Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 52 страниц)

VII

С уходом Марии Ксения почти сразу внезапно поднялась с постели – почувствовала, как живительное тепло разливается по телу и чудесным образом возвращаются силы. Она накинула пеньюар и, к удивлению Глаши, умильно наблюдавшей за ней, закружилась по комнате. «Чудо! Неужели я выздоравливаю? – поражалась собственному порыву балерина. – Пожалуй, что так к вечеру я обрету прежнюю форму и тогда не подведу никого!» Ей показалось, что она уже готова простить Арсению его дерзость: «Этот поступок с иконой – нелепость! Наверное, на него нашло что-то и теперь он, может быть, кается сам… Господи, неужели я сегодня смогу танцевать?» Волна вдохновения повлекла Ксению к пианино, она уверенно взяла несколько аккордов и приятным сопрано запела алябьевского «Соловья». Бесхитростную импровизацию прервал грубый телефонный звонок. Незнакомый, нагловатый голос «доброжелателя» сообщил «приятную новость»: у балерины Коринфской прямо на сцене во время спектакля «между прочим» случился эпилептический припадок. После этого «откровения» в трубке раздался злорадный смешок, и связь оборвалась. Самое неприятное заключалось не столько в том, что Коринфская была единственной возможной заменой Ксении в «Лебедином», главное – ей опять стало невыносимо тоскливо, а в словах «доброжелателя» послышался издевательский, неприкрытый намек на безвыходность ее положения, наконец, балерину просто охватил панический страх. Недуг вернулся, словно пять минут назад не было чудесного просветления. Возобновилась горячка, Ксения еле добралась до постели, вся дрожа и беспрерывно шепча молитвы.

Мария, вернувшись, с порога радостно сообщила, что заказала у Вознесенья молебен с акафистом Чудотворной «Утоли моя печали», и «уж теперь Ксеничка непременно пойдет на поправку». Однако зареванная Глаша кое-как объяснила, что произошло в ее отсутствие, и теперь барыне гораздо хуже прежнего. Тут снова задребезжал телефон, и Мария, будучи вне себя от возмущения, приготовилась дать решительную отповедь наглецу. Звонила секретарь самого директора и просила к телефону Ксению Павловну.

– Я не буду ее беспокоить. Ей очень плохо, ей вредно разговаривать.

– В таком случае передайте ей информацию от имени директора: мадемуазель Светозарова обязана выступить сегодня вечером в спектакле «Лебединое озеро».

– Она не сможет выступать. Она больна, вы русского языка не понимаете?

– Тогда пусть она в ближайшее время перезвонит господину директору и сама объяснится, – на этом секретарь повесила трубку.

Марии предстояло, как и накануне, провести беспокойную ночь в ожидании перелома болезни подруги – должна же была помочь соборная молитва Богородице, да и врач ведь не сказал, что у Ксении что-то серьезное, обещал улучшение. Колыбельных Мария не знала, но зато прекрасно помнила свой прежний репертуар и убаюкивала свою «бедную деточку» сладкозвучными оперными ариями и камерными романсами ушедшей молодости. Так и не сомкнула глаз, пока темный занавес зимнего петербургского неба за окном не превратился в застиранную белесую кисею, едва тронутую синькой.

Утром Глаша заставила бывшую певицу прилечь в гостиной на диване – хоть какой-то отдых, сама же заняла место сиделки. Больную не смели тревожить: радовались, что та с самого вечера спит, не впадая в горячку, – значит, наберется сил, окрепнет. Ксении снилось, что она блестяще исполнила всю партию Одетты-Одиллии – три акта! В зале овации, на сцену летят букеты, кругом цветы, цветы… Живой, яркий свет, и ее глаза встречаются с другой парой горящих глаз, полных восторга и нежности, высокой любви и участия. Невозможно понять, чей это взор – Арсения или самого Святителя Николая? В этот миг балерина пробудилась и увидела над собой участливо склонившуюся горничную:

– Барыня, голубушка наша, проснулись?! Никак лучше вам? Сейчас мы супчик куриный скушаем, а то куда ж это годится – второй день один голый чай! Мигом я!

