Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
«Л. К.», Людмила Кирилловна, та удивительная Людмила Кирилловна, которая первой пошла ему навстречу, когда он появился в Воскресенском, которая готова была его поддержать, ободрить и приласкать, почувствовав, как трудно, как тяжело человеку, оказавшемуся в незнакомом краю, среди незнакомых людей.
Надо ей ответить, сказать, что она ошибается, что еще будет, будет и она счастлива.
Он так углубился в эту безмолвную беседу с Людмилой Кирилловной, что позабыл о втором письме, принесенном санитаркой вместе с голубым конвертом. Перед ним день за днем чередой проходила его недолгая, но полная больших переживаний полоса жизни в Воскресенском. Полтора этих года стоили многих лет.
Когда наконец он взялся за второй конверт с грифом исполкома областного Совета, его поразил адрес: «Депутату Междуреченского Совета тов. Лаврентьеву». Уже депутат! В конверте была короткая выписка из постановления Совета Министров РСФСР. «Инициативу одобрить», – увидел Лаврентьев простые и вместе с тем очень значительные слова. Для того чтобы появились эти слова, был пройден трудный путь. Маленькое дело, начатое с ям на участке Аси Звонкой, выросло, стало делом государственным. Теперь – можно не сомневаться – оно пойдет.
Лаврентьев запахнул байковый больничный халат, в, котором человек чувствует себя таким беспомощным, и пошел к главному врачу – требовать, чтобы его сейчас же выписали, чтобы тотчас принесли одежду. Он должен, он обязан немедленно уехать к себе в Междуречье.
3
Уговорить врачей в тот день не удалось. В район Лаврентьев вернулся, лишь когда зацвели сады, когда лопались на яблонях первые бутоны и полусонные пчелы, кружась над ними, ждали своего дня, ждали медвяного нектара. Воды Лопати и Кудесны схлынули… По примеру прошлого года, приостановив временно строительство, воскресенцы боролись с водой при помощи ям и канав. «Последний раз такое варварство, граждане, – утешал односельчан Антон Иванович. – Кончим с этим, кончим. Сами видите, к концу дело идет». Половодье достигло небывалого размера, доползло до скотных дворов, вспучило там дощатые полы; в мутном потоке утонула перепуганная корова Зорька, захлебнулись две овцы и поросенок; уплыла новая телега, ее едва догнали на лодках. И рухнул, рассыпался гнилыми бревнами правленческий домишко. Хорошо, счетовод успел вынести из него свои папки и ведомости.
Антон. Иванович обрадовался гибели «свинушника». Правильно, значит, делал, что сопротивлялся его капитальному ремонту, – перст, дескать, судьбы: не тут быть селению, не тут строить новую жизнь.
Солнечным утром Лаврентьев вышел из вагона в полной уверенности, что его никто не встретит, потому что о дне своего приезда он нарочно не сообщал, – после долгой отлучки ему хотелось войти в жизнь колхоза не сразу, а постепенно. Но он ошибся. Только спрыгнул с подножки, вкруг его шеи тут же обвились Клавдины тонкие руки.
– Нехороший какой, Петр Дементьевич! – обиженно и радостно шепнула она ему на ухо. – Тайком.
– Конспиратор, конспиратор! – Клавдию нетерпеливо отстранил Карабанов и тоже крепко его обнял.
Жал руку Громов, смеясь говорил что–то такое из Вергилия о том, что вол уже проревел и пора влажной землею до жаркого блеска отчистить лемехи плуга. Бежали через привокзальную, бурую от навоза площадь Антон Иванович и шофер Николай Жуков. Антон Иванович размахивал руками.
– Другой раз не хитри с друзьями, – говорил Карабанов, когда шли по улице. – Они тоже хитрые. Мы с Клавдией Кузьминишной не промахи оказались. Когда уезжали, попросили главного врача сообщить нам о дне твоей выписки телеграммкой. Хитро?
– Хитро. Только я выписался не вчера, а два дня назад.
– А мы два дня подряд и встречаем. Вчера паничка тут началась среди земляков: пропал человек. Еле утешил, – в облисполкоме, говорю, сидит. Не иначе. Верно ведь?
– Верно. Почему вы так подумали?
