Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
Он рассказал, как сам однажды задал такой вопрос Карпу Гурьевичу и как ему было стыдно, когда старый столяр рассказал о канавах, испещрявших поля через каждые пять саженей, о недальновидности помещика, об узости его интересов, о нежелании думать о завтрашнем дне.
– Возмутительно! – Серошевский вскочил. – Агроном Лаврентьев над нами потешается. Мы говорим о деле, о его безобразнейшем проступке, а он басни нам рассказывает.
– Что вы предлагайте? – спросил Лаврентьева Громов.
– Сейчас? Сейчас, я уже сказал: закладывать новую, более прочную систему труб. В дальнейшем возможно, что придется настаивать перед районом на капитальных работах. Возможно, что понадобится система крупных каналов, коренное переустройство всего Междуречья.
– Позвольте, Сергей Сергеевич? – попросил слова главный агроном.
– Говорите.
– Перед нами типичный случай демагогии. Когда надо давать ответ, – Серошевский еще сильнее задергал губой, – человек кричит: держите вора! Вы, товарищ Лаврентьев, не выполняете наших элементарных требований, игнорируете все наши инструкции, а поднимаете шум: система каналов, коренное переустройство? Безобразие! Неужели вы думаете, что по вашему слову все моментально завертится? Делайте то, что вам приказывают, исполняйте, а не прожектерствуйте. Коренное переустройство – это дело партии и правительства. Они знают и видят, где надо переустраивать, где не надо. Они лучше нас с вами это знают. Когда партия и правительство скажут: переустроить Междуречье, – вот тогда мы наляжем, тогда не пожалеем сил. Тогда, только тогда! Советское хозяйство – плановое хозяйство. Оно не терпит партизанщины. Вы – всезнайка, и вы, конечно, слыхали о так называемой Полесской проблеме…
Лаврентьев насторожился. Все это разбирательство ему казалось ненужным, надуманным, высосанным из пальца. Оно его даже не возмущало. Если тут главный винт – Серошевский, иного и ждать было нельзя. Но упоминание о Полесской проблеме его заинтересовало.
– Что такое Полесская проблема? – продолжал витийствовать главный агроном. – Полесье – огромная территория между Днепром и Бугом, в треугольнике Могилев – Киев – Брест. Она покрыта миллионами гектаров болот и заболоченных земель, изрезана множеством рек.
– Как наше Междуречье, – оживился Громов.
– Сходно. Только масштабы не те. – Серошевский вполоборота склонился в сторону Громова. – Миллионы гектаров земли пустовали, Белоруссия – львиная доля Полесской низменности приходится именно на эту республику – бедствовала из–за болот. Над Полесской проблемой задумывались лучшие научные силы старой России, начиная от В. В. Докучаева. – Серошевский так и сказал: «Ве – Ве Докучаева». – Но решить ее, эту проблему, смогли только Советское правительство и большевистская партия, а не партизаны–одиночки вроде товарища Лаврентьева. Шестого марта тысяча девятьсот сорок первого года Совнарком СССР и ЦК ВКП (б) вынесли постановление: «Об осушении болот в Белорусской ССР и использовании осушенных земель колхозами для расширения посевных площадей и сенокосов». Так оно называлось. Это была программа величайшей в истории мелиоративной стройки.
Лаврентьеву было отвратительно слышать, что о таких грандиозных делах говорит именно Серошевский, холодный, безразличный к ним человек. Но он слушал. Он понял, почему ничего не знал о Полесской проблеме. Март сорок первого года был горячим месяцем защиты дипломного проекта. А затем вскоре началась война.
– Война помешала выполнению этой программы, – продолжал Серошевский. – Работы развернулись во всю ширь только после разгрома гитлеровских полчищ. Да, Теперь из года в год болота отступают перед натиском советских людей. Да, человек побеждает природу не только в сыпучих песках Заволжья, но и в топях Белоруссии. Вот что такое решение партии и правительства, товарищ Лаврентьев! Вы демагог, вы, прикрываясь прожектом, хотите увильнуть от ответственности. Вы не указывать обязаны, а исполнять, исполнять и исполнять. Вы только на своей батарее были командиром. Здесь вы солдат перед партией и правительством. Не взлетайте высоко – падать больно. Я, Сергей Сергеевич и товарищи члены исполнительного комитета, считаю, что дискутировать дальше нечего, и предлагаю вынести агроному Лаврентьеву строгий выговор за ущерб, причиненный колхозу и государству, а может быть, и передать дело прокурору. Не предрешаю. – Он сел, вытер влажный лоб платком, смотрел прямо перед собой, в угол зала под потолком. Он сделал свое дело.