– Где Мария Георгиевна, Глашенька? – она смутно припоминала, что было вчера.

– Здесь, как же-с – не отлучались никуда. Верная товарка у вас! Часок передохнула, гляжу, она уж на ногах. Да вот и сама.

Глаша ускользнула на кухню, а подруга уже стояла на ее месте, улыбаясь, точно добрая фея.

– Мария Георгиевна, вы ведь устали, наверное? Я так благодарна…. Который сейчас час?

– Три пополудни. Сегодня вы молодцом, красавица моя, – ну и слава Богу!

Ксения встрепенулась, села в постели, сама поглядела на часы – удостоверилась:

– Выходит, я столько времени все спала! Как же спектакль-то без меня, был ли, и кто тогда танцевал? Нужно бы узнать…

– А зачем это? – Мария уже все узнала, позвонила в театр, и там сказали, что «Лебединое озеро» вчера отменили, однако балерину она расстраивать не стала. – Справились как-нибудь. Главное – это уже в прошлом, с глаз долой – из сердца вон! Видно, все обошлось.

Ксения облегченно вздохнула:

– Я тоже так думаю: мне сейчас приснилось, будто все так хорошо!

Она встала, проворно оделась и вышла в гостиную. Там уже ждал легкий диетический обед на три персоны: бульон с гренками, куриное суфле и десерт. Ела Ксения с аппетитом, а верная наперсница с горничной, составившие ей компанию, наблюдали за этим, украдкой переглядываясь, дескать, тревоги позади и теперь все пойдет своим привычным чередом. Вставши из-за стола, как положено, возблагодарили Господа. Когда из прихожей послышался звонок в дверь, три не столь уж схожие по характеру женщины испытали одно и то же: мгновенный испуг и чувство досады, что нарушена зыбкая домашняя идиллия.

Оказалось, рассыльный принес запечатанный конверт, помеченный только двумя словами: «Г-же Светозаровой». Перекрестившись, непослушными пальцами Ксения надорвала конверт и беззвучно, одними губами прочла краткое послание на официальном бланке Мариинского театра. Мария с Глашей, затаив дыхание, ожидали, что же скажет балерина.

– Директор срочно вызывает для серьезного разговора. Впервые подобный официоз, – объявила Ксения. – Тревожно мне что-то… И как я туда явлюсь такая?

Ничего хорошего от этой «аудиенции» она не ждала: «Вчерашний спектакль, видимо, все-таки провалился, и в провале хотят обвинить меня! А если дело в чем-то другом, тогда в чем же? Зачем-то понадобился неотложный разговор – явно не для того, чтобы выразить искреннее сочувствие по поводу моего нездоровья». В общем, не было ни желания, ни сил идти, но манкировать директорским вызовом значило бы не просто осложнить отношения с администрацией, а еще и прослыть капризной особой – только этого Ксении не хватало для полной потери самообладания!

В растерянности она посмотрела по сторонам и вдруг увидела на туалетном столике… княжеский ларчик, оставленный в театре во время последней репетиции! Жуткий страх грозил заполнить все ее и без того истерзанное существо. Исходивший от подарка дух ладана теперь уже не казался ей просто напоминанием о каком-нибудь сосновом боре – у бедной Ксении возникла навязчивая ассоциация с панихидой. «Этого еще не хватало! Откуда ему здесь было взяться?! Нужно немедля ехать в театр – думать о сцене, о спектакле, а эта жуть, это наваждение забудется само собой». Она немедленно позвала Глашу и, стараясь даже не смотреть на шкатулку, распорядилась:

– Вот возьми-ка, Глафира, и выброси на помойку. Слышишь, не забудь – непременно выброси эту гадость!

Горничная послушно кивнула и спрятала «гадость» в бездонный карман передника.

