Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
Перевозчик налег на весла. Лодка была на середине реки, и прямо на нее, вздымая пенные буруны, мчались два серых бронированных катера. Они пролетели совсем близко, обдав Долинина брызгами. Лодка запрыгала и закачалась.
– Так и утопить могут, – сказал перевозчик, стараясь выгрести поперек волны.
– Свои не утопят, – ответил Долинин невесело.
Мысль была высказана не очень–то ясно, но перевозчик понял.
– Похоронили? – спросил он.
– Похоронили.
Перед глазами Долинина вновь возникли два красных столбика на свежих могилах. Раскаленным гвоздем на столбиках было выжжено: «Петр Васильев, 1927 года рождения, тракторист» и «Анна Копылова, 1900 г., бригадир–полевод». Легли они рядом, на краю старого деревенского кладбища, под нависшими густыми ивами. По соседству, в таких же фронтовых могилах, лежали зенитчики, павшие осенью в поединке батареи с «мессершмиттами». Было это соседство точно символ того, что и маленький тракторист, и сорокалетняя полеводка, пережившая зиму в землянке под развалинами деревни Коврино, тоже погибли на боевом посту: один – возле своей машины, другая – в поле, где обмеряла в тот час участки под озимые.
Анна Копылова и Петр Васильев были первыми жертвами, понесенными колхозом в его борьбе за то, что в штабе дивизии Лукомцева приравнивали к боеприпасам. Первыми, но последними ли?
Выйдя из лодки, Долинин поднялся на берег, где его уже ожидал Ползунков с машиной.
– Парнишку жалко, – сказал Ползунков, распахивая дверцу. – Грудь навылет… А хороший был паренек. Вместе же работали, Яков Филиппович, на посевной. Озорной, конечно. Да кто из ребят без этого? Разве только тот, кого бог обидел. Мы раз всхрапнули с Казанковым на припеке, – разморило, – а он связал нас вместе телефонным проводом, потом как свистнет в четыре пальца… Ну, что было!
«Эмка» свернула на дорогу к заводу, который и в трудных условиях осады строил бронекатера и понтоны. На завод сегодня должна была прибыть комиссия для приемки продукции.
На заводском дворе, где стал разворачиваться Ползунков, Долинин увидел уже несколько длинных вместительных машин: по цехам расхаживали военные, семенил короткими ножками хорошо знакомый Долинину генерал – начальник штаба армии, сутулился угрюмый Лукомцев.
Осмотрели комбинированные – из дерева и стальных листов – тяжелые понтоны; остались довольны, благодарили рабочих, мастеров. Директор завода Базаров пригласил гостей к себе в кабинет. Большая эта комната, оборудованная в полуподвальном помещении одного из цехов, скорей походила на крепостной каземат, чем на кабинет. Прямо за директорским столом в кирпичной стене были пробиты амбразуры, закрытые листами фанеры. К амбразурам вели деревянные ступени.
– Не удивляйтесь, – сказал Базаров, предлагая садиться на мягкие диваны, расставленные вдоль стены. – Готовились встретить врага по–своему, по–заводскому. Но дело до этого не дошло, так что бойницы – как бы архаизм, памятник сорок первому году. А. диваны – отнюдь не стремление к фантастической роскоши изнеженного Востока… Смотрите, сколько их: один, два… восемь… Это просто наши койки. Здесь и живем.
Гости допрашивали директора с пристрастием, их интересовали все мелочи жизни, все детали истории принятых сегодня понтонов и строившихся бронекатеров.
История этих плавучих средств была и историей завода. В начале августа тысяча девятьсот сорок первого года, когда немцы были уже близко, завод эвакуировался в глубь страны.
Эшелоны с основным оборудованием и с рабочими ушли куда–то в Среднюю Азию. Уехал и директор. На месте осталось только несколько старых мастеров да с полсотни учеников. Они должны были присматривать за сохранностью остатков оборудования, за тем, чтобы ничто не расхищалось, чтобы поддерживать порядок в опустевших цехах. Прежнего директора стал замещать его помощник – он же и главный инженер, Базаров. На завод часто приезжал Долинин. Вместе с Базаровым они строили планы обороны завода. Окрестное население и рабочие рыли вокруг противотанковые рвы, траншеи, воздвигали дзоты. Тогда же были пробиты и амбразуры для автоматчиков в директорском кабинете, перенесенном с третьего этажа главного здания в полуподвал цеха. По замыслу Долинина завод должен был стать одним из основных опорных пунктов обороны района и прикрыть восточные подступы к Ленинграду вдоль Невы. Но немцы были остановлены частями фронта в пяти километрах от завода.