– Знаю тебя. Ориентироваться пошел – как да что. А сейчас пойдешь завтракать. Ко мне, товарищи, всей бригадой, – пригласил Карабанов. – Жены дома нет, зато бабушка на боевом посту. Что–нибудь соорудит.
Снова Лаврентьев был в уютной квартирке Карабановых. Клавдия не сводила с него тревожно–радостных глаз, жалась к нему плечом, но ее оттирали, отнимали у нее Петра Дементьевича.
Было похоже, что на него имеет право кто угодно, только не она. Клавдия рассердилась и, опечаленная, села в бабушкино кресло, стала машинально наматывать на палец шерстяную нитку из оставленного в кресле клубка. Петр Дементьевич так увлекся разговором с Карабановым и Антоном Ивановичем, что о ней, казалось, совсем позабыл.
– Каша, Дементьевич, заварилась такая крутая, – говорил Карабанов, – что нам всем вместе едва–едва хватит силенок ее расхлебать. Правительство республики, ты уже знаешь, утвердило план больших работ в Междуречье. Вроде, брат, Полесской проблемы дело оборачивается. Веселая при этом штука получилась!.. Нам область предложила создать комиссию для координирования работ. Поставили вопрос на исполкоме. Тут Лазарев забушевал: «Э, говорит, комиссия! Знаем. Бюрократизм начнется, заседания, протоколы. А дела никакого. Против комиссии. Пусть лично секретарь райкома и председатель исполкома возглавят. Если же непременно комиссия, давай председателем Карабанова». Я сгоряча и бухнул: «Ладно, говорю, выберут, так от работы бегать не стану. Не привык от нее бегать», И что ты думаешь – выбрали! Председателем. Вернее – начальником штаба, – мы эту комиссию штабом назвали. Междуреченский штаб! Ты, имей в виду, первый заместитель начальника. Второй – инженер Голубев. Суровый такой мужчина. Характерец, я тебе скажу! Как бы потасовки между вами не вышло. Следить буду.
– Никита Андреевич – о своем, я – о своем, – дождался очереди говорить Антон Иванович. – Правление наше, Дементьевич, начисто смыло. Одни камни угловые остались. С этого раза, считай, Воскресенского нету. Уплыло. Первым делом, в новом поселке новое правление порешили строить. Мне кабинет – председателю, значит. Тебе кабинет – агроному. Дарье – секретарю партийной организации.
– Так чть – в кабинетах и будем сидеть?
– Ну тебя, Дементьич! Все шутишь. Кабинеты для приемных часов. Не понимаю я тебя, ей–богу! Сам же меня скоблил полтора года – правление да правление. А теперь…
– А теперь задумался: что лучше и важней – хорошее поле или хороший кабинет? Диалектика, знаешь, человеческого сознания, Антон Иванович. Оно же развивается.
– Это – не перечу. Развитие есть. Костю взять Кукушкина. Какие фортеля выкидывал? Проволоку колючую, нитки, засады. Теперь посмотри, у них там на пасеке этакий договорище вывешен! Все пункты, все планы, нормы. Взаимный контакт с дядей Митей, а ведение дел самостоятельное. Ульев новых навезли. Оба лаются, – стройкой, дескать, пчел им пугаем.
Бабушка, шаркая войлочными туфлями, внесла сковородку; запахло салом и зеленым луком.
– Что это ты, молодка, натворила–то мне! – Старуха увидала Клавдину работу и отобрала у нее нитки. – Эка, запутала как. Видать, не рукодельница. – И уже тише, понимающе, спросила, указывая на Лаврентьева: – Муж он тебе? Не слышу – кто?
Клавдия побледнела. В тех случаях, когда обычно краснеют, она всегда бледнела.
Машина катила по плотной, обструганной грейдером дороге. Лаврентьева пытались посадить в кабину, но он отказался, уступил место Антону Ивановичу. Ему хотелось быть вместе е Клавдией. Клавдия ошибалась: Лаврентьев не переставал думать о ней ни на минуту. Сознание того, что отныне рядом с ним есть она, утраивало, удесятеряло его силы и энергию. Он физически ощущал. за спиной те крылья, о которых любил так хорошо говорить Карабанов. Он готов был – вот только остановится в конце своего пути машина – перемахнуть через ее борт, схватить лопату и тут же, сию минуту, начать расшвыривать комья земли, прокладывая дорогу Кудесне в Лопать, чтобы исчезли болота и седые мхи в лесу, отступили вглубь вечно подстерегающие урожай злые грунтовые воды, зацвели в полях клевера и перестала Ася Звонкая тревожиться весенними ночами за судьбу своей пшеницы. Чепухой казались ему теперь рассуждения о весах жизни, на которых непременно должно перетягивать или общественное, или личное, о чем однажды он долго раздумывал. И то и другое сливалось у него воедино, взаимно дополнялось. Становилось ясным, что большие общественные стремления не обедняют, а обогащают личную жизнь, выводят ее из домашних замкнутых рамок на простор. Это и есть человеческое счастье!
