Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
Председателем избрали ее, а секретарем, как всегда, Нину Владимировну.
– На повестке дня у нас, – продолжала Дарья Васильевна, – один вопрос: колхозный план. Дополнений, возражений нет? Слово товарищу Лаврентьеву.
– План, товарищи, который мы сегодня будем обсуждать, – перелистывая блокнот, заговорил Лаврентьев, – касается не только текущего года. Он шире, значительно шире. Это трехлетний план. Трехлетний план роста и развития колхозного хозяйства. История его такова. Мы собрались как–то вечером – Дарья Васильевна, Антон Иванович, я, Анохин был, – разговорились о том, о сем. У каждого нашлась своя мечта. Получилось интересно: с одной стороны, и мечты эти были не слишком фантастическими; с другой стороны, время у нас такое, что оно даже и самые фантастические мечтания позволяет претворить в жизнь. Что же это за мечты? Посмотрим.
Лаврентьев говорил об электрификации, о высоковольтной линии, которую можно подвести из леспромхоза – каких–нибудь двадцать километров. Сначала думали – из совхоза, но не выходит, там движок едва совхозные нужды покрывает. Говорил о мощеной дороге до города, об автопоилках, о клубе, новом здании правления, об автомашинах, о высоких урожаях, о мерах повышения продуктивности животноводства, об осушении полей, о колхозном радиоузле… Он широко взмахивал рукой, длиннокрылые тени пролетали по стенам, по экваториальным лесам и полярным айсбергам, по географическим картам, как будто не об одном Воскресенском шла речь, а обо всем земном шаре. Большевики Воскресенского сидели сосредоточенные, тесной кучкой – мозг, совесть и воля колхоза. Они сознавали, что новый план возложит на них новые обязанности, но были готовы пойти навстречу этим трудностям с горячим сердцем, потому что там, за рубежом этих трудных дел, занималась заря новой жизни, она разгоралась все ярче, и свет ее как бы сквозь стены проникал в сумеречный класс, озаряя лица людей огнем вдохновения. Чем шире замыслы, чем значимей дела; тем сильнее желание за них взяться, но тем больше и ответственности. Пусть так. Лишь бы творить, лишь бы бороться, лишь бы выбраться, выйти из воскресенского прозябания. И когда Лаврентьев кончил, ему чуть ли не хором задали вопрос:
– А как с заболоченностью? Какие меры будут против этого? Простая мелиорация не помогает.
Люди знали, даже Нина Владимировна, непосредственно не связанная с сельским хозяйством, знала, что корень местных бед – в заболачиваемости. Преодолеть: эту трудность – дальше все одолимо.
– С заболоченностью? – переспросил Лаврентьев. – Об этом я хочу поговорить отдельно. Об этом уже знают и Антон Иванович, и Дарья Васильевна, и Анохин – многие знают. Но сегодня я ставлю вопрос официально. Как агроном предлагаю единственно верное средство – дренаж гончарными трубами. Нам, правда, понадобится этих труб несколько десятков километров. Что ж, разобьем поля на участки и дренируем их не в один год, а в три, в четыре года. Пример – соседний с нами совхоз. Они дренировали свои угодья в течение пяти лет. Результаты прекрасные.
Начался долгий разговор. Никто против дренажа как будто бы не возражал, все высказывались за него, но высказывались без особого жара. Лаврентьев понимал, что воскресенцев охлаждает неудачный опыт прошлого – не увидели они результатов от мелиорации и не верили. в нее. А кроме того, дренаж требовал громадных денежных затрат, а где взять эти деньги? Еще урезать выдачу на трудодень? Совсем будет плохо. И так–то мужчин в колхозе, особенно молодых, осталось мало. Чего доброго и остатние сбегут.
Коммунисты выступали в прениях один за другим. Как ни обстоятелен был доклад Лаврентьева, как ни обширен проект плана, его дополняли и дополняли. «Не линию от леспромхоза – плотину бы заложить на Лопати; по всей стране колхозы свои электростанции строят, – разверните любую газету», – высказала пожелание Нина Владимировна. «Помните, научный сотрудник приезжал прошлой весной насчет организации у вас сортоиспытательного участка, – почему застопорилось дело? Считаю необходимым выяснить и добиться, чтобы именно у нас организовали этот участок», – требовала Ася.
