Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

V

Отужинав, внутренне взбудораженный ваятель почувствовал непреодолимую тягу к творчеству, тем более что на мольберте был закреплен картон с неоконченным рисунком. Вячеслав Меркурьевич никак не мог расстаться с фантазиями, вариациями на тему надгробного памятника из предместья и скульптуры из реквизита модной фильмы. В его воображении и на бумаге рождались все новые и новые формы, неожиданно явленные силуэты, навеянные притягательным мистическим образом богини, сверхженщины, амазонки и соблазнительницы. Увлекшемуся Звонцову, как всегда, показалось, что он мало выпил, что нужно добавить еще чуть-чуть. Он принялся за «двадцать первое столовое». Потом – точно бес попутал! – достал упрятанную в потайное место дозу галлюциногенного белого порошка, лсадно вдохнул. «Ну и будет! Теперь достаточно!» И Вячеслав Меркурьевич с новым рвением взялся за карандаш. По мере действия всех этих «стимуляторов творчества» на бумаге стали появляться новые детали, подсмотренные скульптором в собственном подсознании. Звонцов все более погружался в глубины своих фантазмов. Неожиданно в прихожей с грохотом открылась дверь. Этот грохот отозвался в затуманенной голове Вячеслава Меркурьевича гулким эхом. «Кто там еще? Разве я не закрылся на крю-ю-ук…» – мысль увязла в звонцовском мозгу, точно в иле. Но вот уже сами собой распахнулись настежь двери в мастерскую, и скульптор, вынужденный прервать свое занятие, отвернулся от мольберта. Незваным визитером был сам Государь Император Всероссийский Петр Великий Алексеевич с целой свитой подданных. Царь, по своей легендарной привычке, был облачен в походный Преображенский мундир, зеленый с алыми обшлагами и воротником. Под кафтаном виднелся камзол, тоже форменный, белые чулки обтягивали худощавые икры. Звонцову бросилась в глаза голубая муаровая орденская лента через плечо и усыпанная бриллиантами лучистая звезда Андрея Первозванного. «Эти независимые острые усики, черные взъерошенные невидимым балтийским ветром волосы, и взгляд – этот жгучий взгляд, гневно сдвинутые брови… Петр Великий, и сомнений не может быть!» Скульптор опустил голову, не зная, куда спрятаться от взыскующего взора помазанника Божия, и тут же увидел перед собой огромные государевы башмаки с пряжками. Он сразу вспомнил эти пряжки, эти башмаки и ужасающего исполина, который был обут в них той страшной ночью, когда в мастерской бушевал погром, только тогда в восставшем из ветхого гроба мертвеце с позеленевшим лицом трудно было узнать грозного Самодержца, теперь же, наоборот, его трудно было с кем-то спутать. Теперь и свита его окружала подобающая: под стать ростом своему державному шефу, лейб-гвардейцы преображенцы. в таких же, как и Петр, мундирах, в треуголках, некоторые в париках – видимо, офицеры, при шпагах, остальные с мушкетами и штуцерами [202]202
  Старинное нарезное ружье.


[Закрыть], были тут и «птенцы гнезда Петрова» – вельможи и фрейлины двора, разодетые в пух и прах, но все же от них исходил мерзкий дух последнего, едва заглушаемый формалином, как и в ночь прошлого визита кладбищенской «депутации» к ваятелю.

Вокруг, визжа и улюлюкая, скакали знакомые уже карлики, только теперь это были настоящие шуты в красно-черных колпаках с бубенцами, с тамбуринами.

Как затравленный зверек, Звонцов вглядывался в архаичную процессию гостей с того света. Какой-то лилипут, обутый нарочито гротескно: на одной ноге лапоть, на другой грубый мужицкий ботинок огромного размера из желтой свиной кожи с кожаным же шнурком, дул в нелепую дудку-рожок, и та звучала пронзительной фистулой. В целом эта какофоническая пестрая кутерьма походила на неуемные фантазмы Маньяско [203]203
  Алессандо Маньяско (1667–1749) – итальянский живописец-маньерист, отличавшийся утонченным колоритом письма с элементами барокко, необычным темпераментом и мрачной фантазией в жанре каприччио, доходящей до мистической экзальтации.


