Текст книги "Избранные произведения в трех томах. Том 1"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
Долинин засиделся в райкоме до поздних апрельских сумерек. В кабинете было тепло, а когда Варенька внесла большую двадцатилинейную лампу с розовым абажуром и мягкие тени легли по углам, в нем стало совсем домовито.
Секретарь склонился над картой. Дневной разговор с Лукомцевым и рассказы партизан растревожили душу, – Долинин снова и снова прокладывал карандашом хитроумный путь оврагами и ольшаниками в обход Славска.
Вот они, знакомые контуры района, знакомые названия колхозов и деревень, дороги, вдоль и поперек избеганные неутомимой райкомовской «эмкой», поля и сады, рощи. Все они на тех же местах, что и прежде: Но через них легла недавно вычерченная коричнево–красная змеистая линия фронта. Грубо и непривычно делит она карту на две неравные части: большая – немцы, меньшая, почти вплотную прижатая к Ленинграду, – остатки когда–то обширного пригородного района. В этой меньшей части сельское хозяйство никогда не преобладало; многочисленные заводы выжигали здесь кирпич, пилили доски, клеили фанеру, делали бумагу и даже строили корабли; здесь возводились корпуса новых предприятий, добывался торф и каолин; перед самой войной в глубоких известняковых слоях начали искать нефть; и только несколько овощеводческих и молочных совхозов упорно возделывали, из года в год осушаемые, торфянистые земли, пасли скот на пойменных, засеянных тимофеевкой и райграсами лугах, разводили крикливую водоплавающую птицу. На огородах стояли решетчатые мачты высоковольтных линий, вокруг заводских заборов разрастались турнепсы и клевера. Это было предместье большого города, – та полоса, где не существовало непреодолимой, грани между чертами жизни сельской и жизни городской, где они сращивались и уживались бок о бок.
Коричнево–красная линия, петлей перехватившая карту, перехватила и самый район, лишила его дыхания. Там, где немцы, – смерть и пустыня; жители согнаны с мест, выселены, деревни сожжены, тихий зеленый Славск разбит авиацией.
Да, там, за этой чертой, пустыня. Но и здесь, по эту сторону, немного осталось живого: селения сгорели от немецких снарядов или разобраны на постройку землянок и блиндажей, а иные ушли и на дрова в холодные зимние месяцы; кирпичные заводы бездействуют, в их печах разместились штабы дивизий, войсковые тылы, хранятся боеприпасы; земля изрезана траншеями, окопами, ходами сообщения; картофельные и капустные поля сменились полями минными; сады и ягодники, как повиликой, опутаны колючей проволокой. Здесь проходит фронт, и, как грустная память о былом, ставшем теперь таким далеким, на месте прежних шумных усадеб одиноко торчат оголенные, общипанные осколками калеки–березы.
Запустение, нежить… Но когда секретарь райкома бродит иной раз по длинной улице поселка безветренными ночами, он и в этой страшной тишине запустения слышит привычным своим ухом хотя и слабое, неровное, все же не прекратившееся биение пульса района, ощущает еще не угасшую его жизнь: в полуразбитых цехах механического завода скрипит под сверлами сталь – там строят корабли; на фанерном заводе визжат пилы – там строгают и гнут армейские широкие лыжи; где–то – даже трудно угадать где – позвякивают наковальни. Что там куют знать не важно; важно, что там продолжается жизнь…
– Яков Филиппович, – сказала вошедшая вдруг Варенька, – я к танкистам сбегаю.
– А что там у них случилось?
– Ничего, Яков Филиппович, не случилось, просто – кино.
– Ах, кино! Ну конечно, конечно, идите. Передайте там, кстати, привет этому… как его… Ушаков, что ли? Лейтенант. Все вас спрашивает, – ответил Долинин, а сам подумал: «Вот тоже жизнь».
– Вовсе и не меня, Яков Филиппович. – Улыбаясь в уголок платка, Варенька потупилась. – Он за московской «Правдой» ходит.
Затворив за собою дверь, Варенька через минуту снова возвратилась.
– Если чаю, Яков Филиппович, захотите, – чайник в печке.