– Как, товарищи, решим? Какое еще есть предложение? – спросил несколько растерянный Громов. На председательском посту он был менее года. Возглавлял прежде леспромхоз, пятнадцать лет возглавлял, превосходно знал лесное дело, но с вопросами агротехники сталкивался впервые и никак не мог решить, кто тут прав – Серошевский ли, главный агроном района, или агроном из Воскресенского. И тот убедительно говорит, и другой дельно – что ты скажешь!
Человек, у которого Лаврентьев спрашивал в начале заседания о Карабанове, поднял руку.
– Прошу, товарищ Лазарев! – Громов кивнул головой.
– Я не согласен, – сказал Лазарев, слегка окая, – никак не согласен. Выходит, что? Что урожай–то выше на тех участках, где ямы были. Какой же вред! Спасибо воскресенскому агроному сказать надо – смикитил, не дал добру пропасть. А мы – бух выговор. Как же так! Я сидел и думал: чтой–то мы в своем колхозе оплошали? Толковое дело эти ямы. А может, не будь их, так и виды на урожай были бы не сто двадцать пудов, а только шестьдесят да сорок. Мое предложение – никаких выговоров.
Снова поднялся Серошевский, снова что–то множил и делил. И снова цифры говорили о том, какой ущерб урожаю принесли ямы Лаврентьева.
Вышла заминка. За столом президиума совещались.
В зале шумели. Громов в конце концов сказал, что у него есть третье предложение – не строгий, а просто выговор. Проголосовали. Большинством в два голоса прошло предложение Громова – выговор. Серошевский скорбно и демонстративно покачал головой: что, мол, делаем, потворствуем самовольству и партизанщине. К чему это приведет?
Лаврентьев вышел во двор к заскучавшей Звездочке. Она тихо заржала, увидев его, заплясала возле коновязи. Вышел и Лазарев, тоже к своей лошади.
– Вы, товарищ Лаврентьев, на колхозном бюджете или на районном? – спросил он дружелюбно.
– На районном.
– То–то и оно.
Лаврентьев вскочил в седло, уселся на лошадь и Лазарев. Поехали рядом, стремя в стремя.
– Как же воскресенцы опростоволосились? – продолжал Лазарев. – Я Антона–то Суркова хорошо знаю, вроде бы смекалистый мужик, а сплоховал. Надо вас на колхозный бюджет взять, чтоб от этого Серошевского и зависимости никакой. Он змея болотная. Он этак выговоры каждому райзовскому специалисту по два в год втыкает.
– А что же районное начальство смотрит?
– Он ему, начальству, пыль в глаза пускать наловчился. Такой мудрый разговор разведет – только держись. А главное – все у него партия и правительство. Пройдошливый. Никак под него не подкопаешься. Он за партию, за правительство, что за печку, прячется. А я скажу, окажись тут сегодня на исполкоме сам председатель Совета Министров, он бы определил: прав ты, мол, агроном Лаврентьев. А Громову бы не поздоровилось. Хотя как сказать про Громова… Он в лесном деле голова. В лесном деле его не проведешь. В сельском хозяйстве послабже.
На окраине попутчики распрощались.
– Шел бы к нам, товарищ Лаврентьев. У нас колхоз куда как богаче Воскресенского, – сказал Лазарев.
– Нет уж, как–нибудь и в Воскресенском проживу.
– Это правильно. Летать с места на место негоже. – Лазарев пришпорил лошадь и зарысил в сторону по пыльному проселку.
Лаврентьев ехал медленно, удерживал Звездочку, тоже порывавшуюся перейти на рысь. Ему надо было многое продумать. Выговор есть, но есть и кое–какие тропинки к разрешению воскресенской проблемы. Звездочка сердилась на медлительность, косила глазом на своего седока. Умный был глаз, понимающий. Звездочка как бы хотела сказать: «Брось ты, Петр Дементьевич, расстраиваться. Недаром сказано: все мы немножечко лошади. Всем нам хочется, чтобы ласковая рука хоть изредка, да потрепала по холке. Верно же?»