[Закрыть], живописавшего пляски монахов-паяцев. Лилипут с дудкой, войдя в раж, исподтишка пнул Звонцова ботинком в мягкое место, отчего тот потерял равновесие и растянулся посреди комнаты! В это время тяжелая трость Императора уже опустилась на его плечо, и пришлось пасть на колени. Громовой голос пророкотал:

– Ты что же это. подлец, ума не набрался?! Памятник на место не вернул, все продолжаешь тут свои мерзкие рисования? Теперь, небось, узнал Гостя, или тебе уж и Царь не указ, Вячеслав, сын Меркурьев?!

– Ваше Величество, поверьте, никакого злого умысла…

– Молчи, вор! Сейчас ответствуй, какого ранга и звания?

– Потомственный дворянин, Государь. Отец мой, дед и все предки, вот только не знаю, до какого колена. были на военной службе, и генералы были…

– Не врешь! – Петр повел бровью. – То мне ведомо, а сам-то что ж – свободным художествам предаешься? Не с излишним ли рвением?

– От воинской службы освобожден, имею белый билет, – поспешил отчитаться Звонцов.

Царь снова обжег его гневным взглядом:

– Молчать! Зри, что здесь начертано, – он указал на орден Святого Андрея: – «За веру и верность»! Пращуры твои верой и правдой мне служили, а ты, пес, опозорил их – не служишь да еще кощунства творишь в моей Столице на ниве Божьей! [204]204
  Божья нива (устар.)– кладбище.


[Закрыть]У меня уже указ готов о делах твоих злокозненных: по Сеньке и шапка. Эй, Головкин, Гаврила Иваныч!

Перед Государем в почтенном поклоне склонился пожилой сановник в завитом парике, ниспадающем на плечи.

– Господин канцлер, изволь зачитать хартию, что давеча с моих слов записана.

«Меркурьев сын» вжал голову в плечи. Головкин принялся читать указ, отчетливо выкрикивая витиеватые фразы:

– Мы, Петр Алексеевич, Божией милостию Император Всероссийский (далее следовал длинный список владетельных титулов) высочайше повелеваем родового дворянина Звонцова Вячеслава, сына Меркурьева, за святотатственные деяния в местах упокоения добрых христиан, такожде для общественной нравственности ущербные занятия черной магией и уклонение от службы Государевой отныне вором считать, чинов и дворянства лишить и отправить в бессрочную каторжную работу. Сей приговор привести в исполнение нимало не медля.

«Это гражданская казнь. Теперь я никто! – заключил осужденный скульптор. – Сейчас в кандалы закуют…»

– Где шпага твоя, сын Меркурьев? – гневно вопросил Петр. Звонцов вспомнил, что при гражданской казни над головой осужденного дворянина принято ломать шпагу.

– Нет у меня шпаги. Ваше Императорское Величество. Я даже при дворе не представлен.

Царь расхохотался, «свита» вторила ему кто во что горазд. Затем державостроитель попросил кого-нибудь дать ему шпагу. Капитан-преображенец, лицо которого пересекал багровый шрам, с готовностью кинулся к своему Государю и, поцеловав клинок, бережно, на вытянутых руках, протянул ему. Петр принял оружие, вслух прочел выгравированные на эфесе слова: «За храбрость!». Взор его просиял.

– Где отличился, молодец?

Офицер вытянулся в струнку:

– В баталии при Лесной [205]205
  Сражение при Лесной произошло в 1708 г. близ Пропойска на Соже, где русские войска разбили шведов и захватили большой обоз с боеприпасами и провиантом.


