Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
После войны она первой среди односельчан достигла хорошей жизни. У нее и у Марьянки появились шелковые платья, туфли на высоких каблуках, драповые пальто. А когда ее поставили руководить семеноводческим звеном вместо умершей бабушки Агафьи, Рыжовы окончательно поднялись на ноги, – денег и продуктов Клавдия получала так много, что ей завидовали и полеводы, и доярки, и правленцы. Каждую зиму она уезжала на курсы и становилась все искусней и искусней в своем деле. Работа приносила ей много радостей и еще больше сулила их впереди. Но жизнь личная… Ее не было, не получилась она, не давалась в руки, обходила девушку окольными тропами. Характер начинал себя оказывать. Выросла властная, несговорчивая, слишком самостоятельная. Ни один из парней не казался ей парой. «Серый ты, Костя, и вялый. Скучно с тобой», – запросто говорила она тому, кто пытался за ней ухаживать. Или: «Брось, Митя. Не выйдет. Не люблю, когда надо мной верховодят, а у тебя замашки старого боярина: посадить бы девку в терем да держать там, от людей прятать. Гуляй с другими». Никто бы не сказал о Клавдии: красивая, – Марьянка куда красивей была, а влекла Клавдия к себе чуть не каждого. Антон Иванович, возвратясь из армии и сменив Дарью Васильевну на председательском посту, каблуки сбил. Ходил за Клавдией по пятам, неизменно слыша одно и то же: «На должность председателевой жены меня не тянет». – «Да я, хочешь, в бригадиры пойду, в рядовые… Кланька?» – «Вот то и плохо…» – «Что плохо? Что?» – «Все. Линии у вас нет твердой, Антон Иванович. Качает вас на волнах». И говорила она это таким безучастным, таким безразличным тоном, что Антон Иванович чувствовал – не в линии дело, не в волнах, просто не нужен он ей и неинтересен. Другое дело – Марьянка. Томными смотрит ему в лицо глазами, ласковыми, открытыми… Глаза эти и победили его сердце, истосковавшееся за военные годы по ласке. Увел он сестру от Клавдии, полюбил Марьянку жадной любовью и теперь со страхом иной раз думал: «Вот пронесло беду. Что было б, не дай Клавдия ему отставку! Поживи с таким чертом – небо с овчинку покажется…»
Пытался ухаживать за Клавдией и агроном Кудрявцев. Сам отступил, не дожидаясь отставки; перешел на дружеские с ней отношения. «Высокие чувства вам недоступны, Клавдия Кузьминишна, – говорил он ей в шутку. – Не о вас ли в сказке сказано: слепили дед да баба себе дочку из снега? Глядите, придет весна – как бы лужа только не осталась от вашего холодного величия…» Клавдия задумывалась: где она, эта весна? Для всех ли приходит? Четверть века на свете – и ничего, кроме работы и работы, у нее нет. Не поздно ли думать о весне? Зеленые глаза темнели, прямые брови шли вкось к вискам, губы сжимались, скрывая голубоватый ряд мелких ровных зубов, белое лицо бледнело до мраморного цвета и еще резче становились на этой белизне веснушки, присущие всем рыжеволосым. Неприятные думы о личном еще круче заставляли Клавдию браться за общественное, еще больше требовать от правления, еще энергичней работать.
Лаврентьева раздражала эта не знавшая границ требовательность Рыжовой, раздражала и уступчивость правленцев.
– Семеноводство наше перерастает в какой–то флюс, и, мне думается, в зловредный, – говорил он Антону Ивановичу. – Оно ущемляет другие отрасли хозяйства.
– Доход–то какой, Петр Дементьевич, от этих семян! – мялся председатель. – Деньги, деньги…
– Только о деньгах думать – скользкий путь.
– Только о деньгах, верно, скользкий. Но если деньги как средство для достижения цели…
– Какой цели?
– Полного переустройства… Зажиточности…
– Покупать, значит, хлеб? Покупать сено? Так, что ли? Я против, и категорически против, товарищ председатель. Всему свое место.
