Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

ХШ

Провитав неделю в винных парах, Вячеслав Меркурьевич «очнулся» и первым делом забрал у Арсения начатый холст. Художник был искренне удивлен, ведь готовые подрамники с самым лучшим грунтом на осетровом клее давно уже ему доставили; все это время он самозабвенно работал над заветным «настоящим» портретом.

– Что ты за человек, Звонцов? Вечно ты ищешь приключений на свою голову! Неужели этот твой любитель балета псе еще спокойно ждет второго сеанса?

В тот же день к ваятелю заявился смолокуровский Сержик и сообщил, что патрон взбешен, давно уж договорился с дамой об очередном сеансе, завтра же требует прописанный маслом портрет и лично Звонцова к себе «на аудиенцию».

Сержик брезгливо добавил:

– Разве вы настолько бедны, что не можете установить в ателье телефонный аппарат? Я не могу застать вас на месте целую неделю! У меня тоже есть свои дела и совсем нет желания без толку бегать из одного конца города в другой. Я вам не мальчишка-курьер!

Тут уж зашипел побагровевший «дворянин»:

– Ты еще смеешь мне выговаривать?! Ну-ка, живо лети к своему хозяину и передай вот этот пакет – в нем то, что он требует. И с чего ты вообразил себя курьером – я тебе на извозчика давать не собираюсь.

– Хорошо, только как бы вам не пришлось самому завтра добираться до Петербургской на ваньке, – если господину не понравится работа, авто к подъезду можете не ждать.

«Негодный молокосос!» – пробормотал Звонцов и, подумав, что с Евграфом Силычем шутки плохи, стал нервно паковать подрамник с холстом.

На обратном пути, уже на Петербургской, самовлюбленный Сержик, словно вспомнив о чем-то, стал заглядывать во дворы старых домов, пока наконец не остановился возле неприметного деревянного флигеля. На чурбаке рядом с поленницей дров старик-дворник, кряхтя и вытирая картузом пот со лба, упрямо колол какие-то доски. С пренебрежительной иронией Сержик осведомился:

– «Скажи мне, кудесник», что это ты тут делаешь?

Дворник потрогал бороду, ухмыльнулся:

– Хе! Кудесник, значица? Хе-хе! Я, вишь, господин хороший, собачью будку на дрова пустить хочу. Намедни пес сторожевой околел. Ох и злющий был, зараза, столько чужаков тут перекусал. Вот тебя бы, господин студент, уж не обессудь, всенепременно за ляжку бы ухватил – больно подозрительный! Надежный сторож-то был, я его ишшо кутенком брал… Да вы кто таков будете?

– Не студент, а остальное не твоего ума дело!

Бородач насупился, встал, не выпуская топор из рук. Сержик предупредительно произнес:

– Сядь, дядя. Я мирный обыватель – не видишь? Ты бы мне одну доску-то уступил, ту, что пошире. Заплачу хорошо, не обижу.

Дворник поскреб в затылке: зачем этому барчуку старая пропахшая псиной доска? Да и сколько запросить за этакое «сокровище», он не знал.

– Держи и не торгуйся! – юнец протянул ему три рубля. Дворник заграбастал трешницу и выбрал самую большую доску. Сержик с трудом ухватил ее, да и был таков с доской и подрамником под мышками. Теперь он исполнил все поручения хозяина.

«Подмалевок» так понравился Смолокурову, что на какое-то мгновение он даже пожалел, что сам не художник, но тут же подумал о важности своей собственной миссии и отогнал непозволительную, бестолковую мысль. Убедившись, что Звонцов «не химичит», он узнал от Сержика о найденной доске для подарочной иконы и тотчас сменил гнев на милость. Закопченный кусок дерева Евграф Силыч разглядывал с каким-то безумным сладострастием:

– От конуры, говоришь?! Это случайно вышло или ты сам сообразил?

Сержик заискивающе-игриво произнес:

– Я, Евграф Силыч, ваши тайные желания всегда угадываю! Просили же грязную, со свалки, вот я и нашел. Разве что-нибудь не так?

