Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
– В такой развалине одной сове жить, а не человеку, – высказал свое мнение Карп Гурьевич, когда узнал о затее председателя.
Но Антон Иванович думал иначе. Живут же там Пронины, и неплохо, культурно живут. За развалину только взяться как следует – дворец будет; туда всю интеллигенцию можно поселить: за агрономом врачихи, Людмилы Кирилловны, очередь придет, потом и учителей – их пятеро. Он сам осмотрел, обошел все здание, нашел две подходящие комнаты, рядом с пронинской квартирой – через капитальную стену.
Заглянув в эти комнаты, и Карп Гурьевич согласился: верно, жилье, пожалуй, получится.
Лаврентьев пробовал протестовать: зачем ему квартира, да еще из двух комнат.
– Лучше бы, Антон Иванович, дом под колхозное правление построить. А то не правление у нас – хлев. Стыдно для такого большого колхоза.
– Урожай подымем, без канцелярии нас уважать будут, – резонно отвечал Антон Иванович. – А не подымем – хоть аэровокзал сооруди, все равно плохо, никакого тебе уважения.
Антон Иванович так энергично хлопотал о жилье для Лаврентьева потому, что он видел в Лаврентьеве не только агронома с большим – высшим! – образованием, но еще и артиллерийского офицера, командира батареи. Старшина привык на войне считать своей обязанностью заботу о командире.
Ни плотники, ни Карп Гурьевич, ни печник, специально приглашенный из дальнего села, у него не сидели без материалов Или подсобной силы. И получилось так, что не к Новому году, а дней за десять до первого января квартира Лаврентьеву была готова. Антон Иванович послал туда женщин для уборки, и, когда привел наконец Лаврентьева, комнаты его, правда полупустые, блистали ослепительной чистотой, и дед Савельич, не жалея дров, топил печи.
– Живите, товарищ агроном, на полное здоровье! – радостно и торжественно заявил Антон Иванович, пожалуй, больше, чем Лаврентьев, довольный результатами своих хлопот. – Еще скажу: и вперед не пожалеете, что приехали к нам в Воскресенское.
Ирина Аркадьевна – это Лаврентьев видел и чувствовал – искренне огорчилась, узнав, что он переселяется от нее за толстую каменную стену.
– Привыкла к вам, знаете, очень привыкла.
До вещей ему дотронуться не дали: «Что вы, что вы, руку повредите!» Дядя Митя перетащил его чемодан, потом принес ореховую тумбочку, на которую Ирина Аркадьевна поставила олеандр. Посмотрела прищуренными глазами, передвинула тумбочку ближе к окну, потом ушла к себе, – и так уходила и приходила раз пятнадцать, и каждый раз приносила с собой какую–нибудь мелочь. Мохнатый половичок к кровати, салфетку на стол, бронзовую пепельницу, графин с водой.
В новой квартире засиделись до полуночи. Снова пришел Антон Иванович, привел с собою Марьяну. Ему не терпелось похвастаться перед женой тем, какое великолепное жилище оборудовал колхоз агроному. В колхозе это была крупнейшая стройка за последний год, и стройка явно городского типа. А председателя – Лаврентьев заметил – привлекало все городское, душа его протестовала против соломенных крыш, непролазной осенней грязи немощеных улиц, дедовских лавок, испокон веков заменявших в крестьянских домах стулья, подслеповатых, маленьких окон, керосиновых коптилок.
– Вот, Марьянушка, как надо жить в деревне! – восхищался Антон Иванович. – Паровое бы еще отопление, ванну, и точь–в–точь – московская квартира. Ну чего тебе тут недостает?
– Хозяйки, – лукаво стрельнув глазами, усмехнулась Марьяна.
– Во! Это верно, это верно! – Антон Иванович оживился, подсел к столу, где Ирина Аркадьевна накрывала к чаю. – Хозяйка – такова ближайшая задача! Люблю гулять на свадьбах. Для такого случая и про кишку бы позабыл – выпил бы стопочку.
– Заждетесь, Антон Иванович, – отшутился Лаврентьев. – Жених незавидный – переросток, да еще и инвалид.
– Глядите на него: – переросток! Тридцати человеку нет. Да хочешь, завтра же найду невесту? Хочешь?
– Сватайте, Антон Иванович, сватайте! – Ирина Аркадьевна захлопала в ладоши.
– Докторша Людмила Кирилловна – это ли не невеста? – Антон Иванович загнул указательный палец.
Лаврентьев молчал. Опять Людмила Кирилловна! Он почувствовал на себе внимательный взгляд Ирины Аркадьевны, начал краснеть и страшно обрадовался, когда Антон Иванович загнул средний палец.
