Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)

III

В день отъезда в Париж Ксения встала раньше обычного – поезд отбывал в девять утра с Варшавского вокзала. Хотя вещи были собраны еще накануне, ночью Ксения не спала: все вертелось в голове, волновалась, не забыла ли она что-нибудь. Старалась, конечно, уснуть и в то же время боялась, что заснет под самое утро, да и проспит, не дай Бог, а ведь на ней была ответственность и за гордое имя Мариинского театра, и за честь Отечества. После получасовой молитвы и легкого завтрака Ксения добавила к своему дорожному скарбу резной липовый крест, постоянно висевший в ее гримуборной и неизменно сопровождавший ее во всех поездках – один из скромных подарков театрального столяра. Теперь по обычаю следовало бы присесть на дорожку, но в прихожей зазвенел звонок. «Кто-то совсем некстати явился!» – подумала балерина. Оказалось, однако, что весьма кстати: на пороге стоял шофер, весь в коже, в шлеме и перчатках-крагах, с букетом от неизвестного верного почитателя. Это, как всегда, были свежие розы разных сортов и цветов, но неизменные форма и рисунок букета точно подчеркивали, что их посылает одно и то же лицо: плотная от множества пышных бутонов двухцветная полусфера состояла из двух равных частей различного цвета, только в центре каждой половины выделялось по розе из «противоположной» части. Такой простой прием усложнял композицию букета, а может, и нес в себе какой-то дополнительный смысл. Ксения уже привыкла к подобным невинным «сюрпризам»: сначала противилась всяческим знакам внимания, а потом смирилась, решив, что это лучше, чем если бы воздыхатель домогался личного знакомства. Дорогие причуды праздных вертопрахов до сих пор пугали балерину; ни с чем не сравнимое забытье в таинстве танца, восхитительное слияние с музыкой были для нее высшей платой за искусство, а сегодня она испытала знакомую досаду: «Почему всегда инкогнито? Как сказала бы мама, mauvais ton – хоть бы визитную карточку передали с букетом! Вот уж и горничная куда-то исчезла! Наверняка разнесет по всему дому: „Барыне опять розы от постоянного по-клонника-c!“ Сплетни поползут… Если бы можно было спрятаться от любопытных глаз и ушей!» Тем временем шофер ловко подхватил поклажу – небольшой баул и внушительных размеров чемодан, туго перехваченный ремнями и необычайно тяжелый. «Только, ради Бога, осторожнее!» – волновалась Ксения, ведь там покоилось все самое дорогое, что есть у балерины, – профессиональные принадлежности. Она боялась отправлять их багажом, уже наученная горьким опытом, разными неприятностями при пересылке. Бывало, что пропадут или будут испорчены пуанты или затеряются сценические костюмы. Чтобы не остаться перед спектаклем без самого необходимого, балерина давно уже раз и навсегда решила все это в дороге держать при себе, рядом.

«Не извольте беспокоиться, барышня. – я все как пушинку на ладони донесу!» – шутил усатый шофер, в чьей выправке угадывался отставной фельдфебель, а то и офицер гвардии. Блестящий черным лаком автомотор-ландо с откинутым, сложенным гармошкой верхом стоял возле подворотни. Дворник в фартуке с начищенной бляхой почтительно склонился, распахивая ворота для важных господ. Он испытывал явную симпатию к квартирантке, занявшей недавно просторные апартаменты в бельэтаже. «Обходительная дама, и поведения строгого. Поздоровается завсегда, на чаевые не поскупится. Слыхать, Императорского театру актриса известная! Дома-то ее почти не бывает – поздненько возвращается, но насчет кавалеров – ни-ни! – не замечено. Сурьезная особа», – делился он с жильцами.

Авто вскоре уже оказалось на Вознесенском: шофер время от времени сжимал грушу клаксона, и зазевавшиеся извозчики уступали дорогу ненавистному для них железному коню. Тот перелетел через Садовую, промчался мимо длинного фасада Александровского рынка, минуя ряд букинистов, с достоинством стоявших возле книжных развалов под крытой галереей на чугунных столбах. Вот позади осталась Фонтанка, среди облаков проплыли огромные звездно-голубые купола Измайловского собора. Здесь шофер немного притормозил, снял шлем и, крестясь, объяснил барышне:

– Моего полка Собор во имя Живоначальной Троицы. Говорят, немного меньше Исакия! Десять лет службы, мадемуазель, а память – болезнь неизлечимая.