2
Подъезжая к селу, Лаврентьев увидел голого по пояс человека. Человек сидел на корточках под осиной в стороне от дороги и увязывал полосатый узелок. Кто бы это мог быть – из воскресенских или из совхозных? Натянул поводья, заставил Звездочку перепрыгнуть через канаву.
– Петр Дементьевич! – закричал ему навстречу ломкий голос подростка. – Ворочайте назад! Они злые, коня застрекают.
Озадаченный Лаврентьев соскочил наземь, подошел. Голос был знакомый, а самого человека никак не узнаешь. По–мальчишески костлявый, со слипшимися от пота волосами, с каким–то страшным, перекошенным лицом, на котором в одну необъятную лоснящуюся опухоль слились щека, нос, губы и в распухших веках исчезли глаза, он поднялся с земли, сделал попытку улыбнуться, отчего стал еще страшней.
– Костя, да это ты! Что случилось?
– Сплоховал, Петр Дементьевич. Не уследил, они взнялись и прямым ходом в лес. Ни брызгалки не захватил, ни сетки, припустился за ними что было духу… Главную–то силу снял с ольхи. – Он указал рукой на лежавшую под деревом полосатую рубашку, с перевязанными рукавами, воротом и подолом, в которой шло свирепое шевеление, сопровождаемое басовитым гудом. – А другие сорвались, да вот и разукрасили. Вό вьются вокруг, вό вьются!.. – Костя отмахивался от пчел. – Царицу отбить, что ли, хотят? – На поясе у него висела маленькая, в кубический вершок, клеточка из тонкой металлической сетки, и в ней топырила слюдяные крылья неповоротливая, желтоглазая пчелиная мать. – Рубашка все развязывается… Не донести, – добавил Костя.
– На–ка и мою. – Лаврентьев стал сбрасывать сорочку. Тотчас он почувствовал щемящий укол в шею, под лопатку, в плечо. – Ну, дружище, тебе, я вижу, покрепче моего сегодня досталось, – засмеялся он, поскорее застегивая пиджак.
Костя не спросил, где и за что досталось агроному. Он был занят своей работой. Нет большего позора для пчеловода, чем упустить рой. Костя его не упустил, дяде Мите не удастся позлорадствовать. Костя целый час гонялся за роем по кустам в лесу. Матка оказалась не в меру капризная. Вот, кажется, облюбовала сучок, устроилась на нем, плотной массой липнут вокруг нее пчелы… Нет, бац, поднялась – что ей не сиделось! – дальше тянет. И так раза три–четыре: сядет, взлетит, сядет, взлетит. Костя и надежду потерял когда–либо догнать ее. Но в ольховой тени и чаще рой запутался и вынужден был обосноваться прочно. Длинной тяжелой грушей повис он на тонкой, согнувшейся под его тяжестью ветке. Костя тотчас превратил свою рубашку в мешок, подвел подолом – один конец в зубах, другой левой рукой оттянул – под скопище пчел и стал сгребать их горстью, что горох. Его беда – в спешке оступился и нечаянно ударил ребром ладони по ветке. Часть пчел рассыпалась и разлетелась. Костя перепугался, не улетела ли матка. Но матка была уже в мешке, он достал ее и посадил в клетку. Теперь разлетевшиеся пчелы преследовали белобрового парнишку, мешали ему нести дорогую ношу. Да и рубашка – то в вороте развяжется, то в подоле.
Помощь Лаврентьева оказалась очень кстати. Костя обернул свой мешок его сорочкой, перетянул поясом и, неся пчел в отставленной далеко руке, побежал к Воскресенскому. Лаврентьев зарысил сзади. Звездочка разыгралась, все время ей хотелось держать свою морду над Костиным ухом, ее приходилось осаживать.
Первый, кого Лаврентьев встретил в селе, был Антон Иванович, который сразу спросил:
– Ну как, зачем вызывали?
Лаврентьев вкратце рассказал ему суть дела.