Потом Долинин ушел с партизанским отрядом, и на заводе наступило затишье. Потянулись длинные зимние недели. Каждый день в стороне Славска и села Никольского ухали немецкие орудия, с глухим воем, высоко в небе, к Ленинграду проносились над заводом тяжелые снаряды. Иногда они били по заводу, разбрасывая железный лом на свалке, отламывая углы зданий, пробивая стены. После каждого разрыва на пол цехов сыпалось искрошенное стекло с ажурных кровель.
Обстрелы и голод загнали людей в подвалы. Там докрасна калили чугунные времянки, варили в солдатских котелках горькие щи из капустных кочерыжек. Старики, чтобы подбодрить молодежь, рассказывали истории из времен гражданской войны и обороны Красного Питера; был среди этих словоохотливых стариков специалист по неудобным для печати рассказам о русских царях, особенно о Екатерине Второй…
В феврале из немецких тылов вернулся Долинин и первым делом приехал на завод. Осмотрев цехи, оставшееся там оборудование, поговорив с мастерами, Долинин и Базаров решили пустить завод. Но встал вопрос: что же он будет изготовлять? Военные подсказали: попробуйте понтоны – очень нужны.
– Это будет наш вклад в дело победы, – сказал Долинин на многолюдном собрании рабочих. – Подарок для армии, подарок неожиданный и тем более приятный.
– Только чтоб никто не знал о нем до времени, – высказался кто–то из учеников. – В секрете будем работать.
– Немец чтоб не знал, – это верно, за этим последить надо. А кому полагается, пусть знают, – возразил мастер корпусного цеха. – Пусть знают, что мы тут не зря небо коптим. И нашим уехавшим товарищам напишем. Еще соревноваться будем, кто кого перетянет.
После ледохода первую партию понтонов приняли представители фронта. Теперь вторая партия изготовлена для армии, расположенной на территории района.
– После такого пути, – сказал Базаров в заключение, – мы имеем два завода: один – в Средней Азии, второй – на Неве. Готовы к любым новым заданиям, Взялись, как известно, даже бронекатера строить.
Гости крепко жали руки и Базарову, и Долинину, и всем окружившим их рабочим.
К понтонам подошли тягачи, подтащили их на катках к берегу; понтоны были спущены на воду, сцеплены стальными тросами и, ведомые низкорослым буксирным пароходиком, отправились вниз по течению.
Караван уже шел мимо колхоза, смотреть на него выбежали на берег все от мала до велика. Закатное солнце окрасило воду красным, и волны, всплескивающие вокруг судов, были как языки пламени. Горели огнем мачта и труба буксира, ослепительно сверкали металлические части, стекла иллюминаторов. Красными были и лица матросов, махавших бескозырками.
Маргарите Николаевне, остановившейся на минуту над берегом, пришла мысль о том, что совсем скоро по этой же сверкающей дороге, туда, к Ленинграду, пойдут и баржи с картофелем и овощами, о чем так горячо говорил ей весной Долинин. Всеми помыслами она стремилась к тому, чтобы это случилось поскорей. Стремилась к этому, но знала, что, едва замрут полевые работы с их заботами и тревогами, в сердце с новой силой вспыхнет чувство одиночества. Она отказывалась, когда Долинин поручал ей такую большую беспокойную работу, страшилась ее. Но теперь Маргарите Николаевне казалось иной раз, что с последней морковкой на грядке будет вырван и последний смысл ее собственной жизни.
Цымбал лежал в медсанбате танковой части, в светлом домике на берегу Невы. Он упросил Долинина устроить его именно сюда, чтобы только не эвакуироваться в Ленинград.
– Кость–то не сломана, Яков Филиппович, – горячо доказывал он, – только треснула. А все эти царапины – пустяковое дело. Зачем же меня увозить? Сами говорили – кадров нет!