– Говорить о деле так уж говорить! – рявкнул редкостным своим басом Анохин. – Залетаем на облака, а что рядом, того не видим. Семенной материал… Черт те что! До сих пор овес рядовой. А что такое рядовой? Хлам! Куда смотрим…:
Даже Павел Дремов: высказался. Но высказался, как всегда, туманно, о том–де, что каждый должен работать по специальности, и тогда все само собой наладится. Любишь специальность – любишь и работу, а любишь работу – и понукать тебя не надо.
В результате долгих прений план вырос, и так вырос, что, пожалуй, и трехлетние рамки стали бы для него тесноваты. Решили вынести дальнейшее обсуждение на общее собрание колхозников.
– Товарищи, – заговорил снова Лаврентьев. – Меня прения все–таки не удовлетворили. Вы о мелиорации по сути дела ничего не сказали. А если не будет решен вопрос с мелиорацией, отрубите мне голову, весь наш план повиснет в воздухе. Ну как же так – выходит, что мы пасуем перед болотом! Стыд! Оглянитесь вокруг… Заволжье и то встает на ноги. А суховеи страшнее болот. Неужели мы…
– Петр Дементьевич, – перебил его Антон Иванович. – Что касается меня, то я, ей–богу, от мелиорации не отказываюсь. Я за нее. Исподволь, из года в год будем прокладывать твои трубы. Но понимаешь, какая штука… Вот, скажем, загубим денег, накупим труб, закопаем их, а они вроде как телка Снежинка…
– При чем тут Снежинка?
– Да не Снежинка при чем, а эксперимент. Получится опять эксперимент. Снежинка, говорю, что! Снежинка – тьфу!
– И Снежинка не тьфу! – заговорила Дарья Васильевна. – Снежинка тоже вопрос. Я особо хотела его поднять. Не понравилось мне, скажу прямо, как нахозяйствовал на телятнике товарищ Лаврентьев. Суть, понятно, не в телке. Суть в партийном подходе к делу. То, что агроном по–новому хотел поставить выращивание телят, – это партийно? Да, партийно. Приветствуем. Непартийно другое – по–кустарному за это взялся, вот плохо! Никому ничего, бух–трах, на мороз телка, и баста. Времена кустарщины прошли, товарищ Лаврентьев. Все новое подготовки требует, большой подготовки, и по научной части и по организационной. Этих, которые, засучив рукава, грудью прут, пузом – извиняюсь за слово – хотят взять, теперь не больно уважают в народе, А ты как поступил? Вот этак – пузом налег. Буслай–богатырь! Про нас забыл, про товарищей твоих, про коммунистов. Ум хорошо, пятнадцать, думаю, не хуже. Минуточку, минуточку, прошу не перебивать. Я тебя целый час слушала, слόва не обронила. Послушай и ты нескладную речь. Отдаем тебе должное: с образованием человек, не пустомеля – не серчай, – толковый, не ошибусь, работник. Но и на нас не надо смотреть как на недоростков. А ты в одиночку в себе что–то носишь.
Лаврентьев кипел от возмущения. Он сам недавно доказывал Кате Прониной, что не видит принципиальной разницы между городским и сельским жителем, не только слова «мужики» и «бабы», но даже и слово «крестьяне» для него устарело. А тут ему в лицо тычут якобы замеченное за ним пренебрежение к колхозному активу. Ерунда! Вздор! Непозволительный вздор!
– Думаешь, не наше это дело? Качаешь головой? – продолжала свое Дарья Васильевна. – Вот тебе, коли так… – Она порылась в папке, достала, развернула журнал. – Ты отступился, а мы нет. Мы нашли статейку, интересную статейку. Про совхоз один, под Костромой, где который уж год телят выращивают холодным методом.
– Дайте! – Таща за собой парту, Лаврентьев потянулся к столу. Хотел схватить журнал из рук Дарьи Васильевны.
– Не горячись. – Дарья Васильевна положила журнал на стол. – Дослушай. Потом прочтешь, время будет. Какой мой вывод? Мысль у тебя была правильная, осуществление ее из рук вон плохое. Сквозняки после жары устроил… Прогулку какую–то больному животному… В пальто кутал… Ну не смех ли! Зарапортовался, Петр Дементьевич, непосильную задачу на себя взял – в одиночку дела ворочать.