«Почему болезнь?» – искренне удивилась Ксения, которой недавно исполнился двадцать один год. Возле моста через Обводный уже она сама остановила взгляд на иконе Преподобного Серафима в большом памятном киоте. Ксения знала, что на этом месте социалист убил бомбой министра внутренних дел Плеве: «Так чудовищно нелепо! За какую-то безумную и абстрактную идею – „спасенье народа“. От чего и кого спас? Настоящее язычество с кровавыми жертвоприношениями!» Вдруг она осознала, что через какие-то полчаса поезд умчит ее за границу, далеко от Родины, и кто знает – может, и она станет жертвой такой же нелепой выходки заблудшей души. Ксении стало тоскливо, она вдруг подумала, что не знает ни водителя, ни того, кто позаботился о ней, и громко, пытаясь перекричать ревущий мотор, спросила шофера:

– А чей это автомобиль? Кто вас послал? Ведь я не заказывала авто.

Тот загадочно улыбнулся и тоже прокричал в ответ:

– Это мадемуазель, не моя тайна. Я службу свою исполняю. Давайте-ка поторопимся, время не ждет. И не стоит волноваться, ей-Богу.

Прибыв на место, задержались еще у часовни, устроенной в нише вокзальной стены: Ксения перекрестилась и опустила голову, шофер учтиво отвернулся в сторону…

Когда поезд тронулся, балерина уже заняла места в bénéluxe [67]67
  Высший класс


[Закрыть], пользуясь как прима правом на покой в отдельном купе, села к окну (где любила проводить большую часть путешествий) и стала всматриваться в лица. По перрону бежали провожающие: дамы в изящных шляпках, мужчины в строгих пальто и котелках. Они махали руками и что-то кричали, но слов не было слышно. Едва доносились звуки бравурного марша, заглушаемые пронзительным гудком паровоза. Столица медленно удалялась, погружаясь в туман. Вдруг сердце девушки тревожно забилось и необычное волнение охватило ее, будто предчувствие чего-то неведомого объяло все ее существо. Но когда перед глазами открылись плывущие поля, природа родная, Ксения вслушалась в мерный перестук колес и успокоилась, почувствовав тихую радость дальнего пути. Она любила это состояние размышления, воспоминаний – лирикофилософское отступление в ее трудном режиме дня и ночи, паузу между жизненными событиями, которые порой шли одно за другим, не давая опомниться, передохнуть или обдумать прожитое. Эта пауза всегда ассоциировалась у нее с любимым адажио из Второго концерта Рахманинова, настраивающим на молчание души, когда все лишнее отходит и суета, как шелуха осыпается, отпадает…

По очереди проследовали в раме окна остзейские и польские губернии, уже не совсем Россия, но еще не настоящая Европа, с грязноватыми местечковыми станциями и вокзальными вывесками, не везде даже двуязычными. Потом была педантичная германская таможня, офицеры в остроконечных медных касках; один за другим сменились вылизанные немецкие городки, долго проплывал в копоти и смоге Берлин, темнели в поднебесье высоченные башни Кельнского собора, порадовали глаз сочной зеленью бельгийские поля, плавно перешедшие во французские. Состав прибыл на Gare de Nord [68]68
  Северный вокзал в Париже.


[Закрыть], где, переводя дух, застыл под высоким стеклянным навесом, ажурной конструкцией в стиле L’Art Nouveau [69]69
  Французский стиль модерн.


[Закрыть].

