почтой» ему ничего не ответила, да и на другие два письма ответа нет. Хотел посидеть на бульваре, но на двухэтажном кирпичном здании увидел вывеску: «Районный краеведческий музей».
Он поднялся по лестнице из серого плитняка, купил за полтинник билет у задумчивого старикана, который долго отсчитывал сдачу, и пошел по комнатам, тесно уставленным экспонатами. В первой комнате он прежде всего увидел два чучела: бенгальский тигр и бурый медведь. Тигр крался за лебедем, засунутым за печку, медведь облокотился на здоровенную суковатую дубину, Оба хищника были изрядно попорчены молью, сквозь их шкуры кое–где проглядывала пакля, а у тигра к тому же не хватало половины зубов и одного глаза.
– Тигры тоже в районе водятся? – спросил, улыбаясь, Лаврентьев у старичка, который тихо следовал за редким в такой час посетителем.
– Медведи водятся, – ответил старичок. – Много медведей. А тигр – это из шредеровского поместья. Конфискован после революции. Музей–то у нас старый, – добавил он с гордостью. – С девятнадцатого года существует.
Кто бывал в районных краеведческих музеях, легко может себе представить, что увидел Лаврентьев в остальных комнатах. Кирпичи, черепица, вышивки на холсте, кружева, деревянные ложки, игрушки из глины и липы – предметы местного производства. Макеты лесопильных заводов, плотов, картины лесозаготовок – основной промышленный профиль района. Снопы ржи, овса, ячменя, молочные бидоны, прессованное сено – сельское хозяйство. Множество диаграмм и таблиц. Рядом с ними – кольчуга, оперенные стрелы, ржавый меч, черепки горшков, позеленевшие медные монеты, добытые из курганов и могильников. Революция и гражданская война были представлены двумя картинами и несколькими выцветшими фотографиями. Одна картина изображала пожар помещичьей усадьбы, другая – красноармейский митинг. На фотографиях были запечатлены безусые и бородатые лица первых бойцов за советскую власть в районе и рядом с ними – захваченные штабники из шайки местного белобандита Гулак – Соколовича. Сам Гулак, облаченный в длинную офицерскую шинель, стоял насупясь в центре группы. Над головой его был начертан белый крестик, а на полях фотографии тоже крестик и объяснение – кто это такой.
Так как Лаврентьев вопросов не задавал, молчал и старичок. Но вот они остановились перед громадной, во всю стену, подробной картой района. Лаврентьев отыскал Воскресенское, реку Лопать и таинственную Кудесну, о которой только слыхал, а видеть ее не видывал. Его поразило графическое изображение Лопати. Она была похожа на частую гребенку – так много впадало в нее ручьев и ручейков, и впадали они только с запада, то есть со стороны Кудесны. Но текли ручьи не из самой Кудесны. Истоки их лежали в болотистых лесах между Кудесной и Лопатью. Лопать шла довольно ровной ниткой, Кудесна ломалась крутыми острыми зигзагами, то отдаляясь от Лопати, то к ней приближаясь. Сверясь с масштабом, Лаврентьев определил, что самое большое расстояние между реками на территории района было километров двадцать пять, меньше доходило до пяти – это ниже Воскресенского, если брать по течению, а в районе самого Воскресенского до Кудесны по прямой насчитывалось километров семь с половиной. Не в этом ли сближении рек и была причина заболачиваемости колхозных полей?
– У вас карты рельефного разреза нет? – спросил Лаврентьев у старичка.
– Нету, нету. Карта древних путей – вот она. Вот тут ходили из варягов в греки. Вот, вот на юг, по Кудесне. Древнее название – Кудесна. Волшебница, значит, – оживился старичок. – Все названия у нас древние, славянские. По сей день сохранились. Погостье вот, а тут Лодейна заводь. Ветрилово. Гостиницы. Большой торг. Малый торг. Волок. Волоком тащили корабли отсюда до Гостиниц. Княжново…
– Интересно, очень интересно, – согласился Лаврентьев. – Жаль, рельефного разреза нет.
– Есть тут такие сведения, – старичок с готовностью порылся в альбомах на отвальном столике. – Это к нам экспедиция лет этак с десяток назад приезжала. Вот оставила в подарок. «Подпочвы Междуречья»; Что сказано? «Зеркало реки Кудесны лежит на два и три десятых метра выше, чем зеркало реки Лопать».
– Дайте, дайте! – Лаврентьев схватил альбом. Но, кроме этой, чрезвычайно ценной для него фразы, больше ничего не нашел. В альбоме главным образом были фотографии здешних мест; из скудных, отпечатанных на машинке текстов следовало только то, что почвы района лежат на плотных глинах, на известняках и на песках–плывунах, а точнее – где что? – этого не было. Видимо, работники экспедиции оставили тут предварительный сырой, необработанный материал – все записи, наблюдения, пробы увезли с собой. Куда? «Институт ирригаций и мелиорации» – было сказано на обложке альбома. Где этот институт? И один ли он в Советском Союзе? Как его искать? Сохранились ли в нем довоенные архивы?
