Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
Пушечный грохот сотряс окрестности спавшей деревни и притихшего поселка, поднял на ноги все население. Юрловский голосистый изменил себе в это утро и промолчал. Испуганный и недоумевающий, распустив свой роскошный хвост, он выбежал на берег, подпрыгивая и озираясь при каждом новом ударе.
Стреляли канонерки на реке, стреляли гаубицы в овраге за кирпичными заводами, стреляли железнодорожные установки с окраин Ленинграда. На всей равнине между городом и передовой то там, то здесь, – казалось, прямо из земли, – выхлестывали длинные языки пламени и катился неумолчный гул; вода в реке вздрагивала и мелко, нервно рябилась.
В разгар канонады Долинин приказал Ползункову заводить «эмку» и помчался к штабу армии. Секретаря райкома и уполномоченного Военного совета здесь всегда радушно принимали. Он застал только начальника штаба; перед генералом на столе лежала тщательно разделенная цветными карандашами большая карта.
– Не Славск, не Славск, товарищ Долинин. – Генерал поднял на него озабоченные глаза. – Степановку берем, улучшаем позиции. На главном направлении ваш знакомый – Лукомцев.
В оперативном отделе Долинин узнал, что дело не столько в улучшении позиций, сколько в том, чтобы упредить противника, сорвать его план нового удара на Ленинград; что армия выполняет замысел штаба фронта, а может быть, и самой ставки.
Взволнованный такими важными новостями, он к исходу дня решил навестить Лукомцева. Полковник прохаживался по пустой землянке, в которой не было ни столов, ни стульев, ни коек, виденных Долининым прежде.
– Еще немного, и ты бы опоздал! – воскликнул Лукомцев. – Переношу командный пункт вперед… Майор! – окликнул он. Из–за фанерной перегородки вышел Черпаченко. – Раскроем секретарю тайну? – Полковник потирал ладонью свою бритую голову. – Вот, по его настоянию, – он указал на начальника штаба, – мы, Яков Филиппович, кое–что похитили из твоего планчика. Не доморощенную стратегию, конечно, – ты уж извини, не обижайся, – а идейку, касательно оврагов, о которых ты так горячо говорил. Использовали их для флангового удара. Доволен? Степановна, вижу, тебя не устраивает. Славск тебе нужен, ни больше ни меньше. Потерпи, дорогой мой, потерпи!
Вошел адъютант, доложил, что к переезду все готово.
– Ну, будь здоров, прости уж за сухой прием. – Лукомцев заторопился. – Надеюсь, навестишь меня и на новом месте.
Вышли из землянки к дороге и разъехались в разные стороны. Лукомцев – вперед, к Степановке, Долинин – обратно в поселок.
Поздно вечером ему позвонила Маргарита Николаевна:
– Яков Филиппович, трактористы бросили работу. Уходим, говорят, на фронт. Бои, говорят, начались, а мы тут сидим, что крысы, возле ломаных машин. Это Лукерьин сынишка так заявил. Уходят, и все.
Начало речи Маргариты Николаевны встревожило было Долинина. Окончание рассмешило. Он понял, что серьезного ничего нет, обычная мальчишеская романтика.
– Выпорите–ка их розгами! – сказал он весело.
– Вам смешно, – голос Маргариты Николаевны дрожал, – а мне с ними не сладить. Все равно, говорят, завтра нас не ждите. Сухари взялись сушить. Пока был Цымбал, они его боялись и слушались, а со мной…
Долинин выехал за реку.
– Собрать всех трактористов! – приказал он, входя в правление колхоза. – Вот еще новая история!..
Но трактористов удалось отыскать только под утро. Курочкин обнаружил их в лесу, забившихся в старую землянку, брошенную весной зенитчиками; Ребята яростно там митинговали. Курочкин приказал им построиться и привел к правлению.
Долинин вышел навстречу.
– В чем дело, ребята?
– А что мы, как крысы… – начал Касаткин.
– Не лезь! – одернул его за плечо Леонид Андреич. – Дело в том, товарищ секретарь, – пояснил бригадир, – что ребята хотят в армию. Постоять за советскую власть.