– Как специалист, я…
– Понятно, – перебила Дарья Васильевна. – Инициатива… Вроде бы – полная самостоятельность и полный ответ. Кто против этого! Только прежде с партией надо посоветоваться. Не помеха – всяческая поддержка тебе будет. Ну, теперь твое слово, что скажешь? Да, минутку погоди… Возражать будешь, учти: мы не против нового метода, мы за него обеими руками голосуем. В том, костромском, совхозе он дал невиданный результат: за несколько лет ни один теленок не пал. Мы вот завтра–послезавтра созовем производственное совещание животноводов, статейку обсудим, зоотехника пригласим и наново работать будем. Учти это.
– Выходит, Дементьич, что метод этот вовсе и не новый. – Антон Иванович деликатно кашлянул. – Участковый зоотехник знает о нем, да только, говорит, не очень в него верит: дескать, у кого получается, а у кого и нет. Эксперимент.
– У нас теперь получится, – с уверенностью сказала Дарья Васильевна.
Лаврентьев, который все время, пока говорила Дарья Васильевна, готовил резкие, неотразимые возражения и чувствовал себя как перед боем, при последних ее словах вдруг увидел, что некому возражать и не с кем бороться, – перед ним не было противника. Была только досада на то, что он плохо знает животноводство и вот в результате его отчитали, и отчитали, как мальчишку.
– Мне говорить нечего, – ответил он на предложение выступить с объяснениями. – Ошибся, – и взял с председательского стола журнал.
– Больно коротко. Откуда ошибка, скажи.
– Не учел. – Он перелистывал замусоленные страницы.
– Нас не учел, товарищей своих. Эх, Петр Дементьевич, Петр Дементьевич!..
Сказала это Дарья Васильевна таким тоном, так грустно, что Лаврентьев насупился. Дарья Васильевна была, видимо, немало взволнованна. Она надела очки, неожиданно став похожей на профессора, но тут же их сняла, – никто и не заметил ее жеста.
– Суждения будут?
Суждений ни у кого, кроме Павла Дремова, не оказалось.
– Чего человека морочить! Осознал. – Павел вынул папиросу из пачки, лежавшей перед ним на парте, помусолил в губах, положил обратно, – курить на партийных собраниях Дарья Васильевна не позволяла.
– Не через край ли просто будет – поговорить да разойтись? – возразила ему Дарья Васильевна. – Я свое суждение высказала, теперь предложение вношу: предупредить товарища Лаврентьева, чтобы потесней, подружней работал с партийной организацией.
– Не вижу нужды предупреждать, – сказал Антон Иванович. – Несогласен. На одни весы человека и телку кладем.
– Не телку отношение к коллективу, – рассердилась Дарья Васильевна. – Не передергивай, не упрощай.
– И я не согласна, – поддержала Антона Ивановича Нина Владимировна, поглаживая шрам на щеке. – Не плохими – добрыми чувствами руководствовался Петр Дементьевич.
– Плохие – другой бы разговор был. Построже меру пришлось бы потребовать, – не сдавалась Дарья Васильевна. – Голосую, значит, два предложения. Кто за мое, за предупреждение?
Только одна она и подняла руку; усмехнулась и со свойственной ей прямотой сказала просто:
– Промахнулся партийный руководитель! Не учел настроения масс.
Она окинула взором коммунистов. Кандидаты в члены партии – Ася и Павел Дремов – права голосовать не имели, но вид у них был такой задиристый, что Дарья Васильевна не сомневалась: дай им это право, они бы поддержали Антона Ивановича. Поэтому она обратилась ко всем троим:
– Ишь вы какие! Любое, самое маленькое предупреждение, и то вам круто. Звонкая – ладно, от молодости у нее. А ты, Павел, и особенно ты, Антон, – глядите. Ты, Антоша, и сам иной, раз своевольничаешь. Да и работку не блестящую показываешь. Поначалу жарче брался. Как бы и до тебя очередь не дошла.
– Дойдет – ответим.
– Подождем, – миролюбиво согласилась Дарья Васильевна. – Все, что ли? До полуночи прозаседали. Она взглянула на часы. – Закрываем?