Хозяин изумился:

– Лучше было трудно придумать… Негодяй из тебя, мальчик, первостатейный вышел, и то ли еще получится! – Он протянул Сержу пачку денег. – Это тебе на развлечения, щенок. Ну вот что! Теперь будешь сам ездить к художнику за холстами, когда понадобится. Учти, пока я жив, большого ходу тебе не дам!

Фаворит скрупулезно подсчитал купюры, пошутил дерзко:

– Как знать, ваша милость.

Юнец был зол на Звонцова, но это не интересовало ни хозяина, ни скульптора. А доска как раз подошла под драгоценную ризу, словно НЕКТО выпилил ее по размеру.

XIV

Второй сеанс «работы» над портретом был как по нотам сыгран. Сначала Дольской предупредил балерину:

– Сегодня я буду писать маслом. Это, конечно, начальный, но очень ответственный этап работы. Впрочем. вам эта «кухня» неинтересна – пока что, откровенно говоря, мазня и смотреть не на что, а вот пару часов попишу – увидите сами, что у нас с вами получается!

Ксении было приятно подметить, что Дольской сдержал обещание: рядом с мольбертом, немного в стороне, стоял раздвижной аналой с потемневшей, видимо, очень древней иконой. На доске едва можно было различить изображение какого-то воителя, облаченного не то в римскую тунику, не то просто обернувшегося в кусок ткани, босого, мускулистого, с палицей в руках. Евгений Петрович усердно помолился этому святому еще до начала работы, а потом объяснил любопытной модели, что это новгородский образ XV века, изображающий Иисуса Навина [135]135
  XV – начало XVI в. – время широкого распространения так называемой «ереси жидовствующих» в Новгороде, а позднее во многих русских землях.


[Закрыть], покорившего Иерихон и чудесно истребившего хеттеев, аморреев, хананеев, ферезеев, евеев, иевусеев и все народы с их царями, жившие в земле Ханаанской [136]136
  Ветхий Завет, Книга Иисуса Навина.


[Закрыть]. Ксения плохо помнила эту часть Ветхого Завета, была озадачена:

– А зачем он истребил столько людей?

Дольской наставительно растолковал, что так было нужно для того, чтобы предать Землю Обетованную в руки Богоизбранного народа. Спорить с ним набожная девушка не стала: решила при возможности расспросить об этом духовного отца. « Главное, что теперь здесь будет звучать молитва, и святыня рядом», – так рассудила Ксения.

Дольской картинно порхал с кистью и палитрой перед мольбертом, бросая изредка небрежные мазки, – ему нравилось изображать из себя художника, пока под конец он в упоении не замазал сажей весь рисунок незаметно для модели. Ксения же два часа послушно позировала, убаюкиваемая невероятными баснями Евгения Петровича; потом он отвел ее в столовую. где уже был готов легкий, но изысканный ужин: кофе со взбитыми сливками, эклерами и ликерной карамелью. После ужина он пригласил балерину в музыкальный салон, где услаждал ее слух игрой на скрипке. Дольской поразил Ксению виртуозным исполнением каприсов Паганини – она никогда не слышала такой вибрации самого оголенного нерва музыки, никогда не видела столь неистового музыканта. Укрощая своенравный старинный инструмент, Евгений Петрович буквально рассыпал вокруг электрические искры – из глаз, из-под смычка, казалось, вот-вот вспыхнет его шевелюра!

Во время перерыва Сержик поменял холсты, да еще и предусмотрительно положил сверху лист картона. После возвращения в мастерскую князь продолжил работу, все так нее свободно бросая мазки, но теперь уже на картон. По окончании сеанса, невзначай убрав «живописный» лист, он предложил полюбоваться прописанным холстом. Взору Ксении открылся первоначальный результат работы Арсения.

– Мне кажется, вы подметили такое у меня в душе, что я всегда стараюсь скрыть. Как вам это удалось? Неужели глаза действительно зеркало души? – удивилась девушка.

– Так оно, видимо, и есть, – подтвердил «живописец». – И потом я ведь как-никак художник и обязан видеть за внешностью самое суть, иначе, извините, дежурная фотография выйдет, а не портрет.

