Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)
Этим утром и Вареньке Зайцевой не хотелось идти в райком, разбирать скучные бумаги, линовать надоедливые ведомости, перекладывать папки с места на место. Вдвоем с лейтенантом Ушаковым; они тихо, бродили под обрывом, перепрыгивали через сбегавшие сверху ручьи и плоскими камешками «пекли блины» на воде. У лейтенанта это получалось великолепно – длинные серии рикошетов. Пущенный им камень, ровно и быстро шел над поверхностью реки, легко касался ее, так же легко подскакивал, шел дальше, к противоположному берегу. Выпекался добрый десяток «блинов».
Варенькин камень или сразу же врезывался в воду, или, раз подлетев, описывал в воздухе крутую, непременно сваливавшуюся влево, дугу и тяжело шлепался на стремнине.
– Физику надо знать, – смеялся Ушаков. – Угол падения равен углу отражения.
– При чем тут физика? – сердилась Варенька. – Просто вы себе выбираете хорошие камни, а мне какие попало.
Она первой заметила Цымбала, сидевшего на бревне, и шепотом сообщила Ушакову:
– Партизан. У него, наверно, какое–нибудь горе. Второй день сидит вот так и смотрит на воду. Ребята рады, что вернулись, гуляют, а он – никуда. Ни знакомых у него, ни родных…
– Война, – сказал Ушаков неопределенно и поздоровался с Цымбалом: – Здравия желаю! Из каких мест будете, если не секрет? – Он тоже присел на бревно и достал из кармана кожаный кисет.
Варенька устроилась по другую сторону от Цымбала. К ее великому огорчению, – она уже озябла и хотела бы уйти в тепло, – мужчины разговорились. Цымбал, оказывается, хорошо знал танковую бригаду, в которой служил Ушаков. Началось выяснение подробностей.
– У вас там был комиссаром бригады товарищ Дрозд, – сказал Цымбал.
– Точно. Полковой комиссар, Илья Степанович Дрозд.
– Мы тогда, ополченцы, к Молосковицам отступали, кидались кто куда, командиров не хватало, путались в лесах, страхи нам всякие чудились, больше, чем было на деле. Вдруг где–то, вроде бы уже под Яблоницами, встречаем на дороге человека с ромбами на петлицах. Это он и был, Дрозд ваш. «Куда, говорит, так поспешаете? Не родину ли продавать собрались? Почем берете?» Обидно было слушать; Чего только он нам не наговорил… Ну, в общем, собрал нас, вроде батальона получилось. Ничего дрались, за танками научились в атаку ходить. Держались долго на железной дороге.
– Правильно, было такое дело, под Молосковицами, – сказал Ушаков. – Вернее, сюда ближе, к Большим Хотыницам.
– А потом нас забрали от танкистов, – продолжал Цымбал, – так и распрощались.
– Товарищ Ушаков, – не выдержала Варенька, видя, что разговору этому, как и всегда у фронтовиков, конца не будет; голос ее звучад жалобно и обиженно. – Я совсем закоченела.
– Ну, друг, будь здоров, – сказал, поспешно подымаясь, Ушаков. – Забегай, я тут, рядом. Вон за каменными домами фургоны стоят, видишь? Там и землянки наши! Наведывайся. Повспоминаем еще.
– Пешком быстрее будет! – нервничал Долинин, расхаживая по двору.
Разогревая мотор закапризничавшей «эмки», Ползунков одну за другой жег промасленные тряпки.
– А что, Яков Филиппович! – возражал он. – Мое дело маленькое. Мое дело, чтобы машина была в порядке. Она и есть в порядке. А если бензин ни к черту, что я могу сделать? Давайте другой бензин.
– Командующий на таком же ездит.
– А запускает на каком? На авиационном. Что вы мне рассказываете, Яков Филиппович! Я его шофера все–таки немножко получше, чем вы, знаю.
– У тебя, на все отговорка готова.
