Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
Клавдия появилась в воротах, противоположных тем, через которые вошел Лаврентьев.
– Здравствуйте, Петр Дементьевич, – сказала безразлично. – Давно вас не видела.
– Да вот бабушка уже проработала меня за это. Редкий, мол, гость у семеноводок.
Лаврентьев бодрился, говорил много лишних слов, – он чувствовал себя связанным в присутствии Клавдии. Если бы за делом пришел, тогда ладно, тогда он, агроном, руководитель, исполняет, обязанности, определенные его должностью, и тогда, Клавдия, держись, односложными ответами не отделаешься. Но когда вот просто так забрел, по пути, без особых намерений – это хуже, о чем–то надо говорить, а о чем – не придумать.
– Зачем же прорабатывать? – сказала Клавдия. – Насильно мил не будешь. Решили, Петр Дементьевич, закрыть семеноводство – и закрыли.
– Это слишком, Клавдия Кузьминишна.
– Нет, не слишком, Петр Дементьевич. Все отдали Анохину и комсомолкам, все силы кинули туда. А что получили с их участков? Пятьдесят тонн пшеницы. Подсчитайте, сколько это на деньги выйдет. Гроши!
– Клавдия Кузьминишна, пшеница эта дороже любых денег. Она пионерка в наших местах. Драгоценный семенной материал.
– Еще в прошлом году мой семенной материал считался драгоценным.
– А кто сейчас это отрицает?
– Вы. Но вы ошибаетесь, с грязью нас смешать вам не удастся. Нет и нет! – Она вскинула голову и пошла из сарая. Лаврентьев окликнул:
– Клавдия Кузьминишна!
– Да? – обернулась она. – Слушаю, товарищ агроном.
Возле крутилась бабка Устя, ловила каждое слово. Завтра, а может быть, еще и сегодня, разговор будет известен всему Воскресенскому. Этого Лаврентьеву совсем не хотелось.
– Клавдия Кузьминишна, – попросил он, – пройдемтесь немножко.
– Пожалуйста. – Она пожала плечами.
Они шли меж сосен, неприметно для себя держа путь к реке. Клавдия заметила Георгия Трофимовича, который в одиночестве копал сучком землю возле церковного фундамента и, кажется, был очень увлечен своим делом. Она несколько раз оглянулась в его сторону. Катиного мужа ей еще не приходилось встречать в селе, он был для нее незнакомцем.
– Так что же вы хотели сказать?
– Дело в том, Клавдия Кузьминишна, что у нас какие–то очень странные с вами отношения. Простите за прямоту, вы изображаете из себя нечто вроде оппозиции, вы недовольны любым решением правления, любым моим словом. И напрасно. Нельзя смотреть на вещи только с узкой, лично своей, сугубо своей точки зрения.
– Семеноводство – не мое сугубо личное дело, – оборвала его Клавдия.
– Я говорю не о семеноводстве, а о вашем отношении…
– Я не могу иначе относиться к людям, которые мне мешают и не дают работать.
– Эти люди, очевидно, я?
Клавдия молча глядела на рыбьи игры в реке.
– И вы, очевидно, были бы довольны – исчезни из колхоза агроном Лаврентьев? – продолжал он. – Не так ли, Клавдия Кузьминишна? Молчите? Так вот, дорогая Клавдия Кузьминишна, – голос Лаврентьева обрел привычную твердость, – агроном Лаврентьев никуда не исчезнет. Я буду работать и поступать так, как найду нужным. Если понадобится – пользуюсь вашим выражением – закрыть семеноводство, мы его закроем.
– Вот как!
Они стояли под старой ивой. Клавдия стремительно обернулась, прижалась спиной к шероховатому стволу, глаза ее горели гневом.
– Петр Дементьевич, напрасно думаете, что вы всесильны.
В эту минуту им казалось, что они ненавидят друг друга страшной ненавистью, даже не задумываясь – почему. Он – в порядке внутренней самообороны, она – поэтому же, конечно. Ни один не знал истинных чувств другого, да и в своих еще толком никто из них не разобрался.
– Я с вами разговаривать не хочу! – сквозь зубы, вся побелев, бросила Клавдия. – Никогда, ни одного слова. Слышите?