Балетная труппа Мариинского театра готовилась представить французам три большие постановки: уже классические «Лебединое» и «Спящую» и премьеру, новаторский, полный славянского скоморошества и восточной пестроты балет Стравинского «Весна священная» с блистательным Нижинским. С 1908 года Париж буквально потрясали Русские сезоны: сначала Шаляпин «озвучил» Мусорского, затем Фокин «по-русски» «преподнес» Шопена в хореографии, показал невиданные «Половецкие пляски» Бородина, художники-мирискусники буквально покорили искушенных французских эстетов. Варившаяся в своем соку Европа открыла для себя terra incognita – самобытнейшую, веками настоянную русскую культуру. Теперь был май 1913 года. Новый президент республики Анри Пуанкаре, большой ценитель изящных искусств, почитатель Чайковского, обратился с личной просьбой к Императору Всероссийскому об очередных гастролях Петербургского балета. Государь видел в распространении русской культуры предмет особой заботы и дело государственной важности. «Как знать, возможно, именно искусство спасет мир от губительной войны – ведь еще Достоевский где-то писал об умиротворяющем воздействии красоты на умы». Вскоре начальство Императорского Мариинского театра было высочайше уведомлено о предстоящих гастролях. Подготовка прошла спешно, но за репутацию театра можно было не краснеть, благо уже имелся обширный опыт выступлений за границей. Итак, русский балет отправился в Париж за очередным триумфом.

Французский стиль модерн.

IV

С Мариинской труппой в столице республиканской Франции обошлись по-королевски. Гостям отвели для полного комфорта номера в одном из фешенебельных старинных отелей на улице Фобур-Сент-Оноре, совсем недалеко и от русского посольства, и от Елисейского дворца. Париж Ксения наблюдала проездом: из окна гостиницы или с кабриолета. Ритм жизни здешних улиц отличался от петербургского спешкой прохожих, их довольно однообразным выхолощенным «европейским» внешним видом, однако в духе последних веяний моды. Всюду сновали газетные разносчики и рекламные агенты. Бросалось в глаза множество автомоторов (в Петербурге, среди извозчичье-трамвайной массы, они были заметнее, а здесь уже не вызывали интереса у обывателя). Обилие электрической рекламы, то тут, то там мигающих лампочек, утомляло. Поражал выбор всевозможных развлекательных, а точнее, «завлекательных» заведений: ресторанов и ресторанчиков, с канканом и без: шикарных казино, миниатюрных бистро было просто не счесть, и еще целые «кварталы заведений сомнительной репутации» для «одиноких» мужчин. Архитектурой французская столица напоминала русскую, но здесь не было заметно классической стройности, цельности, свойственной Петербургу. Чувствовалась некоторая роскошная небрежность. В центре было явно больше высоких зданий, всюду мансарды и какие-то надстройки. Ксения слышала, что именно в них селится местная богема. Ультрасовременные строения из железа и бетона казались более вычурными, чем в России, даже крикливыми. Дворцы знати постройки прошлых веков тоже выглядели излишне помпезно, лепнина перегружала их. Вообще во всем чувствовался какой-то перебор, всего было «слишком», а самым нелепым сооружением показалась русской ценительнице прекрасного «железная дама» инженера Эйфеля. Ксения была наслышана о том, что это шедевр технической мысли, притом весьма романтичный, даже элегантный, но собственное впечатление надежнее чужого. Знакомые парижане и те не стыдились называть эту достопримечательность уже прошедшего века «канделябром» и «этажеркой», а один из знаменитых литераторов рассказал «воздушной Деве Севера», что перед постройкой трехсотметровой башни сами Гуно, Мопассан и еще некоторые «великие» подали протест министру торговли, чьим любимцем был Эйфель, заявив, что Париж окажется «обесчещенным», но сумасшедший проект был воплощен в жизнь согласно практической логике. «Увы, мадемуазель, – сказал проходящий француз, заметив пристальное внимание Ксении к Эйфелевой „красотке“, разведя руками. – Теперь коммерция превыше всего, а это воздушное чучело привлекает туристов со всего света». Ксения улыбнулась в ответ – дескать, не все так печально, Париж остался общепризнанной столицей искусства, а подумала другое: «Может, это и есть вавилонский столп наших дней? И сам республиканский Париж уж очень похож на новый Вавилон…» Впрочем, она нашла, что здешние предместья с их старинными виллами, утопающими в зелени, и воркованьем горлиц очень милы, да и «коммерческий» дух времени, казалось, не коснулся их. А парижские сады – Jardin du Luxembourg [70]70
  Люксембургский сад (фр.).


[Закрыть]и еще более Bois de Bologne [71]71
  Булонский лес ( фр.).