[Закрыть], Ваше Императорское Величество! Там и на лице отметину получил.

– Славная была виктория! Швед тогда гол и бос остался, – Петр, не раздумывая, вернул оружие ветерану. – Береги как зеницу ока!

Тут он резко повернулся к Звонцову:

– Вот видишь, как честный дворянин служить обязан? А ты свою шпагу, вестимо, пропил и честь с ней заодно – что ж тебя гражданской казнью казнить, коли ты сам до подлого звания докатился? И казнь тебе определяю лютую. Вот мой новый указ: повесить вора! На сем месте!

Скульптор в ужасе с ходу попытался придумать, как теперь спастись: «Не хочу умирать, не желаю!»

– Пожалуйста, Ваше Императорское Величество, проявите христианское милосердие! Быт меня заел, суета. Заглажу вину, все верну, воровать впредь не буду. Помилуйте, утраты возмещу, искуплю, заплачу – скажите, сколько надо? Ради всего святого, только не вешайте!!!

– Ах, ты еще и мзду мне, Государю своему, предлагаешь?! Лазаря запел? Нишкни, раб лукавый!

Государь резким жестом указал, чтобы Звонцова обнажили по пояс. Как из-под земли, появился целый рой уродцев-карликов в маскарадных домино. Часть из них сняли со скульптора толстовку и, связав ему руки за спиной, поставили в таком виде на колени, еще несколько в это же время, злобно пыхтя и толкаясь, вскарабкались друг на друга и привязывали к люстре «пеньковый галстук», остальные уже притащили с кухни табурет. Разжалованному дворянину стало ясно, что с ним не шутят – готовится настоящая казнь. Подумав, как бы оттянуть свою последнюю минуту он жалобно попросил: «Повинуюсь монаршей воле, но перед смертью помолиться бы. Не откажите, Государь!»

Грозный Император, не предполагавший услышать от безбожника и святотатца такую последнюю просьбу, сдвинул брови в раздумье. Возня в мастерской мгновенно прекратилась, и вся нечисть застыла в немом ожидании: что скажет Петр? Воспользовавшись замешательством, Звонцов отчаянно рванулся, освободился из цепких объятий гвардейцев и карликов. Изловчившись, он даже успел запрыгнуть на подоконник, но тут же тупой удар чем-то тяжелым обрушился на голову ваятеля, и сознание покинуло его. Очнулся он на полу, по-прежнему беспомощный, распластанный на грубом кожаном коврике. При этом не было возможности промолвить и слова – Звонцов ощутил во рту кляп. Вокруг него, в подсвечниках и просто прилепленные к половицам, во множестве горели красные свечи. Оплывая, свечи точно истекали кровью. Это церемониальное освещение было зловеще и совершенно непонятно. Перед глазами у Звонцова все плыло, голова раскалывалась на части, и сознание стало снова уходить. Только услышав бесстрастный голос, читавший нараспев нечто похожее на заклинание, окончательно еще не придя в себя, он собрался с силами и разлепил веки. Сначала заклинание прозвучало на латыни, потом по-гречески. Звонцов не был в состоянии постичь его смысл, но догадался, что текст один и тот же. Сквозь туманную пелену в пламени свечей он различил зловещую процессию, в которой принимали участие все присутствовавшие преображенцы, сановники, придворные дамы, безобразные карлы, поддерживавшие полуистлевшие шлейфы их некогда роскошных платьев… Мертвецы медленно дважды прошествовали вокруг лежащего Звонцова, шепотом повторяя за чтецом слова древних языков, дважды опускались на колени. Кому же было доверено само ритуальное чтение, кто здесь был, так сказать, церемониймейстером? Вячеслав Меркурьевич, как ни силился, не смог разглядеть: таинственный некто стоял спиной к лежащему, простирая руки в пространство, и на фоне открытого дверного проема в неярком свете выделялся лишь контрастный силуэт. Вот снова прозвучал тот же голос, теперь уже исполненный властной силы: «Настал час начертать магическую пентаграмму. Внесите же главную святыню!» Беспомощный ваятель, плененный в собственной мастерской, не понимал смысла проводимого над ним ритуала, – точнее, он не хотел вникать в этот смысл и, затаив от страха дыхание, следил, что же будет дальше. Петр нагнулся над Звонцовым, обжигая его горящим, кровожадным взглядом безумца. «Это не он отдавал приказание!» – успел сообразить Звонцов, которому было видно, что черная фигура в дверях не сдвинулась с места и даже не изменила позы. Левая бровь Петра поползла вверх, он скосился в верхний фолиант, который услужливо держали двое карликов, и в этот момент уверенно полоснул по звонцовской груди ржавым кинжалом. Вячеслав Меркурьевич вздрогнул от острой боли. Царь продолжал вырезать на его теле пятиконечный знак, невзирая на то, что кровь заливала терзаемую грудь, а голова мучимого моталась из стороны в сторону; Звонцова мутило. Неведомый распорядитель сделал энергичный жест рукой, после чего скульптора подняли, стоймя водрузили на табурет, наконец ему на шею накинули веревку и затянули. Звонцов закрыл глаза и, прощаясь со своей несуразной жизнью, тщетно пробовал вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Однако мучители не спешили выбивать табурет у него из-под ног, зато Петр Великий приказал:

– Ты сам должен сделать это, кощунник!

«Кощунник» в ужасе опять замотал головой, выражая отказ, а всем своим жалким видом в последний раз попытался разжалобить всемогущего Самодержца. Петр был неколебим в своем решении. Правда, Звонцова сняли с табурета, но лишь для того, чтобы подвесить теперь уже за ноги, и принялись бить чем попало. Звонцов вспомнил исторические хроники о петровской Тайной канцелярии, о том, что Петр не пожалел даже собственного сына; из памяти выплыла хрестоматийная картина Ге – где только ни репродуцировали изображенный художником разговор безжалостного отца и безропотного сына. Как бы в подтверждение этих мыслей, сам Император охаживал ваятеля тростью с медным набалдашником, так сказать, от всей души, приговаривая:

– Вот тебе мое последнее монаршее напутствие! Ты сделаешь это, непременно сделаешь!

Когда подручные вернули полумертвого Звонцова в прежнее состояние – на простейший эшафот – и принялись затягивать петлю все туже, он захрипел, задергался, зашмыгал, всячески противясь безобразным изуверам. Тогда какой-то «доброхот» снова сбегал на кухню и притащил ведро с помоями. Опять бедолагу перевернули, чтобы окунать головой прямо в эту смрадную жижу, так что она забивалась Звонцову в глаза и уши, через ноздри лезла в рот. Он расслышал чей-то садистский возглас: «Нахлебаешься дерьма, тогда рад будешь удавиться!» После очередного окунания избитый и униженный ваятель-дворянин кое-как дал понять, что согласен на все. Его поняли, какой-то упырь вынул кляп. Вячеслав Меркурьевич стал хватать ртом воздух, затем обреченно прохрипел:

– Развяжите меня – сделаю все, как вы хотите! Да развяжите же, звери!

Петр кивнул – Звонцова мигом поставили на табурет, освободили от пут. Теперь он сам покорно сунул голову в петлю. По мановению Государевой длани два насквозь проформалиненных преображенца застыли по бокам, взяли «на караул» ржавые штуцера, а вокруг расположились все прочие: кто-то взирал безучастными, пустыми глазами, карлы же прыгали, визжа и предвкушая зрелище близкой мучительной смерти. Звонцов шагнул на самый край колченогого «эшафота» и уже готов был оттолкнуть его, как вдруг в прихожей послышались тяжелые шаги и знакомый металлический звон. Иван, не колеблясь, переступил порог, красными навыкате глазами оглядел комнату. Разъяренный лохматый мужчина со здоровенной дубиной наперевес (во дворе лежали недавно привезенные, еще не пиленные и не колотые дрова) напугал своим видом даже кладбищенскую нечисть. Все эти «бренные останки» и прочие инфернальные ублюдки бросились врассыпную, когда тот, угрожающе потрясая своим примитивным оружием, взревел:

– Ты меня еще морочить вздумал, ряженых полный дом назвал? А ну расступись, сволочь! Я, Звонцов, тебя из-под земли достану! Эй, где ты там, фраер! Раскошеливайся давай!

Воспользовавшись всеобщим замешательством и неразберихой, хозяин мастерской в один прыжок оказался у распахнутого окна и очертя голову с высоты третьего этажа сиганул во двор – только его и видели!

Упади он на сажень дальше, разбился бы вдребезги о булыжник. Ветки деревьев, за которые он зацепился, кусты и большой сугроб в палисаднике смягчили удар, да и, как гласит народная мудрость, пьяному море по колено. В общем, остался Вячеслав Меркурьевич почти невредим, только исцарапался, даже не сломал ничего, так что, приземлившись, со всех ног бросился прочь, подальше от своего дома.

VI

Ни свет ни заря Арсения разбудило внезапное явление друга. Руки и лицо Звонцова были в ссадинах и синяках, волосы стояли дыбом, а глаза полнились страхом. Он заметно прихрамывал и дрожал от холода, потому что оставался голый по пояс. Грудь его, исполосованная вдоль и поперек, все еще кровоточила, но пятиконечной звезды нельзя было разобрать: глубокие порезы перемежались глубокими же следами шипов дикой розы, в куст которой ваятель угодил, в общем, магическая геометрия нарушилась. Скульптор был сильно возбужден, так что даже не заметил едкого лабораторного духа, впрочем, в последнее время Арсений привык к такой ажитации и различным выходкам Звонцова. Он уже ничего не спрашивал, только протянул тому байковое одеяло (шерстяным художник еще не обзавелся) и просто уставился на гостя взглядом человека, которого некстати вытащили из постели после «трудов праведных» накануне.

Художник вообще-то все еще мучился со ступней: нога болела так, будто бы он ее подвернул, его лихорадило, и причины своей внезапной болезни Сеня понять не мог. Пришлось даже просить дворника вызвать врача, но тот обещал осмотреть больного только утром, так что «явление» Звонцова было совсем некстати. Переводя дух, скульптор нес какую-то невнятицу о ночном происшествии, о «полете», который, к счастью, не имел летального исхода.

– Неспроста тебе такое привиделось, неспроста, – в нарочито серьезном тоне произнес Десницын.

Скульптор насторожился:

– А что, Сеня? Очень дурная примета?

– Страсть у тебя дурная, Звонцов! Водкой-то за версту несет! Прости меня, но ты, по-моему, до горячки допился. Разве не я тебя предупреждал – остановись! Сегодня тебе Царь приснился, и ты с третьего этажа сиганул. а завтра черт привидится, так, не приведи Господь, в петлю полезешь.

При этом Десницын вдруг поймал себя на том. что самочувствие у него превосходное – боль и недомогание как рукой сняло («И зачем только врача беспокоил?»). Вячеслав Меркурьевич, напротив, притих – слова друга подействовали на него удручающе, его даже бросило в жар. Он попросил у Арсения термометр и прилег на диван. При падении Звонцов, очевидно, повредил ногу – теперь она сильно болела, заметно опухла в лодыжке и покраснела:

– Пожалуй, я полежу. Должно полегчать – дошел же я как-то до тебя?

Арсений пожал плечами, дескать, какой может быть разговор, и посоветовал другу:

– Ты бы лучше обработал грудь, пока не загноилось. У меня вообще-то есть пузырек медицинского спирта… Только не вздумай его выпить!