– Слышу. Но разговаривать вы со мной будете, – упрямо нагнув голову, ответил Лаврентьев.
Клавдия выпрямилась, смерила его прищуренными глазами и ушла к сараю.
Лаврентьев грустно посмотрел ей вслед, долго стоял еще под ивой и отправился за своим спутником.
3
Лаврентьев вошел в кабинет секретаря райкома. Карабанов встал ему навстречу из–за стола.
– Ну, как там дела, на Лопати?
– Как дела? – Лаврентьев огляделся. Кабинет Карабанова напоминал краеведческий музей в миниатюре. Многие секретари сельских райкомов любят такие кабинеты. Тут и модели местной продукции, и тыквы в три пуда весом, и диаграммы роста урожайности, и снопы различных злаков. Среди снопов стоял и сноп из анохинской бригады. Не сноп, правда, – маленький снопик: Ася пожалела отдать много колосьев. В граненом стакане рядом с чернильным прибором желтела и Асина пшеница – чистое, отборное зерно. Приедут товарищи из области, Карабанов похвастает – вот–де вырастили, даст попробовать зернышко на зуб, прикинуть стакан на вес – тяжеленькая, тянет! Кто не любит похвастать своими успехами, результатами своих усилий, своего труда – какой человек?
– Дела идут, Никита Андреевич. – Лаврентьев сел в кресло и закурил папиросу. – О них и поговорить приехал. – Он стал подробно рассказывать о результатах похода на Кудесну через заболоченный лес, о предположениях и выводах, сделанных Георгием Трофимовичем, о телеграмме из Минска. Закончил тем, что сообщил просьбу правления колхоза поторопить гидротехников из области, пусть поскорей приедут, разберутся на месте и составят план или проект сооружений для регулирования уровня обеих рек. Стройку же – правление и партийная организация решили – можно будет вести народным способом, народ откликнется: три сельсовета и совхоз – шестнадцать селений Междуречья – страдают от болот.
– Идея неплохая. – Карабанов долго барабанил пальцами по коробке папирос. – Какие–то вы там, в Воскресенском, удивительно боевые стали и инициативные. Просто на пятки нам наступаете. Это здорово хорошо. Честное слово, хорошо. Я созвонюсь с обкомом, Петр Дементьевич, объясню все и посоветуюсь. Ты знаешь нашего секретаря обкома? О! Вот приедет, познакомлю вас. Для него услышать о чем–нибудь новом, что зарождается в области, – целый праздник. Если убедится в необходимости канала, сам лопату возьмет в руки. Не преувеличиваю, не думай. Позапрошлой зимой на лесоразработках новую электропилу не могли освоить. Прикатил и три дня орудовал с лесорубами. Надел ватник, валенки, – семь норм выполнил. Скажешь, что это не обязательно, что для секретаря обкома нормы другие? Правильно, – конечно, другие. Но он все должен уметь. Партийный работник, Петр Дементьевич, скажу тебе прямо, – работник особой категории. Очень велики требования, предъявляемые к нему. Очень. Спрос с него большой. Он человека отлично должен знать, человека, понимаешь. А как узнать человека, не находясь постоянно с ним вместе, не вникая в его труд, в его жизнь? Невозможно. Я работник маленький, но стал бы ничтожным, вздумай ограничиться вот этим кабинетом. Тыквы, снопы – цацки, забава глазу. Жизнь–то ведь там, там!.. – Карабанов махнул рукой в сторону окон, через которые за крышами городка были видны поля и синие полосы лесов на горизонте. – Оторваться от жизни, от людей – это, знаешь, в конечном счете оторваться и от партии. Небольшой тебе примерчик. Был у нас начальник областного земельного управления. Так себе, дядька как дядька, работник как работник. Выдвинули на должность заместителя председателя в облисполком. И что ты скажешь – полгода не прошло, переменился человек. Первым делом дачу завел. Но хорошо бы просто дачу, каждый имеет право ее завести. Нет, забор в три метра высотой отгрохал, гектаров пятнадцать земли отхватил, пруд приказал там себе вырыть – колхозников на это дело гонял; карасей напустил. Фонтан потом придумал с какими–то световыми эффектами. Смешно – сидит один человек за забором, карасей удит, на фонтан любуется. Какое ему дело до народа, до партии, – отсидел в кабинете, шмыг на машине за город, на дачку. Понятно, заскучал там в одиночестве, собутыльники пошли и тому подобное. А раз так, то уже не государственная, не партийная дисциплина вокруг него установилась, а групповая, семейственная. Так называемые «свои люди», свои прожектики, свои мыслишки. Скатился человек с линии партии. А партия, Петр Дементьевич, ой, как строга к таким фокусам. С самых давних времен, с подполья эта строгость в ней.