– Что ж, Петр Дементьевич, попробуй, поставь ее на должное место. Нашему бы теляти… – Антон Иванович усмехнулся дружелюбно и не без сожаления: напрасно–де, приятель, осаживать Клавдию. Большой разбег взяла, большую власть. – Попробуй, в общем.
– И попробую.
Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету, – как всегда перепутал пословицу Лаврентьев и отправился на парники. Под мартовским солнцем поблескивали умытые талым снегом рамы, сквозь стекло были видны молодые всходы, – будто зеленые строчки на черном. Теплый воздух дрожал над штабелем утрамбованного навоза, пахло конюшней, мокрой соломой. Женщины, одну за другой приподымая рамы, поливали всходы из леек; сверкающие тонкие струи воды казались пучками алюминиевой проволоки, туго били они в рыхлую землю.
Клавдия в желтых, по ноге, сапогах с кокетливыми кисточками на голенищах, в синем, туго затянутом на талии халате, в серой, из каракуля, шапке наподобие папахи, стояла среди этого весеннего оазиса, окруженного снегами, и из–под ладони смотрела на солнце.
– Клавдия Кузьминишна! – окликнул Лаврентьев, подходя, и, когда она обернулась к нему, увидел, как быстро расширяются у нее зрачки, только что от солнечного света сжатые в булавочную точку.
Клавдия смотрела на него пристально, в упор и недружелюбно. Она много наслышалась о новом агрономе, наслышалась о том, что он падок до нововведений, во все сует свой нос, – говорили, конечно, иначе, но Клавдии так было угодно истолковывать одобрительные о нем слова колхозников, – и все эти две недели ждала его появления в своем семеноводческом хозяйстве, готовилась встретить достойно.
– Слушаю вас, – сказала она, бледнея от волнения: наконец–то пришел.
– Как дела идут?
– Как полагается им идти.
– А как полагается?
– По графику.
– Выдерживается график?
– Для чего он и составлялся!..
«Вот так беседа!» – подумал Лаврентьев и завел узко специальный разговор о семеноводстве. Он не случайно две недели избегал встреч с Рыжовой. Хотя и урывками, но за этот срок ему удалось прочесть и просмотреть десятка полтора книг, касающихся Клавдиной специальности. Он чувствовал, что безоружному перед ней представать было нельзя, и теперь с удовольствием убеждался в своей правоте и мудрой предусмотрительности. Клавдия очень много знала, но кое–что и ей было неизвестно. Лаврентьев со скромной, неброской щедростью демонстрировал перед семеноводкой свои знания. Это ее встревожило. Перед ней не Кудрявцев, для которого овощеводческое дело, а тем более семеноводство, вообще не существовало и который ей полностью доверял. Надо быть осторожней, точней в словах и поступках. А как тут будешь осторожней?
– Я подсчитал, – говорил Лаврентьев, – потребности вашего звена. Придется часть удобрений у вас отобрать, полеводки нуждаются.
– Отобрать? – Давно с Клавдией так не разговаривали. – А кто позволит?
– Через правление проведем.
– А!.. – Это было легче. С правлением–то она сумеет поладить. – Проводите, товарищ агроном.
– Кроме того, четырех женщин вам следует уступить полеводческой бригаде, Клавдия Кузьминишна, – продолжал Лаврентьев.
– Проведете – уступлю. Еще что уступить?
– Рассчитывать советую на одну лошадь, а не на две.
– Так. Дальше?
– Самим идти в лес и заготовлять колья для семенников. Мужчины заняты на вывозке удобрений.
– Всё?
– Да, всё.
– До свидания.
– Я еще не ухожу. Хочу посмотреть, как выполняется график. Пойдемте, показывайте хозяйство.
Он заглядывал под рамы, выдергивал некоторые ростки, смотрел, не завелась ли «черная ножка», правильно ли полита земля; с первого знакомства надо было показать Рыжовой, что он – агроном, главный инженер, а не статистик и не регистратор.