Слегка пошатываясь, балерина все же оделась при помощи Глаши и, несмотря на категорические протесты пекущейся о ее выздоровлении многоопытной подруги, закутанная верблюжьей шерсти шарфом и напоследок многажды перекрещенная, все же выбралась в сопровождении Марии в самую непогоду на улицу.

Через несколько минут горничная уже собралась выносить мусор, но «ненужный ларчик» привлек ее внимание сразу, как только она его увидела, и теперь девушка решила посмотреть – что же там может быть такое, чтобы барыне понадобилось срочно выкинуть. От неожиданности Diania застыла с открытым ртом: внутри на бархате ослепительно сверкал огромный причудливой формы алмаз – сердце в радужной россыпи драгоценных сердечек, искусно оправленных в червонное золото.

«Вот красота!!! Это, кажись, на шее носют… Состояние целое… Балуют ее господа, а она – на помойку! Поди ты, гордость какая, – право сказать, барское достоинство!»

Глаша украдкой примерила колье перед зеркалом, полюбовалась невиданной роскошью и положила назад, рассудив по-своему: «Я б такое сокровище ни за что не выкинула. Ксения Павловна, небось, тоже вернется в другом настроении, передумает, а уж поздно будет, и спрос с меня… Нет уж, пусть лежит где лежало. Такое свиньям в помои – где же это видано-то?»

VIII

Билеты ваятель взял на первый поезд до Берлина – купил целое купе, чтобы дорогой никто не мешал ему размышлять об успешно завершенном деле. Заняв свои места в поданном через полчаса составе, Вячеслав Меркурьевич не колеблясь отбросил опасения о пересечении границы: «Где наша не пропадала – откуплюсь как-нибудь. И вообще, еще римляне говорили – победителей не судят!» Голова кружилась от успеха, на который он едва не потерял всякую надежду. Еще бы – было чему радоваться! «И как это я догадался поджечь дом – ведь сразу замел все следы! Теперь искать меня придет в голову, пожалуй, только круглым дуракам! Художник допоздна работал в доме, заснул за работой, какая-нибудь свеча упала на пол – и все!!! От несчастного живописца и самого дома со всем содержимым остался один пепел, зато в особняке у Флейшхауэр стоит ящик для книг – бедный русский библиофил так и не успел совершить заветную покупку. Фрау, пожалуй, устроит из приличия вечер моей памяти, в местных газетах поместят душещипательный некролог, в русской церкви закажут панихиду по трагически погибшему рабу Божьему… Ха-ха-ха! Только бы Эрих не проговорился… А когда обнаружат пропажу в библиотеке, с моим ничем не запятнанным именем ее и связать не додумаются. Всех провел: ай да Звонцов, ай да сукин сын!» Будущее развивало перед неисправимым авантюристом свой радужный свиток. Он подумал, что в бауле среди белья, пристяжных манжет и манишек лежит бесценный труд Ауэрбаха с магическим руководством к действию и настоящее Копье Лонгина: «Имей такое оружие в своих руках неудачник Сальери, непременно воспользовался бы, и мы, возможно, не вспомнили бы сейчас гениального австрийца Моцарта, зато слушали бы великую Сороковую симфонию итальянца Сальери». Это дерзкое предположение уже породило новую идею фикс в неприкаянной голове: «Как же все-таки мне повезло: я теперь запросто могу присвоить Сенькин талант – зачем он тихоне-самоучке, если для него закрыты все дороги? А я, дворянин Вячеслав Меркурьевич Звонцов, с этим даром всего добьюсь. Найду новые каналы и вернусь в Европу как настоящий „КД“. Пусть тогда какая-то там напыщенная фрау „богиня“ – или барон-оборотень попробуют со мной справиться – у них уже руки коротки! А я все-таки стану „КД“».