XV

Скульптор не спал всю ночь, ворочался, гадал: «А вдруг ЕМУ не понравится то, что Арсений написал? „На аудиенцию“! И зачем это я ему вообще понадобился – окончательно закабалить?! Нужно было сразу ехать вместе с этим мерзавцем Сержиком». С утра бедняга дрожал как лист осиновый, но напрасно: автомобиль даже не пришлось долго ждать, а по любезности шофера нетрудно было догадаться о благорасположении заказчика.

Довольный Звонцовым, Евграф Силыч отсчитал ему несколько «катеринок» [137]137
  «Катеринка» – сторублевый кредитный билет с изображением Екатерины II.


[Закрыть]за усердие:

– Вы бы так же лихо с иконой управились, дорогуша, не было б вам цены. Кстати, уже, наверное, за нее принялись?

Скульптор, как всегда, поспешил соврать:

– Ну разумеется! Доску залевкасил, прорись сделал и теперь…

– Теперь выкиньте все это к чертовой матери, – спокойно, сложив на груди руки, распорядился купец.

Звонцов взопрел:

– Ну знаете!

– Не волнуйтесь так, – заказчик уже держал перед ним большой прямоугольный сверток. – вот вам доска. Николу напишете именно на ней, а не на чем попало! Мне ее монахи привезли специально для этой цели.

– Как вам будет угодно.

Звонцов пожал плечами, подумав: «Мне-то что за дело? Пусть Арсений разбирается».

Авантюра набирала обороты. Сеанс следовал за сеансом. Арсений не подводил, а Сержик пунктуально приезжал за холстами, больше не выказывая недовольства ролью посыльного. Богатый воздыхатель периодически телефонировал Ксении:

– Представляете, сегодня никак не мог заснуть: почему-то вспомнилась юность, былые мечты, надежды, да еще белая ночь за окном. Бродил по дому – хоть бы одна родственная душа в этом пустом склепе! Выпил… Не подумайте дурного – снотворные порошки выпил – не помогает, рвется душа наружу. Вдруг стихи вспомнились:

 
Дрожащий блеск звезды вечерней
И чары вешние земли
В былые годы суеверней
Мне сердце тронуть бы могли.
А ныне сумрак этот белый,
И этих звезд огонь несмелый.
И благовонных яблонь цвет,
И шелест, брезжущий по саду, —
Как бледный призрак прошлых лет.
Темно и грустно блещут взгляду… [138]138
  Стихи К. Фофанова.


[Закрыть]
 

Я ведь раньше преклонялся перед Фофановым, и не только из моды (в девяностые годы кто не читал Фофанова), но думал, все забыто, а оказывается, в памяти отпечаталось! Знаете, как там дальше:

 
Хочу к былому я воззвать.
Чтоб вновь верней им насладиться.
Сны молодые попытать.
Любви забытой помолиться!..
 

Вот вспомнил и – не поверите! – только после этого уснул. Мне кажется, это вы заново пробуждаете меня к юности!

«Да. Совсем, совсем одинокий, неприкаянный человек!» – поражалась легковерная балерина, не подозревая, какая сеть плетется вокруг нее.

XVI

Ксения только что освободилась после дневной репетиции. Такова участь балерины – тяжелейший труд, перемежающийся редкими часами отдыха, да и выбор отдыха зачастую остается не за самой артисткой.

Теперь же она пребывала в неопределенности: как распорядиться неожиданно появившимся свободным временем?

Однако замешательство прошло, как только Ксения услышала где-то в отдалении явственные звуки скрипки. Вероятно, они доносились из зала – играли что-то знакомое. Балерина, не переодевшись, прошла лабиринтом переходов к сцене. В щель между занавесом и кулисой виднелся неяркий огонь свечи, именно там, в оркестровой яме, музицировал одинокий скрипач. Ксения отодвинула край тяжелого занавеса и, не задумываясь, как бы повинуясь проникновенной мелодии, вышла к свету, еще не видя маэстро:

– Здравствуйте! А я вдруг услышала скрипку и не смогла удержаться, так захотелось узнать, кто здесь священнодействует в совершенном одиночестве. Вы так самозабвенно играли, я не помешала?

Навстречу балерине поднялся высокий мужчина, положил инструмент на стул перед пюпитром, рядом с горящим трехсвечником. Это был не кто иной, как князь Дольской. Князь в шутку смутился и несколько ссутулился, изображая растерянность вчерашнего выпускника консерватории, которого застали в момент творческого уединения.