– Одно слово! – Лаврентьев поднял руку. – Мне кажется, что напрасно товарищи так горячо за меня вступились. Против выговора я бы, конечно, возражал, протестовал бы. Думается, не заслужил его. Но серьезного внушения достоин и сам голосую за него. Повторяю: кое–чего не учел. Учту.
Домой он шел медленно, заложив руки за спину, как на прогулке. В душе его жил протест против сегодняшнего неожиданного разбирательства. Но душа душой – ум подсказывал другое. В самом деле, в одиночку он бился. И, главное, непонятно, почему? Чуть ли не с пеной на губах доказывал Кате, какие перемены произошли в деревне, и сам же отнесся к воскресенцам как к представителям старой деревни, среди которых он, агроном, – мессия. А он – что? Винт. Важный, но все же только винтик в большой машине.
– Товарищ Винт, – сказал он вслух, благо пусто было на улице, – вам подкрутили гайку…
Справа, за дощатой оградой, мелькал огонек в больнице. Огонек перемещался от одного окна к другому: с лампой в руках по коридору шла тетка Дуся.
5
Лаврентьев поднялся на крыльцо. Он хотел справиться у санитарки о здоровье Людмилы Кирилловны. На цыпочках прошел в дежурную комнату.
– Тетя Дуся, тетя Дуся! – позвал вполголоса.
Из–за шкафа появилась дородная санитарка.
– Ну что, полуношник?
– Как дела?
– А так. Зотова Мария Ивановна говорит, на поправку пошло. Выдержала Людмила Кирилловна. Организм, говорит, крепкий. И из райздрава этот был, с золотым зубом–то… Тоже говорит, сомнений нету.
– Привет передайте. Скажите: заходил, мол.
– Передам. Иди, не шуми тут. Беды наделаешь.
– Дусенька! – послышался тихий голос за дверью. – Пусти Петра Дементьевича… Петр Дементьевич!
– Какой Дементьевич? – Приоткрыв дверь, тетка Дуся просунула голову в палату и выставленным назад кулаком погрозила Лаврентьеву: уходи, дескать. – Дрова Федот принес.
– Не ври, не ври. Я слышала… Петр Дементьевич, если не зайдете, сама встану.
Тетка Дуся развела руками, Лаврентьев вошел в палату. Впервые за десять дней он видел Людмилу Кирилловну в сознании. Исхудалая, желтая, она ему улыбнулась.
– Не думала, что зайдете. Бессонница у меня, тоскливо. Днем хоть Ирина Аркадьевна, женщины заходят, а ночью – одна.
Говорить ей было трудно. Она держалась за грудь и покашливала.
– Не имею права вас тревожить. – Лаврентьев тоже кашлянул, из солидарности, наверно. – Врачебные правила запрещают. Пойду, простите.
– Нет–нет, не уходите. Садитесь. Вот сюда, сюда на стул. Мы будем не спеша, тихо разговаривать. Это даже и по врачебным правилам можно. У меня, правда, еще высокая температура, жар…
Она дернулась на постели, Лаврентьев забеспокоился. Он жалел, что поддался, порыву и зашел сюда, Можно было дома, у Прониной, узнать о здоровье Людмилы Кирилловны.
– Петр Дементьевич, у меня плохо на душе…
– Но почему же?
– Почему? Одним словом не выскажешь. Если вам не трудно, дайте, пожалуйста, водички.
Лаврентьев подал стакан, Людмила Кирилловна отпила половину, быстро облизнула губы, – они у нее сохли.
– Мне очень хочется рассказать вам о себе, может быть, тогда вы поймете, почему мне плохо. Я вышла замуж шестнадцати лет за человека, которому шел сорок первый. Художник. Он приехал в наш город, ходил по улицам с альбомом, зарисовывал древние церкви, развалины кремля, башни. И однажды увидел меня. Неделю сидела я перед ним на садовой скамейке, и он писал портрет девочки в голубом. Он так много знал, так интересно умел рассказывать, его рисунки казались мне гениальными, а сам он – бескорыстным жрецом высокого искусства… Потом – плакала мама… потом – мы уехали с ним в Харьков, – он был из Харькова. Я жила; не чуя под собой земли, я над ней парила. Как же – подруга гения! Через полгода подруга гения осталась одна, гению с ней, глупой, болтливой, восторженной и ужасно наивной, стало неинтересно. Гений ушел к более опытной, более близкой ему, тоже, как и он, жрице искусства. Я вернулась к маме и ревела, ревела полтора года… Дайте еще водички.