– Ну и как с ним, с начальником этим? – спросил заинтересованный Лаврентьев. Он же знал его, работая в облземотделе агрономом–плановиком, знал, что тот никогда не выезжал в область, не здоровался с сотрудниками, кричал на подчиненных, стучал кулаками по столу; самой страшной угрозой в его устах было обещание отправить в район, в колхоз, на участок.
– С дачником–то? Исключили из партии, сняли с работы, отправили на участок. Он агроном по образованию. Дали, как говорится, возможность подумать над самим собой. Вот так обстоят дела, Петр Дементьевич… Что намерен сегодня делать?
– Домой поеду.
– Обожди, успеешь. До чего работяга стал, сил с тобой нету. Походи, погуляй по городу, городок у нас старинный, в крепость загляни, церквушки тут есть шестнадцатого века, завлекательные. Я тем временем с обкомом созвонюсь, закажу сейчас разговор. А вечерком – ко мне. С женой, с дочкой познакомлю. Есть? Ну то–то. Часикам к восьми возвращайся. Жду.
Лаврентьев обошел весь городок, заглянул и в крепость и в церквушки шестнадцатого века. Его там поразили необыкновенно хмурые лики святых. Расписанные по черному лаку, извивались языки адского пламени, возле них лежали в кучах цепи, висели плети. «А страшновато было жить, однако, в те времена, – подумал Лаврентьев, разглядывая эти памятники средневековья. – Насмотришься таких красот – и спать не будешь».
Побродил он по бульвару над рекой. Река здесь была та же, что и в Воскресенском, – Лопать, но только мельче; местами она едва пробивалась по каменистым перекатам, и там мальчишки строили запруды.
Было уже около восьми. Лаврентьев держал путь к райкому, когда его окликнули:
– Товарищ агроном!
С коня соскочил Лазарев, колхозный председатель из Горок, который защищал его на исполкоме.
– Слух идет, задумываете что–то в Воскресенском? Большие переустройства?
– Как будто бы большие, – с готовностью ответил Лаврентьев.
Присели на лавочку возле ворот конторы «Заготзерно». Лаврентьев рассказал о предполагаемых работах в Междуречье.
– Вот это сила! Вот это по душе мне! – восторгался Лазарев. – Большой размах! Силенок–то хватит ли?
– Своих? Своих – нет. Помощь нужна.
– Ну так ведь как не помочь! И государство поможет и народ.
– На это и рассчитываем.
– Расчет правильный. Погодь–ка, мы к вам с делегацией приедем, что да как, подивиться.
– Дивиться еще нечему. Все пока на бумаге.
– Хе, на бумаге! Я, товарищ Лаврентьев, помню годочки – завод в Сталинграде тоже был на бумаге, а теперь села не найдешь, где бы сталинградскими тракторами не пахали. Мы затем и приедем – поучиться, как такие бумаги составляются.
– Если так – ждем, товарищ Лазарев. Рады будем гостям.
– Куда путь держите? – Лазарев поднялся. – Может, в чайную зайдем, по кружечке пивка?..
– Карабанов пригласил.
– Ну, коли так, будьте здоровы, товарищ Лаврентьев. Приветствие от меня Антону Суркову. Третьим годом им самим было трудно с тяглом, а бригаду пахарей прислал нам в помощь. Крепко подсобил. Я его, Антона, уважаю. Мягковат, толкуют тут, в районе. А что им, Малюту Скуратова надобно?..
– Или Егория на белом коне?
– Во–во! – Лазарев усмехнулся в клочковатую бороденку. – Приветствую в общем и целом на данный момент. – Взобрался в седло и тронул лошадь.