– Это замечательно. Это очень хорошо. – Долинин закусил губу. – А вы, Леонид Андреич, тоже хотите уйти и бросить колхоз в такую ответственную минуту? Ведь если вовремя не посеять хлеб, опять придется есть гнилую картошку.
– В армии харч есть! – крикнул кто–то из–за спин плотно сдвинувшихся насупленных ребят.
– Что мы вырастим, то и в армии будет, – ответил Долинин.
– Так я бы, Яков Филиппович, – заговорил бригадир, – может быть, и не ушел бы. А раз все уйдут, что мне здесь одному делать? Надо и мне…
– Все это, конечно, похвально, ребята, еще раз вам говорю. – Долинин спустился с крыльца к трактористам. – Но какая польза от вас в армии? Оружие вы и в руках не держали, стрелять не умеете, ползать по–пластунски – тоже. Если думать о защите родины всерьез, давайте наладим сначала учебу. Будем изучать оружие, постреляем, потом я приглашу кого–нибудь из танкистов – лейтенанта Ушакова, например, – попрошу показать вам танк, научить водить его. Вот тогда вы и будете полноценными бойцами.
Предложение Долинина понравилось, – сначала раздались отдельные одобрительные возгласы, мало–помалу они превратились в общий шум и крик:
– Это подходит! А то работа да работа. Если только работа нужна, тогда и баб за руль посадить можно.
– Что такое? – строго окрикнул Долинин. – Что за разговоры: «баб»?
– Ну, женщин, девчонок, товарищ секретарь. А наше дело мужское. Пусть работа, только чтобы одновременно и к армии готовиться.
– Договорились, – сказал Долинин. – Нажмите на ремонт как следует, ребятки, по–товарищески прошу вас.
– Все равно, не дольше, как до зимы, согласны остаться! – выкрикнул сынишка Лукерьи. – А зимой уйдем.
– Зимой тебя с печи не сгонишь, – вместо Долинина ответил ему бригадир.
– Посмотрим!
Когда ребята разошлись, Долинин шутливо пожурил Маргариту Николаевну за слабость нервов.
– Дело не в нервах, Яков Филиппович, а в том, что я в детском саду никогда не работала и разговаривать с таким народом не умею. Вы же сами слышали: «Это – мужская работа», «это – бабья»… Тоже мне – мужчины! С ними строгость нужна. Вот Цымбал крепко умел их держать. А я разве строгая!
– Для женщины – достаточно.
– Вижу, и вы делите работу на мужскую и на женскую. – Первый раз за эту беспокойную ночь Маргарита Николаевна улыбнулась.
– А что же?.. – ответил Долинин. – Окончится война, минуют не менее трудные послевоенные годы, и – что вы думаете – разве мы не освободим вас от многих непосильных вам работ?
– Я, например, в этом не нуждаюсь. Я могу делать что угодно. – Маргарита Николаевна гордо выпрямилась и осуждающим взглядом окинула Долинина с ног до головы.
Узнав от навещавшей его Вареньки об истории с неудачным ремонтом и с трактористами, Цымбал начал разговор о выписке из медсанбата. Варенька пыталась его уговорить не делать этого, уговаривали и сестры, и врач протестовал: рано, дескать, спешить незачем. Но Цымбал, как всегда, упрямствовал. Он уже испытал свою ногу, расхаживая ночами по палате. Нога еще побаливала, но службу служить могла, а большего, по мнению Цымбала, от нее и не требовалось. И в один из пасмурных ветреных дней, отмахиваясь от советов и предостережений, он поблагодарил работников медсанбата, попрощался с ними, затем выломал из черемухового куста в палисаднике крепкую палку и, опираясь на нее, прихрамывая, спустился к перевозу.
Окруженный ребятами, он сидел вскоре на бревне возле тракторного сарая и расспрашивал о житье–бытье во время его отсутствия. Ребята хвастали успехами в стрельбе из винтовки, показывали пробитые мишени.
– Очень мило, – сказал Цымбал. – А ни одна машина еще не отремонтирована. Вы у меня бунтовать бросите! С завтрашнего дня я вас возьму в работу. Ясно?
– Ясно, товарищ директор, – ответили ребята радостно. Они были довольны, что вернулся их директор; им нравилось, что ими снова будет руководить твердая рука, что Цымбал никогда ни перед чем не теряется, что его все окружающие уважают и даже побаиваются. «С таким чего не работать?» – говорили они между собой и всем своим видом подчеркивали, что работают лишь потому, что не хотят уронить чести МТС, руководимой таким директором.