Снова отпив глоток, она продолжала:
– Началась война, я, не задумываясь, ушла на фронт. Окончила курсы медсестер – и ушла. На фронте я уже не плакала, не было времени плакать. Работала. А в гениев веру потеряла навсегда. Обжегшись на молоке, знаете ли, дуют и на воду. Я разуверилась и в любви, и мне казалось, тоже навсегда…
Людмила Кирилловна, протянув руку, взяла со столика крошечный флакончик духов и стала вертеть его пробку. Сложные чувства боролись в Лаврентьеве. В словах Людмилы Кирилловны не прозвучала ни одна фальшивая нотка, она говорила искренне, раскрыв сердце; он чувствовал, что рассказанное ею – правда, что это все так. Но… перед глазами вставал альбом: снимки Людмилы Кирилловны – в южных волнах, в пальмовых аллеях, рядом с блондинами и брюнетами, насупленными и улыбающимися.
Людмила Кирилловна отвернула лицо к стене, выбросив поверх одеяла иссушенные болезнью белые руки.
– Плохо как… плохо…
Лаврентьев поднялся, чтобы позвать тетку Дусю или Зотову, но его поймали за руку и удержали горячие пальцы Людмилы Кирилловны.
– Сидите!..
Лаврентьеву было очень тоскливо от всего этого разговора, от всей больничной обстановки; он поставил себя на место Людмилы Кирилловны, больной и одинокой, и тогда пришло сострадание. Он положил ее руку к себе на ладонь и другой ладонью погладил.
– Ну что вы, Людмила Кирилловна? Зачем волноваться? Я не знал, какой трудной жизнью вы жили. Спасибо вам за откровенность. У вас есть чему поучиться. Вы – человек энергичный, стойкий, самоотверженный. У вас такие обширные и прекрасные планы, – о них я помню с нашей первой встречи. Убежден, что…
– Вы хитрый, – перебила Людмила Кирилловна, взглянув на него усталыми глазами, и отняла руку. – Вы хотите сыграть на моем самолюбии.
– Ни на чем я не играю, просто убежден, что планы ваши будут выполнены. В работе своей вы найдете и силы, и удовлетворение, и смысл жизни. Знаете же сами это.
– Да, хитрый. Когда вы так говорите, мне начинает казаться, что я действительно чуть ли не борец за народное благо. А какой из меня борец? Я слабая, очень слабая. Мне вот хочется, чтобы сейчас рядом со мной была мама, поила бы меня морсом, заплетала косички…
Людмила Кирилловна говорила это с закрытыми глазами, ресницы ее мелко вздрагивали, по кривившимся губам скользила непонятная – то ли горькая, то ли счастливая – улыбка. Она снова бредила.
Чувство сострадания в Лаврентьеве сменилось нежностью. Черт возьми, если бы он мог, он бы охотно заменил ей в эту минуту ее маму, он бы и морсу наварил и заплел воображаемые косички…
В те же ночные часы, на противоположной окраине села, в домике Звонких, происходила другая сцена. Возвратясь с партийного собрания, Ася рассказала матери о том, что Лаврентьеву за злосчастную выдумку со Снежинкой хотели сделать предупреждение.
– Ах, боже мой, боже мой! Выговор задумали объявить… Как же быть–то мне, глупая моя умница? Ну дай совет, Асютынька. Петр Дементьевич!.. Ах, грех на мне. Побегу, побегу к нему, слышь. Где плат? Где поддевка? К Антону побегу, к нему побегу, к Дарье…
– Да что такое, мама? Что с тобой? – Ася растерялась.
– Дура я – форсистая да заносчивая. Ума небольшого, хитрости великой. Человека под нож чуть не подвела. Какого человека! Где же плат–то?!
– Никуда не пущу, – Ася схватила ее за плечи, прижала к себе, – пока не скажешь, что с тобой. Мамка ты смешная, по ночам бегать…
– Ну вот – на! Казни… Вся перед тобой. – Елизавета Степановна опустилась на стул, положила руки на узоры скатерти. – Десятого теленка по его, по Петра Дементьевича, способу ращу. Ни в одном червоточинки, хвори какой не найдешь. Поняла?