4
Закладка первого канала была приурочена к окончанию основных работ в поле. Канал, как и говорил Антону Ивановичу инженер Голубев, должен был пройти по трассе воскресенского ручья. К торжественному дню в Воскресенское съехались люди со всего района – и на машинах, и на подводах, и верхами; совхозные пришли пешком – им было близко. Возле ручья, там, где он выбивался из оврага в котловину, занятую селом, построили дощатую трибунку, увили ее еловыми ветвями и красными полотнищами. На трибуну взошли Карабанов, Громов, инженер Голубев, Лаврентьев, Антон Иванович, Дарья Васильевна. Говорились взволнованные речи о той созидательной силе, какую идеи партии вкладывают в душу человека, о том, как эти высокие идеи меняют отношения между народами и перестраивают мир, даже самую природу во имя счастья и расцвета человечества. Анохин, самый малословный и деловитый оратор, которого воскресенцы выставили от себя для участия в торжественном митинге, растерялся перед величием того, чему в этот день на берегу гнилого ручейка закладывалось начало. Он только развел руками и не мог произнести ни слова. Его поняли и ответили ему горячими аплодисментами, ободряющими криками:
– Ясно, друг, все ясно! Сильней не скажешь!
Потом началась церемония закладки. Первым всадил лопату в землю начальник штаба междуреченских работ – Карабанов. За ним – Лаврентьев. Два пласта почти одновременно рухнули с берега в ручей, вода подхватила песок и глину, размыла их, унесла в Лопать.
Бросали землю в воду Голубев, Антон Иванович, вновь приехавший из Горок Лазарев, директор совхоза, Ася Звонкая – все, кто хотел. Была в этом какая–то шумная неразбериха и беспорядочность, простительная только для первого и такого праздничного дня. Завтра суровый Голубев возьмет дело в твердые руки, расставит силы, и все пойдет по плану, по четким, отбитым шнурами и стальными лентами трассам.
Для знаменательного дня Ирина Аркадьевна с Асей придумали особый подарок. Когда закончилось швыряние земли в ручей, когда каждый желающий приложил руку к лопате, возле трибуны большой подковой выстроился многолюдный воскресенский хор. Опробовали лады баянисты, Ирина Аркадьевна подняла руки: внимание! – и плавно опустила их. Так же плавно, нарастая, раздаваясь вширь, поплыла над полями песнь, торжественная, полная лирики и величия.
Сколько звезд голубых, сколько синих, —
начали девичьи голоса.
Сколько ливней прошло, сколько гроз, —
вступили мужские баритоны и басы.
Люди стояли вокруг, опершись о лопаты, серьезные, думали об этих ливнях и грозах, следы которых остались почти у каждого из них на пиджаке или на гимнастерке, – нашивки за раны, медали и ордена.
Соловьиное горло – Россия, —
подымал хор, —
белоногие пущи берез!
Со всех сторон к строителям теснилась она, воспетая в веках Россия. Белоногие березы шумели на опушках лесов, звенели жаворонки, сверкала под солнцем Лопать, цвели купавы ярким ковром за рекой. Это была Россия. Белели среди деревьев первые венцы новых срубов поселка; проступали: пятна красного кирпича; курилась, как вулкан, под ветром груда цемента; стояли среди зеленых трав вереницы машин, украшенных плакатами; под дощатым навесом ждала, когда включат мотор, бетономешалка, – это все тоже была Россия.
Песнь плыла не умолкая. Ирина Аркадьевна вела ее взволнованно и вдохновенно.
Рассветало, зимние, косые
по снегу лучи прошлись гурьбой, —
волнуясь, слушала она слова, полные для нее глубокого значения.
За окном летела вдаль Россия
со своей прекрасною, судьбой.