Долинин с полчаса безмолвно шагал по кабинету, «Нажать бы да покрепче ударить, – продолжал он прерванную мысль, – немец за Вырицу уйдет. А большего району пока и не требуется».
На Неве громыхнул раскатистый взрыв, звякнули стекла, и легкое зданьице бывшей водоспасательной станции снова, как днем, осыпая меловую пыль с потолка, качнулось. Выстрела не было: должно быть, вместе со льдом с верховьев приплыла от немцев крупная мина. Осенью немецкие инженеры специально устраивали такие сюрпризы – чтобы повредить переправы. Но тогда поперек реки саперы расположили бревенчатые плоты, и мины, сплываясь, покачивались возле них, тяжелые и неуклюжие.
Вскоре за селом торопливо застучали зенитки. Долинин взглянул на часы.
– Двенадцать!
Подтянув ремень с кобурой, накинув полушубок, он вышел на единственную улицу поселка, Далеко тянувшуюся над крутым невским берегом, – шел мимо израненных, расшатанных артиллерией домиков, которые стали такими хрупкими, что того и гляди рухнут с обрыва грудой обломков. Крыши были изодраны осколками, двери сорваны с петель, окна выбиты. Но сквозь щели в фанере, заменявшей стекло, то там, то здесь, тоже как вестники жизни, пробивались лучики света. Правда, в большинстве домов были новые хозяева. Рабочий поселок давно превратился в военный, близость передовой наложила на него свой отпечаток. Прижимаясь к строениям, затянутые маскировочными сетками, прячутся автомашины, громоздятся ящики снарядов, дымят трубы походных кухонь. На задворках, на огородах, среди черных кустов сирени врыты в землю танки и большие орудия. Часто, – и днем и ночью, и в сумерках и на рассвете, – подняв к небу длинные стволы, пушки начинают артиллерийский бой; по равнине, сминая все остальные звуки, катится тогда тяжелый грохот. В ответ, с юга, летят снаряды немцев, и война вместе с ними врывается в поселок.
Долинин жил возле пожарного депо, в подвале массивного двухэтажного дома, темный кирпич которого вот уже полстолетия полировали дожди и ветры. Спускаясь по лестнице и шаркая ногами по истертым каменным ступеням, он неожиданно наткнулся на человека:
– Кто?
– Я.
– Пресняков?
– Да, к тебе иду. На бочку вот наскочил.
– Я сам с ней каждый день воюю.
– Убрал бы.
– Времени нет.
– Ну, тогда берись за низ! – решительно заявил Пресняков.
Вдвоем они легко вытащили бочку на двор, и она, гремя, покатилась по застывшим на морозце комьям грязи.
– Я всегда утверждал, что беспримерная решительность – твое основное качество, – пошутил Долинин, вытирая руки носовым платком.
– Высокая оценка, но незаслуженная. Сегодня мне это качество чуть не изменило.
– Что так?
– Пойдем в хату, расскажу. – И они снова спустились по лестнице.
За обитой войлоком подвальной дверью были слышны приглушенные звуки не то польки, не то фокстрота, ни Долинин, ни Пресняков в такой музыке не разбирались. В ярко освещенном жилье Долинина сидели Солдатов с Терентьевым и слушали радио. Ползунков хлопотал у плиты за перегородкой, устроенной из двух военных плащ–палаток. Оттуда тянуло чадом, запахом пригоревшего сала…
– Ну, что у вас в Европе? – спросил Долинин, сбрасывая полушубок.
– Музычка, – ответил Терентьев, закуривая самокрутку вершка в три длиной, и выпустил густейшее облако зловонного дыма. – Гарный тютюн!
– Нас тут голодом душат, в траншеях гнием, по немецким тылам на брюхе ползаем, а союзнички веселятся! – Солдатов зло стукнул кулаком по крышке приемника.
– Разобьешь, – сказал Долинин. – Бедный ящик ни в чем не виноват.
Солдатов махнул рукой. Мысли его были мрачны. Он только что рассказывал Терентьеву о могилах под берегом Славянки, в которых зарыты сотни жителей Славска, о виселицах перед дворцом, о застенке, устроенном гестаповцами в крепости.