Сколько времени заняла дорога до Берлина, ликующий прожектер не мог бы сказать: он то выпивал очередную чашечку кофе, которую с неизменной вежливостью приносили из ресторана на серебряном подносе, стоило только важному русскому пассажиру вагона «люкс» сделать заказ, и продолжал тешить себя бурными фантазиями, то погружался в блаженный сон без сновидений, о котором давно уже мог только мечтать. Так Звонцов прибыл в германскую столицу. Таксомотор перевез его на вокзал восточного направления. Здесь скульптор без приключений дождался курьерского на Петербург, где тоже устроился в «люксе». Меньше чем через двое суток он должен был быть дома, а в мыслях, видя вокруг русский персонал и слыша родную речь, уже предвкушал удовольствие, с каким сойдет на перрон Варшавского вокзала, но, строго следуя принципу «все свое ношу с собой», драгоценный багаж никому не доверял и, можно сказать, не выпускал из рук. По мере приближения к границе Вячеслав Меркурьевич впервые за время, проведенное в пути, стал чувствовать нарастающее беспокойство: взятку таможенникам, тем более иностранным, ему еще никогда давать не приходилось. «Риск – дело благородное!» – храбрился он изо всех сил, а взгляд его уже блуждал в пространстве, будто здесь в поезде, в купе можно было найти чудесную опору, какой-нибудь выход из положения. Тут еще, как назло, Звонцов вдруг заметил, что плотная бумага порвалась на каком-то остром углу и обнажилась бронза. Ладно бы просто поверхность металла, но она была покрыта зеленой патиной! Звонцов оторопел, не в состоянии понять, откуда могла взяться окись: «Что за черт! Я в темноте и не заметил, что скульптура покрылась патиной. Теперь эту „древность“ таможня ни за какую мзду не пропустит!» Он сам чуть не позеленел.

Он вспомнил, что если неустоявшуюся патину помазать каким-нибудь жиром, можно все успешно затереть, и она после этого сама уйдет. «Нужно обычное масло!» Окрыленный спасительной идеей, Звонцов выпотрошил баул, засунул туда статую и помчался в вагон-ресторан. Буфетчик с подозрением отнесся к странному господину с дорожным баулом, из которого торчал непонятный сверток, кинувшемуся к стойке, вопя:

– Масло!!! Ради Бога, любезный, сливочного масла!

Вячеслав Меркурьевич увидел часы над стойкой – до границы оставалось два часа ходу. Он добавил, багровея:

– Побыстрее, пожалуйста.

Он чуть не бился в конвульсиях, воображая уже, как конфискуют и статую, и все остальное.

– У нас не подают масла отдельно, – процедил сквозь зубы буфетчик. – Вот, извольте видеть: бутерброды-с! Остались только с осетриной. Рыбка свежайшая. масло тоже, разумеется, – вологодское. Будете брать?

– Да! – буквально прокричал бедный скульптор, расстроенный еще и тем, что дешевле ничего нет, а какие-то немцы за ближайшим столиком, смакуя каждый крохотный кусочек, вкушают, видимо, только что купленные последние тартинки с семгой. Схватив бутерброды, Звонцов сел на свободное место напротив иностранцев и стал рыться в бауле, а затем торопливо снял дорогую осетрину с бутерброда, выкинул ее куда попало, вытер пальцы чуть не о скатерть и тут же, той же рукой, ловко сняв с булки масло, стал запихивать его прямо в свой… баул. Немцы, муж и жена, забыли про остывающий кофе и семгу и выпучили глаза на русского самодура, а он, ничего не замечая, начал проделывать в бауле какие-то манипуляции.

У хитреца все получилось – зелень стала исчезать! Он облегченно вздохнул и только тут заметил немцев с открытыми ртами, в которых краснела семга.