Долинину было от чего нервничать. Утром нарочный на мотоцикле привез ему пакет с вызовом на заседание Военного совета армии – «к 13.00». Зачем вызывали – Долинин не знал. Может быть, хотели просить о какой–либо помощи, как в январе просили изготовить партию лыж, как в марте – снабдить сеном, наладить производство понтонов и десантных лодок. Не проходило месяца, чтобы армия не давала району того или иного – и всегда спешного – задания. А сейчас, по весеннему времени, когда не только на дорогах; но и в оврагах уже не осталось снегу, – сейчас Долинин может помочь войскам ремонтом повозок, кузовов к машинам: фанерный–то завод на ходу – в армии это знают. Может быть, конечно, вызывают и в связи с тревожным положением на фронте? Ходят слухи, что немцы вновь готовятся штурмовать Ленинград…
И вот уже давно тринадцать ноль–ноль, Военный совет заседает, а тут эта нелепая задержка, всегдашняя история с искрόй, которая, как в таких случаях острят шоферы, ушла в колесо.
– Яков Филиппович, – попросил Ползунков, – сядьте за руль, погазуйте.
Долинин влез в кабину, взялся за регулятор газа. Ползунков яростно вращал заводную ручку, по лицу его, со лба к подбородку, бежали струи – уже не пота, а нефти, – но мотор все молчал.
– Режешь ты меня, Алексей! – Долинин выскочил из машины. – Пропадай тут со своей механикой один! Ухожу!
– Чертова курица! – не выдержал и Ползунков. – На свалку пора! – Он в ярости ударил кулаком по капоту машины. И чтό там в этой «эмке» – ветеране случилось от такого удара? Долинин, отошедший было уже к воротам, даже обернулся от удивления, – мотор ее зафыркал, зачихал, заработал.
Выехали на фронтовую булыжную дорогу. По дороге мчались грузовики с боеприпасами, громыхали тракторы–тягачи; подскакивая на камнях и дымя на ходу, тарахтели кухни; шелестя резиной, пролетали легковые машины.
В небе, прикрывая главную коммуникацию Н-ской армии, большими кругами ходили два истребителя. За рекой, поднятый высоко в воздух, серебрился аэростат наблюдателя, корректировавшего огонь батарей, которые неторопливо и басовито били из оврагов за кирпичными заводами. Аэростат большой усатой рыбиной плыл среди белесых облачков; подобно плавникам, вились по ветру нити его стропов.
Долинин увидел вдруг, как небо возле аэростата испятнилось черными оспинами бризантных разрывов. Проследив взглядом за тем, как поспешно аэростат стал уходить к земле и через какую–нибудь минуту уже скрылся в зелени дальней деревеньки, он спросил:
– Алешка, а ты оккультными науками не занимался, часом?
– Что, что?
– Оккультизмом, – говорю, – не занимался?
– Не понимаю, Яков Филиппович.
– Ну, как бы тебе объяснить?.. Колдовством, что ли, машина у тебя завелась?
– А! Это понятно. – В вогнутом автомобильном зеркальце, где скрещивались их взгляды, Долинин увидел расплывшееся в улыбке лицо Ползункова. – Это понятно. Это и с человеком бывает. Толкуешь ему, объясняешь, и так и этак подходишь – никакого толку! А вот преподнесешь к носу хорошую дулю…
– И поймет?
– И поймет. Определенно. Но опять же и не каждый, Яков Филиппович. К другому нужен подход аккуратный, вежливый.
– К тебе, например?
– А что вы думаете! По моему характеру от дули только вред будет. Меня дулей не испугаешь, а оттолкнешь – и больше ничего.
– Ну понимаю, понимаю: разъяснительную работу ведешь, до души, как говорится, доходишь.
Ползунков был доволен: объяснил свою точку зрения на только что происшедший инцидент; Яков Филиппович, безусловно, понял, что повышать голос не следовало, что виноват во всем не он, Алексей Михайлович Ползунков, а те две сотни тысяч километров («вот взгляните на спидометр!»), которые пробежала эта старенькая «эмка» за пять лет совместной его, Ползункова, работы с Долининым.
