Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
Назавтра Долинин встал с тупой ноющей болью в коленных суставах: с рассветом начался дождь, и перемена погоды обострила ревматизм. Скверную, беспокойную болезнь эту он приобрел минувшей осенью в партизанском отряде: В конце ноября, когда жизнь в районе, казалось, замерла совсем, Долинина, после его настойчивых просьб, обком отпустил к своим, за линию фронта. Ветреной ночью тихоходный самолетик сбросил одинокого парашютиста в условленном месте недалеко от Вырицы. Долинин упал в болото. Подогреваемая теплыми ключами, трясина эта замерзала трудно. Сгущая ночную мглу, над нею клубились льдистые, холодные туманы.
С первых же шагов по торфяным топям Долинин стал ощущать, как стекленеет его намокшая одежда, как жгучий холод стискивает тело. И сколько бы ни грелся он после у лесных костров и в жарких землянках, каким бы черным, приторно сладким, заваренным на чистом спирту чаем ни поил его Солдатов, озноб этот не проходил ни на длительных маршах, ни в стычках с немецкой охраной возле мостов, ни тогда, когда, напрягая все силы, по снежным целинам приходилось спасаться от погони, бегом уходить за десятки километров от только что взорванного железнодорожного пути или подожженного хранилища бензина на полевом аэродроме. А позже стали ныть и пухнуть суставы.
– Стариковская болезнь, Надежда Михайловна, – ответил Долинин, когда сестра Ползункова спросила, отчего он так морщится, будто горькую пилюлю проглотил. – Тридцать шесть лет ничем не болел, а тут сразу – ревматизм!
Надежда Михайловна посетовала на то, что в Ленинграде трудно найти муравейник, а то бы она запарила его в кадушке, заставила бы Долинина засунуть туда ноги; подержал бы он так раз, да другой, да третий, и ревматизм как рукой бы сняло. А то и просто бы спиртом муравьиным натереть – тоже хорошо. Но коли ничего этого нет, теплом надо полечиться. Вылечиться, конечно, так не вылечишься, но от тепла все же легче будет. Она развела огонь в буржуйке, и Долинин грел свои колени перед раскрытой дверцей, то и дело смахивая угольки, трескуче летевшие на одежду.
С машиной у Ползункова не ладилось: разобрал мотор, а собрать еще не успел, – ехать было не на чем. Досадуя и не переставая размышлять над словами секретаря: обкома, Долинин просидел в темной от досок на окнах комнате до вечера. Вечером, еще раз перечитав записанный на клочке бумаги странный адрес, который сообщил ему Терентьев, отправился пешком к Исаакиевскому собору. Красный свет солнца, перед закатом выбившегося из–под темных фиолетовых туч, тускло отражался от вымазанного серой маскировочной краской огромного купола. Тишина стояла над пустынными площадями вокруг собора и возле Мариинского дворца. Перед дворцом, под усеченным дощатым конусом, в желтом, сочившемся через щели песке, был скрыт и неслышно скакал один бронзовый всадник, догоняя другого, отделенного от него собором и тоже зашитого в такой же футляр из досок и песка.
Людей Долинин увидел только в сквере, между гостиницей «Астория» и сложенным из гранита мрачным зданием бывшего германского посольства, превращенного в госпиталь. Это были четыре тоненькие девушки в брезентовых сапожках и туго стянутых армейскими ремнями гимнастерках. Они что–то делали среди вскопанных больших в малых клумб сквера. «Неужели взялись цветы сажать?» – подумал Долинин с удивлением. Но, подойдя ближе, понял, что там не клумбы вовсе, а грядки, самые обычные грядки, и девушки неумело, неловко, вкривь и вкось, сажают в разрыхленную землю зеленые стебельки капустной рассады.
Огород в центре Ленинграда! «Пройди по городу, люди землю ищут…» – вот, оказывается, что означали эти слова секретаря обкома.
– Товарищи огородницы! – окликнул Долинин. – Чьи же тут бахчи будут? Ваши собственные, что ли?