Но сам русский дворянин и не думал краснеть. Спокойно прикрыв баул, он встал, раскланявшись с супружеской парой, произнес: «Mille pardons!» – и покинул ресторан. В обычном, спокойном состоянии Звонцов, вспомнив извечную неприязнь немцев к французам, вряд ли отпустил бы эту фразу, но в тот момент ему показалось, что попрощался он весьма галантно. Почти успокоенный, ваятель направился обратно, минуя вагон за вагоном, тамбур за тамбуром. Для успешного завершения «реставрации» оставалось достать где-нибудь газетной бумаги и не полениться «отшлифовать» бронзу – придать ей блеск новой отливки можно было только таким способом. Снова уверовав в свою удачу, он шел таким широким шагом (несмотря на большую скорость поезда), что чуть было не сбил с ног продавца прессы, который, видимо, вошел на предыдущей станции. Тот от неожиданности шарахнулся в сторону, а Звонцов, обрадовавшись такой оказии – на ловца и зверь, купил у него первую попавшуюся газету.

В купе ему захотелось немедленно открыть ауэрбаховский опус – дочитать «руководство по стяжанию чужого таланта». За чтением он усердно чистил скульптуру. Очень скоро он наткнулся на главу об изготовлении красок «живого свечения», в которой содержались детальные рецепты, химические формулы для каждой краски цветового спектра и целая систематизированная таблица оттенков, полученных также строго химическим путем. Скульптор был просто в ужасе: «При чем же тогда тут свет душ, за1убленных этими изуверами?! Сколько невинных убили, а старик-то, выходит, открыл тайну научным способом и ни одной капли крови не пролил! И Арсений тоже извлек этот свет со дна своих бесчисленных пробирок – у него же в мастерской месяцами не продохнуть было от разных реактивов… Болваны – диссертация годы пылилась под носом у Флейшхауэр, а она даже туда не заглянула, все искала какой-то мифический дар сатаны!»

Звонцов перелистнул несколько глав. Ему неожиданно попалась иллюстрация – пентаграмма, которую нужно было вырезать копьем на груди у выбранного «Имеющим волю» для своего мрачного дела. Память тут же вернула его в собственную мастерскую, в жуткую ночь явления кладбищенских жителей: на груди у него вырезали звезду – точно такую же, как в раскрытой перед ним книге. И тут все, что с ним раньше происходило, сложилось в его голове в стройную картину. «Так, значит, приход упырей и уродцев – лишь костюмированный розыгрыш Смолокурова-Бэра, и это тоже было подготовкой к „стяжанию дара“?!

Значит, я принял копье за ржавый кинжал Петра. И картины тоже украл Смолокуров!»

Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Звонцов тупеющим взглядом измученного, перестающего соображать человека посмотрел на пресловутую «валькирию». Зачем-то взял остававшийся еще не смятым газетный лист: оказалось, что это свежий номер берлинского «ежедневного листка». Вячеслав Меркурьевич прочитал набранный крупным шрифтом заголовок вверху страницы, и строчки сразу запрыгали перед глазами:

«Трагедия в Веймаре. Нелепая гибель КД.

Русский маньяк на свободе.

В ночь на 15 января 1914 г. в Веймаре, в особняке. принадлежащем г-же Флейшхауэр, совершено зверское убийство трех человек – супругов Эриха и Марты Флейшхауэр и сторожа Граббса, трупы которых обнаружены на месте преступления. Расследованием установлено, что убийство совершено русским художником Вячеславом Звонцовым, который, чтобы скрыть следы преступления, совершил поджог здания. Пожар уничтожил большую часть дома, кроме мастерской, в которой сохранилась одна из улик – портрет супругов.

Почерк преступления и его мотивы изобличили Звонцова и как виновного в совершении серии кошмарнейших убийств в Роттенбурге летом 1909 года: ныне он изобразил обгоревшие скелеты будущих жертв, как когда-то методично зарисовал агонизирующие жертвы в Роттенбурге. Портрет супругов выполнен углем: убийца-психопат предопределил способ убийства изображенных им людей.