[Закрыть]– Ксению просто очаровали. Сюда, под тень каштанов и акаций, труппа пару раз выезжала на пикник. Но это было в редчайшие дни, свободные от репетиций. Возможно, и здесь девушка не чувствовала бы себя столь уютно, знай она, что именно в Булонском лесу некий революционер-поляк дважды стрелял в Царя-Освободителя.

Парижский муниципалитет решил совместить гастроли русского балета с открытием новой сцены только что законченного постройкой театра на авеню Монтень. Ксения была занята в балетах Чайковского – принцесса Аврора, Одетта и Одиллия были ее любимыми партиями. «Спящая красавица» пробуждала у французов не только присущее им чувство изящного, но и ностальгический патриотизм. Они увидели Францию-сказку и как завороженные наблюдали за придворными церемониями Версаля в духе Перро и Ватто. Пространство зала словно бы наполнил аромат галантной эпохи, пышных париков и кринолинов, ушедший безвозвратно вместе с веком Короля-Солнца.

Зал то и дело разражался овациями. Кто-то из старых роялистов, не лишенный чувства юмора, выкрикнул после первого акта: «Vive La Belle France! Vive le Roi Louis XIV!» [72]72
  Да здравствует прекрасная Франция! Да здравствует король Людовик XIV! (фр.)


[Закрыть]. Но публика была тронута не только сюжетом: все были очарованы русской Авророй, неизвестной юной примой, творящей на подмостках чудо танца.

И неискушенному зрителю было ясно: эта девушка, будто бы вылепленная из севрского фарфора, являет подлинное savoir vivre [73]73
  Умение жить в свете (фр.).


[Закрыть], переданное языком классического балета, не требующим перевода. Сцена казалась настоящим райским цветником: столько здесь было лилий, целых гирлянд нежнейших соцветий в декорациях, в руках у юношей-танцоров, а под занавес цветы посыпались из зала. Их целыми корзинами уносили за кулисы, но ворох благоухающих букетов, перевязанных атласными лентами, часто трехцветными – в цвет французского и российского флагов – все рос у ног артистов. Ксения даже устала от выходов на бис и реверансов. Она посылала в зал благодарные поклоны, замечая в толпе полные обожания мужские взгляды.

Очередной розовый букет от неизвестного балерина узнала по рисунку и необыкновенно большим размерам: «Неужели господин „Неизвестный“ и в Париж приехал? Ведь это неблизкий путь! И опять же: дорога, отели, рестораны, – богач, наверное…».

А по поводу дорогих букетов ей иногда приходила в голову отчаянная благотворительная идея: после очередного спектакля все цветы, пока не завяли, тайком продать каким-нибудь уличным торговцам, чтобы вырученные деньги пожертвовать нуждающимся ближним или просто раздать нищим на паперти. Туг же эта мысль начинала казаться Ксении полубезумной и даже фарисейской, к тому же такой поступок нарушил бы все мыслимые правила артистической этики: как можно торговать воплощенной благодарностью публики за твой талант? Глядя на цветы, она мечтала: «Как было бы хорошо, если бы когда-нибудь создали такой эликсир, чтобы розы не умирали!» И вдохновленная Ксения относила эти живые дары в ближайший храм, наряжая его земной красотой, возводящей людские сердца и умы от дольнего мира к горнему. «Ведь этой красотой любовался и Сам Спаситель, Сам Творец „кринов сельных“! – думалось девушке. – Разве они менее нарядны, чем те, с которыми сравнивал свою возлюбленную премудрый царь Соломон, менее нарядны „цвета полного“ и „крина дольного“?» [74]74
  Песнь Песней. 2:1.


[Закрыть]

V

Сегодня был особый день. Сегодня впервые в Париже Ксения должна была исполнить Одетту в «Лебедином озере». За три часа до спектакля она уже была в своей гримерной, расправила головной убор Белого Лебедя, поставила на подобающее место иконочки, в очередной раз разложила все гримерные принадлежности на столике и села перед зеркалом. У нее еще оставалось время подумать о предстоящем спектакле, войти в образ. Внезапно дверь распахнулась, и в гримерку буквально ворвался импресарио. Лицо его было необычайно бледным, веки подергивались, руки тряслись. Он молча осел в ближайшее кресло, закрыл лицо руками и сидел так несколько минут, тянувшихся бесконечно долго. Потом посмотрел на Ксению: в глазах взрослого, солидного мужчины блестели слезы. Опомнившись, импресарио вскочил и пробормотал:

– Простите, Ксения Павловна! – Слова словно застряли у него в горле, он застонал, дикий взгляд забегал по сторонам, будто не зная, на чем остановиться. – Мы пропали. Все пропало! Все, вы понимаете?! Вы, я, весь театр, Петербург, балет, Россия… Мне несдобровать в России: сошлют в глушь, в Сибирь ведь упекут!!