Он нажимал на газ, и Ленинград был уже совсем рядом.
Военный совет армии размещался на самой окраине города, в одном из многоэтажных зданий большого квартала, возведенного на пустыре за несколько месяцев до начала войны. На стенах домов здесь чернели рваные пробоины от частых артиллерийских обстрелов, над разбитыми витринами магазинов поблескивали в рамках вывесок остатки золотых и синих букв, когтистые следы осколков исчерчивали вкось штукатурку фасадов.
Когда «эмка» остановилась у подъезда, охранявшегося часовым, на крыльце появился бригадный комиссар – член Военного совета.
– Товарищ секретарь! – радушно приветствовал он Долинина. – Опоздал, дорогой мой. Только что окончили заседать. Хотели тут вас об одном дельце попросить, но пока решили не трогать, обойдемся своими силами.
– Жаль! – Долинин не скрыл огорчения. – Я всегда готов…
– Знаем, знаем, что готов. Поэтому и не хотим тревожить до более серьезного случая.
Долинину было до крайности досадно: и глупо опоздал, чем продемонстрировал свою «штатскую», расхлябанность, и вот обошлись без него в каком–то важном деле, и район, следовательно, на этот раз не примет участия в осуществлении замыслов командования армии.
Бригадный комиссар по всему виду Долинина, по не раз подмеченному покусыванию губы понял его состояние и сказал, стараясь ободрить:
– Вот, может быть, скоро уйдем от вас. Вперед, конечно. Освободим ваш Славск. Хозяйствуйте, как прежде. Восстанавливайте район. Работы, думаю, вам тогда хватит.
– Ничего не будем иметь против, – ответил обрадованно Долинин. – Хоть это вам и обидно слышать, но скажу откровенно: ждем не дождемся, когда вы двинетесь туда… – Он указал на юг, где, уходя к Луге и Пскову, к Новгороду, синели за Славском бескрайние болотистые леса. – И уж если зашел разговор об этом, я хотел бы с вами, товарищ комиссар, потолковать по чисто военному вопросу.
– По военному?
– Да, по военному. План мы тут набросали… Операция местного значения.
– Кто это – мы? – Бригадный насторожился.
– Да как вам сказать… – Долинин замялся. – Партийный актив района, вот кто.
– Посмотрел бы, охотно бы посмотрел ваш план. Но, прости, уезжаю, – Член Военного совета улыбнулся, причем, по мнению Долинина, совершенно неуместно улыбнулся, и затем добавил: – Пройди, пожалуйста, к начальнику штаба, вот в тот подъезд, на второй этаж. Он разберется.
Дорогу к начальнику штаба Долинин знал и без этих указаний, – бывал там не раз. Он застал генерала за чаепитием.
– Садись, садись! – Начальник штаба вытащил из–под стола второй табурет. – Хлебнем по стаканчику. Цвет, взгляни, какой! – Он поднял стакан и показал его. Долинину на свет. – Портвейн! С чем пожаловал?
– Насчет Славска. Планчик хочу показать.
Долинин нарочно сказал «планчик», а не «план»: пусть начальник штаба армии сам, без всяких вступительных пояснений, разберется в глубине и обоснованности этого коллективного творчества, пусть, слыша о малом, он увидит весомое.
– И ты с планчиком! – воскликнул досадливо генерал. – У нас без тебя тут прожектеров уймища ходит. Вот, брат, надумал!
Начало разговора и тон генерала Долинину не понравились, но, подумав: «Пусть прежде посмотрит, а потом уж и рассуждает», – он все–таки достал из полевой сумки свои записки, развернул карту, исчерченную им, Терентьевым и Пресняковым, разложил ее на столе.
Генерал, вынул очки из замшевого футлярчика, аккуратно заправил железные дужки за уши и, то и дело сверяясь с картой, принялся читать объяснительную записку.