Она видела, что Лаврентьев не регистратор, убеждалась в этом и неистовствовала в глубине души: «Мне, Рыжовой, недоверие! Надо мной, Рыжовой, контроль! Да знает ли он, что с ней, Рыжовой, сам председатель облисполкома товарищ Санников за руку здоровается! Знает ли?! Ну посмотрим, ну посмотрим – кто кого!» Ей не терпелось прийти на заседание правления. Там–то она покажет, кто такая Рыжова! Здесь, на парниках, ничего не получилось. Кричать, браниться – это ниже ее достоинства. Хранить обычное недосягаемое величие – не действует на странного человека, не замечает он, да и только, этого величия, ведет себя с нею как равный. Возмутительно!
Ожидаемое заседание совсем обескуражило Клавдию. Как она ни протестовала, Лаврентьев только цифрами, только точными подсчетами сумел доказать правленцам необходимость передачи и удобрений, и людей, и тягла из семеноводческого звена полеводам, в тех именно количествах, о которых он уже говорил Рыжовой.
– Хорошо, по средствам и работать будем. Сколько получили, столько и дадим, – сказала она, когда было вынесено решение.
– Работать будешь по–прежнему, и даже лучше, – остановила ее Дарья Васильевна. – Семян дашь не меньше, а больше.
– Такова задача, – подтвердил смущенный и в то же время довольный Антон Иванович. Довольный тем, что на Клавдию найдена управа. «Нашла коса на камень». Он хитро взглянул в сторону спокойного, уверенного в своей правоте Лаврентьева.
– Ты коммунистка, – добавила Дарья Васильевна. – Не забывай об этом, Кланюшка.
– Не забываю. Делом, кажется, доказываю, что не забываю. Но и не пешка.
– Вот–вот, о чем и разговор: не пешка, – не теряла материнского тона Дарья Васильевна. – Пешке мы бы такое дело не доверили. Пешка и со ста конями, и с целой горой удобрений, и с пятью ротами баб его бы провалила. Будь ты, милая, пешкой, ничего бы у тебя не урезали, еще бы прибавили. Смекаешь или нет?
Дарья Васильевна знала, с кем и как разговаривать, на кого и чем влиять. Бесценное умение руководителя! Муж ее, десятник на лесоразработках, в силу должности своей редко выбиравшийся из леса, находил время, чтобы приехать посоветоваться с Дашей, услышать от нее ободряющее слово, когда у него случались затруднения в работе. Как Даша скажет, так и будет, – десятнику это было давно известно. Женился он на ней, ясноглазой простенькой девушке, лет двадцать пять назад, жил – горя не ведал: ласковая, добрая, домоседка. А вот когда пришли колхозы, словно подменили ее Дашу. Домоседки не стало. Вырвалась сначала в колхозные счетоводы, благо грамоту знала, потом на огородах работала, еще год ли, два спустя в доярки пошла и прочно обосновалась в животноводстве. Почему с такой охотой вырвалась на люди? Не очень любила домашнюю возню: одна да одна целый день, тоскливо. А натура живая, общительная, душа к народу просится. Колхозный труд, коллективный, как нельзя лучше удовлетворял Дашину потребность в общении. Дома от этого хуже не стало, еще веселей: сойдутся вечером, он и она, кучу новостей друг другу нарассказывают; смеются – посмешней старались изобразить все виденное и слышанное за день; за других думают, вопросы решают. И уже тогда десятник стал замечать, как ловко эти вопросы решает Дарья Васильевна – что судья праведный. «Тебе бы только в заседатели», – говорил он. «И пойду», – отшучивалась она.
Годы шли. Как передовую колхозницу, Дарью Васильевну приняли в партию, поставили заведовать животноводческой фермой. Избрали затем депутатом в районный Совет. В первые недели войны райсовет поручил своему депутату трудное, боевое дело: вывести скот из дальних совхозов. Трудное и боевое потому, что противник наступал в этих местах быстро, армия еще не подошла встретить его в лесных дефиле. Дарья Васильевна гнала коров через трущобы, через болота, минуя шоссе и поселки, уже контролируемые вражескими танкистами. Не ясноглазой девушкой и даже не зрелой любящей женщиной была она в те грозные дни, – командиром, волевым и бесстрашным. Прихватывала по пути людей из колхозов и селений, приказывала гнать за собой колхозный скот, вывозить добро, уходить пешком, коли нет коня и телеги. Этот лесной поход окончательно сформировал натуру Дарьи Васильевны, настойчивую, требовательную и в то же время мягкую и глубоко человечную.