Долинин не знал об этом разговоре, настроен был бодро и сильно проголодался.
– Ого! – воскликнул он радостно, увидев в руках выходившего из–за перегородки Ползункова огромное блюдо жареной картошки. – Пом–де–тер! Земляные яблоки! Ты гений, Алешка. Не на бензин ли выменял, как прошлый раз?
– Что вы, Яков Филиппович! – возмутился Ползунков, ставя блюдо на стол. – Бензин! А есть ли он у нас, спросите сначала. Добыл вполне честно. Для такого случая… Товарищ Солдатов месяца три у нас не был. Не сомневайтесь, Яков Филиппович, кушайте.
– Ну, смотри у меня. Где вилки?
– Так всухую и будем? – по–прежнему мрачно спросил Солдатов, пытаясь поймать на вилку хрусткий кружок картофелины. – Жадничаешь?
– Почему всухую? – Долинин обеспокоился. – Ползунков! У нас же еще оставался фондик?
– Оставался.
– Ну и давай его сюда. Для себя приберег, что ли?
– Нападаете вы на меня сегодня. – Шофер вздохнул и полез под кровать.
Минуты две он ворчал там, что, дескать, возись, как проклятой, с машиной, для которой бензина нормального не могут достать, – через копоть на черта стал похож, харкаешь нефтью, а благодарности никакой, одни нарекания. В конце концов из старого валенка были извлечены две бутылки и водружены на стол.
– Вот и весь фондик.
– Горилка оковита! – Терентьев встряхнул одну из бутылок, ловким шлепком ладони по донышку вышиб из нее пробку и взялся за другую. – Особенная, довоенная!
Ползунков, подчеркивая обиду демонстративным молчанием, нарезал тонкими ломтиками несколько сморщенных, перекисших огурцов, и ужин начался.
– Зачем звал? – спросил Пресняков Долинина, с удовольствием пробуя картошку.
– Сначала ты расскажи, что у тебя там случилось?
– Чуть один тип не разжалобил. – Пресняков достал из планшета листки клетчатой бумаги, отобранной у оборванца, разложил их на столе. – Что это, по–вашему?
– Это? – Долинин на минуту задумался. – Это план села.
– Какого села?
– Того самого, в котором мы сейчас едим картошку, добытую вполне честно. Вот райком, отмечен крестиком. А это, наверно, твое отделение, тоже крестик. Дальше – штаб артиллерийской бригады, школа… Так?
– А утюги возле берегов, эти самые плешки, – указал Батя на овалы, – канонерки.
– Примитив, – с досадой отмахнулся Солдатов. – Очередного подлеца поймал. Какой–нибудь идиот, завербованный немцами в Пушкине или в Славске. Перебросили его сюда под видом безнадежного дистрофика. В чем же тут сомневаться? Все ясно. Слоняется, чертит свои каракули. Крестов понаставил, корабли отметил. Потом по ним артиллерия ударит. Хоть бы колокольню вы взорвали: ориентира бы не было.
– Ну, знаешь, в тебе, Наум, скрыты великие таланты! – Пресняков даже руками развел. Он стал рассказывать о том, как был задержан оборванец, как обнаружили у него эти листки с чертежами.
– А что, Курочкин у меня орел! – заметил Терентьев самодовольно.
– Орел, – согласился рассеянно Пресняков. – Да Казанков еще помог со своим портсигаром. Лазутчик этот, видать, начинающий, необученный.
– Трус. Запугали его там, в Пушкине, заплечных дел мастера, – сказал Солдатов. – Трусы – самый благодатный материал для вражеской разведки.
Долинин вилкой рисовал что–то на потертой клеенке стола, покусывая губу.
– Знаешь, – заговорил он, – мой разговор с тобой, Пресняков, имеет прямую связь с этим делом. Наум, видишь ли, привел одноглазого парня, который никому из наших не знаком.
– А фамилия, прошу заметить, у этого циклопа – Цымбал, – вставил Терентьев. – Виктор Цымбал. Какая–то заграничная фамилия.