– Собственные?.. – засмеялась одна из девушек. – Ну что вы, товарищ!
– Собственные у нас только руки, – сказала другая. – А капуста казенная.
– Чья же? Организации или части какой–нибудь?
– Уж какой–нибудь!
Девушки явно хранили военную тайну. Долинин не стал больше допытываться у них, чья капуста, а засучил рукава и начал показывать, как полагается сажать ее правильно, чтобы хорошо прижилась и дала бы высокий урожай.
– Вы не агроном ли, товарищ? – спросили его.
– Агроном, да еще и с многолетним стажем, – ответил он, смеясь, попрощался с огородницами в гимнастерках и пошел дальше, отыскивать настоящего агронома.
Побродив вокруг собора, он возле входа на винтовую лестницу, по которой когда–то, до войны, поднимался с дочерью на вышку, увидел вторую дверь, тоже массивную, тяжелую, но ведущую не на вышку, а вниз, в подземелье. Оглянулся вокруг, пожал плечами и стал спускаться по каменным ступеням.
В длинных подвальных коридорах, натыкаясь на встречных и зажигая спички, расспрашивал, как найти Рамникову Маргариту Николаевну. Никто ее не знал. Наконец чья–то рука помогла Долинину, и он, ведомый ею, очутился в каморке с полукруглыми сводами. На узких железных койках там лежали и сидели, не понять – мужчины или женщины; кто–то читал возле стола при свете коптилки.
– Маргарита Николаевна! – окликнула от двери та, которая привела Долинина. – Вас!..
С одной из коек поднялся кто–то худой и под этим нависшим потолком показавшийся неестественно высоким. Коптилка мигала, свет падал косо, только на половину лица, и Долинин не узнавал ту, с которой так часто встречался, бывало, и в колхозном правлении, и на совещаниях в районе, и просто в поле, в кругу колхозников. Но Рамникова узнала его сразу.
– Яков Филиппович! – Она бросилась к нему. – Вы? Неужели это вы?
– Как видите, Маргарита Николаевна, я. Не ждали разве?
– Вот уж чего нет, того нет. Никак не ждала.
Она была возбуждена, взволнована, пространно и сбивчиво отвечала на вопросы Долинина, показала паспорт со штампом прописки: «Исаакиевский собор». Но радостный тон ее изменился, когда Долинин спросил о том, как Маргарита Николаевна эвакуировалась из колхоза. Сухо и коротко рассказала она о пешем походе с ребенком и стариком отцом в Ленинград, о зиме, проведенной здесь, в подземелье, о своей долгой болезни, о смертях – сначала отца, а потом и дочери…
Долинин слушал молча, зная, что словесными соболезнованиями ничему не поможешь. Затем он сказал:
– Хватит вам здесь сидеть, Маргарита Николаевна. Работать пора начинать. Пахать, сеять. Потому и за вами приехал.
Рамникова оживилась:
– Разве это возможно – сеять? Где сеять?
– Возможно, и вполне. Непременно будем сеять. Только как у вас со здоровьем?
– Что там здоровье! Я же еще не старая, Яков Филиппович. В поле все пройдет. Все! – горячо и убежденно ответила она.
Жители странного подземного обиталища, над которым давно уже неподвижно замер гигантский маятник Фуко, расстилали постели, коптилка предостерегающе потрескивала, готовая погаснуть, и Долинин поднялся с табурета.
– Завтра за вами приеду на машине, Маргарита Николаевна, – сказал он вполголоса. – Успеете собраться?
– А что мне собирать! У агронома сборы, как у цыгана, недолгие.
Рамникова в эту ночь почти не засыпала. Возбуждение, вызванное появлением Долинина, его приглашением ехать в район, не проходило, напротив – все усиливалось. Под тяжелыми, душными каменными сводами она уже ощущала не керосиновую копоть плошки, а теплое дыхание весенней земли, запах клейких тополиных почек, и даже всегда раздражавшее посапывание спящих вокруг соседей не казалось ей в эту ночь таким уж окончательно противным.