– Учительница Новикова – тоже, скажешь, не годится? Или, нет, постой, постой! Вот это – да, вот это невеста! – воодушевленный новой мыслью, Антон Иванович сложил все пальцы разом. – Кланька!.. Вернется – сам раздумывать не станешь.
– Клавдия Кузьминишна? – Ирина Аркадьевна недоуменно подняла брови. Лаврентьев чувствовал, что она потеряла всякий интерес к разговору, как только миновали Людмилу Кирилловну, а упоминание имени сестры Марьяны ее просто–таки встревожило.
– Она, она, Клавдия! – Председатель, не заметив перемены в настроении Прониной, обращался главным образом к ней, как бы за советом. – Точка! Я и расписывать ничего не стану, увидит – в огне сгорит. Грешный человек, полгода решения не мог принять, кого сватать – Марьяну или ее. Ну не серчай, не серчай, – погладил он по плечу жену. – Сестра же она тебе. На куски, думал, порвусь. Обе любы, что хошь, то и делай 1 К Марьянке сердце перетянуло. И не потому вовсе, что лучше она. Ну, опять прошу, не серчай, – снова погладил он округлое плечо. – С норовом Кланька, с закавыкой. Начальствовать любит – не подходи! Порох и пламень. Толовая шашка. Что не так – бух, бах, – разнесло. А сама собой… н-да!..
Все задумались, разговор как–то иссяк. Попрощались и разошлись. Ирина Аркадьевна перед уходом сказала Лаврентьеву:
– Людмила Кирилловна сегодня заходила, просила передать вам большой привет.
Оставшись один, Лаврентьев, как он это обычно делал утром и вечером, принялся упражнять больную руку. Сгибая в локте, стараясь напрягать бицепс, подымал кверху, опускал до пола; положил на стол, по очереди работал пальцами; на протянутой ладони, сколько только мог, неподвижно держал килограммовую гирьку. Делал он это по привычке, механически, мысли были заняты другим. Его радовало, что с каждым днем он все крепче входил в колхозную семью, что у него уже были друзья. В любой час он мог надеть пальто, шапку и отправиться куда–нибудь, где ему будут рады, и провести там, в дружеском кругу, приятный вечер. Всегда открыты ему двери дома Антона Ивановича, Прониной, Елизаветы Степановны, Анохина; Карп Гурьевич тоже к нему расположен. Даже с Асей у него установились отношения, близкие к отношениям старшего брата и младшей сестры.
Ася – секретарь комсомольской организации в колхозе, деловитый секретарь. Не все у нее получается, но взяться она готова за все. Она уже заставила Лаврентьева делать ее комсомольцам каждую неделю доклады по текущему моменту, вести кружок передовой агротехники. Не ускользнули из Асиного поля зрения и Людмила Кирилловна с Ириной Аркадьевной. Врача она пригласила проводить занятия в санитарном кружке, а бывшую исполнительницу старинных романсов – руководить хором. Ничего не получалось с драматическим кружком: не было подходящего помещения, где бы оборудовать зрительный зал и сцену.
В протоколах у Аси значилось и такое начинание: взять комсомольское шефство над участком семенной пшеницы.
– Вот, Петр Дементьевич, – сказал она однажды Лаврентьеву, – если вы, агроном, член партии, поможете нам выполнить обязательство, которое мы взяли – а мы обязались собрать по сто восемьдесят пудов зерна с гектара, – то ручаюсь за девчат, все они вас расцелуют. Их у нас в бригаде, имейте в виду, тридцать шесть!
Ася сказала это так мрачно и таким тоном, будто угрожала.
Лаврентьев только руками развел:
– Будем, Асенька, стараться.
– Медведь тоже старался – дугу гнул, а что вышло?
– Мы не медведи, но и не боги. Горшок обжечь можем, но природу переделать в один год – трудно.
– На юге взялись за такую переделку!
– А на сколько лет она рассчитана? На год? На два?
– Важно, что взялись, – переделают. Мы же и не брались.
Лаврентьев вновь продумывал этот разговор. Он знал, что есть такие колхозы, которые со дня своей организации числятся в отстающих; они постоянно не выполняют государственных заданий, не справляются с планами; районные организации часто вынуждены перекладывать их планы на другие, крепкие, передовые хозяйства. В отсталых колхозах много недовольных. Тут уповают не на общественный труд, а на свои усадьбы, значит – слаба и трудовая дисциплина, значит – один недостаток ведет за собой другой, и так нижется, нижется цепь неудач. Угнетающее бесплодие почв не дает людям размахнуться во всю силу, почувствовать эту силу, поверить в нее. И где то главное звено, разорвав которое, колхоз освободился бы от пут отставания?