С уходом мужчин на фронт в колхозе единогласно порешили поставить ее председателем: кого же больше?
Рядом, в десяти километрах от Воскресенского, проходил передний край, гремели бои, ухали пушки – в Воскресенском колхоз не прекращал своего существования, худо ли, хорошо, работал, жил, помогал армии, государству, себе не давал свалиться с ног. Колхозники знают, как это трудно было делать в прифронтовой полосе, где постоянная смена частей, где обстрелы, бомбежки, пулеметный огонь с самолетов, где не знаешь, о чем и думать – о труде и о жизни или о смерти. Дарья Васильевна думала о труде и о жизни и этому учила своих колхозниц.
После войны – новая должность: будь одновременно и животноводом и секретарем партийной организации. Секретарь райкома партии Никита Андреевич Карабанов на собрании сказал коммунистам, что в наши дни партийный организатор в колхозе не меньшая фигура, чем председатель. Следовательно – что? Лучшего из лучших надо избрать на этот пост. Оглянулись: она, Дарья Васильевна, лучшая из лучших. Слово «фигура» ее обидело немножко, она об этом сказала Карабанову после собрания. «А ведь верно – нехорошо, – согласился он. – Спасибо тебе, товарищ Кузовкина. Подправила. Человек так человек. При чем тут фигура! Не шахматная игра – жизнь!»
Она умела так высказывать правду, и горькую иной раз, чтобы человеку не обидно было, а чтобы он согласился с ней, понял бы сам, где правда, где кривда. Таки с Клавдией она говорила: не пешка, мол, всем известно, поэтому и спрос с тебя больший и надежды на тебя большие. Но Клавдия, уязвленная тем, что вышло не по ее, а по–агрономову – впервые так вышло, – не пожелала ответить на это «смекаешь или нет?». Нечего ей смекать. Сорвалась с табурета, хлопнула дверью так, что дрогнула правленческая изба, посыпалось земляное крошево из щелей потолка и. распахнулось незаделанное окошко. Антон Иванович, втянувший голову в плечи, выждал – не обрушится ли потолок, почесал за ухом.
– Давно говорю, – нарушил наступившее молчание Лаврентьев, – надо новое здание строить. Задавит нас в этом когда–нибудь.
– Такова задача, – согласился было председатель. – Ладно… – И тут же свернул: – Подумаем.
4
Секретарь районного комитета партии в один и тот же колхоз приезжал не часто, раз в три месяца, а то и реже. У него была своя система, и он был уверен – правильная, потому что вполне себя оправдывала, давала партийному руководителю полное представление о состоянии дел в районе. Карабанов категорически отвергал автомобильные форсмарши через десяток, полтора десятка селений в день, когда потом все мешается в голове и не помнишь, о чем просил Сурков из Воскресенского, на что жаловался Лазарев из Горок, чего хотела та сероглазая женщина из Поречья. Ни дела никакого не сделал, – ни настроения людей не изучил, ни с положением в колхозах толком не ознакомился. В Поречье хитрый мужик Бабаев свел секретаря на ближний, лучший участок и объявил, что у него вся пшеница такая: а надо было бы и в третью бригаду сходить – как там? В третьей – самые неблагоприятные условия, болота рядом. Вот и сиди гадай, снова ли мчаться по району или считать, что побывал на местах, во все вник.
«Побывал на местах» – туманная формула, против нее восставало все существо Карабанова. Он поступал иначе. Он приезжал в колхоз дня на три, на пять, на неделю. Входил здесь в ритм колхозной жизни, не нарушая его, не сбивая своим присутствием. Вставал вместе с колхозниками по утрам, вместе с ними ложился. Ночевал по очереди то у секретаря партийной организации, то у председателя, то у бригадира, в семье доярки, пахаря, огородника или пастуха. Самые откровенные, и содержательные беседы получались не в правлении, а тут, за вечерним чаем, один на один. Чего человек не скажет на людях, то без утайки выложит с глазу на глаз.