Варенька, собравшаяся было навестить в этот день Цымбала, в медсанбате его уже не нашла, догадалась, в чем дело, и тоже явилась к тракторному сараю. Но Цымбала не было уже и там. Он утомился и рано ушел домой отдохнуть. Варенька увидела его лежащим на постели.
– Зачем вы это сделали, Виктор! – воскликнула она, входя. – Вам же говорили: не спешите. А запустение–то у вас какое! – Она оглядывалась вокруг.
– Три недели хозяина в доме не было.
Варенька принялась прибирать в комнате; потом сбегала на скотный двор, принесла парного молока.
– Да ну его! – Цымбал отстранил кувшин с молоком. – Детская пища.
– Вы в таком состоянии, когда детская пища вам в самый раз. Поправляться надо, Виктор!
Варенька хлопотала долго и ушла только тогда, когда наступило время вечерней дойки. По дороге ее встретила Маргарита Николаевна и спросила:
– Вернулся?
– Вернулся. Слабый очень, ты бы поухаживала за ним.
– Не захочет. – Маргарита Николаевна вздохнула. – Ворчать начнет.
– Что ты, ворчать! Я, например…
– Ты – другое дело, – перебила Маргарита Николаевна. – Тебя, такую глупенькую, и волк в лесу встретит – не тронет. – Она охватила тонкой своей рукой смуглую шею Вареньки, привлекла девушку к себе и поцеловала где–то у нее за ухом.
Вареньке стало щекотно, она засмеялась.
– Сходи все–таки! – крикнула вслед уже удалявшейся Маргарите Николаевне. – И тебя, может быть, не съест.
Заглянул к Цымбалу и Ушаков. Они поговорили о только что закончившихся боях, о том, что планы немцев опять надолго расстроены. Ушаков сообщил, что хотя мастерская и загружена ремонтом боевых машин, но теперь он снова может помочь МТС.
Через несколько дней, к величайшей радости Вареньки, ее коровенок освободили от пахоты, распущены были и «мобилизованные землекопы», – в поле на смену им всем вышли три трактора. Для Цымбала наступила такая же беспокойная пора, как и весной. Трактористы старались, конечно, но машины по–прежнему то и дело выбывали из строя; с ними могли сладить только разве водители самых высоких квалификаций, а таких не было и не предвиделось.
Прихрамывая, бродил Цымбал по полям, ругался и грустил. Возле остановившегося трактора его однажды застал Долинин.
– Кажется, Яков Филиппович, – сказал ему Цымбал, пучком травы вытирая замасленные руки, – кажется, мы открыли тайну вечного двигателя, этого несчастного перпетуума. Получается у нас как в басне: хвост вытянешь – нос увязнет. Каждую машину надо на ходу ремонтировать.
– Н-да, дела… – неопределенно ответил Долинин. – Может быть, снова пригласить кого–нибудь на ремонт? Те бойцы и водили, помню, неплохо.
– Можно и пригласить, но рабочий срок наших машин и по мирным–то временам к концу подошел. Из этой техники, Яков Филиппович, прямо скажем, уже взято все!
– Может быть, еще выжмем. Съезжу–ка я в дивизию. У них снова теперь тихо. Вообще весь фронт притих.
– А что слышно о нашем отряде? – спросил Цымбал.
– Возможно, скоро вернутся.
– Эх, отпустили бы вы меня с ними!
Долинин понял его и, зная, что отвечать ничего не нужно, смотрел, как Цымбал крутил толстую цигарку, и – кажется, впервые в жизни – жалел о том, что не научился курить: до чего же хорошо и основательно этим деловитым скручиванием, пусканием дыма заполняются тягостные паузы в разговоре, до чего быстро нехитрое это занятие сближает собеседников, помогает им лучше понять друг друга.
Через день, на рассвете, проснувшись с головной болью оттого, что поздно лег, и раздумывая – вставать или еще полежать немного, Цымбал услышал во дворе голоса. За окном, поднимаясь кверху, плыли клубы синеватого махорочного дыма и слышались голоса.