Когда его карандаш упирался в какую–нибудь лесную опушку или овраг, а губы делали странные жевательные движения, Долинин принимал это за знаки сомнения и спешил пояснять. «Наш народ места знает; что еще надо, – партизаны уточнят», – говорил он, или: «Можно на местность выехать, посмотреть…»
– Чудак ты, товарищ секретарь, ей–богу чудак! – С этими словами генерал закончил изучение плана и снял очки. – Ну как, скажи, пожалуйста, можно лезть в тыл противнику, не обеспечив флангов?
– Да мы только в общих чертах… – попытался возразить Долинин.
– Будь ты командиром, – перебил его генерал нетерпеливо и снова налил в стакан из пузатого белого чайника, – будь ты командиром, – повторил он, – мы бы тебя за такой безграмотный планец в рядовые разжаловали. Если всерьез воевать хочешь, учись!
Долинин уехал обозленный. «Уставы уставами, – говорил, он сам себе по дороге, – а жизнь жизнью. А то: прожект!»
Он был расстроен, обескуражен и почти не обратил внимания на то, что «эмка» снова закапризничала и встала посреди дороги. Ползунков опять продувал какие–то трубки, отплевывался от бензина, попадавшего в рот, «искал искру», разжигал свои неизменные тряпки.
Шофер чувствовал, что беспокоить Долинина нельзя, и не просил о помощи, как делал обычно. Он только недоуменно и сочувственно косился на Долинина. А тот полуприлег на потертые подушки, насупленный, с закрытыми глазами, – казалось, дремлет»
В райкоме Долинин застал Терентьева. Пуша рукою усы, начальник милиции рассказывал Вареньке какую–то историю, – очевидно, смешную: Варенька громко и весело смеялась.
Когда Долинин, едва кивнув на его приветствие, быстро прошел в кабинет, Терентьев тоже двинулся за ним.
– Можно или нельзя? – спросил он, стоя в дверях.
– Входи, только хорошего ты от меня ничего не услышишь.
Долинин подробно, во всех деталях, передал свой разговор с начальником штаба. Терентьев разозлился:
– Если он военный, так уж думает, что мы – штафирки, шпаки и в головах у нас силос. Нет, так оставлять нельзя, надо идти выше, выше, Яков Филиппович! Не останавливаясь.
Начмил, горячась, наваливался на стол грудью. Долинин досадливо отстранялся.
– Куда еще выше? Не пойдешь же к командующему фронтом! Для него Славск – действительно мелочь, как говорит Наум. Это – прямое дело армии, которая стоит на землях района.
Поспорили, поругались, повозмущались и, только когда Варенька зажгла лампу, и в комнате порозовело от ее абажура, начали понемногу успокаиваться. Вспомнили Щукина, председателя райисполкома, который вот уже четвертый месяц сидит по заданию обкома в Тихвине и даже никакой вести о себе не подает. Когда вернется – неизвестно. А нужен бы он в районе. Как его вытребовать обратно?
– К слову пришлось, Яков Филиппович, – вспомнил Терентьев. – Ты интересовался этой агрономшей из «Расцвета», как ее – позабываю?
– Рамникова.
– Вот–вот, Рамникова! Я тут опять насчет тетки своей запрашивал, заодно и об агрономше приписал. Тетки все нет. Неужто не выдюжила? Не верится даже. Старушка не из слабеньких была. А: Рамникова – та в Ленинграде. Только адрес зело удивительный: Исаакиевский собор!
– Да что ты?! Как же это могло получиться? – воскликнул Долинин, то ли обрадованный известием о Рамниковой, то ли удивленный ее необыкновенным местожительством. – Ищи, Батя! Маргариту Николаевну непременно надо найти. И вообще, знаешь, следует поразведать, где наш народ. Давай списочек составим для памяти, кого отыскивать.
Терентьев придвинул ближе стул к столу, закурил цигарку.
– Первым, – сказал он, – запиши Мудрецова.
– Кто такой?
– Как «кто такой»! Николай Николаевич. Заведующий метеорологической станцией.