– Что?! – на всю улицу заорал Антон Иванович. – Выговор? Да они в уме ли? Петр Дементьевич, – к Дарье!..
Дарья Васильевна была на скотном дворе, пробовала, как действуют автопоилки. Восторгалась. Переходила от одной к другой, к третьей, нажимала клапан, следила за плавным подъемом воды, жалела, что коровы на пастбище. Увидав в воротах председателя с агрономом, она поманила их.
– Мужики, мужики! Красота, глядите, какая!
Но на лице Антона Ивановича была изображена такая ярость, что Дарья Васильевна и об автопоилках позабыла, утерла руки передником, поправила на голове платок.
– Дарья, – закипятился Антон Иванович, – ты партийный руководитель, я хозяйственный. Сейчас в район полетим, – возьмем машину. Агронома нашего бьют. Понимаешь?
– Как так бьют?
– Выговор ввалили.
– Товарищи, товарищи! – Лаврентьев встал между ними, дружески взяв обоих за локти. – Прошу, очень прошу никуда не ездить, шума не затевать. С выговором я сам не согласен, категорически не согласен. Но время сейчас для дрязг совсем неподходящее. Поверьте мне, мы свое возьмем. Непременно возьмем. Даю вам слово.
– Да как же так! Никого не спросили… тишком! – Антон Иванович взмахивал рукой, при каждом взмахе задевая Дарью Васильевну. Та стояла, ничего не понимая.
– Объясните хоть толком, – попросила она.
Лаврентьев принялся подробно рассказывать о заседании исполкома, о Серошевском, Громове, о краеведческом музее и своих предположениях насчет причин заболачиваемости воскресенских полей. Все втроем они вышли из коровника во двор, присели на скамейку, сделанную Карпом Гурьевичем для доярок.
– Как видите, – закончил свой рассказ Лаврентьев, – у нас уймища дел куда важнее, чем тяжба с Серошевским. За что только браться, не сообразишь сразу. Ужасно досадно: людей у нас знающих, мало, права Дарья Васильевна. Будь в колхозе хоть маленькие специалисты, сами бы геологическую разведку произвели, – примитивную, понятно, домашнюю, но тем не менее очень полезную для обоснования наших запросов перед районными организациями.
– Всегда говорю: интеллигенции не хватает. Учить народ надо, – ухватилась за свою любимую мысль Дарья Васильевна. – В институты, в техникумы девчат с парнями посылать, не держать их тут возле плугов да граблей. Пусть учатся. Мы как–нибудь пяток лет, старики, без них перетерпим. Зато вернутся – силища какая у нас будет. Антоша, ты чего ухмыляешься?
– Я не ухмыляюсь. Я картинку такую представил: как выйдут утречком на наряд двадцать инженеров да полсотни техников…
– А ты картинку свою в «Крокодил» пошли, авось над дурнем–председателем посмеются в Москве. Двадцать инженеров! Полсотни техников! Что ты думаешь, инженеру дела у нас не нашлось бы? Пашка с Карпом запарились на электрических машинах… – Асютка, Асютка! – Дарья Васильевна заметила зеленый Асин платочек за изгородью. – Поди сюда, доченька.
Ася подошла.
– Ах, Петр Дементьевич, пшеница какая, с ума сойти! В прятки играть можно, только бы сохранить…
– Вот видишь – пшеница! – Дарья Васильевна обняла Асю и посадила ее рядом с собой. – А за пшеницу твою Петру Дементьевичу выговор дали.
– Выговор? Кто?
Пришлось Лаврентьеву снова рассказывать историю с выговором.
– Антон Иванович, – резко и строго, затягивая поясок на платье, сказала Ася, – от имени комсомольской организации прошу дать нам машину, мы сейчас же все едем в район, в райисполком, к прокурору…
– Не злись, Асютка, не злись. – Дарья Васильевна погладила девушку по спине. – Мы тебе, трое коммунистов, не велим никуда ехать.
– Поеду!
– Не поедешь, не шуми. Выговор этот – пустое дело, – из–за ям.
– Тем более! Их правильно рыли.
– Кто говорит – неправильно! Правильно, понятно. Потому и выговор прошел с превышением только в два голоса, и подстроил его Серошевский.