– Конечно, Василий Егорович, – говорилось за окном, – и у народа есть вполне научные приметы для предсказывания погоды. Вот, скажем, курицы в пыли купаются, – значит, к дождю.
Цымбал обрадовался: это же Козырев с Бровкиным! Значит, снова съездил Долинин в дивизию и снова попросил полковника Лукомцева прислать этих друзей в помощь трактористам.
Директор МТС стал быстро одеваться, ему было приятно вновь увидеть веселых спорщиков. А разговор за окном продолжался, говорил теперь Бровкин:
– За куриц, Тишка, не поручусь. Но вот, помню, во время όно хаживал по Александровскому рынку старичок. Продавал он волшебные палочки. Наставление покупателю было такое: вывесь ее, палку эту, с вечера за окно на веревочке, и, если утром она мокрая, стало быть, идет дождь.
Наступило молчание, потом Козырев спросил:
– Все? Можно смеяться? Это же анекдот, Василий Егорович! И такой же, извиняюсь, бородатый, как вы. Еще мой дед моей бабушке рассказывал.
– Эка ты, взоржал!.. – Бровкин обиделся;
– Взоржешь, Василий Егорович: есть хочется. Интересно, Лукерья еще готовит здесь бланманже? Освоить бы горшочек.
Затягивая ремень на гимнастерке, Цымбал направился к выходу. Он был уверен, что знатоки «катерпиллеров» и «аллисчалмерсов» помогут ему и с ремонтом и с пахотой; от их грубоватых, но добродушных шуток, казалось, и головная боль уже утихает.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ– Тяжело, очень тяжело, – говорила Маргарита Николаевна, расхаживая с Долининым по берегу. – Кажется, начинаю не справляться. Надо бы другого председателя избрать, а мне бы свое дело делать – агрономическое.
– Другого избрать? – Долинин спросил это с хитрецой. – Мужчину, конечно?
Маргарита Николаевна вспыхнула:
– Я понимаю, о чем вы говорите. Понимаю! Но это неправда. Вовсе не в том дело, совсем не в том. Просто нужен человек с бόльшими, чем у меня, организаторскими способностями.
На берегу громоздились вороха картофеля. Розоватые крупные клубни, обдутые, обсушенные ветром, согретые осенним солнцем, поблескивали, как тугие мячи. Казалось, возьми такую картофелину, ударь оземь, и она подпрыгнет. По дощатым, прогибавшимся до самой воды мосткам, между берегом и широкой осадистой баржей, парами ходили женщины. Они работали с рассвета, таскали корзину за корзиной, но картофель едва прикрывал дно баржи. Тракторы и кони подтягивали с поля новые вереницы телег, и вороха на берегу не только не убывали, но все росли и росли.
– Имейте в виду, Яков Филиппович, – продолжала Маргарита Николаевна, – это только картофель, а морковь и свекла – еще не тронутые, в поле. На днях капусту рубить надо будет. Что же прикажете делать?
– Прикажу радоваться! – Долинин сорвал длинную метелку осоки и принялся очищать ее от сухих листьев. – Вот ведь вы какая, Маргарита Николаевна! Не первый раз слышу от вас: «не могу», а поглядишь – дело–то в конце концов сделано. Это разве маленькое дело? – Он указал метелкой в сторону картофельных ворохов. – А есть и такие деятели, которые, не задумываясь, говорят: сделаю, это мне пустяк…
– И ничего не сделают!
– Вот именно!
– Ну, хорошо, я тоже скажу: сделаю, это мне пустяк – собрать и погрузить в баржи несколько сот тонн овощей. А справиться не смогу, и вы меня тоже причислите к таким деятелям и прогоните.
– А ну, скажите!
– Да как же я это скажу! – Маргарита Николаевна возмутилась.
Долинин засмеялся.
– Вот и не получается из вас болтун!
– Никаких причин для смеха, Яков Филиппович, я не вижу. Когда чувствуешь свое бессилие, все уже становится безразличным… Что же это вы делаете? – Она вдруг бросилась в сторону подъезжавших повозок. – Смотрите, сколько подавили колесами! Матери ваши целое лето спин не разгибали, чтобы вырастить, а вам все нипочем. Лихачи какие нашлись! Едут, что по булыжнику.