Поглощенный этими вопросами, Лаврентьев позабыл о цели своего приезда в район, и только мелодичный бой старинных музейных часов под стеклянным колпаком напомнил ему, что надо идти на заседание, где будут разбирать его дело, дело агронома из Воскресенского.
Часы били без четверти два, без пяти два он был в исполкоме.
– Заходите, товарищ Лаврентьев! – пригласил секретарь. – Один вопрос уже пропустили. Сейчас ваш.
Лаврентьев вошел в небольшой зал заседаний. Половина откидных кресел, таких, какие бывают в кино, пустовала. Он присел на свободное место с краю последнего ряда. За столом президиума ему были знакомы только председатель исполкома Сергей Сергеевич Громов (он два раза приезжал в Воскресенское, недавно весной и в январе) и Серошевский. Лаврентьев тронул за плечо сидящего впереди.
– Скажите, а Карабанова разве нет?
Тот обернулся.
– В области, на пленуме обкома, и второй секретарь там же. Итоги сева, подготовка к уборке…
– Итак, что у вас дальше? – спросил Громов, полный, грузный, медлительный.
– Дальше – дело агронома Лаврентьева. – Серошевский поднялся с раскрытой папкой в руках, поправил очки.
– А он здесь? Да, вон он! Так, так, слушаем. Подсаживайтесь–ка, товарищ Лаврентьев, поближе.
Лаврентьев остался сидеть на месте.
– Содержание дела в том, – гладко и округло заговорил Серошевский, подергивая губой и носом, – что агроном Лаврентьев, вместо того чтобы бороться за высокий урожай ценной и новой в нашей области культуры – пшеницы, вместо того чтобы пойти навстречу передовикам Воскресенского, помочь их начинанию, нанес общим нашим усилиям громаднейший вред. Своим самостийным – сознательным или нет, не знаю – решением он фактически уничтожил не менее трети урожая. Агроном Лаврентьев весной, на участках семенной пшеницы, а также и на некоторых других, приказал рыть ямы для сбора воды. Казалось бы, неплохо. Поля в Воскресенском сырые. Но что получилось? Каждая яма – это два–три квадратных метра посева, да земля, разбросанная вокруг, да сколько землекопы вытоптали. Достаточно произвести простое умножение… Ах, прошу прощения, не сказал главного. Урожай, как оценила наша комиссия, на пшеничных участках обещает быть отличным, до ста восьмидесяти пудов с гектара. Это, конечно, при том условии, если бы не было злосчастных ям, товарищ Лаврентьев. – Серошевский через очки послал в зал улыбочку. – Но ямы есть. Вот теперь помножим и получим – не сто восемьдесят пудов выходит, а только сто двадцать. Треть урожая, шестьдесят пудов, съели ямы. Кто дал право товарищу Лаврентьеву самовольничать, нарушать агротехнику, наши инструкции? Кто дал ему право залезать в карман колхоза, в карман государства? Мы должны спросить его об этом сегодня, и спросить со всей большевистской суровостью. Без скидок и поблажек.
– За вами слово, товарищ Лаврентьев, – сказал Громов, когда Серошевский сел. – Объясните исполкому, как это у вас получилось?
Лаврентьев поднялся.
– Мне трудно что–либо сказать. Я не подготовлен. Вызвали неожиданно. Зачем вызвали, не сообщили. Но, если так повертывается дело, я, понятно, не смолчу. Мне казалось, что ямы пошли на пользу. Там, где их не было, виды на урожай гораздо ниже. Вымочки, выпревание… А что же оставалось делать? Созерцать, как через поля хлещет вода? Не имел права. Вот, этого права действительно не имел. Не утверждаю, что ямы – элемент передовой агротехники. Всего–навсего пожарная мера. Если говорить серьезно об агротехнике в Воскресенском, нужны большие мелиоративные работы. Об этом свидетельствуют и материалы краеведческого музея. Если вы там не были, товарищ, Серошевский…
– Вас просили говорить пока что о себе, – подал реплику Серошевский. – Обо мне, если надо, скажут в ином месте и другие люди.
– Я и говорю о себе, о своих предположениях. Ваших не знаю. Если почвы Междуречья, где находятся поля Воскресенского, лежат на плотных глинах, то; вполне возможно, что по этим глинам идет подземный ток воды к Лопати…
– Мелиорацией занимайтесь, а не мудрствуйте, – снова вмешался Серошевский.
– Занимаемся, – ответил Лаврентьев. – Составили план, договорились с черепичным заводом о трубах. Осенью предполагаем начать закладку сети первой очереди. Но я должен сказать, что мелиоративная система, которая была заложена в Воскресенском до войны, как известно, не выдержала и двух лет, ее занесло илом, плывуном, трясиной…
– А как же хозяйничал Шредер? – не унимался главный агроном.
– Шредер! Вот вы о чем! – Лаврентьев взглянул на него с усмешкой. – Вопрос мудрый. Отвечу.