Непременным правилом было у Карабанова прочесть колхозникам лекцию, сделать доклад – на международную тему, на внутреннюю или теоретическую, и так его построить, чтобы у слушателей возникли вопросы, начались бы споры и высказывания. Пройдет пять–шесть дней, и секретарь знает жизнь колхоза, помыслы людей лучше, чем самый дотошный ревизор.
Он без тревоги отрывался от райкомовского стола и райкомовских телефонов. Там, в районном центре, остался второй секретарь, там есть райисполком – как можно им не доверять, как можно думать, что лишь на нем, на первом секретаре, только и способна, будто на центральной и единственной оси, вращаться вся жизнь района? Другие руководители разве ничего не стόят, разве плохо идет у них дело, когда он на месяц уезжает в отпуск на юг? Отлично идет, так же как и при нем. Товарищам лишь больше, чем обычно, приходится проявлять самостоятельности и инициативы, и это всем на пользу.
Система себя оправдывала. Многодневное пребывание в колхозе давало секретарю райкома глубокое знание колхозного актива, колхозных планов, колхозного хозяйства, такое глубокое, что в дальнейшем достаточно было телефонного разговора или подробной сводки – и перед Карабановым вновь во всей широте возникала детально изученная картина, он легко мог определить, какие в ней произошли изменения – в лучшую ли сторону, в худшую, движется ли колхоз вперед или топчется на месте, ярче стали краски или потускнели.
В Воскресенское секретарь райкома приехал только в апреле. Как ни коротка была та первая встреча, когда Карабанов, рассматривая партбилет Лаврентьева, говорил: «Время не воробей, упустил – не поймаешь», – он сразу узнал агронома.
– Здравствуйте, товарищ Лаврентьев, – поздоровался крепко, за руку.
Был он невысок ростом, пониже Лаврентьева, но плотен, легок на ногу, весел, бодр. Лаврентьеву сразу понравился этот человек. Он держал себя в колхозе не как некий начальник, а как старый друг и товарищ, никого не распекал, не разносил, только разбирался в делах, только давал советы, умные советы, не последовать которым было невозможно. В докладе его о современном Китае Лаврентьев не заметил особого красноречия, зато сколько было новых фактов.
По вечерам каждый старался затащить Карабанова к себе. Он ночевал у Антона Ивановича, у Карпа Гурьевича, у Анохина, даже Прониных не забыл. Почти до утра Лаврентьев слышал у себя за стеной глухой гул голосов Карабанова и дяди Мити.
Дошла очередь и до него, Лаврентьева. Это случилось после совещания актива, который Карабанов созвал для того, чтобы поговорить о планах, об агитационной работе в поле, о расстановке сил, о затруднениях и возможностях.
– Квартиркой, слышал, обзавелись, товарищ агроном? – сказал Карабанов, когда вышли из школы на улицу. – Может, пустите странника на ночлег?
– Рад буду, Никита Андреевич.
Дорога раскисла, на ней стояли черные лужи, в которых искрились отраженные звезды; шумели мокрые деревья под теплым северо–западным ветром с далеких морей и океанов, в лицо било влажной свежестью. Дружно шлепали сапогами по каше из снега и талой земли. Лаврентьев едва поспевал за Карабановым.
Дома затопили печку, согрели чай, разговорились. Карабанов знал людей Воскресенского лучше, чем Лаврентьев.