Ваятель угрюмо кивнул, взял пузырек и, морщась от боли, смазал раны, а Десницын озадаченно почесывал в затылке – история с ногами показалась ему до нелепости странной.

Пока он мысленно сопоставлял травму Вячеслава и свое внезапное выздоровление, из коридора послышалась короткая дребезжащая трель механического звонка. Сеня спохватился, наскоро запахнувшись в халат, поспешил в коридор:

– Наконец-то! Дверь не закрыта, прошу вас, доктор, входите.

Художник на ходу снял пальто с маленького старичка, который не мог сразу сориентироваться в светлой просторной комнате и только протягивал руки в пространство, разминая подагрические пальцы:

– Нуте-с, где у нас пациент?

Он вопросительно посмотрел на Арсения:

– Вы на больного не похожи. Так кто же больной?

Арсений указал на диван. Звонцов не понял, откуда появился врач, но в то же время обрадовался: «Очень кстати, еще пришлось бы самому идти на прием».

Доктор снял очки и пристальным взглядом оглядел Вячеслава Меркурьевича, откинувшегося на подушки:

– Да, голубчик, довели вы себя! Видок-то у вас, прямо скажу, неважнецкий. Круги под глазами. Недосыпаете, наверное, да и образ жизни, судя по всему, ведете невоздержанный.

Старичок укоризненно покачал головой, разглядывая мастерскую:

– Ну, еще бы! Живете, можно сказать, в лаборатории. Вы, я вижу, студент, и наверняка химического факультета – неужели нельзя заниматься изысканиями в институте?! Здесь же задохнуться можно – чем это пахнет? То ли хлор, то ли сера…

Звонцов не знал, что ответить, и вообще понятия не имел, для чего Арсению все эти химикаты.

– Это не мое… – пролепетал было скульптор, но доктор словно ничего не расслышал, продолжая рассматривать «инструментарий» художника-экспериментатора:

– По крайней мере, пузыречки-то нужно закрывать, батенька, а? Вот и я говорю: непорядок у вас, нельзя так рисковать – это же яды сплошные!

Пол «украшали» большие пятна непонятного цвета. Заметив их, врач воскликнул:

– Да тут еще и какие-то реактивы разлиты – то-то вас «укачало»!

Он приложил ладонь к звонцовскому лбу:

– Ну и ну – у вас же, голубчик, жар! Термометр, надеюсь, имеется?

– Градусник есть… – мучительно выговорил Вячеслав Меркурьевич. – Доктор, у меня что-то с ногой. Посмотрите, ради Бога, болит ведь!

Врач внял просьбе, осторожно, с пристрастием и ловкостью эскулапа ощупал больное место, спросил, не прекращая осмотра:

– Был ли у вас когда-нибудь вывих голеностопа? Не помните? Возможно, в детстве ногу подвернули, опухала лодыжка, нет? Ну, может быть, прыгали или танцевали неудачно? Было?

– Сегодня ночью упал с третьего этажа, – выпалил Звонцов.

Старик, было видно, не поверил и продолжал осматривать ногу, он был чем-то озадачен:

– Удивительно. Травма у вас не от падения. Уж очень она, молодой человек, похожа на типичную перегрузочную болезнь танцовщика. Эта опухоль мне знакома. Я, знаете ли, после института практиковал не где-нибудь – в Мариинском театре, и там немало навидался подобного среди балетных… А что это у вас с пальцами, милейший? Вы что, носите обувь на три размера меньше? Да-с-с… Такие, извините, мозолистые пальцы я видел только у балерин, а в данном случае… Мне доподлинно известно, что мужчины на пальцах не танцуют. Хотя в наше время кругом новаторство, эксперименты, но вы же не танцовщик, молодой человек?

– Нет, что вы, доктор. Я творю руками! – важно заметил ваятель.