– Очень рад познакомиться с вами, мадемуазель Светозарова. Вы меня не знаете, конечно, – я в оркестре всего несколько дней служу, но давно уже поклонник вашего творчества. До сих пор созерцал вас с галерки, в бинокль, а теперь вот вижу совсем близко. Ваш последний спектакль перед гастролями меня так поразил – это незабываемо, – по-детски улыбнувшись, приглашая поучаствовать в необычной игре, подмигнул князь. – Значит, вы тоже пришли репетировать?

Ксения и вправду несколько смутилась, но при этом была приятно удивлена – откуда здесь оказался князь, кто его сюда пустил? И, с невозмутимым видом охотно вступив в игру, произнесла ему в тон:

– Да вот – не удержалась, как видите. А вы отчего решили, что я намерена сейчас репетировать?

– Не знаю – вы в пачке, ну я и подумал… Разве не так? Я вот тоже упражнялся, увлекся. Даже не представляю, который сейчас час.

Ксения сказала, что уже поздно, но это неважно, а наоборот – очень кстати, что он задержался, и попросила, если его не затруднит, аккомпанировать ей во время занятия. Было интересно вызвать Дольского на импровизацию.

– С удовольствием, мадемуазель Светозарова! – Было заметно, что «новый» скрипач даже не ожидал такого предложения и не смог скрыть улыбку. Они поспешили в репетиционный зал. Дорогой музыкант говорил о своих впечатлениях:

– А я всегда поражался вашим рукам, они у вас такие…

– Только не о руках! Не нужно – я вам не позволяю, – мягко предупредила балерина. Она продолжала вести себя так, будто они раньше не были знакомы.

– Но как же? – князь удивился, растерянно заморгав. – Я не могу не восхищаться, когда вижу красоту. Вы поразительно одухотворены! Мне даже сейчас, вблизи, кажется, что вы сотканы из воздуха и не ступаете по земле. Как вам это удается?

– Очень просто. Я ведь из эфира, как Терпсихора, вот и порхаю, пола не касаюсь – вы же сами заметили. А питаюсь амброзией. По-моему, ничего удивительного, все как положено небожителям.

– Простите – я только хотел сказать, что не знаю, какую музыку вам хочется слышать… В общем, я другое хотел спросить, а получилось совсем не то – со мной такое бывает, это от волнения…

Балерина улыбнулась:

– Вы замечательный музыкант, и совсем не нужно так волноваться.

Уже в репетиционной, когда Ксения была готова к экзерсисам, музыкант произнес решительно:

– Я сыграю из Баха, если вы не против. Все, что угодно, – на ваш выбор.

Она сказала, что именно Бах подошел бы сейчас, что он прекрасно уловил ее настроение:

– Давайте тогда попробуем арию из Третьей сюиты?

Дольской прижал инструмент к плечу, коснулся смычком струн, и полилось нежнейшее скрипичное соло, наверное, одна из гениальнейших классических мелодий, печальная и в то же время возвышенная, вечная, как сама музыка, мелодия, подслушанная двести лет назад немецким капельмейстером у ангелов небесных. Люстра под потолком мутно светила сквозь молочное стекло плафонов, подобно луне, плывшей над каменными сводами где-то в бездонной, темной выси… и слушала; свечи в жирандолях [139]139
  Настенный подсвечник для нескольких свечей.


[Закрыть], мерцающие россыпями огоньков, как образы далеких созвездий, тоже смиренно внимали; даже резвившиеся под потолком на плафоне легкомысленные путти [140]140
  Путти – умильные образы младенцев, широко использовавшиеся в эстетике рококо и других салонных стилей, как декоративный элемент в настенных росписях и пластике.