Вслушивались в эти слова и Антон Иванович с Лазаревым и с пореченским председателем Рыбаковым. Они лежали в траве на лужку, окруженные колхозниками. Горские и пореченские расспрашивали воокресенцев:
– Значит, и водопровод задумали?
– Задумали. Инженеры говорят: когда плотину построят, вода самотеком пойдет, и насосов можно не ставить. Только трубы проложить.
Горские завидовали. А Рыбаков сказал:
– И вообще, Антон Иванович, не вижу препятствия, почему бы вам, воскресенским, нас, пореченских, в пай не принять, а? Земли соседствуют. Деньжата–средства тоже у нас есть. Объединиться бы в один колхоз, а?
– Помозгуем, – ответил Антон Иванович. – Время еще будет.
А песня не умолкала.
Среди ночи к Лаврентьеву постучали. Это была Катя,
– Мама вас зовет, Петр Дементьевич.
Голос был такой, что он даже не стал спрашивать, что случилось, торопливо оделся и вышел, Ирине Аркадьевне было плохо.
– Очень плохо?
Катя только заплакала.
Положение Ирины Аркадьевны было действительно плохим. Слишком высоким оказался для нее подъем чувств, испытанных в этот день. Сердце не выдержало.
– Ухожу, Петр Дементьевич, – сказала она.
Он присел возле постели. Ирина Аркадьевна взяла его руку; ее рука была холодная и сухая.
– Прощайте, прощайте, дорогой Петр Дементьевич. Спасибо вам. Вы напомнили мне моего Виктора. Я плохо начала молодость. Но люди, вот такие, как Виктор, как вы, всегда потом помогали мне жить, не сбиваться с дороги, общей с народом,
– Ирина Аркадьевна!..
– Не надо, не надо утешать. Я знаю…
За окном, поскрипывая, терлась о водосточную трубу рябина. Звук, памятный Лаврентьеву с первой ночи, проведенной под кровом Ирины Аркадьевны. Нудный, отвратительный звук.
– Эта она. Смерть.
– Мама! – тоскуя, крикнула Катя. – Перестаньте. Всю жизнь вы были так мужественны…
– Была? Ты даже не замечаешь, что говоришь обо мне в прошедшем времени. – Нечто подобное грустной улыбке скользнуло по лицу Ирины Аркадьевны. – Ну и правильно. Прощайте, родные, прощайте. Ухожу…
Под утро Ирина Аркадьевна ушла. Ни Георгий Трофимович, ни дядя Митя, ни Лаврентьев не утешали Катю. Лаврентьев сидел у распахнутого окна, в которое шел волнами аромат отцветающих яблонь, и повторял, повторял, глядя на голубой рассвет: «За окном летела вдаль Россия со своей прекрасною судьбой…»
5
Любовь захватывала Лаврентьева, овладевала им с такой силой, что ему становилось трудней и трудней скрывать свои чувства от окружающих. И все же, сдержанный, скрытный, он, как ему казалось, довольно успешно справлялся с собой. Но это ему лишь казалось. Как бы глубоко ни прятал он внезапно нагрянувшую радость, она, помимо его воли, вырывалась наружу. Энергия бурлила, клокотала в нем. Агроном успевал быть и агрономом и первым заместителем начальника штаба междуреченских работ.
Весна в деревне всегда схожа со стремительным наступлением. Тут, как и на поле боя, обстановка меняется каждоминутно, на каждом захваченном рубеже надо по–новому распределять силы и средства. Анохин, еще зимой отошедший от руководства полеводческой бригадой, теперь полностью отдался роли организатора снабжения поселковой стройки материалами. Его место в бригаде заняла Ася. Молодому бригадиру надо было помогать и помогать, тем более что, в отличие от прошлых лет, на воскресенских полях в несколько раз увеличилось количество машин. МТС слала сюда не только тракторы, как бывало, но и тракторные картофелесажалки, сеялки, культиваторы. Менялось, возрастало значение животноводческих ферм. На скотных дворах к автопоилкам добавились аппараты для электрической дойки. С ними предстояло много возни, – коров раздражал шум моторчиков, и доярки, как с ними ни билась Дарья Васильевна, наотрез отказывались от механизации. Значит, надо было помогать и Дарье Васильевне. Иные масштабы приняла деятельность Карпа Гурьевича: из столяра–одиночки он превратился в бригадира столяров, был занят оборудованием большой столярной мастерской. Павел Дремов упорно работал над увеличением мощности электростанции; совхозный техник помог ему «выжать» из двигателя еще несколько дополнительных лошадиных сил и поставить новую динамо–машину. Каждый день приносил с собой новое. Это новое надо было предугадать, предусмотреть, организовать. На протяжении недели дважды приходилось подымать на ноги весь колхоз и вести людей на спуск лесного болота в овраг, – иначе у инженера Голубева тормозилась пробивка трассы канала.