– Дрянь какая! Он в этом году у нас ни разу и не был. Приехал прошлым летом, девчатам глазки строил, мурлыкал, – мы его тогда котиком прозвали.
– Давай, Асютка, так уговоримся: зашибить вашего котика урожаем, а? – Дарья Васильевна держала Асю за руку, смотрела ей в лицо.
– Но и выговор нельзя без последствий оставить. Это же безобразие!
– Не оставим. Ты нас знаешь, и Петра Дементьевича знаешь. Не такие мы люди, чтобы в исусы–христосики играть.
В селе в этот вечер многие всполошились. Взыскание, наложенное на агронома райисполкомом, казалось колхозникам до крайности несправедливым, С наступлением сумерек к дому Лаврентьева для выражения сочувствия и возмущения потянулись делегаций. Первыми пришли Карп Гурьевич с Павлом Дремовым.
– Я раз схлопотал выговор перед строем, Петр Дементьевич, – рассказывал Павел. – Как получилось? Переезжали в новый район дислокации, я уши развесил. Да и позабыл на старом месте ящик с инструментом. Ясное дело – выговор. Правильный выговор? Правильный. Еще и мало. А вам за что влепили, не пойму.
– Я знаю, за что, – сказал, поглаживая лысину, Карп Гурьевич. – Я Серошевского пятнадцать лет наблюдаю, еще с тех пор, как он тут в совхозе работал: боится он вас, Петр Дементьевич. Руки вашей боится. Он же не дурак, видит, что к чему. Возьмете, думает, его в горсть, жеманёте – и кровь закаплет. А крови у него… не через край, душевножидкий, в общем. За местишко за свое, за авторитетец зубами держится, и так и эдак виляет. А тут, вдруг против него разговор пошел. Как стерпеть? Стукнуть надо. Вот и стукнул.
Посреди этого разговора нахлынули девчата.
– Петр Дементьевич, полно вам со стариками сидеть, гулять пойдемте, на лодках кататься.
– И я вам, выходит, старик, – обиделся Павел. – Осатанели, что ли? Покажу такого старика – со страху попадаете.
– Мы, Павлуша, и так все перепуганные вашими гордыми манерами. – Люсенька Баскова повела плечом. – Вы преисполнились величия, как возвратились с войны, к вам подходить опасно: мины и колючки. А было вовсе иначе, когда вы учились в школе, когда ваша бабушка Устя стегала вас крапивой за двойки.
Девчата разразились неудержимым смехом и, как толпой вошли, так толпой, застревая в дверях, вывалились из комнаты. Павел был обозлен, сидел в кресле, качал нервно ногой.
– Вот, Павлик, – сказал Карп Гурьевич, – не дери нос. На язык к девкам попался, они тебя искотлетят. Самая ядовитая самокритика – это девки.
– И не самая! – Над подоконником вдруг появилась чья–то лихая белокурая голова. – Есть ядовитей – жены!
В саду снова смех и визг, торопливый топот меж яблонь, свист юбок.
– До чего вас девки любят, Петр Дементьевич, – мрачно вздохнул Павел. – Ихнее бы отношение к вам – да мне… На сто выговоров бы с вами поменялся.
– А мы тебя тоже, дурака, любим! – снова визгнули под окном.
Павел соскочил с кресла, хотел было выпрыгнуть в окно, но воздержался, решительно вышел в дверь. Через минуту его голос был слышен в темном саду: «Ну, погодите, поймаю, плохо будет».
Он не вернулся. Сидели вдвоем с Карпом Гурьевичем, говорили о жизни, о настоящем, о будущем. Пришла Елизавета Степановна, тоже рассказала, как ей прошлой весной выговор за телят сделали. Каждый считал необходимым говорить о своих взысканиях для того, видимо, чтобы утешить Лаврентьева самой в таких случаях распространенной формулой: все–де мы грешные, всем так или иначе достается, только нам досталось за дело, а тебе напрасно, твое положение лучше нашего, чем и надлежит тебе утешаться.