– Совсем не в фамилии дело, – прервал его Долинин. – И, может быть, за парнем этим ничего предосудительного нет. Но надо проверить. Я тебя, Пресняков, о том и прошу: проверь.
– Правильно, – сказал Пресняков. – Будет сделано.
– Чепуха! – обозлился Солдатов. – Я достаточно проверял. Не треплите человеку нервы. Мало вам выбитого глаза?
– Нервы трепать нужды нет, – возразил Долинин. – Но проверить можно и нужно… А теперь, – заговорил он иным тоном, – послушайте, товарищи, я вам некий планчик разовью. Конечно, сами мы ничего не сделаем, но если этот планчик представить в штаб армии да там его одобрят, то кто знает?.. Сегодня Лукомцев, сказать по правде, не очень–то воодушевился. Да ведь я ему ничего толком и не рассказал, самому неясно было. А посидел вот часок–другой, кое–что и наметилось. – Долинин развернул карту. – Видите: бумажная фабрика… овраги, ольшаники… Овраги идут в обход Славску. Стремительный бросок с танками…
– И к Первому мая мы в Славске? – Солдатов усмехнулся. – Ерунда! Никто твоим Славском заниматься не будет. Мелочь!
Наум повторял слова Лукомцева. Второй раз Долинин выслушивает такую оценку своему плану; доля правды в ней, очевидно, есть: не могут же два человека в точности совершать одну и ту же ошибку. Долинин насупился. Но его неожиданно поддержал Терентьев.
– Ничего удивительного, что к Первому мая, – возразил он Солдатову. – Стόящий план. Очень даже стόящий.
Пресняков помолчал, почесал вилкой над бровью, затем тихонько тронул за рукав Солдатова, и они вдвоем подсели к приемнику. Сквозь свист и щелканье слышалась болгарская речь.
– Там есть какой–то ресторан, – обернулся к. ним Терентьев, – и там сам Штраус дирижирует, «Сказки энского леса».
Ему не ответили, он обиделся, а расстроенный общим невниманием Долинин дернул его за ремень портупеи.
– Сюда гляди!
Долинин с Терентьевым над картой сидели долго, вели подсчет необходимого количества штыков, – Терентьев требовал и «сабель», – спорили о том, сколько надо танков и боеприпасов для успеха задуманной операции.
В конце концов, когда Солдатов, которому его истрепанные нервы не давали и четверти часа посидеть спокойно, отошел от приемника и прилег на постель Долинина – «чтобы хоть каким–нибудь делом заняться», к столу подсел и Пресняков. План Долинина неожиданно стал принимать вполне реальные формы, и как то было ни удивительно, освобождение Славска казалось делом одного–двух боевых дней, а может быть, и нескольких часов.
В третьем часу гости собрались уходить. Терентьев с шумом вбивал сапоги в тесные галоши и разбудил Солдатова.
– Представь себе, во сне вспомнил! – сказал тот, поднимаясь с постели. – Ты мне, Долинин, давал задание разузнать, куда подевалась агроном Рамникова из «Расцвета». По всем данным, она в последнюю минуту ушла по дороге к Ленинграду. Но дошла ли, это вопрос. Сам знаешь, чтό тогда творилось на дорогах.
Долинин задумался.
– Надо навести справки. Интересно, действует ли в Ленинграде адресный стол?
– Ничего ты не найдешь сейчас в Ленинграде, – ответил ему Терентьев. – Я вот свою тетку полгода ищу. А уж на что я – милиционер! – как вы все по неразумению меня называете.
Солдатов снова лег, а Долинин вышел проводить гостей. Ночь стояла тихая, звездная. Именно в такие ночи любил секретарь райкома прислушиваться к далеким звукам, утверждавшим жизнь в остатках его района.
Редко били на юго–западе пушки, по небу длиннокрылой птицей пролетал и гас широкий белый луч прожектора, – так немецкие артиллеристы маскировали, вспышки своих выстрелов. В стороне Славска мигали осветительные ракеты и слышалась пулеметная скороговорка. По реке шел лед.