Колхоз в Воскресенском нельзя было отнести к самым отстающим, совсем нет. Это был коллектив закаленный, выросший в борьбе с неимоверными трудностями и препятствиями, которые ему ежегодно чинила природа. Но и при таком коллективе сто восемьдесят пудов с гектара – не слишком ли много захотела Ася? Сто восемьдесят пудов и для юга отличный урожай, не то что для лесного болотистого края.
И вновь перед мысленным взором Лаврентьева возник план угодий, который они исчертили недавно вместе с Анохиным, проводя на бумаге линии дренажных труб. Да, он, Лаврентьев, поможет Асе, он будет биться за урожай в сто восемьдесят пудов с гектара, как бился там, на бетонном шоссе под Кенигсбергом, против вражеских танков, с той разницей, что не останется один возле орудия и враг его уже не сомнет в одиночку.
Спать ему еще не хотелось. Он, достав из чемодана, задумал повесить на стену портрет Тимирязева, который хранил со студенческих лет.
Молотка не было, гвозди пришлось заколачивать в стену кочергой, оставленной возле печки Савельичем; бил себя по пальцам плохо слушавшей его больной руки, злился, и уже было, наверно, часа два ночи, а конца трудной работе не предвиделось. Он отбросил кочергу и закурил.
В наступившей тишине стал слышен шорох, – кто–то ходил в коридорчике и, словно не в силах найти дверь, шарил по стенам. Чиркнув спичкой, Лаврентьев выглянул в коридорчик – за дверью стояла Людмила Кирилловна.
– Можно к вам, Петр Дементьевич?
– Пожалуйста, пожалуйста, – засуетился он, чувствуя тревожные удары сердца. Помог ей снять заснеженное пальто, пригласил к столу.
– Устраиваетесь? – Она окинула быстрым взглядом стены. – Мило, вижу руку Ирины Аркадьевны. – Села к столу, стала вертеть в пальцах оставленный тут гвоздик. – Вы меня простите, что ворвалась среди ночи. Проходила мимо – к больному вызвали, – у Ирины Аркадьевны темно, а рядом свет. Что такое, думаю? Вспомнила – вы на новоселье переехали. Решила: свет, – значит, не спите. Рискнула навестить.
«Какой свет – окна выходят не на дорогу, а в сад, и куда это к больному ходить в открытое поле?» Лаврентьев не сомневался: шла специально к нему, в темноте, по метели, и ему стало совсем не по себе.
5
Встал Лаврентьев поздно. Ночной разговор с Людмилой Кирилловной был для него тягостным, тем более тягостным, что последовал сразу же за чаевничанием, за той шутливой беседой о новоселье и невестах, о планах на будущее.
Говорили они с Людмилой Кирилловной обо всем и, в сущности, ни о чем. Лаврентьев держался своей тактики, которую считал единственно правильной, – не давать Людмиле Кирилловне никакого повода для дальнейшего развития ее чувства к нему. Она участливо спрашивала о его руке, о здоровье, о том, где он проводит вечера, не скучает ли, как нравится ему Воскресенское. Он пожимал плечами, отвечал коротко, односложно. Рука? Что ж, рука в порядке; здоровье – жаловаться нельзя. Воскресенское – не хуже и не лучше других деревень. Вечера все заняты – то агрокружок, то правление заседает, то возня с планами на новый год. Дел много, скучать некогда.
Его уклончивость стала раздражать Людмилу Кирилловну.
– Петр Дементьевич, – она бесстрашно взглянула ему в глаза, – вы как–то очень странно со мной разговариваете, как с ребенком, вопросы которого наскучили и от него хотят отмахнуться. Скажите прямо: мне, мол, недосуг и вовсе не интересно болтать с вами, – и я уйду.
Он принялся поспешно уверять ее в том, что она ошибается, что он просто устал за день – время–то ведь позднее. Но делал это, наверно, очень неуклюже, неловко. Людмила Кирилловна поднялась со стула, секунду–две смотрела на него темными при керосиновом свете глазами, была, казалось, совершенно спокойна, и вдруг, неожиданно для него, резким движением накинула на вьющиеся волосы платок и выскочила за дверь.
Ошеломленный, он не сразу сообразил, как ему быть. С позабытым ею пальто в руках, бежал потом по аллее до самых каменных ворот. Не догнал. Вернулся, повесил пальто на крючок, и первое, что увидел поутру, открыв глаза, было оно – это пальто с черным меховым воротником, которое в неясном утреннем свете как бы еще хранило очертания стройной фигуры Людмилы Кирилловны.