Звонцов проживал на правах гостя в доме почетной гражданки, известной меценатки и общественной деятельницы. Он сам предложил нарисовать портрет ее племянника с супругой. В процессе подготовки к преступлению Звонцов пригласил Эриха и Марту Флейшхауэр для позирования в мастерскую, расположенную в особняке Флейшхауэр; готовясь скрыться с места преступления, преступник заранее забрал свои вещи из особняка меценатки, для совершения поджога им был приобретен бидон керосина. Данный бидон оставлен преступником на месте преступления и в дальнейшем был опознан торговцем из москательной лавки. Служащий веймарского железнодорожного вокзала сообщил в полицию о продаже в ту ночь билета на берлинский поезд какому-то господину с иностранными акцентом и фамилией, который волновался и спешил.

Госпожа Флейшхауэр в связи с трагической гибелью племянника и его супруги раскрыла настоящее имя живописца, известного художественной общественности под псевдонимом „КД“, в реальном существовании которого некоторые ценители искусства даже сомневались. Погибший Эрих Флейшхауэр и был тем самым молодым гением, который при жизни, чтобы избежать ненужной славы, скрывал свое дарование и талант под скромным псевдонимом.

Только теперь стало ясным, что Звонцов совершил ряд указанных преступлений из патологического чувства зависти к талантливому живописцу. Чтобы подозрение пало на другого человека, он подписал портреты убитых роттенбуржцев инициалами „КД“. Только теперь мы можем по-настоящему осознать, какие страдания испытывала благородная стойкая женщина, выслушивая страшные обвинения в совершении убийства роттенбургских горожан поддерживаемым ею молодым талантом – художником „КД“.»

Сразу за статьей крупным курсивом было выделено объявление имперского полицейского ведомства о назначенном вознаграждении в 1 000 000 рейхсмарок тому, кто располагает какими-либо сведениями о местонахождении особо опасного уголовного преступника российского подданного Вячеслава Меркурьевича Звонцова. Чуть не лишившийся чувств при чтении равносильной смертному приговору статьи, Вячеслав Меркурьевич предположил задним умом, что мастерская и портрет чудным образом остались невредимы из-за иконы, которую он там бросил. Это совпадение мгновенно привело его в бешенство, впрочем, теперь было бессмысленно давать волю чувствам. Звонцов попытался взять себя в руки, срочно решить, как себя вести в сложившейся катастрофической ситуации, но мысли его перескакивали с одной на другую – панический страх и отчаяние, нарастая, все более овладевали его существом. «Нужно немедленно разыскать разносчика газет, взять у него оставшиеся номера и уничтожить! Здесь все и вся против меня – вдруг кто-нибудь из пассажиров тоже прочитал статью, вдруг меня сочтут подозрительным?! Хотя бы те же немцы из ресторана – как они на меня смотрели! Эта антропософка отомстила Эриху, Марте и сторожу за то, что я все узнал!!! Это сделано для того, чтобы быстрее найти меня, а главное. Копье. Непременно найти газетчика, он не успел еще все распродать…» Звонцов выскочил из купе и побежал опять в направлении ресторана, решив почему-то, что разносчик, пройдя весь состав, вернется назад и как раз попадется ему навстречу. Уже в соседнем вагоне в соответствии с логикой своего шокового состояния скульптор встретил того, кто ему был нужен, с пухлой пачкой прессы в руках, и, перегородив ему дорогу, заявил по-немецки, что берет весь его товар, причем, не спрашивая о цене, протянул разносчику несколько крупных кредиток. Тот всем своим видом показал, будто был заранее готов к такому предложению, и на чистом русском произнес:

– Всегда к вашим услугам, сударь! Угодно взять все – пожалуйста, берите!