Карабанов встретил Лаврентьева возгласом:
– Думал, пропал ты, Петр Дементьевич! Без четверти девять.
– Лазарев задержал.
– Из Горок? Поговорить любит. Как придет, на три часа разговоров. То объясни да это, того дай, третьего… Но дело свое председательское знает. Двадцать лет председателем работает. Ну, пошли!
– А разговор с областью был? – Это больше всего интересовало Лаврентьева.
– Был, был, все в порядке. Удачно секретаря застал на месте. Обещал подумать.
– Только подумать?
– Ты его, Петр Дементьевич, не знаешь. Если дело не годится, так сразу и скажет: не годится. Сказал: подумает, – имеем семьдесят пять шансов за. Идем!
Дверь им отворила жена Карабанова Раиса Владимировна.
– Вот он, Рая, отчаянный охотник! – представил Карабанов гостя.
Раиса Владимировна, тоненькая, живая, с девичьей прической – косы над ушами венскими булочками, взглянула веселыми карими глазами.
– Спасибо за лисичку, товарищ охотник. Мы из нее дочке воротник сделали. Модницей, поедет в институт.
– Лисичка была общая, Раиса Владимировна. – Лаврентьев сразу усвоил простой тон разговора. – На мою долю разве только хвостик пришелся. А его, понятно, и выкинули?
– Что вы! Хвостик – главная красота. Натка его приспособила какой–то висюлькой на плече, очень кокетливо получилось. Проходите, пожалуйста, проходите.
Квартира у Карабанова была уютная, но небольшая – три тесноватых комнатки: кабинет, спальня и столовая. В столовой, в кресле с высокой спинкой, сидела бабушка с двумя парами очков на носу и вязала полосатый носок. Из кабинета вышла рослая девушка, дочка, на голову выше своей матери.
– Ната, – сказала она, представляясь гостю.
Гость в доме Карабановых считался, видимо, особой священной. Для гостя все оставляли свои дела. Бабушка и та отложила вязанье и сняла вторую пару очков, как бы желая этим сказать: ну вот я свободна, к вашим услугам.
Лаврентьева усадили на единственный – кроме бабушкиного кресла – мягкий стул. Раиса Владимировна хлопотала, раскидывая свежую скатерть, выставляя на ней тарелочки с закусками; Ната, как все великовозрастные дочки, не находила себе дела, с полотенцем через плечо бродила за матерью, выглядевшей ее сестрой, и спрашивала: «А эту чашку тоже мыть?» или: «Где же вилки, мама? Я их положила сюда». Бабушка расспрашивала Лаврентьева об урожае. Она не была из тех бабушек, которые интересуются астрономией, атомной физикой и палеонтологией, она была просто бабушкой, любила ворчать, играть в подкидного или в Акулину и вязала чулки. В чулках этих никто не нуждался, даже и новые, они пахли нафталином, и домашние носили их только из вежливости, чтобы не обидеть старуху.
– Голоду не будет, говоришь? – спрашивала она Лаврентьева. – Ну и слава богу, не допустил. – Об урожаях она спрашивала всех и вся с тысяча девятьсот сорок шестого неурожайного года.
– Да это же сам бог и сидит, мамаша, – сказал ей Карабанов, указывая на Лаврентьева. – Это он не допустил. У него еще там два взвода ангелочков есть, помощниц. И все – комсомолки.
– Оставь, Никита, – отмахнулась рукой бабушка. – Человек придет, поговорить не даст с ним.
Карабанов вынес из кабинета ружье, заставил Лаврентьева попробовать – каково на вскидку, прикладистое ли, прицелиться в глиняную тарелочку на стене.
Разговаривали в семье несколько ворчливо. Но ворчание было дружественное, шло оно, вероятно, от бабушки. Все здесь любили друг друга, – это Лаврентьев видел, и завидовал Карабанову. Особенно ему нравилась Раиса Владимировна; он украдкой следил за каждым ее шагом, за каждым движением, но, как ни скрывал своих взглядов, Карабанов их заметил.
– Гляди, Дементьевич, не влюбись в мою жену. Врагами станем. Я домостройщик, – посмеялся он.