– Конечно, конечно. С моей стороны было глупо предположить… Но тогда я совершенно не понимаю, откуда у вас столь специфическое явление – невероятно! Sic [206]206
  Итак, так (лат.).


[Закрыть], пропишу я вам одну очень хорошую мазь, будете делать растирания и, главное, дайте ноге покой.

Старичок выписал рецепт и пустился в рассуждения:

– Говорят, Господь мертвых воскрешал… Я, конечно, как большинство представителей моей профессии, завзятый скептик – слишком много приходилось видеть больной плоти, однако же всякое случается. Помните, как Спаситель исцелил расслабленного. Он простил ему грехи и сказал: «Встань и бери свою постель», тот мгновенно выздоровел и уверовал. Наверное, здесь все дело в силе веры, в праведности жизни. Представляете, скольких тяжелых и постыдных болезней можно было бы избежать, уклоняясь от греха, но человек, увы, слишком невоздержан в своих желаниях… Если бы я мог лечить от греха… Но что это я, старый глупец, говорю – это ведь настоящая гордыня! Все оттого, что рассуждаю о том, в чем сам едва сведущ, – я всего только медик, а не Бог и не целитель Пантелеймон… А знаете что – сходите-ка к чудотворной иконе! Я ведь почему о религии заговорил – со мной самим недавно произошло настоящее чудо, а раньше думал, все это бабьи россказни. Была у меня пациентка – совсем молодая девушка, красавица, но вот случается с людьми несчастье – пять лет назад, еще ребенком, можно сказать, каталась на санках, перевернулась и – перелом позвоночника. Ноги парализовало, мне ее родные на руках принесли. Шансов на излечение практически никаких – в таких случаях, как говорится, медицина бессильна, но все эти годы приходилось обнадеживать и дочку, и мать, иначе ведь зачахли бы обе. Правда, семейство прочное, люди крепкие – из единоверцев, держались как могли. Опять же, видите, мне, атеисту, в наущение! А недавно пригласили меня в свой храм, что на Николаевской. Я сразу сказал матери больной, что неверующий и незачем это, а она мне: «Доктор, у нас новая икона появилась, чудотворная. Машенька думает, ей поможет, – вдруг исцелится? Но хотела бы, чтобы вы с нами поехали, ей так будет легче. Может, она и права? А вас Господь отблагодарит!» Я не мог отказать матери: пускай, думаю, все-таки своеобразная психотерапия, решил, что мой долг как врача быть рядом. После молебна подвезли мы пациентку в инвалидном кресле к самой иконе: она приложилась как полагается, мамаша за ней, ну и я, чтобы, так сказать, не оскорбить их религиозных чувств. На следующий день выписываю в клинике рецепт, а коллеги мне и говорят: «Послушайте, а где же ваше пенсне?» Нет, вы представляете?! Я без очков слеп, как сова, лет тридцать их не снимал и вдруг понимаю, что забыл дома, но они мне, оказывается, уже без надобности! Дальше – больше: пациентка моя в тот же день при осмотре стала ногами шевелить, через неделю с кровати… поднялась, пошла, правда с костылями, а еще через неделю совсем оправилась и теперь ходит как ни в чем не бывало, даже не хромает. Разве это не чудо? Хотя, с точки зрения науки, совершеннейший нонсенс. Я до сих пор еще в себя прийти не могу – в моей практике такого никогда не случалось. Девушка мне говорит: «Вы теперь мой второй крестный отец!» Плачет от счастья, а у меня самого слезы по щекам текут. Вот, оказывается, какие чудеса вера творит, и, возможно, именно эта икона. Если бы она всех несчастных страдальцев могла излечить… А сколько на этом свете больных людей! Сколько горя и страданий… Скажете, я старый идеалист, но моя мечта с юности – дожить до того времени, когда не будет никаких болезней. Тогда можно было бы спокойно уходить в мир иной, но, похоже, мне этого счастливого дня уже не увидеть – годы бегут, мир не становится здоровее, скорее, наоборот – того и гляди, начнутся эпидемии и все погибнет – не дай Бог… у меня, знаете, супруга ведь стала зрение терять. Я отказываюсь что-либо здесь понимать: сам теперь вижу как мальчик, а верная подруга моей жизни носит мои очки! Никогда не жаловалась на глаза, и тут, буквально за какую-то неделю… Ведь даже в храм сходила – настоял! – к той самой иконе Николая Чудотворца, но зрение все хуже и хуже. Я опасаюсь, как бы теперь не ослепла совеем. Скажу вам по секрету, стал молиться и утром, и вечером – все об одном – об исцелении супруги моей. – Доктор задумался. – А вы знаете, что самое удивительное с этой иконой? Я заметил важную вещь: любой человек, который проходит мимо нее. не перекрестившись и не кланяясь, обязательно что-нибудь да роняет – свечку там или шапку из рук – вот тут-то все равно приходится поклониться. Как будто сама икона их заставляет земной поклон сделать! И в храме от нее просто глаз не оторвать – такое впечатление, что других икон вокруг нет!