Пока Звонцов, предполагавший, что имеет дело с немцем, стоял раскрыв рот, торговец сунул щедрому «сударю» газеты, забрав взамен предложенные деньги, и исчез, только его и видели. Дрожа от нетерпения, Вячеслав Меркурьевич заперся у себя в купе, рывком открыл окно и хотел уже было пустить по ветру ненавистные свидетельства его преступления, но в самый последний момент заметил вдруг, что держит в руках не что иное, как кипу номеров «Нового времени», остро пахнущих краской, словно их доставили в этот желез-подорожный вагон прямо из петербургской типографии. «Не может быть! Фантом какой-то! Ще же берлинские газеты?!» Ваятель в недоумении стал перебирать пачку в поисках хотя бы одного немецкого «ежедневника». Звонцов нервно перелистнул несколько страниц и даже вжал голову в плечи как от боксерского удара, увидев на одной из них свой фотопортрет и прочитав саркастически-многозначительное название публикации «Экзерсисы в бронзе, или Любовь к отеческим гробам». Столичный публицист писал: «В последние годы искушенный ценитель петербургской старины, совершая романтические прогулки в тени вековых лип и кленов по тихим дорожкам наших исторических кладбищ мимо родовых склепов российской знати, посещая родные могилы в дни общего поминовения усопших или в памятные даты, все чаще замечает печальные утраты замечательных надгробий, не говоря уже о постыдном запустении и неухоженности некоторых славных захоронений. Что говорить: атеистический цинизм и еще не окончательно оставившая некоторые темные души зараза революционной смуты пятого года самым безобразным образом сказываются на состоянии почтенных столичных некрополей. Так. в особенности пострадало в наше далекое от спокойствия время одно из старейших столичных кладбищ, известное, по крайней мере, со времен Государыни Анны Иоанновны, – Смоленское. Буквально за пару последних лет исчезли скульптурные детали многих надгробий конца XVIII века и, в особенности, эпохи александровского ампира, преимущественно отлитые из металла изображения плакальщиц, урны и даже бронзовые кресты, венчавшие памятники. Попытки квартальных надзирателей изловить осквернителей могил раз от раза не давали результатов, так что со временем осталось только констатировать очередные факты этого вандализма». Звонцов в нетерпении вытер вспотевший лоб: «Да сколько же он еще будет рассусоливать с этим лирическим вступлением – ближе к сути, бумажная душа!» – и продолжил чтение.

«Совсем недавно некий почтенный содержатель частной художественной галереи, сам занимающийся ваянием, обратился в полицию со скандальным заявлением. Часть собственной мастерской он сдавал малоизвестному молодому скульптору Звонцову. После того как Звонцов неожиданно исчез из Петербурга, хозяин был вынужден открыть это помещение, и каково же было его удивление, когда литейная оказалась наполненной множеством металлических обломков скульптуры разной формы и размера, готовых к переплавке, в которых владелец галереи господин Кричевский опознал разрозненные детали известных ему похищенных со Смоленского кладбища надгробий. Таким образом, кладбищенским вандалом оказался пользовавшийся его полным доверием выпускник скульптурного класса Академии художеств и, увы, дворянин Вячеслав Меркурьевич Звонцов, который, впрочем, накануне прошедшего Рождества, как выяснилось, уже был арестован в качестве подозреваемого по делу об убийстве и освобожден при весьма странных обстоятельствах».

Скульптор, уже совершенно осознавший, что положение все равно хуже некуда, едва ли не с мазохистским наслаждением, заставил себя вытерпеть до конца: «Появление подобных „образованных“ вандалов в нашем Отечестве – симптом страшной духовной беды. Эта беда – падение нравов даже среди представителей высших сословий общества, забывших о своем долге являть пример высокой христианской нравственности, чести и достоинства всему русскому народу и другим народам, вверившим судьбы свои мудрому Православному Самодержцу. Грустно писать о таком вопиющем явлении, имеющем место, к сожалению, даже в столице Империи. Надеемся, что полицейское ведомство примет все меры к разысканию скульптора-варвара и он понесет самое строгое наказание за посягательство на священные основы общественной морали. А самому преступнику, который, что вполне вероятно, тоже читает сейчас эту статью, хотелось бы привести в назидание строки, написанные несколько лет назад благочестивым автором путеводителя по тому же Смоленскому кладбищу: „Пора бы, кажется, знать православному русскому народу, что кладбище – это нива Божия, с которой в день Страшного суда Господня Ангелы Божии соберут жатву; пора бы знать, сколь тяжкий грех – тревожить и возмущать покой усопших; пора бы знать, что кладбища – место молитвы и сокрушения о грехах своих, место размышления о тленности и суетности всего земного“.