– Это верно? – Асины крутые брови пошли вверх.
– Мать во лжи подозреваешь? Верно. И все тишком, тишком от людей, от Петра Дементьевича – главное. Форс перед ним гну – сами, мол, с усами. И не один форс – стыд глаза точит глядеть на него, прийти да сказать: прости, Петенька, нагалдела, а ты–то прав оказался.
– Так и надо было сделать сразу.
– Баба я, доченька, баба. Участковый приедет, ахает, зоотехник–то наш, думает: вот инструкцию хорошую дал… По его, мол, инструкции действую. А я по Петенькиной… Пойду, а? Дочка?
– Пойдешь, – строго сказала Ася. – И к Петру Дементьевичу, ко всем пойдешь. Только завтра. Не знаю, что тебе там будет – на вид ли, порицание… А от меня, считай, самый строгий выговор. Не скрытничай, не строй фокусов. Как не стыдно!..
– Стыдно, стыдно, срами меня. Стыд – что! За Петеньку горько. Ах, непутевая, неукладная, чего натворила!..
1
Когда Владимир Ильич Ленин говорил, что социализм – это учет, в те, ставшие ныне далекими, времена подавляющее большинство советских людей и не подозревало, насколько глубоко ленинское положение войдет в их плоть и кровь, в их труд – во всю жизнь. Учет сделанного, учет того, что надо сделать, учет возможностей, учет противодействующих сил – без него мы не мыслим поступательного движения вперед, не мыслим ни социализма, ни самого коммунизма – конечной цели великой борьбы народов. Магистральным руслом социалистического учета стал для нас план – от грандиозных, объемлющих жизнь всей страны планов на несколько лет, которые приводят в смущение надменных дельцов Лондона и Вашингтона, до планов токаря или комбайнера.
И самое удивительное в наших планах то, что, едва их составив, советские люди тут же задумываются – а как сократить срок выполнения этих планов, как превысить намеченное, как обогнать время. Время, время! Драгоценный фактор, ты ползешь слишком медленно в сравнении с дерзновенным полетом мечты свободного человека, и слишком быстро летишь, когда человек принимается за дело. На сколько бы лет ни был рассчитан каждый очередной план развития родины – каждому из нас хочется, чтобы выполнен он был значительно быстрее.
Карп Гурьевич, время от времени ездивший в район по личным и колхозным делам, в последний раз возвратился оттуда озабоченный. Пожав руку шоферу совхозной машины, он не стал даже заходить к себе, отправился разыскивать председателя. Антон Иванович сидел дома и, к удивлению Карпа Гурьевича, чертил карандашом на листе александрийской бумаги. Увидав в дверях гостя, Антон Иванович быстро закрыл свой чертеж газетой и забарабанил по столу пальцами. В глазах его было такое выражение, будто он не на Карпа Гурьевича смотрит, а в какую–то манящую даль.
– Разбудил тебя, – сказал, присаживаясь, Карп Гурьевич, сам хорошо знакомый с таким душевным состоянием. – Дело есть, Антон. Как на него посмотришь? Движок нашел.
– Движок? А зачем он нам?
– Зачем? Когда, ты мыслишь, мы линию из леспромхоза подведем?
– Той зимой, не раньше. Ну, в крайности, – осенью.
– Вό! А поилки автоматические – на когда запланированы?
– На нынешнюю весну.
– Расчет на ветряк?
– Понятно.
– Не больно надежно, Антон. Я над этим ветряком голову поломал. Ненадежно. Места наши – лесные, безветренные. Будь иначе – ты меня знаешь, – давно бы у нас ветряк крутился. Движок нашел, говорю. Сильный движок, на все его хватит – и на поилки, и на свет в домах, и на фонари по улицам.
– Тоже – дома, тоже – улицы! – буркнул председатель и, приподняв уголок газеты, заглянул под нее. – Хлам и мусор.
Карп Гурьевич его не понял.
– Хлам–то вроде бы и хлам. Старый движок – верно. Но механик один объяснил мне, что восстановить можно, за милую душу работать будет. Полторы тысячи всего и дела.
– Полторы тысячи! – Антон Иванович присвистнул. – Кто же дерет такие деньги?
– Новый он все пятнадцать стоит. Не о деньгах думай – о пользе. Деньги – хочешь, свои выложу.