И когда назавтра Ползунков мчал ее и Долинина по загородному шоссе, она не переставая смотрела на мелькавшие мимо кусты ракит с распустившимися барашками, на желтые цветы при дороге, на взлетавших перед радиатором скворцов. Среди этой оживающей природы Долинин увидел Маргариту Николаевну уже совсем другой, чем сутки назад, – увидел ее почти прежнюю. Он узнавал и быстрый взгляд ее немного насмешливых, словно осуждающих глаз, и гладкий зачес темных прядей под вытершейся меховой шапочкой, и манеру упирать локти в колени и класть подбородок на сцепленные в пальцах кисти рук… Только вот бумажно–сухое лицо, с непривычной желтизной под глазами – след голодной, страшной зимы… Но и это пройдет, – она правильно сказала вчера: солнце, воздух и труд врачуют и не такие раны.
Долинин вошел в кабинет к Преснякову в тот момент, когда Цымбал прикуривал от зажигалки, поданной ему Курочкиным.
– Ну вот, товарищ Цымбал, – сказал Пресняков, поднимаясь при этом навстречу Долинину, – мы тут через облземотдел выяснили, что вы были бригадиром тракторной бригады, работник отличный, мастер комбайновой уборки…
– Как раз это же мне рассказывала о вас сегодня одна ваша знакомая. Такую фамилию знаете – Рамникова? – спросил Долинин.
– Маргарита? – Сминая в пальцах окурок, Цымбал приподнялся со стула. – Она здесь?
– Да, Маргарита Николаевна. Ехали с ней из города, я рассказывал о том, что есть у нас уже и трактористы, – это мы о весеннем севе толковали, – назвал вас. Она сказала: если это тот Виктор Цымбал, с которым она училась, то одним хорошим работником в районе стало больше. Вы учились с ней?
– Учился, в техникуме. Давно это было. Лет семь, а то и восемь прошло с тех пор. А скажите, пожалуйста, она тоже здесь останется работать?
– Минуточку, – прервал его Пресняков. – Все это вы потом выясните, время у вас будет. У меня еще вот какой вопрос к вам. О вас пишут, что вы награждены орденом «Знак Почета», имеете золотую медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
– Да, большую. За работу бригады.
– А где они, и орден и медаль? – поинтересовался Долинин.
– Всегда с собой. Расстегнув пуговицы гимнастерки, Цымбал распахнул ее на груди; потускневший овальный орден и золотая медаль были расположены рядом на нижней сорочке. – Все–таки в немецких тылах ходил, не будешь их там всем показывать. – Он улыбнулся. – Да и украсть могут.
– Теперь придется вам доставать свои отличия из–под спуда. – Вспомнив слова секретаря обкома о медали, Долинин тоже не удержался от улыбки. – Да и оправдать их на деле, товарищ Цымбал, – добавил он. – Можно мне взять его с собой? – Эти слова были обращены уже к Преснякову. – Ты все выяснил?
– Бери. – Пресняков весело махнул рукой.
Цымбал попрощался с Пресняковым и вместе с Долининым вышел на улицу. На улице пекло солнце. Не выдерживая солнечного натиска, на тополях и черемухах лопались почки, деревья окутывал легкий дымок первой зелени. На голубом скворечнике, поднятом над зданием районного отделения НКВД, передразнивая кошку, громко мяукал скворец. Кошка ходила по коньку крыши, с удивлением поглядывала вверх на странную птицу и тоже мяукала. От досады.
Позже, много дней спустя, Маргарита Николаевна с недоумением и горечью вспоминала встречу с Цымбалом. Как отличалась эта встреча от встречи с Долининым! Ее, больную, отчаявшуюся, утратившую все душевные силы, Долинин несколькими простыми словами не только вернул тогда к жизни – к хлопотливой жизни агронома, какой она жила до войны и от одного воспоминания о которой в затхлом соборном склепе ей послышались запахи открытых полей, – Долинин заставил ее еще взглянуть и в будущее, сулившее что–то новое, неизведанное и потому волнующее.