Как Лаврентьеву хватало сил быть в центре всех воскресенских дел? Откуда брались эти силы? Он вставал с ночными петухами, еще до солнца; первым его видели на улицах села бессонные старики. Он встречал и провожал весенние зори на ногах, и только в эти ранние и поздние часы было у Лаврентьева время задумываться над вопросом, откуда у него столько взялось сил. И губы сами собой произносили в утренней прозрачной тишине ставшее таким родным и милым имя: Клавдия.
Клавдия была неизменно в сердце, но встречался он с ней урывками, редко, даже не каждый день, – лишь когда удавалось забежать на парники или посидеть вечером на крылечке ее дома. И когда вот так сидели рядом, близко, касаясь друг друга, когда Лаврентьев ощущал плечом тепло Клавдиного плеча, он говорил себе, что с этого крылечка больше никуда не уйдет, что он еще не совсем окреп после больницы и никто слова не скажет, если агроном хоть несколько дней отдохнет здесь, в опрятном, уютном домике. Но подходил, издали заприметив его в сумерках, Антон Иванович, на бегу останавливался возле Павел Дремов с кольцом черной проволоки, как скатка, надетым через плечо, или Дарья Васильевна неторопливо возникала из–за плетней, – и начинались разговоры, советы, расспросы. Заканчивался вечер где–нибудь в правлении, на скотном дворе, под навесом бетономешалки, на пчельнике, – и снова Лаврентьев среди ночи валился на свою жесткую постель и слушал скрип рябины за окном.
С Клавдией хотелось быть все время, каждый час, каждую минуту, не разлучаясь. Если еще полгода, несколько месяцев, даже месяц назад его к ней влекло какое–то довольно неопределенное, безотчетное чувство – влекло и влекло, что поделаешь, – то теперь чувство это стало совершенно определенным. Лаврентьев открыл, увидел в Клавдии то, за что он ее полюбил. Разные по характеру, они во многих – и главных – чертах были все–таки схожи. Как и он, Клавдия была настойчива, упорна в достижении поставленной цели; с ней ни на секунду не было ему скучно. Она думала и говорила остро, прямо; чтобы ответить ей, Лаврентьеву приходилось собирать чуть ли не все свои знания. И вместе с тем, как ни скупа она была в проявлении своих чувств, при каждой встрече, он ощущал скрытую в ней ласку, нежность к нему.
Единство помыслов, сходство главных черт характера, полный ласки взгляд зеленых глаз Клавдии, ее порывистые объятия, быстрые, как дуновение теплого ветра, поцелуи – все говорило Лаврентьеву, что он нашел друга в жизни и в своих делах, друга, одно присутствие которого утраивает, удесятеряет силы.
Клавдия, не меньше – может быть, даже больше, чем он, – взволнованная, охваченная новым для нее чувством огромной любви, остро, тяжело переживала постоянную разлуку со своим Петром Дементьевичем. Она даже хотела – но у нее, всегда такой решительной, вдруг на этот раз не хватило решимости – пойти в правление и потребовать, чтобы не смели мучить агронома, что ему нужен отдых после болезни.
Решимости не хватало по той простой причине, что Клавдия была уверена: ни на какой отдых Петр Дементьевич не согласится и еще только рассердится за ее непрошеное вмешательство. Она его уже хорошо знала.
Но и так, по ее мнению, дальше продолжаться не могло. Она не жена того писателя–демократа, о которой рассказано в книжке, она Клавдия Кузьминишна Рыжова!. Если уговорились о любви, о дружбе, если поверил, отдал ей свою душу Петр Дементьевич, Клавдия Кузьминишна не будет играть в прятки.