И хотя это сильно противоречило медицинским правилам, по просьбе секретаря райкома Цымбал был оставлен в медсанбате. Ногу его уложили а гипс. Он лежал и досадовал. В первые два дня его навестили Долинин, Терентьев и Пресняков. На третий день забежал Курочкин, который уселся на скрипучий табурет возле койки и сразу же принялся скручивать махорочную цигарку.
– Нельзя, – сказала дежурная сестра, когда палата наполнилась зловонным дымом «филичевого» табака. – Посторонним курить нельзя.
Милиционер торопливо загасил цигарку и, не зная, куда ее девать, смущенно заерзал на табурете.
– Брось скрипеть, блюститель, – мрачно буркнул из угла контуженный капитан, которого раздражали резкие звуки. – И без твоей музыки башка трещит.
Курочкин замер и стал беспомощно озираться по сторонам, ожидая, видимо, еще каких–либо нареканий. Цымбал чувствовал, что милиционер пришел неспроста, хочет что–то сказать, но не решается, и поспешил ему на помощь:
– Как делишки, старина? Все прыгаешь, а я вот допрыгался.
– Что вы, товарищ Цымбал! Почему это – допрыгались? Поправитесь. Хотя, конечно, как увидели мы вас под трактором, – думали, кончен человек. Да и что говорить – двадцать семь осколков, не шутка! Меня одним осенью царапнуло, до сих пор рука не разошлась. – Курочкин согнул и разогнул руку в локте. – Что–то скрипит в косточке и к плечу по жиле отдается.
– Трактор и спас, – ответил ему Цымбал. – Если бы я не лежал под ним в это время, так не мелочью бы обсыпало меня, а такими бы кусочками, из которых каждый стόит моих двадцати семи. Легко отделался.
– А уж бригадир–то наш, Ленька Зверев, до того напугался, звонит товарищу Долинину: убит, говорит, наш директор. А разве ж это можно!
– Что – разве ж можно? Нельзя мне быть убитому? – Цымбал засмеялся.
– Нельзя… и всё тут! – Курочкин тоже хохотнул, потом добавил: – Засиделся, извиняюсь. Поспешать надо, загонял начальник по полям.
– Батя?
– Игнат Терентьич. – Милиционер дипломатично обошел фамильярное прозвище своего начальника. – Да иначе и как? Я и то – подкопал кустик картошки, посмотрел: с голубиное яйцо налилась, вполне на пищу пускать можно. Вот и бегаем, бережем.
– Дай–ка прикурить, – попросил Цымбал. – Я здесь не посторонний.
Курочкин поспешно протянул зажигалку и затем встал, последний раз скрипнув табуреткой.
– Напоследок разрешите, товарищ Цымбал, пожать вашу руку, – сказал он не без торжественности.
Цымбал исполнил его просьбу, отчего Курочкин совсем разволновался.
– Имейте в виду, товарищ Цымбал, – произнес он уже совсем торжественно, – на меня вы можете всегда положиться. Если что и как, скажите только: Курочкин, надо то–то и то–то, и точка! Желаю здоровьица. И вы также здравствуйте, – обратился он к контуженному капитану. – Поправляйтесь. А за беспокойство прошу прощения.
– Экий болтун! – буркнул капитан, но Курочкин уже прикрывал за собой двери и этого отзыва о себе не услышал.
Чувствуя, что капитану хочется заговорить с ним, Цымбал, у которого боли во всем израненном мелкими осколками теле не прекращались ни на минуту, поспешил притвориться спящим.
За окном угасал летний день, по тихой реке проплыли какие–то корабли, в глухом углу, где лежал капитан, густел лиловый сумрак, и удивительно громко тикали часы, подвешенные на ремешке к железной спинке кровати. В их шепелявой спешке Цымбалу слышалось: «Секунда, вторая, еще и еще… Шестьдесят их – минута, шестьдесят минут – час, двадцать четыре часа – сутки, тридцать суток – месяц… Наше дело производить первое действие арифметики – сложение, вести счет времени. Ваше дело – пользоваться этим временем, жить»..