Домостройщик встретил Раису Владимировну еще в совпартшколе, где молоденькая, краснощекая учительница преподавала историю и географию людям гораздо старше ее по возрасту. Недавний машинист так в нее влюбился, что забросил занятия, ходил с красными глазами от бессонницы, был намерен вернуться на паровоз. «Все равно теперь жизнь моя на конус пошла», – писал он шальные записки предмету своей любви. Раисе Владимировне большого труда стоило вернуть его на путь истинный. Двадцать лет она была верным спутником и другом Карабанову, помогала ему учиться на рабфаке, в институте, проверяла его тетрадки и записи, придумывала темы для сочинений, и нисколько не огорчилась, когда почувствовала, что Никита перерастает ее, уходит вперед. Напротив, только гордилась и радовалась. Она преподавала и сейчас в десятилетке и была самой любимой учительницей в школе.
– Не смущайтесь, – ободрила она Лаврентьева. – Никита Андреевич всех предупреждает о том, что он ревнив. Он меня даже поколотить хотел однажды, лет восемнадцать назад, когда слишком поздно засиделась с его товарищами по рабфаку. Влетел в класс, схватил – и бегом домой. Чуть руку не оторвал.
– Поклеп, поклеп! – возмутился Карабанов. – Просто крепко держал, чтобы не убежала. Придвигай стул ближе, Дементьич. Водочки выпьешь?
– Давно не пил.
Раиса Владимировна пододвинула к Лаврентьеву масленку, хлеб, тарелки с закусками.
– Я была страшно возмущена, когда Никита Андреевич рассказал мне о том, что произошло на исполкоме, – говорила она. – Дичь какая! Отвратительный человек этот Серошевский. Мне теперь неприятно на него смотреть, после всего этого.
– Товарищи, товарищи, не обрабатывайте секретаря райкома, – раздельно, как бы отрубая нечто невидимое на скатерти ребром ладони, сказал Карабанов. – За столом не будем говорить ни о людях, ни о делах.
Но все равно и о людях и о делах говорили. Говорили о будущем Наташи, о том, что улетает дочка в жизнь. И совсем не так говорили, как Ирина Аркадьевна о Кате. Катя вышла на самостоятельную дорогу, – жизнь матери, по мнению Ирины Аркадьевны, кончена, – старой птице пора на покой.
– Вот семейка будет, – радовался Карабанов вместе с Раисой Владимировной. – Натка учительницей станет, мужа приведет… Ну не красней ты, не красней – все равно этим кончится твоя юность, доченька. Приведешь его, может быть толковый парень окажется – и так ведь бывает, – заживем, дел натворим каких!
Потом завели патефон, потанцевали. Бабушка сидела, притворно хваталась за голову: «Вскружили, совсем вскружили!» – но была довольна: любила, когда в доме весело. Специально для нее сыграли в домино вчетвером. Раиса Владимировна в игре участвовала в качестве консультанта, – сидела за спиной Карабанова и подсказывала ему, какой костью ходить, Все делали вид, что яростно борются с бабкой, партнером которой был Лаврентьев, но втихомолку старались ей подыгрывать, и она выигрывала, именно она, партнер в счет не шел. Старуха не скрывала своего торжества: «Вот как в старину–то игрывали!» Лаврентьев с этой минуты был ею признан: хороший человек, понимает что к чему.
Хорошего человека, понимающего что к чему, уложили спать в кабинете. Он поднялся рано; не дожидаясь завтрака, попрощался и ушел. Во дворе Дома Советов его ждала понурая, проголодавшаяся Звездочка. Он обнял лошадку за шею, она тихо и нежно проржала. У нее не было обиды на хозяина за долгое отсутствие, она радовалась ему, проскучав ночь у коновязи.
Лаврентьев купил в фуражном лабазе овса, свел Звездочку на реку и только тогда успокоился и поехал домой. Верхом ли на коне, в машине, у окна вагона – в дороге всегда много думается. Всю дорогу до Воскресенского думал и Лаврентьев. Он думал о семье Карабановых. Пытался на место Никиты Андреевича поставить себя, а на место Раисы Владимировны – Клавдию. Не получалось. Даже в мыслях не получалось.