– Да что случилось?! – балерина ничего не понимала.

– Это конец! Это позор… – импресарио Императорского театра забегал по комнате, потом схватил Ксению за руки, сжал их и бешено затряс. – Эта… эта, эта… мерзавка! Она нас бросила!!! Что делать? У меня в Петербурге семья… Через два часа сюда придут люди смотреть «Лебединое озеро», сюда приедет президент Франции! Сам президент! А она, Одиллия, уехала с каким-то французом. Ну что делать, что? Поджечь театр? Вы должны знать, что случилась катастрофа!

Теперь Ксении все стало более-менее ясно: речь тиля об эксцентричной балерине Капитолине Коринфской… Коринфская вообще имела в театре дурную славу – она была известна своей взбалмошностью и непредсказуемостью. Ее постоянно не устраивали костюмы, которые ей приносили, – то не нравился цвет, то форма. Она всегда ругалась с гримерами и парикмахерами, ей никогда не нравились прически, которые ей делали на спектакль, ей всегда приносили не тукорону, которую она хотела видеть, ей всегда не хватало украшений на платьях, из-за чего Капитолина то и дело ругалась с портнихами и заставляла пришивать дополнительные украшения за пятнадцать минут до выхода. Коринфская без конца жаловалась, что ее не ценят, всегда держат на вторых позициях, что совершенно незаслуженно не почитают ее возраста и опыта. Ей всегда казалось (так, по крайней мере, передавали «доброжелатели» и «поклонники» Ксении), что прима Светозарова делает все, дабы отодвинуть «беззащитную» госпожу Коринфскую на задний план, только и стремится тем или иным способом, открыто или завуалированно, строить ей козни. Ксения чувствовала себя крайне неуютно: мстительная особа действительно могла выкинуть что-нибудь непредсказуемое. «Неужели Коринфская специально дожидалась самых ответственных гастролей, чтобы… Неужели это и есть ее месть?! Нет, нет – это невозможно, у нее сейчас есть замена… Да как я могла такое подумать? Избави Боже! Тут что-то другое». Ксения путалась в догадках, но попыталась утешить импресарио:

– Не может быть, успокойтесь! Она вернется, поехала гулять и заблудилась. Все-таки чужой город, чужая страна… Может, она уже здесь, а мы….

– Не говорите мне ничего, не говорите! Мы погибли! Все и так ясно, есть ее записка! Весь театр знает! – Он в ярости топнул ногой и отшвырнул в сторону попавшийся ему на дороге стул. – Страхующая эту… эту сумасбродку балерина М… вчера растянула связки. Все! Никого нет, Одиллии нет! Почему именно сейчас, почему здесь? – Повернувшись к стене, импресарио уткнулся в нее лбом, сжав кулаки и уже не в силах ни говорить, ни сдерживать слезы.

– Погодите-ка. Неужели ничего нельзя придумать? Я хорошо знаю партию Одиллии, я могу станцевать Одиллию, вот только кому-то нужно станцевать вместо меня Одетту.

Импресарио повернулся к ней, смотрел на нее с минуту. Казалось, за последний час он постарел и осунулся.

– Некому танцевать Одетту, кроме вас… Нет никакой надежды! Это фиаско, позор для всего театра и конец моей карьеры…

О чем еще можно было говорить? Теперь оба – антрепренер и актриса – смотрели друг на друга в полном и немом отчаянии.

Внезапно зрачки импресарио расширились, глаза загорелись какой-то безумной надеждой, он покраснел, руки его, крепко сцепленные, оказались воздеты к Ксении в истовой мольбе. Он будто бы увидел в балерине святую избавительницу. Та поняла и в ужасе отшатнулась.

– Спасите нас! – шептал антрепренер.

– Но… Это абсолютно невозможно! Вы же знаете, этого еще никто никогда не делал! И я не смогу!