– Значит, договорились? – напомнил на прощание Долинин. – Проверишь?
– Сказано – сделано, будь спокоен, – уже из темноты ответил Пресняков, снова натыкаясь во дворе на злосчастную бочку. – Иди домой, – простынешь.
ГЛАВА ВТОРАЯПосле морозной ночи, как это часто случается, в апреле, занялось ясное солнечное утро. По реке, поскрипывая, медленно плыли последние льдины; между ними белыми комочками покачивались на воде чайки. На береговых откосах желтели головки мать–и–мачехи и пробивались яркие в своей весенней зелени листочки молодой крапивы.
Долинин встал, как всегда, рано: если не с петухами – их давно не было в поселке, – то с полковыми кашеварами, которые только что принялись разводить огонь под котлами, врытыми на соседнем огороде. Привычка вставать с рассветом осталась с довоенных лет. Тогда это было необходимо, – тогда он спешил в колхозы, на поля, на лесные делянки, – всюду, где, по его мнению, требовался глаз руководителя. А сейчас? Сейчас можно было бы валяться и до десяти и до одиннадцати, – и никто бы не побеспокоил, никому бы секретарь райкома не понадобился. Но привычка свое дело делала и на несколько ранних утренних часов оставляла Долинина один на один с самим собой, с его беспокойными думами.
Этим ясным утром Долинин, не заходя в райком, спустился к берегу. Он задумал испробовать подаренный Солдатовым маузер. Он полагал, что будет на берегу один, но нашлись, оказывается, люди, которые встают еще раньше его. На выброшенном ледоходом неокоренном, черном бревне возле самой воды сидел Виктор Цымбал. Партизан обернулся на шум шагов и, узнав Долинина, встал и приложил руку к шапке:
– Здравствуйте, товарищ секретарь!
– Здравствуй. Ты что здесь делаешь?
– Как весна идет, наблюдаю.
– Ну и как же она идет? – Долинина заинтересовал такой ответ.
– Удовлетворительно идет. Сев в этом году будет ранний.
Как и тогда, когда он разбирал в углу за райкомовским шкафом старые папки и, охваченный воспоминаниями, позабыл о том, что ищет бумаг на растопку, так и сейчас от слов, сказанных Цымбалом, Долинин на минуту перенесся мыслями в прошлое. Какой–нибудь год назад ведь и его волновало – ранний или поздний будет сев. В такую апрельскую пору он в сутки спал четыре–пять часов – не больше, проводил дни и ночи на парниках, в бригадах, грелся у костров вместе с трактористами. Уставал иной раз до того, что, ложась вечером в постель, думал: «Хватит! Отдохну пару деньков». Но наступало утро; и он, едва оплеснув лицо пригоршней обжигающей колодезной воды, снова садился в машину рядом с Ползунковым. Его звали поля, звал весь огромный и сложный район, оставлять который нельзя было ни на минуту. Такое чувство, наверно, испытывает и капитан корабля, плывя в океане, – спит вполглаза, готовый в любое мгновенье вскочить и бежать на командный мостик Долинин не сравнивал, конечно, себя с капитаном, – такие витиеватые сравнения ему не приходили в голову, – он смотрел на вещи просто, помнил, что выполняет волю партии, и спал вполглаза, вполуха.
Цымбал напомнил о той, весенней страде. Да, где–то начинается сев… А что же будет делать он, Долинин? Ходить по дорогам, перегороженным надолбами, перелезать через путаницу проволоки на полях?
И снова мысль вернулась к плану освобождения Славска.
Заметив в руках Долинина пистолет, который тот рассеянно вертел на указательном пальце, просунутом в спусковую скобу, Цымбал спросил:
– Это вам подарил товарищ Солдатов?
– Да, Солдатов.
– У немецкого капитана мы его взяли. Смотрите! – Цымбал указал на мелкие, еле приметные буковки, выцарапанные на рукояти. – Гейнц Шикльгруббер. Однофамилец Гитлера.
– Ну?! – с каким–то радостным удивлением воскликнул Долинин. – Шикльгруббер! Очень хороший подарок!