Теплым вечером Клавдия вернулась однажды с поля пораньше, прибрала в комнатах, вышла на крылечко, как всегда, поджидать – не подойдет ли Петр Дементьевич. Сидела, подперев ладонью щеку; смотрела, как вьются высоко над старой колокольней стрижи, предвещая хорошую погоду; слушала далекую и от этого тревожную песню девчат; самой захотелось подтянуть им, девчатам. Не отнимая руки, повернула лицо на звук шагов: вдоль изгороди шаркала по земле валенцами бабка Устя, – осторожно несла узкогорлый кувшин, получила молоко на скотном, боялась расплескать. Поставила кувшин возле крыльца, присела рядом с Клавдией на ступени:
– Что пригорюнилась, Кланюшка? Тебе ли горевать! Прынца какого нашла… Да ведь и заслужила ты его, заслужила. Трудная жизнь у тебя была, милая, сызмальства. Глядишь, бывалоче, на сиротку, сердце в крови плавает, жалость берет. А не подойди к тебе – гордая! Ну вот господь–то бог и увидел… Радуюсь, на тебя глядючи, налюбоваться не могу, старая.
Бабка Устя так неотрывно смотрела на Клавдино лицо, будто и в самом деле не в силах была налюбоваться.
На улице появилась ватага ребятишек. Они начертили на влажной земле квадрат и стали играть в чижика.
– Эх, ушло мое времечко! – вздохнула, следя за игрой, бабка Устя. – Бывало, вот эдак тоже баловалась с мальчишками. Озорная была. Витька, дай–кось, сынок, сюды, дай игралку, – поманила она паренька в новой сатиновой рубашке.
Ребятам стало весело: бабка Устя сыграть с ними вздумала. Вот потеха! Подали лопатку, деревянного чижика, заостренного с двух сторон. Не вставая с крыльца, бабка тюкнула по острому концу лопаткой, деревяшка подлетела в воздух, но на лопатку уже не угодила, – промахнулась Устинья.
– Ничо, вдругорядь я вам еще нашшелкáю.
Попробовала и Клавдия. Тоже не сумела поддать чижика как следует. Так и застал ее Лаврентьев среди мальчишек, раздосадованную неудачей, возбужденную.
– Ну–ка, я! – Он взял из Клавдиных рук лопатку. Чижик у него завертелся, запрыгал и на земле и в воздухе, от сильных ударов улетал далеко на дорогу.
– Прынц, истинный прынц! – входила в азарт бабка Устя. – Вдарь, вдарь еще, Дементьич!
Солнце ушло, стало меркнуть весеннее небо; сумерки наплывали из окрестных лесов. Ребятишки разбежались, зашаркала со своим кувшином домой бабка Устя.
– Кланюшка, – сказал Лаврентьев, обнимая Клавдию за плечи. – Как хорошо тебя зовет Устинья. Можно, и я так буду?..
Клавдия тесно прижалась к его груди, охватила руками его шею.
– Уйдем, Петр Дементьевич. Погуляем. – Она тревожно оглядывала сумеречную улицу: не подойдет ли кто, не уведет ли от нее Лаврентьева, как всегда случается в такие вечера.
– Уйдем, – ответил он, целуя ее в висок.
Через огороды и пустыри они вышли за околицу, поднялись в сады. Яблони отцветали, земля под ними была устлана белыми лепестками. В реке бились, играли большие рыбы. Только их всплески нарушали густую тишину. В безлунном небе выступили яркие звезды, и когда Клавдия поворачивала лицо к Лаврентьеву, он видел их отблески в ее глазах.
Говорили без умолку: им еще столько надо было сказать друг другу, за многие годы многое накопилось в душе и в сердце такого, что можно поведать лишь самому родному человеку на свете. Ноги сами вели их через сады, по мягким полевым дорожкам, на береговые кручи, вдоль молодых зеленей и свежих пашен, и среди ночи вновь привели к крылечку Клавдиного дома.
Лаврентьев остановился, но Клавдия взяла его за руку и, не выпуская ее, поднялась на крыльцо. Лаврентьев вошел за ней в дом. В теплой темноте стучали где–то часы, отсчитывая время.
– Наверно, очень поздно, – сказал он, прислушиваясь к этому стуку. – Загулялись. Я, пожалуй, пойду домой…
Клавдия обняла его.
– Милый мой, родной, хороший!.. Никуда идти не надо. Здесь твой дом… Вот он. Навсегда… Навеки.