Сидевшие на возу ребятишки принялись отчаянно дергать вожжами, чтобы отъехать от вороха, но лошадь заупрямилась и, строптиво перебирая ногами, с, хрустом давила картофелины. Рассерженная, Маргарита Николаевна сама взялась наводить порядок.
Долинин потихоньку ушел. У перевоза он встретил Бровкина с Козыревым, которые из танковой мастерской тащили заново отшлифованный коленчатый вал.
– Товарищ секретарь! – окликнул Козырев, спуская с плеча свою ношу и ставя ее вертикально на береговой песок. – Разрешите обратиться? Метод, каким производится, эта погрузка, – он указал в сторону бегающих по мосткам женщин с корзинами, – применялся, как мы с Василием Егоровичем думаем, еще задолго до строительства египетских пирамид.
– Книг он начитался, – объяснил Долинину Бровкин. – Завихрение мозгов. Я вам проще объясню, товарищ Долинин. Взять, к примеру, да и устроить рештачок, желоб такой, из досок. Берег крутой, с него картошка сама пойдет в баржу, самотеком. Две бабы сверху сыплют, а две в барже разравнивают.
– А их и два и три можно установить, – вмешался Козырев. – По трем рештакам шесть тонн в час пропустишь с песнями.
Долинин задумался.
– Идея! – сказал он. – А вы можете это устроить?
– Да у нас дел и так хватает…
– Ничего, на несколько часов отнимем вас у Цымбала. Идите к председателю колхоза. Вон она распоряжается там, возле подвод. Скажите, что я приказал устроить желоб, а вы примите техническое руководство этой работой.
– Есть; товарищ секретарь, сделаем. Только валик вот отнесем.
Наутро Долинин из райкомовского окошка уже разглядывал в бинокль, как на колхозном берегу заработали рештаки. Картошка потоками шла в баржу. Баржа, наполненная почти до бортов, тяжело осела в воду. Но Долинин помнил о том, что морковь еще в поле, что поспевает капуста, и снял трубку телефона, чтобы заказать срочный разговор с Ленинградом. Район нуждался в помощи ленинградцев.
И помощь пришла. На нескольких полуторках приехали работницы с табачной фабрики. Женщины радовались всему: и реке, и травке, и скворцам, собравшимся к отлету на юг, и особенно радовались кошкам. Кошка вымерли зимой в Ленинграде, и теперь они были там большой редкостью. При виде пробиравшихся по огородам разномастных охотниц за мышами, приезжие восторженно кричали: «Ой, девушки, киса идет!»
С утра до вечера табачницы грузили морковь, по вечерам пекли в костре картошку. Работали хорошо, дружно. Глядя на их быстрые руки, ловко срубавшие большими ножами тяжелые кочаны капусты, Маргарита Николаевна воспрянула духом.
Руководила приезжими худенькая белолицая женщина. Ее звали Зиной, и Маргарита Николаевна с ней подружилась. Было в их натурах что–то общее, сближающее. У Зины без вести пропал на фронте муж, инженер. Но горе ее не сломило. Всегда спокойная, сдержанная, она и посмеяться любила и пошутить; даже еще подруг своих ободряла:
«Мне бы такой быть, твердой и спокойной», – думала, глядя на нее, Маргарита Николаевна, не замечая того, что уже и сама–то давно не похожа на ту больную женщину, какой нашел ее в подземелье Исаакия Долинин, и что ее запоздалое чувство к Цымбалу сделало то, чего не в силах были бы сделать все лучшие врачи мира: сгладили остроту боли от перенесенных зимой утрат, вывели молодую женщину из состояния тяжелого душевного шока.
Вдвоем с Зиной они нередко сиживали в светлой комнатке Маргариты Николаевны и мирно беседовали.
– Мы очень похожи! – воскликнула однажды Зина и тут же, робко, точно считая это тягчайшей своей виной перед Маргаритой Николаевной, добавила: – Только я ведь не совсем одинока… Дети, мама…
«Но разве дети и мать могут заменить любимого и любящего человека? – ответила ей мысленно. Маргарита Николаевна. – Все равно ты, как и я, одинока». Было в сознании этого какое–то нерадостное, упрямое утешение: дескать, не я одна, нас таких много, и все же мы живем, мы работаем, мы не сдаемся, ни в чем не уступаем друг перед другом.