– Тьфу, запамятовал! В самом деле, человек хороший. Но чем же он будет тут заниматься? Никакой метеостанции нет, даже и градусника ни одного не осталось…
– Можно, если хочешь, и не писать его. – Терентьев сказал это с преувеличенным равнодушием. – Я же как специалиста его не очень знаю. Помню только, что ловок он уток бить влёт. Уж до того ловок…
– Товарища, что ли, себе ищешь по охотничьему делу? – Долинин выжидательно посмотрел на Терентьева. – Это ты брось. Не время для этого. А в список вот кого запишем первым: директора Весенской школы. Хороший коммунист, отличный организатор…
Список получился довольно большой. И учителей вспомнили Долинин с Терентьевым, и врачей, и агрономов, зоотехников, и многих ударников из совхоза, заводских инженеров, партийных и советских работников, пораскиданных войной неизвестно куда.
– Адреса знать надо, надо! – Долинин подвел черту под колонкой фамилий. – Глядишь; понадобятся.
Закончив эту работу, попросили Вареньку согреть чаю. Чай был жидкий, не в пример тому, каким Долинина угощал днем начальник штаба. Долинин сказал об этом Терентьеву. Вновь заговорили о плане освобождения Славска, о равнодушии военных к этому плану.
– Вот что! Еду к секретарю обкома, – решил вдруг Долинин. Покажу план ему, пусть рассудит. Пусть будет так, как он скажет.
– Правильно! – Поддержал Терентьев. – Говорил я, надо идти выше: с верхов всегда видней.
Долинин распорядился, чтобы машина у Ползункова была к девяти утра на полном ходу и без всяких чтобы капризов; карты и бумаги переложил из полевой сумки в портфель; в подвальчик свой за поздним временем не пошел, спать стал устраиваться здесь же, в райкомовском кабинете, на диване.
Утром, провожаемый Солдатовым, Пресняковым, Терентьевым и Варенькой, он уехал. Преснякову успел сказать вполголоса:
– Так ты присматривай… что просил–то…
– Насчет Цымбала? Делается. Будь спокоен.
ГЛАВА ТРЕТЬЯСекретарь обкома читал объяснительную записку нескончаемо долго. Он то возвращался к первой странице, то подчеркивал отдельные строчки на страницах в середине; кое–где ставил птички на полях.
Долинин догадывался об этом лишь по движениям его руки с красным карандашом. В излишне податливом кожаном кресле он провалился так глубоко, что с неудобной своей позиции видел через стол только лицо секретаря обкома. Бумаги же были заслонены письменным прибором из светлого уральского камня. Что там подчеркивалось, что отмечалось? Подняться бы и взглянуть. Но Долинин не мог решиться на это, хотя человека, к которому пришел за окончательным словом о своем плане, знал очень давно, еще по комитету комсомола машиностроительного завода на Выборгской стороне. Они работали там оба в годы первой пятилетки. Тогда этот человек был секретарем заводского комитета, а он, токарь–расточник Долинин, молодым комсомольским активистом. Пять лет прошло уже и с того дня, когда секретарь обкома вез его на своей машине в сельский район, ободряя по дороге: «Специфика, не спорю, есть. С турбин на капусту переключаться не так–то просто. Но главное – понять задачу, понять свою роль в районе. Остальное приложится. Агрономом можешь ты не быть, но большевиком ты быть обязан! – почти стихи. А что касается помощи, сама она к тебе не придет, звони, наезжай, тормоши, что называется».
Ожидая сейчас решения судьбы своего плана, Долинин пристально следил за выражением лица секретаря. А тот, покончив с запиской, уже водил карандашом по пунктирам и стрелам наступления, старательно вычерченным Долининым. Дым его папиросы клубился над зеленью лесов и над синими пятнами оврагов, тянулся к черным кубикам кварталов Славска. Долинину чудились близкие битвы за освобождение района, он видел дым сражений, слышал гул канонады, победные клики.
Секретарь обкома поставил справа от Славска красный кружок и бросил окурок в пепельницу.
– Помнишь Антропова? – Его карандаш уткнулся острым кончиком в обведенное место. – Директора этого совхоза. Недавно встретились на Волховском фронте. Командует батальоном. Два ордена. Вы его снимали, кажется, или собирались снять?..