Цымбал едва не повторил вслух это слово. Но легко сказать – жить! А попробуй тут, поживи, когда ты, как лист подорожника в гербарии, уложен между двумя простынями. Разве он живет! Живет Катя, которая сейчас тоже, может быть, слушает где–то стук часов, ведет счет времени и тоже ждет встречи. Где она и что с ней?
Санитарка завесила окна палаты черными маскировочными шторами и внесла коптилку–ночник. По стенам поднялись косые тени от решетчатых кроватей: Цымбал подсунул руку под подушку, где лежал его бумажник с единственной памятью о далекой жене. Но в сенях послышался разговор.
– Я к Цымбалу, – говорил женский голос санитарке. – Почему нельзя? Спит? Только на минутку, поставлю цветы и уйду.
Дверь отворилась, и в палату вошла женщина. Кто – при слабом свете коптилки Цымбал разобрать не мог. В руках неожиданная посетительница держала цветы. Выставив их перед собой, она на цыпочках, стараясь не нарушать тишину, двинулась между коек.
Цымбал узнал ее, лишь когда она подошла к столу вплотную и огонек ночника позолотил завитки светлых волос.
– Варя! – шепотом окликнул он.
– Я думала, вы спите, – так же шепотом ответила девушка. – Принесла цветочки, а поставить некуда.
– Идите сюда. Нет, нет, на табуретку лучше цветы положите, она скрипучая, а сами на постель садитесь, я подвинусь.
– Что вы, Виктор? У вас нога болит.
– Не говорите о ноге, садитесь. В боях бывал, и ничего. А как в тыл попадаю, непременно что–нибудь да случится. Глаз на самой мирной полевой: работе потерял. И нога эта, как известно, не в бою…
– Но и не в тылу, Виктор. Какой у нас тыл!
– Перестанем об этом. Расскажите, как дела идут, как мои ребятишки себя чувствуют. И вообще, что это вы надумали, на ночь глядя, по госпиталям ходить?
– Я бы и днем зашла, да нельзя, работа. А вам что – неприятно?
– Нет, почему же? Женское общество облагораживает. Чехов говорит, что без такого общества мужчины глупеют.
– Вот странно! – воскликнула Варенька. – Мне один лейтенант уже говорил что–то похожее, только на Чехова не ссылался.
– Ушаков, конечно, – уверенно высказал догадку Цымбал. – Хороший он парень, Варенька. Механик – и по призванию и по крови.
– Да, я это знаю. У него и дед был механиком, на броненосце каком–то погиб в Цусимском бою. И отец – тоже механик, он и сейчас на «Красном выборжце» работает.
– Ну, правильно! Вам лучше знать друга своего сердца, – Цымбал засмеялся. – А я – то, чудак, взялся его биографию рассказывать.
– Вы ошибаетесь, Виктор. У меня такого друга, о котором говорите, нет, – ответила Варенька и, вздохнув, вытащила из букета, лежавшего на табурете, крупный цветок ромашки. Из–под ее пальцев один за другим стали падать на пол и на одеяло широкие белые лепестки.
– Любит – не любит? – снова усмехнулся Цымбал.
– Это я так. – Варенька отбросила общипанный цветок и повторила раздельно: – Такого друга у меня нет. Вся моя семья – колхоз. Может быть, это громкие слова, вы не смейтесь, но это так. Папа и мама умерли давно, сестренка погибла в голод, брат воюет, известий от него никаких. – Она помолчала и, проведя рукой по его плечу, спросила: – А вам, Виктор, жена пишет? Она ведь где–то на Урале?
– Унылый разговор у нас получается, Варя. Перейдемте на другую тему. – Цымбал двинулся на постели и застонал.
– Ну вот, видите, – забеспокоилась Варенька, – я вам только неприятности причиняю. Может быть, мне уйти?
– Посидите. – Цымбал взял ее руку. Она не отняла и, желая утешить его, сказала:
– Не огорчайтесь, кончится война…
Но Цымбал не дал ей закончить фразу.
– Вы наблюдали когда–нибудь костер в поле? – Он приподнялся с подушки на локте. – Чем крепче ветер, тем сильнее огонь. А чиркните спичку – погаснет. Так и чувство. Сильное, настоящее – только крепнет в трудную минуту, слабое – еще больше слабеет, а то и вовсе гаснет, как спичка.