[Закрыть]застыли в неподвижных позах, прислушиваясь к звукам скрипки, словом, весь микрокосм зала повиновался мелодической архитектонике Баха, смычку музыканта, вращаясь по законам Божественной гармонии! Слыша, чувствуя, как ария отдается в сердце, вибрирует во всем теле, творила неподражаемый хореографический экзерсис и сама Ксения. Все ее движения, бесшумные прыжки и изящные пируэты сплетались в причудливую вязь белым по черному, и в синтезе этих па, струнных аккордов и внутренней музыки, звучавшей в самой неземной сущности балерины, творился некий гениальный, уже воплощавшийся, но еще не обретший окончательной формы, балет. И Ксения, и музыкант понимали, что происходившее даже нельзя назвать репетицией – это было животрепещущее, интимное творчество. «За этим кроются чувства жертвенного самоотречения во имя искусства… Неужели подобное мастерство есть следствие ее глубокой религиозности – может, вот он, ответ на мой глупый вопрос?» – подумалось сиятельному скрипачу. От этой догадки ему стало как-то не по себе, и он отложил скрипку в сторону. Балерина остановилась:

– Браво, маэстро! Но что же все это значит – ваше присутствие здесь, игра в репетицию?

– А в этом нет никакой игры, дорогая моя, все всерьез! – Дольской вошел в роль и сразу не мог остановиться. – Я устроился в оркестр, выдержал испытание на вакансию первой скрипки. Просто без вас жизнь теряет для меня смысл, а теперь я смогу постоянно быть рядом с вами. Vous comprenez-moi? [141]141
  Вы понимаете меня? (фр.)


[Закрыть]

После этих слов Ксения устало села на стул перед князем, глядя на него в упор. Она понимала, что, с одной стороны, он продолжает игру, с другой же – трудно было усомниться в серьезности его сердечных переживаний. И еще: впервые за время знакомства с Евгением Петровичем девушка вдруг ощутила какую-то нежную расположенность к нему.

– У вас такой вид, что мне хочется вас пожалеть.

– Правда?! – на миг встрепенулся Дольской. – вы знаете, я, наверное, не смогу играть в оркестре – это слишком ответственно. Давно хотел спросить, как вы себя чувствуете на сцене, когда на вас смотрят тысячи глаз? Вот вы одна сейчас просто околдовываете меня своим взглядом…

– Не беспокойтесь, князь, я вас не сглажу. Что же до вашего вопроса, то, когда на тебя смотрит один человек и ты ему должен сказать что-то важное – ты напрягаешься, а если в зале тысячи глаз – главное настроить себя так, чтобы об этом не думать. Иначе просто на сцену не выйдешь… Вообще, есть злой взгляд, он тебя как будто ранит, а тебе больно и в тебе нет сил, а есть хороший… Спасибо, что вы приехали, князь! Я было устала, а вы словно прибавили мне сил. Так мило с вашей стороны…

– Но это еще не все, мадемуазель. Ксения, я приехал за вами, чтобы показать вам своих чудо-подопечных, – торжественно произнес Евгений Петрович. – Соглашайтесь, право же! Ручаюсь, что это будет не какой-нибудь рядовой концерт.

Он передал балерине роскошный адрес-приглашение, как признался, собственной работы. На улице их уже ждал длинный, похожий на огромную таксу, лоснящийся, черный автокабриолет.

Ксения забыла, когда в последний раз находилась в зале, среди публики, и ей было приятно на время забыть о «станке», послушать классическую музыку спокойно, а не как обычно – на пределе физических сил. Они удобно устроились в автомобиле.

– Представьте себе, мадемуазель Ксения, мне сейчас вспомнилось детство, как я любил юродивых. Можно сказать, мы с ними дружили…

Балерина, отвлеченная от собственных мыслей, не сразу восприняла его слова:

– Что, простите? Вы сказали «юродивых»?

– Именно так. А вас это шокирует? Да, убогих с паперти и тех, кого обычно называют городскими дурачками. Меня всегда непреодолимо тянуло к таким.

Ксения опомнилась:

– Отчего же, я понимаю… И, упаси Боже, ничего предосудительного в этом не нахожу! Странно только одно: разве родители не ограждали вас от улицы, не опекали? Как вам удавалось «дружить» с этими людьми?

Князь посмотрел куда-то вдаль, точно разглядывал навсегда ушедшие образы прошлого:

– Мое детство было особенным – меня не держали в домашнем заточении, под надзором гувернеров, как это было тогда с отпрысками богатых родов. Когда «Белый генерал» [142]142
  «Белый генерал» – М. Д. Скобелев (1843–1882).