4
Бабушка Устя и Клавдия говорили неправду, что Лаврентьев закрыл семеноводство. За семеноводками он следил внимательно, но следил так, чтобы напрасно не вмешиваться в их дела; дела и без его вмешательства шли хорошо, недаром Клавдия слыла лучшей семеноводкой в области. После того как весной удалось сбить немножко Клавдину спесь, урезать ее непомерные требования, он сам нет–нет да подбросит народу в помощь на прополке, добавит коней и пропашников для междурядных рыхлений, калийной соли, суперфосфата для подкормки. Клавдия объясняла помощь агронома тем, что он расшумелся вначале, а потом струсил – как бы не провалить важную статью колхозного дохода.
Клавдины участки – не то что участки полеводов. Они были раскиданы в заречье далеко один от другого, и некоторые из них даже и участками не назовешь; так – десяток гряд где–нибудь в кустах или возле озерка. Разбросаны они были для того, чтобы не происходило переопыления и скрещивания сортов овощей.
Лаврентьев изредка наведывался в заречье – не столько для проверки Клавдиной работы, сколько для пополнения своих знаний. Оставит Звездочку возле парома – и пойдет от свекольных семенников к брюквенным, от брюквенных к морковным, от капусты «Слава» к поздней капусте «Ладожской». Разглядывает, сколько стеблей Клавдия оставила, какие вырезала, – старается сам решить, почему она так сделала. Клавдия была не просто семеноводкой, не просто размножала семена, получаемые колхозом от зональной овощеводческой станции, но и сама, как рассказал Антон Иванович, третий год работала над выведением нового сорта моркови, пригодного для сырых почв с высокими грунтовыми водами. Лаврентьев своими глазами видел весной ящик морковок, больше похожих по форме на свеклу или репу, чем на морковь. Колдовала Клавдия и над помидорами, искусственно переопыляя их цветы и затем пряча стебли с переопыленными цветами под колпачки, сшитые из пергамента.
Под колпачками, по воле Клавдии, происходили незримые процессы взаимного влияния одного растения на другое, в результате чего должен был возникнуть зародыш третьего. Что нового будет в нем, в третьем, отличного от первого и от второго, – такой вопрос волнует каждого селекционера. Лаврентьев не увлекался селекцией – делом кропотливым и требующим душевного призвания, – его натура жаждала размаха, борьбы, крупных переворотов; переносить кисточкой пыльцу с тычинок на пестики и ждать годами, что в конце концов получится, – об этом ему даже подумать было страшно, тем более он удивлялся упорству селекционеров и смотрел на них как на истинных творцов нового, как на скульпторов природы. Тяга Клавдии к такому ваянию, где материалом служит не глина и не мрамор, а живое растение, вызывала его тайное уважение. Он вообще всегда уважал искусников. Искусником в своем ремесле был Карп Гурьевич, – Лаврентьев его уважал. В институте с ним вместе учился Толя Бренчанинов, который разрисовывал, шкатулочки и портсигары совсем как палехские мастера, – Лаврентьев очень дорожил дружбой с Толей. На батарее у него служил солдат, ящичный Гуськов; он резал из дерева смешные фигурки по басням Крылова. В искусниках Лаврентьева прежде всего занимало то, что они очень и очень много делают сверх требуемого от них.
Так и Клавдия. За свои опыты она не получала ни дополнительных трудодней, никаких лишних материальных благ, ни славы, но тратила на эти опыты не меньше труда и времени, чем на основную работу. Выдастся свободная минутка – Клавдия среди цветущих семенников, мудрит над ними, прищипывает, переопыляет, надевает колпачки, которые сама же и шьет дома. Солнце уже уйдет, летучие мыши с тонким писком вьются в сумеречном небе, а Клавдия все еще там – где–либо на дальней делянке, иногда с бабушкой Устей, увязавшейся за ней для компании, чаще – одна.
Оттого что участки Клавдии были разбросаны по всему заречью, Лаврентьев, обходя их, обычно не сталкивался с семеноводкой, да и Клавдия его избегала. Увидит издали и уйдет на другое поле. Погрозила под ивой не обмолвиться с ним ни единым словом, – ни одного слова не было сказано с того вечера, а прошли добрые две недели. Начинался сентябрь.