– Верно, это очень верно! – воскликнула Варенька и задумалась. Она не могла решить, то ли Виктор пожаловался на забывшую его жену, то ли хотел сказать, что разлука лишь укрепила их дружбу, их чувства. Она еще раз погладила его плечо и тихонько ушла.
Цымбал шепотом сказал ей вслед:
– Привет Ушакову. Пусть зайдет как–нибудь.
– Нельзя этого делать! Вы с ума сошли!
Правление заседало на пасеке. Маргарита Николаевна и бригадиры расположились среди кустов смородины, увешанных гроздьями крупных ягод. В отдалении стоял дед Степаныч и, пропуская сквозь коричневые пальцы прядки седой бороденки, сочувственно смотрел на взволнованную Вареньку. Девушка то вскакивала на ноги, то вновь садилась, не замечая того, что платье ее от резких этих движений высоко взбивалось, открывая круглые розовые колени. Она доказывала и кричала:
– Только–только ожили, едва окрепли, а вы: «В работу!» Какая с них работа!.. Яков Филиппович! – обращалась Варенька к Долинину, который, лежа на траве, пытался на соседней ветке отыскать зрелую ягодку. – Скажите хоть вы слово! Варвара Ивановна, не молчите!..
– Да разве их, иродов, переговоришь! – возмущалась скотница Топоркова. – Кричи не кричи, Варварушка, по–своему сделают. Я уж эти повадки знаю: соберут, вроде – давайте обсудим, а у самих все давно обсужено.
Продолжая вылавливать из–под лапчатых листьев полузрелые ягоды, Долинин молчал.
– Товарищ Зайцева! – тихо, но твердо сказала Маргарита Николаевна. – Кричать бесполезно. Иного выхода нет. Будем пахать на коровах. Что бы ни случилось, мы обязаны посеять озимые. Прошу, товарищи, голосовать. Кто за это решение? – Она посчитала поднятые руки членов правления. – Единогласно.
Все стали подниматься с земли, заспорили. Степаныч сначала почему–то перекрестился, потом плюнул, ушел в дощатый пасечный домик. Долинин приблизился к Вареньке, взял ее за локоть, но она зло взглянула ему в лицо, отдернула руку и почти бегом бросилась к реке.
Лейтенант Ушаков был крайне удивлен, полчаса спустя увидев ее в своей палатке, расстроенную, почти плачущую.
– В чем дело, Варвара Васильевна? – Уронив табурет, он вскочил из–за колченогого столика, на котором были раскрыты книги и ученические тетрадки: в свободные часы лейтенант изучал свою любимую физику.
Варенька расплакалась. Не зная, что в таких случаях надо делать, Ушаков предложил ей воды в жестяной кружке. Она оттолкнула кружку, вода плеснулась на тетради с записями, чернильные строки расплылись бледно–лиловыми кляксами. Лейтенант поднял табурет, предложил Вареньке сесть, но Варенька садиться не захотела.
– Вы – механик, – всхлипывала она. – Вы должны починить все!..
– Что починить, Варвара Васильевна? Что?
– Машины, тракторы! На коровах же будут пахать!
Наконец–то он понял, в чем причина ее волнений.
– Починим! – сказал уверенно и бодро, лишь бы она перестала плакать. А сам не без страха представил себе груду машинного лома, которую он уже видел на колхозной усадьбе.
– Правда, почините? – Варенька смотрела на него с надеждой.
– А что же! Конечно, починим. Отремонтируем, я хочу сказать.
Работы в мастерской, к счастью, было мало. Поэтому, захватив с собой двух бойцов–слесарей, Ушаков, сопровождаемый Варенькой, в тот же день переправился через Неву. Долго осматривал он разбитые машины возле инвентарного сарая. Бойцы его уже копались в их моторах. Варенька перебегала от Ушакова к слесарям, от них к Ушакову.
– Ну как? – спрашивала она с тревогой. – Получится что–нибудь?
– Что–нибудь–то получится, – ответили ей слесаря. – Но вот что – это задача.