Встав с постели, Лаврентьев присел к столу, закурил натощак папиросу, чего обычно никогда не делал. Мысли его были мрачные. Он усомнился в правильности своего поведения. Не лучше ли было взять и высказать Людмиле Кирилловне все, без хитрых уверток, честно и откровенно?
В дверь осторожно постучали. Подумал, что пришла Ирина Аркадьевна – звать завтракать. Не откликнулся. Ему не хотелось в таком состоянии встречаться с Ириной Аркадьевной.
Он раздумывал о своем глупом, двусмысленном положении по отношению к Людмиле Кирилловне и вновь услышал стук в дверь. Стучали сильно, властно, по–хозяйски, совсем, не так, как Пронина. Поколебался – отворил. В дверях увидел незнакомую женщину, дородную, крупную, с широким русским, несколько простоватым лицом, но с умными внимательными глазами.
Она вошла и, когда Лаврентьев хотел помочь ей снять пальто, отстранилась от него, ответила с добродушной суровостью:
– Сама умею, сиди–ка лучше.
Властная гостья задержала взгляд на пальто Людмилы Кирилловны, рядом с которым повесила свое, оглянулась вокруг, чему–то удивилась и заговорила как–то округло, гладко, с веселыми искорками в глазах.
– С дровней соскочила, первым делом пошла тебя посмотреть, какой ты есть, не востришь ли от нас лыжи. Бывали до тебя тут всякие, ты уж, товарищ Лаврентьев, не обижайся, прости меня, бабу деревенскую. Все мы, бабы–то, одинаковые: что на уме, то и на языке. Ну, будем знакомы, давай любить друг друга да жаловать. Кузовкина. Дарья Васильевна. – Она крепко пожала ему руку, спросив: – Эта, что ли, болит или та, левая?
Кузовкина. Дарья Васильевна… Давно ждал ее Лаврентьев и примерно так себе и представлял по рассказам воскресенцев. Еще до его приезда ее увезли в областной город на какую–то сложную операцию, почти три месяца провела она в больнице, но болезнь нисколько, по–видимому, на ней не отразилась. Здоровый цвет лица, крепкая, бодрая, энергичная. Хорошо, по фигуре, сшит черный костюм, на жакете орден Красной Звезды и три медали, белые фетровые боты – она их сняла и поставила возле дверей, – коричневые кожаные перчатки на меху.
– Загляделся, вижу, на тетку, – коротко усмехнулась Дарья Васильевна. – Да, говорят, вроде еще ничего. Беда – свой мужик есть, а то бы и женихи ходили свататься. Приглашай к столу–то. Или помешала? – И снова ее взгляд скользнул по пальто Людмилы Кирилловны.
– Прошу садиться. – Лаврентьев подвинул стул. – Только угощать нечем. Не обжился еще.
– Нескладно без чаю–то утром. Хозяйка нужна. Не она ли на примете? – Дарья Васильевна кивнула в сторону вешалки. – Чего же прячешь? Давай ее сюда, веселей беседа будет.
Лаврентьев видел, что пальто Людмилы Кирилловны знакомо ранней гостье, но как объяснить его появление здесь – не знал. Кто поверит, что Людмила Кирилловна по забывчивости ушла в одном платке, когда на дворе конец декабря, когда мороз градусов в пятнадцать и злая поземка.
– Ну, не хочешь показывать, твое дело, – миролюбиво согласилась с его затруднительным молчанием Дарья Васильевна. – Самой ведомо: сердце не камень, и лишний человек пальцем в него не тычь. Скажу только к слову: глаз у тебя, как ватерпас, хорошего человека увидел. И характер у нее душевный, и врач она золотой. Это, в общем, ладно. Потолкуем о другом. На учет встал?
– Встал.
– Пригляделся к нашему хозяйству?
– Думаю, что вполне.
– Приняли как?
– Хорошо приняли.
– Поверишь, боялась за тебя. Лежала, Антоновы письма читала. Пишет, вроде все и честь по чести: работает, мол, агроном, устроили его как надо, с народом дружен. Но письма – в них человек и слукавить мастак. Читаю, значит, а сама Кудрявцева вспоминаю: сбежал, память о себе недобрую этим оставил. Как бы, думаю, по нему и о тебе не рассудили, в штыки тогда мужики–бабы возьмут. Обошлось, выходит. Очень довольна. Очень ты нам, товарищ Лаврентьев, нужен. Позарез. С высшим образованием, коммунист, фронтовик. Если все мы дружно за дело возьмемся, сдвинем его с мертвой точки. Неужто не сдвинем? Скажу прямо – я, знаешь, прямоту да простоту уважаю, и не зови ты, сделай милость, меня на «вы», не люблю, – так скажу, в общем, прямо: рада тебе, уж так рада!.. Я вот, допустим, секретарь партийной организации, и я же заведующая животноводством. А животноводство–то идет у нас через пень колоду. Партия требует: животноводство должно быть на большой высоте, а член этой партии, да еще и не рядовой, не выполняет партийного требования, не может ничем себя показать, в пример выставить. Вот то и плохо. Отсюда и трудность мне. Вроде в двойном виде я перед народом. С одной стороны – призываю, с другой стороны – сама отстаю.