Встретив же Цымбала, Маргарита Николаевна вернулась к еще более ранней своей поре, – к поре, когда только начиналась ее самостоятельная жизнь, сложившаяся потом далеко не так, как рисовалась она Маргарите Николаевне в наивных мечтаниях тех лет. Разговор получился невеселый, натянутый, и, кто виноват в этом, Маргарита Николаевна не могла понять, – винить себя ей, во всяком случае, совсем не хотелось.
– Что случилось, Виктор? – спросила она, встревоженно глядя на повязку, когда Цымбал вошел в общую комнату райкома, и подала ему руку.
Они уже оба знали от Долинина, что минутой раньше, минутой позже должны встретиться; поэтому не было той неожиданности, которая бросает давно не видавшихся друзей друг другу, в объятия – все равно где и на чьих глазах: в уличной толчее, в фойе театра, в трамвае…
– Некоторый инцидент, – ответил Цымбал, смеясь, и поправил черную повязку на глазу.
– Как давно мы не виделись! – сказала она, вглядываясь в этот коленкоровый лепесток на тонких шнурках, охвативших его голову.
– Давно… Лет семь, – ответил Цымбал. – И я ничего, ничего о тебе не знаю.
Долинин заперся в кабинете, Варенька куда–то убежала, а разговор, которому никто не хотел мешать, не клеился.
– Не знаешь, – ответила Маргарита Николаевна. – Понятно… Каждый ведь живет своим.
Цымбал пожал плечами и стал скручивать цигарку. Маргарита Николаевна барабанила пальцами по коробочке из–под скрепок на Варенькином столе. Ее осуждающий, строгий взгляд скользил по едва изменившемуся худощавому лицу Цымбала, задерживался на его огрубевших желтых пальцах, следя за тем, как эти пальцы туго уминали махорочное крошево в обрывок газеты. Так же вот и в техникуме он не курил папирос, а вертел цигарки, утверждая, что папиросная «ку;´рка» ему мала. Он вообще, по ее мнению, старался выглядеть оригиналом. После лекций ворчал: «Все не то и все не так. К чему разговоры! В поле идти надо. Как моряк в море, так и хороший агроном может только в поле родиться. Зря время теряем…» Она ему очень нравилась тогда: это чувствовалось, да он и сам говорил ей об этом не однажды. А нравился ли Виктор ей? Казалось, что нет, не слишком нравился. Человек, которого она хотела бы найти в жизни, должен быть открывателем нового и непременно известен всей стране. Где–то, когда–то и как–то она должна была встретиться именно с таким; встреча эта казалась неизбежной. А Виктор… Он копался в жнейках, в мотоциклах, и даже свое «все не то» перестал говорить, как только ему позволили пахать трактором учебное поле, – так его привлекали машины.
Однажды, уже в бытность на третьем курсе, он простудился во время молотьбы и, заболев воспалением легких, лежал в маленькой сельской больничке. Маргарита Николаевна ходила его навещать. Особенно запомнился ей мглистый октябрьский день. Голые прутья жимолости, точно розги, жестко стучали в окно, в дощатую обшивку больничного домика, тяжелые капли дождя слезливо катились по стеклу – то быстро, то медленно. Виктор дышал трудно, он почти не мог говорить, он смотрел на нее усталыми глазами и не выпускал ее руку из своей. И лишь когда сестра в третий раз потребовала, чтобы посетительница оставила больного, и она собралась уходить, он попросил ее придвинуться поближе, склонить к нему голову и, почти касаясь губами волос, тихо и торопливо проговорил: «Поправлюсь, давай будем всегда вместе… Окончим техникум, уедем в деревню… Ну, скажи что–нибудь, не молчи!..» Но она промолчала и ничего, кроме той дурацкой фразы, о которой жалела потом тысячи раз и за которую ей и посейчас стыдно, не нашла на прощание: «Витя, будем друзьями».