Г-н Кричевский, истинный патриот-петербуржец, вспомнивший незабвенные строки нашего гения о „любви к отеческим гробам“, будучи представителем той части российской творческой интеллигенции, которой небезразлична судьба материальных свидетельств величия русской культуры, оказал неоценимую услугу по части возрождения пострадавших некрополей. Благотворитель-созидатель, эстет, знаток и ценитель прекрасного, а главное – исключительно талантливый скульптор-стилизатор, господин Кричевский предложил безвозмездно установить свои лучшие скульптуры взамен утраченных надгробных памятников. Представители известных дворянских родов Империи Российской, потомки тех, чьи захоронения были осквернены, а также авторитетная комиссия, составленная из видных ваятелей-академиков, знатоков петербургской старины, членов объединения „Мир искусства“, в том числе господ Бенуа. Врангеля, Курбатова, Фомина, горячо поддержали подобный порыв творческого и патриотического неравнодушия, стремления помочь нашей прекрасной столице загладить последствия варварских действий. Необходимые работы были проведены. Заслуги замечательного скульптора были отмечены Его Императорским Величеством и Его Высокопревосходительством градоначальником: скульптору присвоено личное дворянство и потомственное почетное гражданство Санкт-Петербурга. Господин Кричевский был также удостоен особой премии Императорского Общества поощрения художеств за вклад в развитие русской школы ваяния и благотворительную деятельность».

Разъяренный Звонцов в сердцах разорвал газету: «Проклятые святоши, моралисты! Хлебом их не корми, дай только повод „назидать“ – мать их так! Обложили меня отовсюду – в Петербург теперь тоже дорога заказана… Будь они все прокляты, и этот жид старый – тоже ведь в дворяне выбился, а если бы не я, до смерти торговал бы гипсовыми причиндалами. Газетчик какой-то странный попался: всегда к вашим услугам, говорит. Какие еще могут быть услуги, если мы с ним никогда больше не увидимся?! Дьявольщина! Тьфу ты – „И вот на чем вертится мир“! И со мной еще, как назло, копье – украденная христианская святыня! Так они и докажут, что убийства совершил я! Да вдобавок обвинят в похищении собственности самих Габсбургов из их родового дворца, и пойди докажи, как все было на самом деле, кто настоящий убийца и вор… А вдруг оно опять попадет к ним?! Тогда расправы не миновать… Господи, ведь уже ничего не исправить!!!»

Он схватил газеты и наконец-то метнул их в окно, но несколько листов, как нарочно, прилипли с обратной стороны к стеклу, а одна газета даже развернулась на самой неподходящей странице. Вячеслав Меркурьевич едва удержался, чтобы не высадить окно, он его и высадил бы наверняка, но в этот момент как раз послышался голос проводника, идущего по вагону:

– Внимание! Поезд прибывает на государственную границу. Прошу господ пассажиров приготовить документы и вещи к таможенному досмотру!

Звонцов понял, что раздумывать больше не о чем и нужно немедленно бежать. Он кое-как надел пальто, взял в охапку свой бесценный багаж, пулей вылетел в коридор и метнулся к тамбуру. Проход был свободен, но тут – о Боже! – из соседнего купе вышел благообразный старичок в сутане, с крестом на груди. Звонцов даже не пытался определить, лютеранский пастор перед ним или католический патер, главное, что это был служитель Христа, а значит… Вячеслав Меркурьевич спешно достал из баула сверток со Святым Копьем и буквально всучил его святому отцу, настойчиво твердя:

– Умоляю, возьмите это! Заберите! Верните в Хоффбург! Слышите? Верните это в Хоффбург, ради Бога!!!

Опешивший пастырь еще боялся посмотреть, что же так неожиданно попало к нему в руки, а Звонцов уже переводил дух в тамбуре.