– Люди – главное, – говорил он, прихлебывая чай. – Людей, людей изучайте. Советский агроном не может оставаться только специалистом–землеведом. Он должен быть еще и сердцеведом, тем более коммунист. Смелее вторгайтесь в жизнь, окружайте себя людьми, вместе с ними ворочайте эту жизнь, пользуйтесь теми рычагами, какие дает вам партия, свои придумывайте, отыскивайте. Да, люди, люди! С одними помыслами, а какие разные! Ася Звонкая и Пронина… Противоположные как будто бы полюсы. Но идут плечом к плечу. – Карабанов ерошил пальцами короткий седой бобрик и щурил на огонь лампы проницательные карие глаза с узким монгольским разрезом. – А как вам Антон нравится, председатель? – продолжал он. – Внешне – работник и работник, не лучше, не хуже других председателей. Но, попомните меня, себя еще покажет. Человек с мечтой. Что за мечта – не знаю, только догадываюсь. Скрытничает. Второй год вокруг него хожу, с прошлой зимы, – молчит. Не могу, говорит, попусту языком трепать; рано, Никита Андреевич, не дорос. Или Дарья Васильевна… Был у нас однажды с ней разговор. Интеллигенции не хватает, сокрушается. Колхоз вам, доказывает, не старая деревня. В нем и механику, и инженеру, и ученому дело найдется. Вот как! Подай ей или того, или другого, или третьего. «Учите, отвечаю, сами». – «Ну и научим. Не задразните». Слыхал поди про Белоглазова? Они его два года назад в электротехнический техникум отправили учиться. На колхозный счет. Или про Фросю Белкину? В институте молочного хозяйства, на третьем курсе. А дочка Анохина, Шурочка! Писательница. Дела!..
В глазах у Карабанова – юмор, радостное изумление, энергия, словно сам он и в электротехническом и в молочном учится, словно сам собрался в Воскресенском моторы ставить, сыроварню возводить, лесопилку, кирпичный завод, мостить вокруг дороги, сажать вдоль них сады и писать об этом романы.
Беседа затянулась, легли поздно, а когда Лаврентьев проснулся, Карабанова на диване уже не было. Аккуратно сложены одеяло, простыни, подушка: Но он вскоре вернулся.
– Утро какое! Сказка. В лесу тетерева бормочут. Жаль, ружьишка не захватил.
– Мое можно взять, купил новенькое.
– Один не люблю ходить. Скучно.
– Второе достанем. Я тут брал зимой у старшего конюха, знаете Носова?
– Как же! Илью–то?
– Хорошее ружье.
Карабанов в нерешительности ерошил волосы. Редко, очень редко брал он в руки ружье, но охоту любил и охотничьи рассказы слушал с удовольствием, и сам их рассказывал.
Лаврентьев, не дожидаясь его согласия, накинул пальто и ушел. Вернулся с ружьем, с тем самым, с которым так неудачно пробегал ночь за ехидной лисицей.
– Ладно, – согласился Карабанов. – Сходим ненадолго. Утро раннее. Сколько на ваших? Без четверти восемь? Ну вот, к полудню обратно будем.
Вместе пополнили запас патронов. Четыре штуки Карабанов зарядил тяжелыми пулями: «Волки, слышал, появились в районе. У крутцовских семь овец украли из загона. Авось встретим».
Смазали сапоги свиным салом, смешанным с воском, с касторкой и сажей, и пошли; по обочинам канав добрались до леса.
В лесу надо было ступать по змееобразным, вылезшим на поверхность корням елок: оступишься – попадешь в глубокую снеговую жижу. Прыгали, оступались, черпали голенищами, выжимали и перевертывали портянки, держали путь на голос тетеревов. Тетерева били то справа, то слева, то впереди. Пойдешь на звук – пусто, молчание. Бой слышится в новом месте.
Охота – дело затяжное, захватывающее и азартное. Немыслимый труд – контролировать себя во времени, с ружьем в руках путаясь в чаще. Думаешь, час прошел, ан, глянул на стрелки – все пять. Да и на стрелки глядеть позабываешь. Брели и брели на призывные птичьи крики два охотника, все дальше и дальше от Воскресенского. Карабанову посчастливилось – подрезал краснобрового косача на перебежке, прикинул на руке: ничего, увесистый, – положил в сумку.
Азарт от первой удачи разгорелся еще сильней. Где–то, возле лесного озерка с набухшим синим льдом, из мокрых елок выметнулась лиса. Были охотники друг от друга не близко, но одновременно увидали это яркое пятно и одновременно ударили из ружей. Лиса перекинулась через голову и пластом легла на снег. Какие там корни, какие осторожные шаги! Помчались оба во всю прыть.
– Она! – воскликнул Лаврентьев, увидав злобный оскал мертвого зверя. – Точно! Она. Так же на меня скалилась, дьяволица. – Он готов был поверить, что это и есть та самая зайчатница, которая дразнила его на обледенелой дороге.