Многие приходили в этот ветер. Лаврентьев не давал угасать самовару, угощал всех чаем; он уже привык к тому, что его квартира стала куда более популярной, чем памятный ему с детства окруженный садом домик землемера Смурова. К нему, Лаврентьеву, мог зайти кто угодно. Он не удивился бы даже бабушке Усте, которая и в самом деле была у него недавно, добрый час учила его, как бесследно излечить оставшуюся еще слабость в пораженной руке. Для этого, оказывается, надо было взять ни больше ни меньше – куст можжевельника, добавить к нему сосновых иголок, запарить это все кипятком в дубовой кадушке, опустить туда руку, прикрыв по плечо ватным одеялом, и держать, пока запарка не остынет: час – так час, больше – так больше, хоть полдня. Зато весь недуг как корова языком слизнет. Лаврентьев обещал последовать совету, бабушка Устя ушла довольная.
Даже и Савельича мог ожидать у себя в этот вечер Лаврентьев. Лишь один человек из всего колхоза никак не представлялся ему его гостем. А именно этого человека больше всех хотелось бы тут видеть – Клавдию. Нет, Клавдия не придет выражать сочувствие. Ей, конечно, нечего и выражать. Возможно, она рада этому выговору: вот, мол, достукался, докомандовал, – не форси, что все знаешь, все умеешь. Лаврентьев думал: странная вы, Клавдия. Отчего и форс идет? От внутренней борьбы с теми силами, которые влекут к вам. Разве это не видно? А если вы этого не видите, ну что же, живите, Клавдия, как знаете, по–своему; он, Лаврентьев, будет жить по–своему.
– Карп Гурьевич, – спросил он притихшего столяра, – вы когда–нибудь любили?
– Как же! Высоко воспаряет от чувств таких человек. – Карп Гурьевич тяжело вздохнул. Парение его было недолгим. Взлетел – и разбился. Разбился на всю жизнь, всю жизнь терзал себя памятью о красавице Стеше, потерял которую по своей, только по своей вине.
Удивительно! Карабанов говорил: любовь окрыляет человека. Об этом же говорит и Карп Гурьевич, об этом все говорят, пишут книги, да и по себе знал Лаврентьев, как радостно было жить, когда была Наташа, милая Наташа… Но почему же от чувств его к Клавдии толы ко горечь и тяжесть на сердце?
Карп Гурьевич ушел последним, квартира опустела, рассеялся табачный дым, уплыл через окно в сад; Лаврентьев сидел на подоконнике, когда постучала Ирина Аркадьевна.
– Неужели и вам давали когда–нибудь выговор? – Он шутил; улыбаясь, подвинул ей стул. – Садитесь, Ирина Аркадьевна. Выпейте чайку. Третий самовар за вечер…
– Спасибо, не хочется. Мы тоже чаевничали. Вы, наверно, еще не знаете: муж Кати приехал.
– Муж Кати?!
– Да, да, – муж. Удивлены? И я удивлена, поражена просто. Ни слова, ни звука в письмах, и вдруг входит человек в желтых очках, подает конверт, читаю: «Будьте знакомы. Мой муж». Я и рада, и грустно. – Ирина Аркадьевна смахнула мизинцем слезинку под глазом. – Уходит, уходит, Петр Дементьевич, жизнь. Ничто так остро не дает это почувствовать, как вылет птенцов из гнезда.
3
Никита Андреевич Карабанов изменил своему правилу: чаще, чем обычно, его тянуло этим летом в Воскресенское. В Воскресенском отлично росла, наливалась и зрела драгоценная, до сих пор неудачливая в районе зерновая культура – пшеница. Ее сеяли уже третий год, дважды она давала урожай, которым никак не похвалишься и не удовольствуешься. И вот Анохин со. своими помощницами, кажется – не сглазить бы, – добился желаемого результата. Карабанов чуть ли не по три раза в неделю приезжал хотя бы на часик ранним утром, ходил с полеводами на пшеничный участок, бережно срывал один–два колоска, лущил зерна, отсеивал полову, пересыпая с ладони на ладонь.
– Анохин, девушки, берегите, – говорил он. – Прошу вас, берегите.