– А бьет как!..
– Вот попробуем сейчас. Я за этим сюда и пришел.
Долинин оглянулся, подыскивая подходящую цель. Цымбал подобрал с земли жестяную баночку из–под консервов и стал отсчитывать шаги вдоль берега. Шагах в тридцати от Долинина, он поставил баночку на гранитный валун, выступавший из прибрежного песка.
Долинину мишень показалась до крайности малой, а расстояние до крайности большим, но он постеснялся сказать об этом и, деловито прицелясь, выстрелил. Банка не шелохнулась. Пуля звякнула о камень и с тонким звоном ушла вверх. Такая же судьба постигла вторую, третью, четвертую и пятую пулю.
Долинин не выдержал.
– Что–то неладно! – сказал он. – Я не снайпер, конечно, но и не мазила. Что–то не то. Или мушка сбита, или патроны подмочены, или вообще этот маузер гитлеровского однофамильца ни к черту не годится.
– Что вы, товарищ секретарь! Дайте сюда!
Цымбал извлек из кармана горсть патронов, пересыпанных махоркой, протер их пальцами и дополнил обойму.
– Это замечательный пистолет. Мой трофей. Щикльгруббер–то ко мне на счет записан. Я и маузером владел. Привыкнуть к нему надо, приловчиться.
Цымбал выстрелил. Банка подпрыгнула и упала на песок.
Долинин закусил губу.
– Поднять, что ли?
– Не надо.
Цымбал выстрелил во второй раз, пуля отбросила банку метра на полтора дальше. Тогда он, выпустил в нее подряд все оставшиеся в обойме патроны. Банка прыгала, вертелась, перескакивала с места на место, проваливалась между камнями, но пули Цымбала как–то доставали ее и там.
– Всё! – наконец остановился Цымбал. Он набил патронами магазин и вернул пистолет Долинину.
– Вы, кажется, красноармейцем были? – спросил Долинин сухо. – Где же вам удалось так пистолет освоить? В отряде?
– Почему только в отряде? Я оружием с детства увлекался. С поджигалок начинал. Знаете, из винтовочных гильз мастерили? Врежешь ее в деревянную рукоятку, просверлишь сверху дырочку для запала, внутрь – пороху, пыж, пульку… Над запалом – головка спички. Прицелишься, чиркнешь по спичке коробком – ударит по всем законам пиротехники. Иной раз разорвет…
– Не от этого ли и глаз пострадал?
– Глаз? Это осколком. – Цымбал прикоснулся рукой к черной повязке. – В начале войны было дело. Пытались урожай собирать. Пшеница стояла стеной, на редкость была пшеничка, никогда не видел такой, хотя я комбайнер старый. Не успели ее собрать. Я по крайней мере не успел. Разбили бомбами и комбайн и меня. И, что досадно, когда привезли в больницу, на мне ни одной царапины. А вот глаза нет. И всё чем? Осколком, вот таким, с маковинку, с булавочную головку. Лечиться – где там! Бабы примочки делали.
– Как же вас в таком состоянии в армию взяли, да еще и рядовым бойцом? – недоверчиво спросил Долинин.
– Меня и не взяли, сам пристал в августе к ополченцам. Ну, а потом, когда нас окружили да помяли под Кингисеппом, стал по тылам к Славску пробираться. Встретился сначала с одним отрядом; а зимой и к вашим вот перешел: первый отряд немцы весь растрепали, рассеялись ребята кто куда.
– Зачем же вы пробивались в Славск?
– Сложный вопрос задаете, товарищ секретарь. – Цымбал умолк на минуту, добавил: – Врать не люблю, а и правду сказать нельзя. Я и сам–то ее узнал случайно, правду.
– То есть? Как это понимать? – Долинин нахмурился.
– Как хотите, так и думайте, а сказать ничего больше не могу. Извините, товарищ Долинин.
Цымбал поправил повязку на глазу, сел на бревно и принялся рыться в карманах, как бы желая показать этим, что разговор окончен. Долинин пожал плечами, постоял–постоял за его спиной, да и стал подниматься по тропинке к поселку.