– Не хочу, мы не погорельцы. В общем, так: я не против, я за. Где движок?
– На лесопилке, в бурьяне. Я к директору сходил – берите, говорит, пожалуйста, зря на балансе висит.
– Как бы и у нас не повиснул. Кто ремонтировать будет?
– Берусь.
– Ты же столяр. Что в железе смыслишь?
– Берусь, говорю.
– Давай сзывать правление, решим. Деньги общественные, общественная на них и воля.
Общественная воля решила: покупать движок. Особенно ратовала за это Дарья Васильевна.
– Вот спасибо тебе, Карпуша! – сказала она Карпу Гурьевичу. – Выручил. А я – то ночей не сплю, все думаю, как эту линию тянуть через леса. Просеку рубить… столбы ставить… Долгая песня, труда сколько. Там, глядишь, новые неурядицы. Провод порвется, ищи – где? А без свету – опять терпения нет. Везде сплошная электрификация, сплошная радиофикация. Одни мы темные. Что барсуки в лесной норе. И раздумывать нечего, покупаем – и только.
Событие было великой важности, ни один колхозник не остался к нему равнодушным, даже Савельич не сказал ни слова против движка, только скептически пожевал губами.
То, что у них будет электрический свет, подымало воскресенцев в собственных глазах. Большинство из них не совсем реально представляло себе, что практически принесет колхозу электричество, но сам этот факт – в Воскресенском динамо–машина – ставил жителей лесного села в один ряд с колхозниками передовых областей страны: не лыком шиты!
Как только Павел Дремов узнал о движке, он пришел к председателю, бросил шапку на стол, встал в хрестоматийную позу Бонапарта, засунув пальцы за отворот куртки, и не сказал, а гаркнул во все горло:
– Точка! Хватит! Хватит слушать: все работы почетны. Пусть другие навозом развлекаются. Я специалист по ремонту!
– Чего ты орешь? – Антон Иванович поднял на него спокойный взгляд. – Мне агроном так и сказал: Дремова на ремонт.
– Агроном?
– Ага.
– А… ну ладно. – Сразу притихший, Павел побежал к Карпу Гурьевичу.
У Карпа Гурьевича во дворе стояло странное сооружение, похожее на железнодорожный вагон прошлого века, обшитое узким тесом, с железной округлой крышей; маленькие оконца с переплетами крест–накрест. В нем хранился лишний в доме хлам, жили куры, которых развела приемная дочка Карпа Гурьевича Леночка. Сооружение обросло кустами бузины, на проржавевшей крыше торчали пучки сухого овса. А когда–то оно наделало в селе шуму не меньше, чем деревянный бычок и подводный понтон. Задумав жениться на красавице своей Стеше, Карп Гурьевич, Карпуха тогда, задумался и о жилье. В отцовскую избу молодуху вести не хотелось, мечтания были о своей отдельной жизни, а средств поднять новую избу не предвиделось. Да и по молодости лет стремления были иные – не сидеть на месте, пойти побродить по белу свету. За землю молодой столяр не держался. Выход ему подсказал проезжий цирк, который остановился в усадьбе Шредера. У циркачей был пестрый, разрисованный масками, обклеенный афишами фургон. Был он легкий, на рессорах, тянули его две мелкорослые лошадки с подстриженными коротко хвостами. Карп Гурьевич поглядел на него и принялся строить такой же. Кони – как–нибудь; сперва фургон, благо руки свои. Но одно дело – проехать от городка к городку, от селения к селению, подвезти загадочный цирковой скарб. Другое дело – ездить и постоянно жить в фургоне, зимой ли, осенью, в вёдро или ненастье. Нужны прочные, не пропускающие холода стены, нужна печка, нужны кровать, стол, словом, все, что есть в избе и без чего человеческая жизнь не мыслится. День за днем, неделя за неделей улучшал, совершенствовал свое будущее передвижное жилище молодой Карпуха. Отец только вздыхал, ходил вокруг него. Но и не порицал сына – сам был фантазер. «Ладно, – рассуждал он. – Коней нет – будет жить в фургоне, как в избе. Кони заведутся – неужто их никогда не приобрести! – поедет счастья искать». Старый друг отца – колесных дел мастер – соорудил для фургона могучие дубовые колеса со спицами в медвежью лапу толщиной и в высоту – по грудь человеку.