Как только болезнь миновала, Цымбал из техникума ушел. Маргариту Николаевну это не огорчило: ушел и ушел; вольному воля.
Уже став агрономом, она прочла в газетах о том, что Цымбал, бригадир тракторной бригады одной из МТС области, ставит рекорд за рекордом. А незадолго до войны, на сельскохозяйственной выставке в Москве, увидела даже его портрет, Виктор стоял в густой, достигавшей ему чуть ли не до подбородка, ржи и весело улыбался. Досадно и больно было видеть эту улыбку. Досадно и больно оттого, что она–то, Маргарита Николаевна, к той поре уже встретила человека, которого искала, но ничего, кроме горечи, человек тот ей не принес.
– Ты не жалеешь о прошлом? – вдруг спросила она молчавшего Цымбала.
– О прошлом? – Вопрос его удивил. Может быть, Маргарита хочет знать, не жалеет ли он о том, что не окончил техникум, что ушел раньше временя, что стал не агрономом, а трактористом? Если так, то рассуждать об этом уже не было никакой нужды. Он ответил:
– Жалею? Да, жалею. О той жизни, какая была у нас до войны.
Маргарита Николаевна опрокинула коробочку со скрепками, скрепки рассыпались по столу.
– И это все? – спросила она, собирая их.
– Ну что ты, Маргарита, ей–богу, какая! Перестань о прошлом. Оно прошло, и кончено с ним. Куда интереснее будущее. Расскажи лучше о себе.
Эти его слова показались Маргарите Николаевне равноценными ее «будем друзьями».
– Тебе нужно интересное? – сказала она сухо. Пожалуйста: у меня, например, умер отец… Умер ребенок… Еще? Или достаточно?
Она видела, как был ошеломлен Цымбал, как хотел он взять ее за руку и, может быть, сказать что–нибудь очень хорошее, ласковое, но она поспешно отстранилась и быстро пошла к выходу.
Он шел за ней. На реке гранатами глушили рыбу. Аршинные судаки медленно всплывали на поверхность, опрокидывались кверху раздутыми от икры белыми чревами. Красноармейцы подбирали их с лодок руками. Маргарита Николаевна остановилась над рекой. Цымбал ожидал рядом и не ведал, что делать, что говорить в таких случаях: оправдываться, извиняться? Но в чем?
Выручила Варенька.
– Маргарита! – крикнула она, появляясь на берегу. – Пойдем обедать. Специально для тебя блинов напекла. Ты их любишь, я помню. Может быть, и вы, товарищ Цымбал, с нами закусите?
– Не хочется, ответил Цымбал. – Мне еще рано, я живу по часам, соблюдаю строгий режим, каждый кусок мяса прожевываю шестьдесят раз – это улучшает усвоение белка. А что касается блинов, то они, между прочим, тяжелы для желудка и предрасполагают к лености.
Смешливая Варенька расхохоталась. Цымбал раскланялся и ушел.
Через день после возвращения Долинина из Ленинграда, туда на его «эмке» отправился с Ползунковым Наум Солдатов. Наум побывал в областном партизанском штабе и получил разрешение вновь пойти на работу в тылы противника. В подвальчик Долинина он зашел в тот час, когда Долинин сидел за столом и с деревянной ложки прихлебывал пшенный суп, сваренный на этот раз без помощи Ползункова.
Увидев на Солдатове новые сапоги и новую шинель, Долинин все понял.
– Уходишь? – сказал он грустно.
– Кончилось наше нахлебничество, – весело ответил Солдатов. – Переходим на подножные корма. Сегодня в ночь! – И тоже подсел к столу. – Дай похлебать напоследок.