Впервые на пшеничную ниву Карабанов примчался сразу же после своего возвращения с пленума областного комитета партии. Причина для этого была такая. Лаврентьеву думалось, что он убедил своих друзей ничего не предпринимать против решения райисполкома насчет выговора за весенние ямы. Как. известно, Дарья Васильевна и Антон Иванович согласились с его доводами о том–де, что не время заниматься личными дрязгами; кто прав, кто не прав – покажет дело, и даже сами отговаривали Асю от партизанского похода в район. Но в тот же вечер председатель, секретарь парторганизации и комсомолки написали заявления с протестом против выговора агроному. Заявление Дарьи Васильевны, как депутата райсовета, и Антона Ивановича, как председателя колхоза, пошло в исполком, Громову; заявление Асиных девушек – лично Карабанову. Письма эти наделали немало шуму.
– Голос масс, черт возьми, – расстроился Громов. – Не слишком ли мы доверились авторитету главного агронома? Может быть, пересмотреть решение, Никита Андреевич?
– Думаю, что да, – ответил Карабанов. – Основание для этого полное. Два заявления, с цифрами, с доказательствами… Серошевский перегнул, вы его не одернули. Лаврентьев – работник творческий. Даже если бы с ямами и была ошибка – а ошибки–то, вообще говоря, нет никакой, – но даже если бы Лаврентьев и ошибся, нельзя не сделать скидку на экспериментирование. Миллионы, большие миллионы государство отпускает на эксперименты, на производственный и научно–исследовательский риск. В творческой работе риск предусмотрен. В пятилетнем плане мы не видим такой графы, но где–то она, не сомневаюсь, между строк спрятана. Не рисковать нельзя, и во многих случаях – просто преступно. Вы подумайте тут, а я махну в колхоз, сам посмотрю, что и как.
– Поедем вместе, – сказал Громов.
Они приехали в Воскресенское, осмотрели поля. Пшеница стояла густая, рослая. Проплешины от ям действительно вызывали досаду – сколько из–за них зерна пропало. Но они же были убедительными следами отчаянной борьбы с водой, доказательством того, что воскресенцы не созерцали пассивно буйство стихий, а противопоставили стихии свою волю.
– Ты был прав, Петр Дементьевич. – Карабанов пожал руку Лаврентьеву. – Считай, что выговора за тобой никакого нет. Исполком, конечно, исправит свою ошибку. Продолжай действовать, так же, с полной ответственностью, как действовал на батарее. Разница только в том, что на батарее ты был командиром, в колхозе же командир – общее собрание, но агроном – начальник штаба, его боевой мозг. Мозгуй, дорогой товарищ Лаврентьев, мозгуй!
Пользуясь случаем, что в колхозе одновременно оказались и секретарь райкома и председатель райисполкома, Антон Иванович пригласил их к себе, рассказал о плане переноса села из затопляемой низины, о миллионном доходе, за который бьются воскресенцы, о всяческих общих замыслах и думах.
– Это здόрово! – Глаза у Карабанова загорелись. – Интересный план! Слышишь, Сергей Сергеевич? – Он возбужденно обернулся к Громову. – Что они задумали! Здорово! – И затем снова к Антону Ивановичу: – Выдюжите ли миллион?
– Не выдюжат миллиона, все равно отступать от задуманного нельзя, – горячо заговорил и Громов. Его тоже поразил замысел воскресенцев. – Будем помогать, Никита Андреевич. Такое дело!
– Помочь никогда не поздно, пусть на себя рассчитывают, на свои силенки. – Карабанов засмеялся. – Им, я знаю этих хитрецов, именно своими силенками лестно справиться. Не так ли, Антон Иванович?
– Вроде бы и так. Но и от помощи отказываться резону нет.
Карабанов задумался. Веселая улыбка сошла с его лица. Он грыз пшеничные зерна, вылущенные из колосьев, и по очереди посматривал на руководителей воскресенского колхоза.
– Вот что, товарищи, – заговорил после долгого молчания. – Планами своими вы меня здорово поразили, скрывать не стану. Но, поразмыслив, я хочу вас предупредить об одном: не увлекайтесь. Может быть, многим из вас кажется, что, построив образцовый поселок, вы сразу через десять ступеней шагнете к коммунизму. Это не совсем так. Далеко не так. Не через быт мы придем к коммунизму, нет, товарищи. Вспомните, чему нас учит партия. Она учит тому, что наше поступательное движение вперед в конечном счете решается производительностью труда, что для коммунистического общества характерно изобилие материальных благ – товаров, продуктов. Очень хорошо, что вы боретесь за высокий доход. Продолжайте эту борьбу. Добивайтесь отличных урожаев на своих полях, отличных удоев на животноводческих фермах, отличного сбора меда на пасеке. Механизируйте полевые работы. Вот наша дорога к коммунизму. А быт? Он никуда от нас не денется, если мы успешно решим главную задачу.