От таких мыслей хрупкая бледная ленинградка становилась для Маргариты Николаевны еще ближе, еще понятнее, и когда спустя неделю табачницы собрались уезжать, Маргарита Николаевна провожала Зину как самого дорогого человека, звала гостить, напекла каких–то лепешек ее детишкам и даже всплакнула по–бабьи у нее на плече. Ленинградки уже расселись по машинам, когда прибежала раскрасневшаяся Варенька.
– Девушки, девушки! – кричала она. – Подарок вам, подарок! Для всей фабрики! – И высоко поднимала лохматого серого кота.
Подарок вызвал страшный шум, из машины неслись крики: «Сюда! Нет, сюда! К нам!»
Варенька отдала кота Зине, но тот сразу же вырвался из рук Зины, его едва поймали вертевшиеся вокруг ребятишки и водворили в кабину между шофером и престарелой мундштучницей.
Машины ушли, но еще долго колхозницы вместе с Маргаритой Николаевной стояли среди пыльной дороги и смотрели им вслед.
Трактористы полукругом выстроились возле трактора, на закопченном капоте которого белой краской была выведена жирная семерка. За рулем трактора восседал Миша Касаткин, а его напарник, Костя Ящиков, навалившись животом, лежал на крыле над колесом. Машина только что остановилась, за плугом влажно блестели пласты плотного суглинка.
– Достигнув этого места, – говорил Цымбал, проводя носком сапога черту перед радиатором машины, – трактор номер семь, а это значит и его водители, выполнили сезонную норму выработки. Почему так получилось? Потому что Касаткин и Ящиков внимательнее других занимались мотором, вникали в технику. Если у каждого из нас, заглянув в книгу учета, мы насчитываем за весну и лето по десятку–полтора аварий, то у Касаткина и Ящикова всего две аварии, да и те были быстренько ликвидированы самими ребятами, тут же; в борозде. Трактористы эти – Касаткин и Ящиков – всем пример!
Касаткин и Ящиков важно пыжились. Касаткин даже многозначительно кашлянул в свой грязный кулачок.
– Я здесь митинг разводить не собираюсь, – продолжал Цымбал, – но факт хорошей работы отметить должен, и требую, чтобы в ближайшую неделю, равняясь на семерку, все выполнили сезонную норму. Касаткина и Ящикова премирую каждого велосипедом, которые присланы нам из штаба армии.
– Это называется: ценный подарок командира! – внушительно заметил Козырев.
– Красота! – внезапно закричал кто–то из ребят, нарушив торжественную атмосферу вручения ценных подарков.
– Это еще что? – строго спросил Цымбал. – Какая красота имеется в виду?
– Обед везут прямо в поле!
Подъезжала подвода, на которой среди термосов важно возвышалась Лукерья. За ее спиной стояло нечто подобное трехведерному пузатому бочонку.
– Очень кстати, Лукерья Тимофеевна! Потрясающе кстати! – приветствовал Козырев стряпуху. – Ваш сынок благодарность от командования получил. За отличную службу. И велосипед к тому же, который решительнейшим образом украсит ваше домашнее хозяйство.
– Ишь ты! Благодарность? Велосипед? За какие же такие отличия? – спросила Лукерья, не очень веря Козыреву, и спрыгнула с телеги. – За ум, что ли, взялся?
– Сезонную норму выполнил, – объяснил ей Цымбал.
– Ну вот уж тогда действительно кстати я подъехала! Аккурат пиво в том бочонке. По случаю успехов на картофельном фронте Маргарита Николаевна велела наварить. Вези, говорит, трактористам. Пейте, ребятки!
Содержимое бочонка не слишком походило на пиво, но было оно густое, пенистое и имело довольно приятный вкус. Пили его не торопясь, смакуя. Хвалили. Лукерья сидела возле бочки и, подперев пальцем щеку, затуманенными глазами смотрела то на одного, то на другого, то на третьего. Чувствительная по натуре, она и в эту минуту была склонна всплакнуть и, как ни удерживалась, стыдясь мужской компании, нет–нет да и смахивала набегавшую слезу.