Они долго и молча посматривали друг на друга. Обоим была памятна та последняя ночь в Славске, – это было за час до приезда полковника Лукомцева, – когда они прощались на райкомовском дворе. Впервые за всю свою долгую совместную работу два деловых, серьезных человека обнялись, как родные братья, а может быть, даже и более горячо и искренне, чем братья. Секретарь райкома Долинин не мог вымолвить ни слова, но секретарь райкома Солдатов и тут старался быть верным себе. «Спеши, – сказал он, не слишком, правда, твердым и суровым голосом. Бой уже за Славянкой…» – «Встретимся ли еще?» – думал тогда Долинин, прислушиваясь к его удалявшимся шагам по изжеванной танками дороге, и так стоял на ветру, пока во двор не въехала машина Лукомцева.
И в эту минуту, глядя в глаза Солдатову, Долинин снова подумал: «А встретимся ли?»
– Обнимемся, Наум…
– Успеем еще, – ответил Солдатов. – Дай поесть.
Наум недолюбливал подобные нежности. Ну, тогда, ночью, понятно: расходились в неизвестность, нервы не выдержали. А сейчас нервы в порядке – получили передышку, в партизанской же жизни ничего неизвестного нет, уже все стало известным за зиму.
– Получил задание взорвать два моста, – сказал он. – Думаю выполнить его в первую же неделю. Потом займусь городским головой, Пал Лукичом. Не я буду – уберем мерзавца. Хотелось бы еще связаться с лужским отрядом: больше людей – крупнее дело.
– Это правильно, – поддержал Долинин. – Мне говорили в обкоме, что есть предположение свести несколько отрядов в партизанскую бригаду.
Теперь уже Солдатов сказал:
– Есть, точно. Вот тогда мы развернемся по–настоящему.
– Разворачиваться–то разворачивайся, Наум, но напрасно и в партизанском деле не партизанствуй.
– Тоже мне советчик! – Солдатов усмехнулся. – А что же ты, Яков Филиппович, на семьдесят третьем километре не рассуждал так в декабре? Какую войну среди бела дня затеял! Еле ноги унесли.
– Зато шестнадцать вагонов и сейчас поди под откосом?
– А куда же им оттуда деваться? Гниют, что верно, то верно. Но советы свои ты брось. Всегда с обстановкой надо сообразовываться.
– С обстановкой считались даже самые великие полководцы. Не спорю. – Долинин тоже сбился с серьезного тона.
– Ну ясно, даже твой тезка по отцу – Александр Филиппович Македонский – обстановку учитывал. Шел–шел восемь лет покорять Индию, дошел до Ганга, видит – река широкая, и вернулся.
Долинин засмеялся. За год до войны Наум Солдатов поступил на заочное отделение университета и с жаром принялся изучать историю. Все, что вычитает из книг, все, что услышит от лекторов во время очных сессий, непременно рассказывал каждому, кто соглашался быть его слушателем. Но как–то получалось так, что вся история, особенно древняя и средних веков, в передаче Солдатова состояла исключительно из анекдотов, – он знал их сотни. «Понимаешь, – объяснил он однажды Долинину, – такой чудак–профессор попался, консультант. Самое главное для него, чтобы на лекции не спали».
– Опять извращаешь исторические факты, – вспомнив особенность Солдатова, сказал Долинин. – С фактами надо быть все–таки осторожнее. Что, например, ты будешь делать с тем фактом, что Цымбала я с тобой не отпущу?
– А ты думаешь, для меня это новость? – ответил Солдатов, удивив Долинина, который ожидал самого свирепого протеста. – Я уже заметил, как ты его расхваливал мне третьего дня, – продолжал Солдатов. – Простак ты, Яков Филиппович!
– Простак, не простак – не отпущу.
– Хорошо, – миролюбиво согласился Солдатов. – Только поговори с ним сам. Согласится ли еще? Я его пришлю к тебе. А пока будь здоров, до вечера!
В дверях Солдатов встретился с Ползунковым, который ветошью вытирал руки.
– Алешка! – сказал Солдатов. – Я тут съел весь харч твоего хозяина. Позаботься о новом.
– Как–нибудь не сплошаю, Наум Ефимович!