Погожим днем, пустив на лужок Звездочку, Лаврентьев шагал к лесу, расцвеченному первыми осенними красками, багрянцем иудина дерева – осины, желтизной берез и рябин. Возле леса было большое поле семенной свеклы, ее вот–вот начнут убирать, и следовало выяснить, сколько выделять дополнительных подвод, покупать ли специальную машину, или семеноводки вручную справятся с молотьбой свекольных семян. Тратить лишние деньги Антон Иванович не желал, в колхозе установили режим строжайшей экономии средств, такой строжайшей, что, пожалуй, и чересчур. Придет Носов: «Вожжи бы новые, пар пять, Антон Иванович? Поизносились наши…» – «Потерпим, потерпим, Илья. Надо потерпеть, свяжи как–нибудь, слатай. Потом сразу всем разживемся». Или дядя Митя явится: «Дымарь купить надо, меха прохудились». – «Сколько стόит?» – «Рублей сорок – полсотни». – «У меня не госбанк, заработайте прежде – тогда хоть золотую карету покупайте». – «А разве мы не заработали, Антон Иванович?» – «Мало, мало, больше надо. Жмите». Вот Клавдия, впервые за все лето, попросила председателя приобрести овощную молотилку, – прочла в районной газете, что такие поступили на склад Сельхозснаба. «Будь добренький, Петр Дементьевич, – сказал Антон Иванович Лаврентьеву, – посмотри сам. Если решишь – надо, – купим. Но хорошо бы – не надо». Лаврентьеву Антон Иванович доверял больше, чем себе. Сам он увлекался и от этого решал иной раз неправильно – по настроению. Лаврентьев же, прежде чем что–либо решить, все тщательно взвешивал. Этому Лаврентьева научили жизнь и те немногие, но грубые ошибки, которые он совершил на первых порах своей деятельности в Воскресенском. В частности, очень многому его научила ошибка с телушкой Снежинкой. Спешить и кустарничать он перестал. Дарье Васильевне больше не приходилось жаловаться на то, что агроном забывает о колхозном активе. Задумав новое, он непременно шел к Дарье Васильевне. У нее была особенность смотреть на вещи удивительно трезво и правильно. Когда Лаврентьев на партийном собрании доложил о своих и Георгия Трофимовича предварительных выводах и сказал, что, возможно, понадобится рыть канал, – силами воскресенцев такую работищу не одолеешь и за две пятилетки, – Дарья Васильевна подумала–подумала, да и нашла выход: «А про Ферганский канал ты запамятовал, Петр Дементьевич? Позвали там – тысячи народу сошлись, лихо как дело–то двинули. И мы позовем, – не без языка на свет родились».
Лаврентьев говорил себе, что ему очень повезло оттого, что он окружен такими людьми, как Никита Андреевич, партийный руководитель с большим жизненным опытом; как Антон Иванович – человек с мечтой и светлыми помыслами; как Дарья Васильевна, сочетающая в себе недюжинный ум, твердость характера и женский такт, материнскую теплоту. В подобном окружении, с такой поддержкой только работать да работать.
Выполняя просьбу Антона Ивановича – посмотреть лично, нужна или не нужна молотилка Клавдиному звену, Лаврентьев шел по заречью. Тут за полями овощеводов стояли побуревшие стога, почти на каждом недвижно сидели ястреба, скошенная трава на лугах вновь отросла, и ее можно было косить на силос. Промчался, делая саженные прыжки, испуганный заяц. Один из ястребов кинулся было за ним, но заяц юркнул в кусты и залег меж корней, Ястреб сделал вид, будто и не за добычей сорвался со стога, а просто так, размять крылья, и стал медленно уходить ввысь, паря над лугом широкими кругами. Потом Лаврентьев заметил шевелящийся бугорок свежей земли, подкрался к нему на цыпочках, присел, стал ждать, что будет дальше. Но крот уже почуял человека и убежал от него подземными лабиринтами подальше. Бугорок больше не шевелился. Потом над головой низко пролетела цапля, с вытянутыми тонкими, как две палки, ногами. Все это задерживало на пути, привлекало внимание.