Долинин невольно вспомнил папку, которую перелистывал неделю назад.
– Выговор дали.
– А кстати, – секретарь обкома окинул взором его грудь, – где твоя медаль?
Долинин в недоумении коснулся рукой своего ордена.
– Вижу – Красная Звезда, – сказал секретарь обкома. – Знаю – за лыжи. Семь тысяч изготовили? Неплохо. Но я спрашиваю: где твоя медаль, золотая выставочная медаль? Или ты стыдишься ее сейчас: дескать, война, гаубицы, парабеллумы! – а тут какой–то желтенький пятачок, и за что? За капусту! Да, это ужасно для такого боевого секретаря, как ты, да еще и партизана!
Уронив локтем медный стаканчик с карандашами, Долинин протянул руку к своему плану.
– Но…
– Нет, «но» не в этом, – перебил секретарь обкома, машинально отстраняя его руку от карты. – «Но» в том, что ты мне не ответил, где же все–таки твоя золотая медаль?
– Спрятал в несгораемый.
– Плохо! Очень плохо! – Секретарь обкома передвинул тяжелые осколки снарядов на чернильном приборе. – «Спрятал в несгораемый»! А ты достань! – Он стукнул остроугольным стальным обломком по пачке бумаг. – И прикрепи ее рядом с орденом! Конец же апреля! Ты сеял в это время, Долинин. А сейчас места себе не находишь. Вот где настоящее–то «но»!
– Мне казалось, что у меня есть и место и дело. Я…
– Только казалось. Бродишь по дивизиям, в полках сидишь, где колесо дочинишь, где телегу, кому сенца подкинешь, кому досочек. Что ты, снабженец? Или без тебя интенданты не обойдутся? Ты же руководитель сельского района. Сельского! Пойми…
– Но я…
– Опять – «но»! У тебя нет людей? У тебя нет коней и машин? У тебя нет семян? – Долинин молча кивал головой при каждом вопросе. – А земля–то есть у тебя, наконец, или тоже нет?
– И земли почти нет. Мало, во всяком случае.
– Этого мало? – Острый ноготь прочертил длинную отметину вдоль коричнево–красной линии, пересекшей долининскую карту. – Засей, и ты увидишь, как это много. – Секретарь обкома понизил голос: – Я же понимаю, Долинин, у тебя ничего нет. Но и ты пойми: авитаминоз в городе, цинга, снабжение через Ладогу… Настой из еловых веток – это… это… Не нахожу слова… Врачи рекомендуют, а я не верю. Капуста нужна, морковка, А где они?
Виток за витком наматывал Долинин на палец нитку от обтрепавшегося обшлага гимнастерки.
– Отпустите в армию, – сказал он, глядя в пол. – Пойду, как Антропов…
– В армию? – поразился секретарь обкома. – Вот этого я от тебя не ожидал. Что ж, иди в армию. Пожалуйста. Иди! А упражнение свое забирай, храни в несгораемом. – Он отодвинул бумага Долинина и поднялся за столом, высокий и костистый, злой, каким пятнадцать лет назад бывал на заводе, когда комитет разбирал дело какого–нибудь комсомольца – лодыря или разгильдяя.
Долинин тоже встал, сложил карту и рассыпанные страницы и молча пошел к двери. Он уже нажимал тяжелую бронзовую ручку, когда, позади послышался тихий оклик:
– Яков!
Долинин обернулся. Секретарь обкома все так же стоял за столом, опустив голову.
– Яков! Вернись и сядь.
Долинин вернулся, но не сел. Секретарь обкома почти насильно снова усадил его в неудобное, излишне податливое кресло, придвинул свое и сел близко, колени в колени.