Арсений с трудом дослушал бедного доктора – известие о новом «чудотворном» образе Николы совсем не обрадовало его, а откровения о болезни глаз, перешедшей от мужа к жене, и вовсе обескуражили. Теперь он даже боялся смотреть на опухшую стопу Звонцова. «Не надо ни о чем думать, все догадки прочь!» – приказал он себе наконец. А врач уже стал собираться, только в последний момент, точно спохватился, морщась, подошел к окну и широко распахнул створки:

– Ну просто невыносимый запах! Нужно обязательно хорошенько проветрить – не хватало, чтобы еще кто-нибудь надышался этой отравой.

Напоследок, одеваясь, он сказал Десницыну:

– Вот и все, чем мог быть полезен. Мазь вы купите. Нужно, чтобы больной позаботился о себе, исполнил все мои указания. Я вас, наверное, утомил своим рассказом! – но в Николаевскую церковь его все-таки стоит сводить.

Раскланявшись с доктором, Арсений вернулся из прихожей. Вячеслав Меркурьевич так толком и не понял, что произошло, в его перегруженном бредом мозгу, – рассказ не вызвал никаких ассоциаций ни с кощунственным убийством собаки Флейшхауэр, ни с заказной иконой.

– Смешной старичок! Ха-ха! Вбил себе в голову, что у меня «болезнь танцовщика», – чушь какая-то, – разглагольствовал он. – А я все-таки как был дворянином, так и остался – шпаги-то надо мной не сломали, значит, и казни гражданской не было! Самого Петра Великого обманул, ха-ха!

Сеня промолчал, озабоченно глядя на больного: «Эх, куда дело-то зашло! Здесь уже, пожалуй, психиатр нужен».

Весь день и большую часть ночи Звонцов был в забытьи. Метался в жару. Арсений сделал ему компресс на ногу, когда тот, казалось, уснул спокойным сном, но рано утром скульптор вскочил, сообщил скороговоркой, что его опять мучили кошмары:

– Они меня найдут, не дадут жизни, убьют!

– Да кто, Вячеслав? Угомонись – сам себя терзаешь. Успокоишься, все и пройдет, – тщетно уговаривал больного Сеня.

– Нет!!! Враги кругом, завистники, кредиторы, масоны эти…

Несмотря ни на какие увещевания он оделся, умиляюще посмотрел на художника:

– Сейчас нужно срочно заняться отливкой. У меня свежие идеи, я должен воплощать их в жизнь! Сеня, поедем со мной в литейный цех, одному не справиться… Едем немедленно, иначе я потеряю вдохновение!

Десницын понял, что возражать Звонцову бесполезно: «В литейке я, хотя бы, за ним присмотрю – нужно ехать».