– Получится, получится, – утешал Ушаков. – Все – нет, а три–четыре трактора поставим на ноги. Коров двадцать они заменят.
– У нас всего–то их двенадцать.
– С петухом вместе? – Ушаков засмеялся.
– Не с петухом, а с телятами. Нечего вам смеяться!
Ремонт был трудный. С разрешения командования Ушаков взялся за него добросовестнейшим образом. Почти вся его мастерская выполняла, как он говорил, срочный народнохозяйственный заказ для осенней посевной. Части тракторов приходилось по нескольку раз – туда и обратно – перевозить через реку. Таскать эти чугунные и стальные неуклюжие глыбы помогали зенитчики и понтонеры, сбегались к берегу все женщины и ребятишки из колхоза. Шуму было много, а дело подвигалось медленно. Деталями для гусеничных тягачей Ушаков располагал в избытке, но для колесных; – где их взять танкистам? Вытачивали, что могли, сами, сдали заказы на судостроительную верфь и даже на «Большевик» – ближайший от поселка ленинградский завод. Работали по восемнадцать, по двадцать часов в сутки, как в дни боев.
Лейтенант осунулся, вопреки воинским правилам не брился по нескольку дней, обрастая рыженькой нежной щетинкой. Не было чистого воротничка у гимнастерки, нередко и снятый поясной ремень валялся где–нибудь в траве, возле машины, и сапоги утратили былой блеск, испачканные ржавчиной и тавотом…
Но именно в таком виде Ушаков вдруг стал Вареньке нравиться. Стесняясь, приносила она молоко лейтенанту, свежие огурчики, задумчиво смотрела, как он, тоже стесняясь и приговаривая: «Опасная смесь, Варвара Васильевна!» – расправлялся с этими ее дарами, и не чуяла еще, что незаметно для нее, помимо ее воли, он становился ей все более близким и необходимым.
На коровах уже пахали. Маргарита Николаевна заявила, что ожидать окончания ремонта тракторов она не может – будут упущены лучшие сроки озимого сева. Плотник с шорником соорудили какие–то невиданные ошейники: не хомут, не ярмо – деревянная рама, обитая кожей; коровенки тужились в них, потихоньку таскали плуги…
Варенька примирилась с такой бедой, утешала себя тем, что «издевательство» это скоро кончится и ее кротких питомиц сменят машины.
Но ни коровы, ни пожарные лошади не спасли положения, пахота задерживалась. Маргарита Николаевна, по выражению Терентьева, объявила всеобщую мобилизацию. Каждому колхознику и колхознице отвели в поле участок, чтобы вскопать его лопатами. Председательша первая взяла в руки заступ. Долинин поддержал ее: милиционеры, пожарники, шоферы и он сам вышли на работу. Обливался потом стареющий Батя Терентьев, обиженно ковырял землю шофер Казанков, Лукерья Тимофеевна его поругивала:
– Вернись, вернись! Опять огрех оставил. Молодой, гляжу, а из ранних. Кто это тебя шельмовству обучил, уж не начальник ли, часом?
Пресняков только улыбался, утирая рукавом лоб, говорил:
– Так его, тетка Луша, так! Пробери покрепче, а то он у меня и впрямь от рук отбился.
Шеренги людей час за часом, день за днем продвигались от деревни к лесу. Черная вскопанная земля оставалась позади них. Но впереди ее было еще много, очень много. Она лежала, заросшая дикими, сорными травами, уплотненная дождями и высушенная солнцем. Вид ее не располагал людей к оптимизму. А тут еще пришел Ушаков и, огорченный, извиняющимся тоном сказал, что пока придется ремонт прекратить: получен приказ командования подготовить мастерские к большой работе, – но что он изредка будет все–таки приезжать инструктировать ребят–трактористов, проверять их работу. На доморощенных трактористов надежды были слабые. Маргарита Николаевна нервничала. Даже Долинин призадумался, как же теперь быть. А Варенька в душе укоряла Ушакова. Ей казалось, что он о приказе сказал лишь для отвода глаз, на самом же деле просто понял, что отремонтировать машины нельзя. «Говорил бы уж прямо, зачем же хитрить?» – думала она, сердилась и все–таки прощала ему эту его хитрость.