– Нет, сможете! Вы должны, Ксения, вы должны спасти русский балет! Станцуйте сегодня и Одетту, и Одиллию! Я умоляю вас!.. Впрочем, да, вы правы, это невозможно, просто несовместимо… но… Вы же… замечательная, вы добрая, вы сильны духом, и только вы можете все исправить! Ах, простите… Я, вероятно, слишком доверился своим иллюзиям и ошибаюсь…

Ксения даже выронила кисточку из рук и посмотрела на него своими серыми глазами. После короткой паузы, помолчав, произнесла:

– Постойте! Мне надо подумать… дайте мне, пожалуйста, некоторое время, и я вам пришлю свой ответ.

И тут же балерине подумалось: «А все-таки это ее месть… Как печально! Бедняжка Капитолина… Она, наверное, так мучается оттого, что все ее недолюбливают».

– Решайтесь же, госпожа Светозарова, мадемуазель Ксения! Мне больше некого просить. Я не могу уйти без вашего ответа! В ваших руках судьба всей труппы! – Он продолжал что-то причитать, опять жаловался на загубленную карьеру, грозился кому-то, что покончит с собой, но Ксения его уже не слышала.

Балерина устремила взгляд в зеркало и не узнала своего отражения – что-то бледное, какие-то смутные размытые очертания, разумеется, это она, но она была настолько растеряна! Она сомневалась, возможно ли вообще в одном спектакле, одной артистке соединить в себе две совершенно непохожие друг на друга, более того, диаметрально противоположные роли. А если даже возможно, хватит ли именно у нее сил исполнить подобное? И пуантов приготовлена всего одна пара – для Одетты, вторую готовить уже нет времени. Есть, правда, старые репетиционные туфли… Как ей быть?! Кроме нее некому! В ее голове внутренним жертвенным призывом звучало: «Надо решаться… Надо во всем положиться на помощь Божью и танцевать! Нужно, нужно попробовать, ведь я знаю обе партии, танцевала их, хоть и не одновременно, – я должна!» И снова, безотчетно-тревожное предчувствие, как тогда на вокзале, перед отходом поезда.

Импресарио стоял у окна с закрытыми глазами, прислонившись лицом к стеклу. Она вполголоса окликнула его, и тот, обернувшись, без слов посмотрел на Светозарову – как будто в ожидании смертного приговора. Девушка лишь молча кивнула головой и сказала: «Не волнуйтесь. Я исполню обе партии». Он бросился на колени и принялся целовать ей руки.

– Спасительница, голубушка!

– Знаете, раз все решено, мне сейчас лучше готовиться к спектаклю, – так Ксения мягко попросила его выйти.

Поначалу вихрь мыслей проносился в ее голове, потом волнение сменила апатия. Далее все было как во сне: она разогревалась, делала привычную гимнастику, предварявшую любой спектакль, но уже ничего не чувствовала, все вокруг перестало существовать, кроме Одетты-Одиллии. Она не видела и не слышала никого вокруг себя. Теперь был только спектакль и единственная мысль: «Сделать первый взмах руками, и все – не думать ни о чем, не думать о том, что может не хватить сил, туфель, нервов. Надо слушать музыку, она поможет, она поддержит… Божественная музыка не предаст!»

С гримом Ксения справилась сама. Затем, тихо притворив за собой дверь, вошла Серафима. Ни слова не говоря, уложила волосы Ксении в гладкую прическу, закрепила белые перья с короной и помогла надеть костюм. Балерина, завязав ленточки на пуантах, глянула напоследок в глубину гримерной – в узкое длинное зеркало – и, повернувшись к Серафиме, сказала:

– Я готова.

– Бог тебя благослови, Ксюшенька! – трижды перекрестив свою любимицу, улыбнулась добрая женщина (это было главное и единственное, чем той сейчас можно было помочь).

Кулисы оказались заполнены народом: вся театральная братия, все друзья и коллеги балерины знали о случившемся, все говорили только об Одетте-Одиллии, и все разом умолкли, когда Ксения появилась на сцене, боясь спугнуть ту сосредоточенность, которой было исполнено ее лицо. «Балетные» как никто другой понимали, что Светозаровой сейчас предстоит исполнить невероятное, дотоле небывалое.