[Закрыть]с лёта готов был взять Царьград вместе с пресловутым Босфором и Дарданеллами, мой отец, командир гвардейского полка, от турецких пуль тоже не бегал и геройски сложил голову под Адрианополем в схватке с отступавшими янычарами. Я его и не помню – мне тогда года не было. Мать моя осталась единственной наследницей всех родовых владений Дольских и, конечно, окружала меня заботами, но не баловала зря, много возила по монастырям и воспитывала в строгих правилах веры. Она повторяла: «Есть у нас, русских, пословица: „От тюрьмы да от сумы не зарекайся“. Помни ее, Эжен, и всегда будь участлив к бедным и убогим».

– Но вы же говорили, что ваша матушка была гречанка? – удивилась Ксения.

Евгений Петрович утвердительно кивнул головой:

– Так оно и было: по крови гречанка, но по духу совершенно русская. Любила русское богослужение, а родного почти не помнила. О чем я говорил-то? Ах, о юродивых! Сколько я их тогда насмотрелся – и на паперти, и в храмах, и на подворьях… Всегда подавал им ради Христа; чем старше становился, тем больше подавал, а они со мной заговаривали очень охотно, счастья обещали и на благословения не скупились. Больно было их видеть, калек, особенно таких, что падучей страдали. Бывало, хватит несчастного припадок прямо во время службы, колотит его, и он никого вокруг не замечает, а маменька мне: «Не пугайся, mon enfant [143]143
  Дитя мое ( фр.).


[Закрыть], он сейчас Самого Господа лицезреет!» Помню, дал одному такому, в грязи, в рубище, рубль, а он затрясся, рыдает и протягивает мне замусоленную ландринку. Я было отпрянул, но вдруг думаю – это же мне дар Божий! Взял, поклонился ему, и сразу в рот, a maman меня по головке гладит: «Чуткий ты у меня мальчик, тянешься к Божьему человеку!» И действительно – святые люди, на них мученическая печать! До сих пор люблю говорить с ними по душам… Тот, что мне карамельку дал, когда отпустило, сказал всего три слова: «Сладко жить будешь!» Как видите, прав был убогий: все блага жизни доступны князю Дольскому. Родительское наследство приумножил, и, надо сказать, оно прирастает день ото дня, только вот, дражайшая мадемуазель Ксения, частенько задумываюсь – а для чего, собственно, кому все это достанется?

Они вошли в зал уже после начала выступлений. Зал был подобран со значением – Петербургское Благородное собрание, публика была соответствующего уровня.

Слушателям сразу стало известно о присутствии на концерте примы Императорского балета, да еще не одной (недоступная балерина появлялась в обществе всегда без спутников или, в крайнем случае, с подругой, некогда тоже известной актрисой), а с кавалером, о котором чего только не рассказывали длинные языки любителей светских сплетен. Даже из ложи, абонированной Дольским, можно было услышать шепоток, пробежавший по залу. Реакция дам была моментальной:

– Смотрите, смотрите, Светозарова!

– Та самая?!

– Где? Я ничего не вижу!

– Да вон же, вон! И с ЭТИМ!!!

– Ах да, теперь разглядела и глазам своим не верю. Кто бы мог подумать, эта «монашка» с НИМ! C’est monstrueux! [144]144
  Это чудовищно! (фр.)


[Закрыть]

– Неудивительно: в тихом омуте…

Нашлись и такие, кто беззастенчиво навел на новоявленную пару бинокли и монокуляры. Князь как ни в чем не бывало несколько раз кивнул кому-то в знак приветствия и шутливо обратился к своей спутнице:

– Мадемуазель Ксения, а вы не боитесь, что после сегодняшнего вечера нас сочтут женихом и невестой?

С вызовом, обращенным к публике, Ксения произнесла:

– Пускай! Больше сплетен о себе, чем в родном театре, все равно нигде не услышишь. В глаза говорят только комплименты, за спиной – неизвестно что. А я к этому безразлична – Бог им судья! На подобные человеческие слабости обижаться не стоит. Давайте лучше музыку слушать.

– И верно, – князь предполагал подобный ответ. – Все это, дорогая моя, возня мышиная!