Кто свалил лисицу, установить было невозможно, решили славу разделить поровну. Устроили привал. Сидели, отдыхали. Лаврентьев рассказал, как и с какой целью он выходил на первую охоту.
– Ну и что рука? – поинтересовался Карабанов.
– Сами видите, в порядке.
– Подтянитесь! – предложил Карабанов, указав на низкий сук сосны.
Лаврентьев снял с себя сумку, пояс, прислонил к дереву ружье, подпрыгнул, крепко ухватил сук и стал подтягиваться на руках – один раз, два… пять… десять. Попробовал только на правой руке – вышло; на левой – сорвался.
– Еще слабинка есть. Но никакой боли.
– Настойчивый вы человек… Однако, дело дрянь, вроде смеркается, а? – Карабанов взглянул на небо.
В лесу быстро темнело. Закладывая весь небосвод, ползли тяжелые, грязного цвета, беспорядочные тучи:
– Сколько же времени? Восемь… Двенадцать часов проблуждали. Вот так полдень!.. Нас ищут поди – куда люди подевались. Скандальчик, товарищ Лаврентьев. Дадим–ка шагу, – обеспокоился Карабанов.
Дали шагу. Из туч повалил густой, вихрящийся снег, сбивал с пути, слепил глаза, заметал полные воды лесные ямы. И темнело, темнело с устрашающей быстротой.
Вскоре охотники оказались в кромешном мраке, мокром, мятущемся и холодном.
– Сколько, думаете, до Воскресенского? – спросил Карабанов.
– Километров девять–десять.
– Плохо. Не дойти. Пути не знаем, и ноги отказывают. Что решим? Костер, что ли, развести?..
– Верней всего, Никита Андреевич.
– Втравил я вас в прогулочку.
– Невредно вспомнить фронт. Обстановка схожая.
Забрались под елку, до земли свесившую черные густые лапы. Развели костер из сушняка. Он шипел, потрескивал, но горел; дым шел кверху, вился вокруг ствола. Под елкой стало тепло, будто в шалаше. Наломали ветвей, сели на них, смотрели, как стеной валит и валит вокруг снег, розовый от огня.
– Есть хочется, – сказал Карабанов. – На грех, даже сухой корки не захватили. Охотники!..
– Давайте косача жарить, – предложил Лаврентьев.
– Без соли?
– А что, не приходилось разве? Я ел без соли фазана в Беловежской пуще. Так же вот снег, ночь, елки… Ничего. Пропечь только надо покрепче.
Ощипали птицу, выпотрошили перочинным ножом, надели на сук, по очереди вертели над костром. Капал скудный тетеревиный жир на угли, чадил, источал кухонный запах, – есть от этого хотелось еще больше.
Так–таки и съели косача без соли. Карабанов плевался, ворчал, но жадно рвал продымленное мясо зубами. Лаврентьев посмеивался:
– Хороший вы ходок, Никита Андреевич.
– Приличный. – Карабанов прожевал кусок. – Вообще здоровьем бог не обидел. Могу трое суток не спать – хоть бы что. С бюро, бывает, вернусь во втором, в третьем часу ночи, – с бабкой, матерью жены, в подкидного засяду. Бессонница у старухи, тоскует одна по ночам. А то и патефон заведем, танцуем с женой, с дочкой.
Лаврентьеву Карабанов нравился все больше и больше. С ним хотелось дружить, быть добрыми товарищами, но получалось так, что Лаврентьев смотрел на него не как на товарища, а как на старшего, как на отца. Разница ли в годах определяла это отношение или что иное, но получалось именно так. И даже неизвестно, в какой момент Карабанов перешел с ним на «ты». Лаврентьев же сделать этого не мог, да и не стремился.