– Ну что вы, Лукерья Тимофеевна! – заметив это, сказал Козырев. – Сыну вашему поощрение, а у вас – слезы. Давайте–ка чокнемся с вами да выпьем! – Он до краев наполнил пивом большую кружку, поднес ее Лукерье.
– Такая уж душа бабья. – Лукерья утирала глаза жесткой ладонью. – То с горя, то с радости… И народ–то вы больно душевный: что ни свари, всё хвалят. А и за что хвалить? Не за что. Разве ж я бы вас в другое время такими кушаньями потчевала, сыночки!
– Отвоюем, разобьем Гитлера, вот тогда и придем, – сказал Бровкин. – Угощай, дескать, тетка Луша.
– Поскорей бы! А уж угощу!..
– Да с сыном–то, с сыном чокнись, мать! – снова сказал Бровкин. – Именинник он у тебя!
– Нектарчик приемлете? – За спинами пирующих раздался хрипловатый знакомый голос. К трактористам подходил начальник милиции Терентьев, с ружьем на плече и с раздувшейся кожаной сумкой у пояса. – Это что же у вас? – спросил он, с интересом заглядывая в кружки. – Не пивко ли?
– Оно самое, товарищ Терентьев, – ответил Цымбал. – Лукерьи Тимофеевны приготовления!
– За ее здоровьице, значит? – Терентьев положил ружье на землю и присел возле бочки. – Только, я извиняюсь, пиво из жестянок пить – это все равно что портить. – Он раскрыл свою сумку, порылся в ней, оттуда выпорхнуло несколько серых пушинок, и извлек зеленую глиняную кружку. – Вот настоящий сосуд для пива!
Кружка была наполнена, и Терентьев окунул усы в переливавшуюся радугой желтоватую пену.
– С охоты? – спросил его Козырев.
– Подстрелил парочку кряковых. Только, чур, молчок! – Терентьев понизил голос. – Чтоб Яков Филиппович, ни–ни, не узнал!
– Один Яков Филиппович тебе страх, а мы уж вроде и не люди, – Лукерья ядовито поджала губы. – А мы тоже тебе скажем, товарищ Терентьев, хоть ты и начальник: не дело, скажем, делаешь. Занятиев тебе других нету, что ли? Ежели силушку некуда девать, шел бы баржу грузить.
– Лукерья Тимофеевна!
– Сорок два года Лукерья Тимофеевна. И не топырь усов, не пугай глазищами. Правильно говорю. Ребятишки и те свои забавы бросили; работают наравнях со взрослыми. А ты будто помещик – все с цацками… Война идет, бесстыдные твои глаза!
Смущенный и раздосадованный, Терентьев хотел было уже распрямиться во весь рост, распушить усы и ответить что–нибудь такое, на что у Лукерьи и слов бы не нашлось. Но выполнить свое грозное намерение не успел. По тропинке, в сопровождении Лукомцева и Маргариты Николаевны, быстро шагал Долинин. Терентьев просительно посмотрел на Лукерью, но она сидела, сурово поджав губы, и не оборачивалась в его сторону.
– Принимайте гостя, – сказал Долинин, подходя.
Лукомцев поздоровался и, заметив стоявших на вытяжку Бровкина с Козыревым, подошел к ним.
– Ну как, не обижают вас тут?
– Что вы, товарищ полковник! – ответил Козырев. – Окружены всенародной заботой. Пивом вот поят.
– Товарищ полковник, отведайте, – поднесла кружку Лукерья Тимофеевна.
– А без тебя такое дело, как вскрытие бочки с пивом, обойтись, конечно, не могло? – шепнул Долинин Терентьеву, пока военный гость прихлебывал из кружки и одобрительно кивал головой.
– Почему не могло? Могло, Яков Филиппович. Случайно зашел. Вижу, толпа… Что такое, думаю. И зашел.
– Опять с ружьем? Что–то подозрительно.
Терентьев снова искоса взглянул на Лукерью. «Эх, продаст, холера–баба!» – думалось ему, и в голову не приходило ничего такого, что помогло бы выпутаться из трудного положения.
Отведав пива, командир дивизии разговорился с трактористами, рассказал им о недавних боях, сообщил, между прочим, что Бровкин с Козыревым взяли двоих пленных, воевали умело и храбро и за это представлены к наградам.