Наступил день испытания. Любопытствующих баб в фургон набилось, ахают там, охают, диву даются. Затопили печку. Мужики, которые поисправней, тоже любопытства ради, привели пару коней. Впрягли. Натужились кони, натянули жилы, уперлись ногами в землю – только вздохнули по–лошадиному, не стронулся Карпухин дом с места. Еще двух коней впрягли, качнулся фургон, под бабий визг проехал сажень – кони в мыле.
Надвязывали постромки, входя в азарт, воскресенцы, сами за колеса хватались. И выяснилось в конце концов, что лишь восемь лошадей способны были тащить невиданную избу, да и то скоро выбились из сил.
Загоревали оба, и сын и отец, поставили фургон во дворе на высокие чурбаки, – колеса продали лесопромышленнику – бревна возить – и деньги с горя пропили. Так и доживал свой век в бузине один из многих плодов Карпухиной молодой фантазии.
Вспомнил Карп Гурьевич о фургоне, когда из города привезли на машине заржавленный старый движок. И Павел одобрил: лучшего помещения для мастерской не найдешь. Выселили кур, повыбрасывали хлам, верстак с тисками поставили. Принялись разбирать двигатель на части. Павел не соврал – хоть и по верхностные, но понятия о моторах у него были. А кроме того, в библиотеке Карпа Гурьевича нашлась объемистая книга – «Двигатели внутреннего сгорания». Сидели над ней вдвоем, ничего не смыслили в формулах, ссорились из–за них и все надежды возлагали на чертежи. В чтении чертежей руководящая роль была за Карпом Гурьевичем.
Лаврентьев, заходя в мастерскую, досадовал на то, что ничем не может помочь мастерам. В институте читался курс механизации сельского хозяйства, говорилось там и о двигателях, но куце все это говорилось и куце читалось, без практических занятий, – так называемое «общее, знакомство», которое никому ничего не дает.
Самозваные мастера вручную шлифовали поршневые кольца, притирали клапаны. Антон Иванович забегал, спрашивал:
– К двадцать третьему будет? Он хотел, чтобы к празднику Советской Армии движок застучал и зажглась хотя бы одна лампочка. Задумываясь вначале о полутора тысячах, председатель готов был теперь и пятнадцать израсходовать, лишь бы не остановиться на полпути, лишь бы заработало сердце колхоза, как он образно окрестил двигатель. Он сам ездил в город – на лесопилку, в сельхозснаб, толкался в райисполкоме, достал небольшую динамо–машину, правдами и неправдами закупал медную проволоку, изоляторы, заблаговременно выхлопотал лимит на горючее: плотники у него отесывали столбы, мазали их комли вязкой, пахучей смолой.
– Неужто к двадцать третьему не будет? – тревожился он.
– Постараемся, Антон Иванович. Из кожи вон, – отвечал Павел, смахивая пот со лба; в мастерской жарко топилась печка – Карп Гурьевич не терпел холода.
Сам Карп Гурьевич отмалчивался, сопел носом, орудуя непривычной для его рук драчевой пилой.
– Петр Дементьевич! – часто восклицала в эти дни Ирина Аркадьевна. – Как это великолепно – свет! Я люблю деревню, привыкла, сроднилась с ней, но как всегда угнетал мрак! Ах, как он угнетал, особенно в первые годы моей жизни здесь. Не в детские, конечно, годы, а после возвращения из столиц и театров. Сидишь во мраке – думаешь о прошлом, о безвозвратно потерянном.
Катя давно уехала, Ирину Аркадьевну ничто не держало дома. И она делила свое свободное время между посещениями Людмилы Кирилловны и беседами с Лаврентьевым. Лаврентьев, после того как узнал историю Прониной, переменил свое отношение к ней, стеснения при встречах не чувствовал. Он делал скидку на некоторые старомодности в манерах и в словах Ирины Аркадьевны и видел теперь в ней вполне советского человека, которого горячо интересует жизнь страны. Хоть краем, бочком, но она прикоснулась к истокам этой жизни в далекие, неведомые нынешнему поколению годы, своими глазами видела ее зарождение, разговаривала, жила в общих землянках, ела из одного котелка с солдатами революции.