Первой на музыкальном вечере выступила молоденькая арфистка, которая очень старательно исполнила «Вариации на тему Моцарта» Глинки. За ней подросток-виртуоз на одном дыхании сыграл несколько этюдов Шопена, на бис – «Грёзы» Шумана, что-то из Грига…

Затем конферансье объявил:

– А теперь, дамы и господа, мы услышим божественные звуки скрипки.

Он назвал совсем простые русские имя и фамилию и добавил со значением:

– Запомните это многообещающее имя!

С мест поднялись несколько человек, видимо, искушенные меломаны, неистово захлопали:

– Просим! Просим!

На сцену выскочил худенький мальчик лет пятнадцати и, не называя произведения, ударил смычком по струнам. Играл он блестяще, но его манера извлечения звука походила на самоистязание, да и сама музыка воспринималась как некий пронзительный, дерзкий вызов классически канонам. Это был открытый протест против традиций, против общественного вкуса. Ксения понимала, что перед ней новаторский талант, но сердце не принимало ни подобную музыку, ни манеру исполнения: всякая скандальность пугала ее, что-то разрушительное чудилось балерине в таком творчестве, что-то буквально душераздирающее. И еще ей было жаль маленького скрипача: «Чахоточный какой-то, нервы совсем расшатаны. Старается, волнуется – еще бы не волноваться перед такой аудиторией! Столько важных персон – настоящий экзамен! Как взмок, бедняжка, да и душно тут…» Мальчик оторвал скрипку от плеча, тряхнув челкой, склонился в поклоне. Зал реагировал бурно, можно сказать, ему устроили овацию. Балерина тоже хлопала – больше из сочувствия, отчасти из приличия. «Концертант» дождался тишины, сделал глубокий вдох и, зардевшись, дрожащим, ломающимся дискантом произнес:

– Благодарю за оказанную честь, но должен сказать, господа, что своим успехом я всецело обязан моему высокочтимому покровителю князю Евгению Петровичу Дольскому! Только что впервые прозвучал шедевр его сочинения – «Диониссий… (мальчик запнулся) Диониссическое соло». Князь почтил нас своим присутствием, посему прошу поприветствовать этого великодушного человека! Спасибо вам, ваше сиятельство! – И он широким жестом показал на ложу, где расположился его патрон со своей спутницей. Присутствовавшие, сплошь высокие персоны и известные всей России люди, стоя, чествовали мецената, композитора и музыканта в одном лице. Сам Евгений Петрович встал медленно, благосклонно улыбаясь, принимал почести и тут же комментировал происходящее для Ксении, которой тоже ничего не оставалось, как подняться с места. Смущенная балерина готова была провалиться сквозь землю.

– Вы, однако, чувствительнее, чем я думал, мадемуазель Ксения. Совсем недавно говорили, что безразличны к мнению окружающих, – заметил Дольской и тут же распорядился, чтобы принесли шабли во льду.

– И содовой, голубчик, ради Бога! – почти прошептала вслед официанту Ксения.

– Такие вот у меня подопечные. Впечатляет, не правда ли? Чудо дети, скажу я вам, уникумы! – Дольской вальяжно откинулся на спинку кресла. – Взять, к примеру, этого мальчика. Жил себе в Волынкиной деревне [145]145
  Деревня Волынкина – рабочее предместье Петербурга за Нарвской заставой.


[Закрыть], гонял голубей. Отца на заводе вагонеткой переехало, насмерть, разумеется – трагедия! Мать стала печь пирожки, пришлось ими торговать, остался мальчишка единственным кормильцем в семье. Еле перебивались, но он, слава Богу, грамотный оказался, смышленый – газеты читал, и вычитал, что есть некий важный господин, который помогает развиться юным талантам. Разыскал меня, бросился в ноги. Прослушал я его – оказалось, безупречный слух, все данные для блестящего музыканта! С тех пор при мне: теперь можно подумать, родился со скрипкой в руках, а ведь не пришел бы к Дольскому, так и сбился бы с дороги. Скольким же самородкам из народа я помог! У вас сегодня еще будет возможность убедиться – во втором отделении…

– Скажите, князь, – полюбопытствовала Ксения, – а эти ваши стипендиаты, они исполняют только произведения своего учителя и благодетеля?