– Ну что ты, ей–богу, нервный какой? – сказал он. – Не разговор, а сущая истерика у нас с тобой получилась. Ты не слыхивал, между прочим, как сошлись однажды двое скупых в сумерках: «Ведь мы друг друга знаем, – зачем нам зажигать свечи!» Мы с тобой хоть и не скупые, но друг друга тоже знаем. Зачем нам жечь свечи! И так все ясно. Ты сам видел мертвых на улицах, сам жевал эту черную корку в сто двадцать пять граммов. Признаюсь – не стыдно: когда приносили сводку о том, что муки на складах оставалось на один день, я тоже хватался за голову и тоже готов был идти в солдаты. Думал: там, в бою, я потеряю одну, свою, жизнь, а здесь перед партией, перед народом отвечаю за сотни тысяч жизней. Ты понимаешь меня? Ты же сам отвечаешь за многие жизни.
Не вставая с кресла, секретарь обкома протянул руку за портсигаром и закурил.
– Просишься в армию! А вдумайся: на своем, посту ты ведь и так солдат. Мы все солдаты. Город стал единым фронтом. А у тебя там вообще как на передовой. Ты, я бы сказал, не просто солдат, а солдат окопный, то есть самый боевой. Будь им до конца, поезжай в район и дерись до последнего. Каждый человек на счету, тем более – способный, талантливый человек. А это разве не талантливо – косить для армии сено под снегом, как делал ты зимой? Это просто непостижимо!
Он замолчал, видимо вновь изумляясь тому, как это в февральские вьюги, собрав пожарников, милиционеров, рабочих судостроительной верфи – всех, кто только мог тогда двигаться, ходил Долинин в не выкошенные с осени луга и драл там из–под снега прошлогоднюю жесткую траву. И не охапки это были, а стога, десятки стогов…
– Да, на счету, – повторил он. – Каждый из нас на счету, и каждый должен встать в строй и занять именно то место, где он больше всего принесет пользы. Это значит занять место в боевом порядке, как говорит армейский устав. А боевой порядок, знаешь, что такое? Построение войск для боя. Поезжай, Яков, и займи свое место в боевом порядке. На солнце взгляни, припекает. Ему все нипочем, светит, за душу берет! Поговорил вот с тобой, самого в область тянет. И что ты думаешь, поеду, сеять будем. Не пожалей часок–другой времени, пройдись по городу, увидишь интересное. Землю ищут люди. А у тебя ее!..
Секретарь обкома встал и, заложив руки за спину, прошелся по диагонали кабинета.
– Если все еще сердишься, брось! Планчик свой спрячь. Ни к чему он. Есть в нем и здравые мысли, но, в общем, подобных планов стратеги доморощенные, вроде тебя, нанесли нам уже много. Ты мне составь лучше план весеннего сева, это у тебя лучше получалось, помнится. И медаль непременно надень. Слышишь?
– Слышу…
Вдоль площади, на которую Долинин вышел в сумерках из Смольного, ветер нес с моря теплую влагу весны, раскачивал голые черные липы; в сквере мигали фонарики патрулей, и в окрестных улицах торопливо стучали шаги редких прохожих.
Мысли Долинина разбегались. Сеять? Вернуться к любимому делу? Казалось, чего бы еще и желать–то? Но что и чем и где сеять? Какими средствами и силами, на какой земле? Не получится ли из всего этого тот мыльный пузырь, который, раздувшись, горит пестрой радугой надежд, а лопнув, оставляет только каплю мутной воды?
Спотыкаясь в потемках, то и дело предъявляя документы на перекрестках, добрел он до двора дома, где жила старшая сестра Ползункова. Ползунков, при свете аккумуляторной лампочки копавшийся в моторе, провел его в закопченную дымной времянкой мрачную комнату, где была уже приготовлена постель, подождал, пока Долинин уляжется, помог сестре распилить какую–то доску – дрова на утро – и снова отправился к машине.
Долинин укрылся с головой, чтобы не слышать назойливого скрипа оторванного ветром железного листа на крыше, но заснул не скоро. Он все продолжал разговор с секретарем обкома и молча кивал головой на его короткие вопросы: «У тебя нет семян? У тебя нет коней?» У него ведь и в самом деле ничего, кроме изрытой траншеями земли, не было.