Ни Бровкин, ни Козырев никогда и словом не обмолвились в колхозе о своих подвигах, – все больше укоряли друг друга за какие–то старые и новые грехи. Если же и пускались в воспоминания, то о жизни довоенной, о работе на заводе, А Бровкин еще и о первой мировой войне не прочь был порассказывать. Теперь, оказывается, они – герои. Ребятишки с восхищением и завистью глядели на них, точно в первый раз видели.
Долинин тем временем, взяв под руку Терентьева, отвел его в сторону, к поросшему ракитовыми кустами овражку.
– Ну, какое ты там вранье заготовил, выкладывай, – сказал он оторопевшему начмилу, когда убедился, что их разговора никто не слышит. – Будто бы я не знаю, что ты опять охотился. Что у тебя в сумке?
– Яков Филиппович, прости еще разок! Не удержался. – Терентьев начал скрести затылок. – Больше…
– Ты уже давал слово. Довольно! Мы с тобой товарищи, но, как еще до нас сказано: дружба дружбой, а служба службой. Своим поведением ты и работников отделения развращаешь, и вообще всем окружающим подаешь самый дурной пример. Я буду вынужден требовать от твоего начальства, чтобы тебя отправили куда–нибудь в тыл: в Устюжну или в Пестово. Вот там и ходи на охоту и лови рыбку. Видно, ты уже староват для настоящей работы.
– Яков Филиппович! – Терентьев схватил Долинина за руку. – Что угодно, только не тыл! Яков Филиппович, не клади позору на меня. Яков Филиппович… А что до дурного примера – не берут же его с меня. Вот сейчас Лукерья отчитывала за это же самое, за что и ты. Ей–богу, крепко, отчитала, Яков Филиппович. Сделай еще опыт, а? Дело–то у меня не завалено. А охоту брошу!
– Ты болтун, верно Наум Солдатов о тебе говорит, – уже менее решительно сказал Долинин. – Посоветуюсь с Пресняковым, там видно будет. Но только запомни: это последний с тобой разговор. Самый последний. Человек, не умеющий держать слово, уже не человек, а полчеловека. Посмотри на Маргариту Николаевну, на ребят–трактористов, на Цымбала, на ту же Лукерью, на всех погляди – как работают! Не хуже, чем на фронте: ни сна, ни отдыха. А ты!..
Терентьев стоял с поникшей головой, огорченный, испуганный возможностью оказаться в тылу. Он не раз просил свое начальство послать его в действующую армию, но начальство не отпускало. Ему говорили: «Ты опытный работник и нужен на ответственном участке в прифронтовой полосе». И вдруг – отправиться в тыл! Нет, он готов зарыть ружье в землю, только бы Долинин не привел свою угрозу в исполнение.
– Ну, ладно, разгоревался, пойдем! – позвал его Долинин. – Еще будет время, побеседуем.
Они вернулись к трактору. Лукомцев говорил тут Маргарите Николаевне:
– Итак, чтобы вам не утруждаться, дорогой товарищ председатель, мы пришлем свои машины. Видите, как получается: у вас приходится брать продукцию. На своем огороде мы только тыкву вырастили. Плохие огородники!
– Зато воевали хорошо, – возразила Маргарита Николаевна. – А что касается тыквы, это же чудная вещь – тыква! Попробовали бы, как готовит ее Лукерья Тимофеевна!
– Если как пиво, то отлично, надо полагать!
– Опять хвалят! – сокрушенно вздохнула стряпуха. – Ежели только хвалить да хвалить, самого лучшего повара испортить можно. Я уж и то понимать перестала: что плохо, что хорошо.
– Критика, значит, нужна? – спросил Долинин.
– Истинно, Яков Филиппович! – горячо подхватила Лукерья. – Без нее никак; всегда со стороны–то видней.
Лукомцев ушел с Долининым и Маргаритой Николаевной. Вслед за ними побрел обескураженный Терентьев. На подводе его нагнала Лукерья Тимофеевна.
– Садись, усатый! – предложила она добродушно. – Подвезу. А то надулся пивом, что пузырь, того и гляди лопнешь.
Терентьев досадливо от нее отмахнулся. Садиться на подводу он не захотел.