По лицу Дарьи Васильевны прошли складки горечи в заботы; нечто общее с Елизаветой Степановной увидел в ней Лаврентьев. Общим, очевидно, было то, что обеих женщин – и телятницу и заведующую фермой – угнетали длительные неудачи, длительная и упорная бесплодность их большого, самозабвенного труда. Значит, и Дарья Васильевна, как председатель, как телятница, как Анохин с Асей, ждет, надеется, что с приходом его, Лаврентьева – «агронома с высшим образованием, коммуниста, фронтовика», – дело в колхозе должно измениться. Какую же ответственность, какую задачу возложили на тебя народ и партия, товарищ Лаврентьев Петр Дементьевич, как много от тебя требуется и как мало ты умеешь, как мало, если не сказать – ничего, ты еще сделал.
Долго беседовали они, два коммуниста, озабоченные судьбами нескольких сотен людей, жаждущих такой же богатой, культурной жизни, какой живут уже многие колхозники Украины, Алтая, Кубани – плодородных, благодатных краев Советской страны. Они сознавали, что от них, от коммунистов, зависело – справится ли колхоз с теми задачами, которые ставит перед ним государство, или по–прежнему долгие годы будет. плестись в хвосте.
Дарья Васильевна подробно рассказывала о людях колхоза. Рассказ этот помог Лаврентьеву составить представление о коллективе, с которым ему придется работать. Он ощущал, как создается это представление. Он знал Антона Ивановича, его жену Марьяну, Елизавету Степановну, Асю, дядю Митю, Анохина, старшего конюха Илью Носова, которого он принял вначале за кузнеца, крикливого Павла Дремова, кичащегося орденом и медалями, Савельича, истребляющего спички, столяра Карпа Гурьевича, знал счетовода, доярок, но знал всех в отдельности. Дарья Васильевна сделала так, что он увидел весь коллектив.
Лаврентьев уже называл Дарью Васильевну на «ты», он, против обыкновения, довольно легко уступил ее просьбе об этом, – легко потому, что Дарья Васильевна отличалась свойством быстро сходиться с людьми, которые ей внушали доверие: с ними она держалась так просто, что дружеское «ты» появлялось само собой.
Они пошли в село, когда короткий зимний день уже заканчивался. Лаврентьев побывал у Антона Ивановича, на скотном дворе, в кузне и, чувствуя голод, отправился к Елизавете Степановне – чего–нибудь перекусить. Елизавета Степановна сидела возле печки, кутаясь в одеяло и охая.
– Простыла, Петенька. – Она взглянула на него усталыми глазами и через силу улыбнулась. – Весь день в снегу путалась. Ах, беда какая! Боимся и Антону говорить. Милка у нас пропала.
– Как так?! – Лаврентьев встревожился. Милка была одной из лучших коров в колхозном стаде, со дня на день ожидали ее отела, берегли, холили, в тепле держали, чуть ли не в постель спать укладывали – и вдруг пропала. – Как же так? – повторил он. – Куда могла деться?
– Ума не приложим. Выпустили из родилки на воздух погулять… Каждый день выпускаем – ничего. А тут выпустили – в загородку выпустили, – сломала жерди – и нет ее. До реки с доярками по снегу дошли, там след пропал – поземка метет, занесло. Весь берег облазили… В лесу искали…
– Плохо. – Лаврентьев и об ужине позабыл. – Зря Антону Ивановичу не сказали. Мужчин надо посылать. Искать немедленно.
– Немедленно, немедленно. Обогреюсь, тоже побегу. Ну и беда бедовская!
Без вас, тетя Лиза, обойдется. Никуда бегать не надо, легли бы лучше под одеяло да малины выпили.
Лаврентьев шел к Антону Ивановичу, шел крупным, твердым шагом раздосадованного человека. Его уже начинали злить колхозные неурядицы. До коих пор можно терпеть такую чертовщину. Мало одного, другое наваливается: средь бела дня корова пропала!..