Лаврентьев прибавил шагу. Впереди он заметил двух женщин, сидевших на обочине полевой канавы. Подойдя ближе, узнал Клавдию и бабушку Устю, которая сухими пальцами ощупывала ступню Клавдиной босой ноги.
– Петр Дементьевич, Петр Дементьевич! – заговорила старуха, увидав Лаврентьева. – Подводу бы, коня какого…
– Перестань, – пыталась остановить ее Клавдия.
– Чего переставать, чего переставать… Петр Дементьевич! Гляди, ножку красотка наша повредила. Прыгнула, вишь, через канаву – и матушки мои!.. Что как жилы порвались? Ступить не может.
– Ступлю, не шуми, пожалуйста.
Клавдия поднялась, сделала шаг и закусила губу от боли.
– Коня бы, а? – твердила бабка. – Где он, конь–то твой?
Конь был далеко, возле парома.
– Клавдия Кузьминишна, – сказал Лаврентьев, – обхватите меня за шею, я помогу вам.
Клавдия отстранилась.
– Обойдусь без помощи.
Она сделала еще несколько шагов, изо всех сил стараясь не хромать. В глазах ее Лаврентьев заметил слезы. Клавдию мучила не только боль, но и досада на то, что она предстала перед Лаврентьевым в таком жалком, беспомощном виде.
– Вот что, Клавдия Кузьминишна. Стойте! – решительно заявил Лаврентьев. – Отбросим–ка наши ссоры. Возобновить мы их успеем и в другое время. А пока…
Он подхватил Клавдию на руки таким ловким и быстрым движением, что она не успела вовремя воспротивиться. Рванулась, толкнула в грудь руками, но он только крепче прижал ее к себе, нес, как ребенка, – правая рука обхватом под колени, левая под спиной; щека Клавдии на его плече. На руках Клавдия была что двенадцатилетняя девочка – не в пример своей пышной сестрице. Казалась всегда такой высокой, величавой, а сама худенькая и легкая. Лаврентьев шел, почти не ощущая тяжести ее тела. Он ощущал только ее тепло и биение своего сердца. Бабушка Устя едва поспевала за ним, семенила по–старушечьи, горбясь и придерживая сзади длинную сборчатую юбку.
Он совсем не ожидал, что Клавдия так быстро смирится. Он думал – будет биться, рваться, говорить свои злые, резкие слова; приготовился к борьбе. Но она, толкнув его в грудь, вдруг закрыла глаза, и притихла, Лаврентьев впервые увидел краску на ее белом, не подверженном загару лице.
Против всяких ожиданий, Клавдии было так хорошо на руках Лаврентьева, что она согласилась бы вывихнуть и вторую ногу, лишь бы он все нес ее, нес бесконечно долго и никогда бы не отпустил. Она тоже слышала стук его сердца и незаметно еще крепче прижималась щекой к его плечу. Откуда было знать это Лаврентьеву? Состояние Клавдии он объяснял болью в ноге и все убыстрял и убыстрял шаг.
На полпути Лаврентьев выбился из сил, но скорее готов был свалиться в изнеможении, чем выпустить из рук свою бесценную ношу.
Пройдя километр–полтора, он все–таки вынужден был ее выпустить. Смущенно поставил Клавдию на ноги и свистнул несколько раз. Это был условный сигнал для Звездочки. Звездочка услышала, вскоре примчалась, гулко стуча копытами о плотную, не тронутую дождями землю.
Клавдия уже не пыталась протестовать, когда он подсаживал ее в седло, когда шел рядом и придерживал за колено, чтобы не упала.
– Савельич! – крикнул Лаврентьев старику, подойдя к парому. – Живее! Клавдия Кузьминишна повредила ногу.
Савельич видел: пререкаться не думай, ухватился за канат, заработал жилистыми сухими руками, погнал парόм наперерез течению. Отставшая бабка хлопала на берегу руками по сухоньким бедрам и что–то кричала, – казалось, кудахчет наседка.
Лаврентьев хотел доставить Клавдию прямо в амбулаторию, к Людмиле Кирилловне. Но Клавдия, когда поравнялась с крыльцом своего дома, сказала:
– Дальше не поеду. Хочу домой. И вообще мне ничего от вас больше не надо.