– Жизнь люблю, товарищ Лаврентьев, – говорил Карабанов, мешая угли веточкой. – И разве можно ее не любить! Двадцать лет назад, как и мой отец, паровозы водил, потом в совпартшколе учился, на рабфаке, в институте, второй десяток – на партийной работе. Что это – выжало меня как лимон, в сухарь превратило? Чепуха! Партия не требует от коммуниста, чтобы он был каким–то диетическим сухариком. Она требует, чтобы коммунист был прежде всего человеком. Она, наша великая партия, худосочных не любит. И я тебе скажу: никогда не бойся проявлений жизни, горестей и радостей, только смотри, за одним приглядывай – чтобы не жить вне родины, вне партии, вне интересов нашего народа. Разными идем в коммунизм, да и там не будет одинаковыми. Партия строит новое общество из того материала, каким располагает. Она отлично видит и знает, какие мы с тобой. Она воспитывает, учит нас, терпеливо, как мать, говорит: одно отбросьте – оно тормозит, другое – живите с ним на здоровье. Потанцевать, попеть, с бабкой в подкидного сыграть – тормоз? Нет. Влюбиться в девушку, ночей не спать, ходить с красными глазами от бессонницы, простуживаться, напрасно ожидая ее на углу, – тормоз? Не верю. Любовь окрыляет человека. Если, конечно, это настоящая любовь, она чижика превращает в орла. Вот! Папиросы кончились, есть у тебя?
– Есть. Курите. Обрадовали вы меня, Никита Андреевич. Я вот все раздумывал было: так ли работаю, так ли живу.
– Настоящий человек всегда нужную дорогу отыщет. Чего тут сомневаться!
– Да ведь трудновато решить, кто настоящий, кто ненастоящий. Особенно о себе.
– Трудновато? – Карабанов задумался. – А и верно, не сразу докопаешься. Мне мыслится, настоящий человек – тот, который всякое дело, всякую, хоть крохотную его дольку выполняет так, будто решает государственную задачу, всю душу в него вкладывает, поднимает это маленькое дело до общенародного значения. Одно дело просто растить хлеб – его и в царские времена растили, и в Америке растят, – другое дело растить его, сознавая, какое значение он имеет для государства, для народа, для партии, для близких нам друзей в Чехословакии, в Польше, в Болгарии – во всем мире. А сознаешь это – и работать будешь иначе, не как простой хлебороб, а как государственный деятель. Откуда тогда и силы возьмутся, и энергия, и находчивость, и размах, масштабы. Вот тебе и будет настоящий человек. Он и на своем маленьком участке мыслит по–государственному.
Снег все валил, и не было ему конца. О чем не переговорили тем временем под старой елкой, кого не задели! Помянул Лаврентьев и Савельича, – вот, мол, какие люди есть! Что с ними делать?
– Да. – Карабанов поморщился. – Савельич – этакое внутреннее «бибиси». Водятся, водятся еще такие. Идут выборы в местные Советы, посмотрели итоговое сообщение: какие–то полпроцента, ноль три десятых голосовали против. Кто они? Один вот он – Савельич. И хвалится этим. Я его спросил однажды: «Ты что, старый хрыч, чем хвалишься? В чем твоя доблесть?» – «Доблести, говорит, никакой. Свободное изъявление воли, согласно конституции». – «Ладно, говорю, согласно конституции… Значит, не доверяешь блоку коммунистов с беспартийными?» – «Отчего не доверяю – доверяю. Сам блок. Только за Ваську Курдюкова не голосовал и голосовать не буду. Справку, гад, не дал. Какой он слуга народа!» – «О чем справку?» – «О том, что я инвалид Отечественной войны». – «Ты же не был на войне». – «Мало что. Раз слуга – сполняй мою волю». Трудно с такими.
– У меня трудный случай с одним вашим районным работником получился.
– Кто же? – Карабанов встревожился.
– Серошевский. Главный агроном. Как вы о нем думаете?
– Серошевский?.. – Карабанов подумал с минуту. – Плохого за ним не замечал, исполнительный, аккуратный…
– А этого достаточно для советского человека – исполнительный, аккуратный? Вы, Никита Андреевич, себе начинаете противоречить. Признайте – паршивый он работник и дрянной человек, и все. И удивляюсь, как такие в депутаты попадают?
От личных качеств Серошевского разговор перешел к мелиорации. Лаврентьев вспомнил, как ездил зимой к нему, к Карабанову, но не застал его в райкоме, и вот напрасно провел время с главным агрономом района.