– Так что же, селу в болоте по–прежнему гнить? – спросил Антон Иванович запальчиво.
– Село? Зачем ему гнить? – ответил Карабанов. – Потихоньку дома перетаскивайте. Но только так, чтобы не мешать полевым работам. Выделите бригаду плотников – и действуйте. Кто же против! Я только говорю, не надо увлекаться. Сила колхоза не в новых домах, а в крепком хозяйстве. От крепкого хозяйства пойдет все. Разве не так?
– Правильно, Никита Андреевич! – сказала Дарья Васильевна. – Тоже хожу – чувствую, что–то мы лишку расшумелись вокруг Антонова плана. А и сама не соображу, откуда мои сомнения. Правильно, Антоша, – она обернулась к Антону Ивановичу. – Главное – хозяйство поднять да развернуть во всю силу. А тогда, может, мы и дворцов понастроим. Все в наших руках.
Антон Иванович зло махнул рукой и ушел раздосадованный.
Лаврентьев в разговоре не участвовал. Он слушал Карабанова, Дарью Васильевну, возражения Антона Ивановича и размышлял о том, что Карабанов, безусловно, прав, что для Воскресенского куда важнее решить прежде проблему борьбы с заболачиваемостью почв, чем строить новый поселок, и удивительно, как он, Лаврентьев, сам об этом не подумал, когда обсуждали план председателя. Увлекся, значит, увлекся тоже, как и Антон Иванович,
– Карабанов отозвал его в сторонку и сказал:
– А как насчет заболачиваемости, Петр Дементьевич? Что придумал за это время?
– Мне кажется, Никита Андреевич, вся загадка воскресенских полей скрыта в разности уровней Кудесны и Лопати, – ответил Лаврентьев. – И не гончарными трубами надо решать эту загадку.
– Я того же мнения. В связи с чем хочу вызвать специалистов из области, пусть обследуют обе реки.
– Очень хорошо.
С той поры Карабанов приезжал в Воскресенское часто.
Молодые полеводки дрожали над каждым зерном. Директор МТС с трудом уговорил их убирать пшеницу машиной. Втайне от Анохина они упорно и долго отказывались от услуг машинно–тракторной станции. «Серпами будем жать, только серпами». Сложив руки на животе, стоял перед ними усатый директор: «Милые мои доченьки, да как вы одолеете серпами! Двадцать же гектаров». – «Спать не будем, есть не будем!..» – «Ну и умрете. Пшеница будет, а красоток наших, увы, нет. Да вы мне, ласточки, дороже всего, во всесоюзном масштабе, пшеничного урожая. Не отдам вас на погибель, и не ждите». Он прислал в Воскресенское новейшего выпуска широкозахватную тракторную жнейку, механик продемонстрировал ее девчатам, яркую – в синих, красных и желтых красках, показал зерноуловитель, регулятор высоты резания. Девчата повздыхали и согласились на жнейку, потребовали только, чтобы тракториста директор прислал Лешу Брускова, он самый аккуратный, не будет без толку колесить по полю.
Настал первый день уборки. Девчата поднялись с полночи, принарядились, нервничали. Их волнение передалось домашним, затем и руководителям колхоза. Волновался, – скрывая, конечно, это, – и Лаврентьев. Одно дело – предварительное определение урожая на корню, другое дело – количество суслонов на гектаре. В поле, кроме девчат, вышла добрая половина колхозников. Девчата от такого парада разнервничались еще больше. Леша Брусков завел с вечера пригнанный на участок трактор, механик еще раз проверил жнейку, трактор загудел, пуская лиловый дымок, тронулся, жнейка взмахнула желтыми крыльями, застрекотала и вошла в пшеницу. Пшеница покорно ложилась под ее светлыми, как струи ключевой воды, ножами. Девчата шли за трактором толпой, с граблями, заранее приготовленными свяслами, – всем дела почему–то не хватало, они злились друг на друга, Ася хмуро посматривала на зрителей.
