Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

V

В общем, нетрудно догадаться, куда направил свои стопы Звонцов, когда его наконец оставил могущественный заказчик. Конечно, путь его лежал на Васильевский. Благодаря общедоступному трамваю, который экономный ваятель предпочитал всем видам передвижения, от своей первой Коломенской части он добирался до заветного места всего за каких-нибудь двадцать минут. Когда скульптор в очередной раз заявился к художнику, тот едва смог сдержать раздражение. Сене все еще было больно любое напоминание о его погибших картинах, а мысль о том, что все нужно писать заново, вообще лишала его покоя. Он старался отвлечься, занять себя чем угодно, только бы не думать об этой кабале, а тут опять Звонцов – ясно же, по какому поводу!

– Ты по поводу нового заказа? – уныло спросил Арсений, хотя скульптор не успел еще и рта раскрыть. – Что твой всемогущий купец – тоже в чем-нибудь с масонами сошелся?

Звонцов тут же преподнес ему новый «сюрприз»:

– Да они вообще не желают иметь дела ни с каким купцом! Видно, не хотят привлекать к себе лишнее внимание – как всегда, все в тайне. Их «мастер» опять прижал меня к стенке! Те жалкие деньги, что удалось собрать за три дня, я ему отдал, но теперь у него другие условия, совсем другие. Теперь ему нужен портрет. Один женский портрет… Не беспокойся только, сначала я сам сделаю рисунок, а потом уже ты начнешь с него писать. У тебя должно получиться неподражаемо!

Сеня совсем было растерялся:

– С чего это ты взял? И почему вдруг все так переменилось? Ты хотя бы модель-то видел?

– Не перебивай! – осадил его Вячеслав Меркурьевич. – «Мастер» с ней сам, похоже, мало знаком. Знаю, что есть какая-то дама, я почему-то уверен, что аристократка из очень знатного рода. Во всяком случае, этот тип явно опасается, что она до него не снизойдет, но готов на все пойти, чтобы ее добиться. Судя по всему, она из тех особ, для которых деньги если что и значат, то исключительно в прикладном смысле. Уж это наверняка… – Когда Звонцов увлекался какой-нибудь идеей, то громоздил одно предположение на другое. – Похоже, ее привлекают личности с романтическим флером, с искрой Божьей, поэты, художники, а «вольный каменщик», сам понимаешь, герой не ее романа. Возможно, посылает ей дорогие подарки, а она, пожалуй, еще и прячет с глаз долой эти знаки внимания. Его, конечно, такая перспектива не устраивает: сам посуди, разве такие могущественные люди могут стерпеть отказ хоть в чем-нибудь? Они же считают себя хозяевами этой жизни! Вот он и хочет пустить пыль в глаза, предстать перед ней этаким художником и эстетом, а чтобы у нее не возникло никаких сомнений, самолично с натуры написать ее портрет. Он еще задумал растянуть эту процедуру на большой срок, тогда у него будет уйма времени, чтобы обольстить свою пассию. А сейчас уже места себе не находит, торопит меня: начинай, дескать, отрабатывать, уговор дороже денег…

– Размахнулся, упырь! Самолично! Да уж… – Арсений хмыкнул, запустил пальцы в шевелюру. Звонцов продолжал стоять у него над душой. Художник обреченно развел руками:

– Я твой должник, Вячеслав. Что же тут поделаешь! Буду писать, а как иначе? Все, что нужно, я сделаю, только ты тоже постарайся: рисунок должен быть тщательный, детальный.

– Нет-нет, – запротестовал Звонцов. – Я тебе еще толком ничего не объяснил, а ты уже загорелся… Это же особенный заказ, иезуитский… Не знаю, как и сказать сразу… На самом деле ты должен будешь сделать много неоконченных портретов.

– Как это?! – насторожился художник, – Зачем это?!

– Такая вот прихоть! Да ты не перебивай, а то я сам запутаюсь… придется основательно поработать: тридцать сеансов, но каждый раз нужно будет писать по два одинаковых холста… понимаешь? Первый сеанс – моя работа. Я сделаю два одинаковых рисунка, один привезу тебе, и ты сделаешь два подмалевка. Потом, между сеансами, станешь медленно прописывать по очереди все стадии в двух экземплярах, а я буду в нужное время приезжать и забирать то, что в очередной раз у тебя получилось. Изображая из себя живописца, заказчик будет портит!» холст прошлого сеанса, в перерыве же он должен подменяться более прописанным. Соответственно, только шестидесятый холст будет окончательным – ты положишь последний мазок. В общем, придется сделать пятьдесят девять незавершенных и один оконченный портрет… Ну что? Совсем тебя озадачил?

Десницын угрюмо молчал, видно, не находил, что и сказать.

– Выручай, брат! – взмолился Вячеслав Меркурьевич. – Тут уже выбирать не приходится. Пойми, мне же конец, если ты откажешься!

Рассерженный Арсений быстро заговорил, едва не срываясь на крик:

– Что говорить? Какие-то непонятные подмены, махинации… Ввязались мы в заведомую авантюру, масон твой затевает обман и нас за собой тянет!

Звонцов, однако, не отставал, чуть не плача:

– Хочешь отказаться?! Да ты что, Сеня! Вот сделаешь дело, и тогда – полная свобода от всякой зависимости, от нечисти этой. Свобода для нас обоих! Соглашайся, Сеня! Не хочу я в тюрьму, понимаешь?!

Десницын так и не мог до конца разобраться в хитросплетениях чужой затеи, хотя чувствовал не только явную опасность и омерзение, но и то, что, лишь исполнив издевательский заказ, можно избавиться от этой опасности. Здесь скульптор был совершенно прав. Душа молила об одном: «Господи, не остави раба Твоего, помоги пройти это испытание, не осуди трудов моих, да не будут они Тебе в поругание!» Сеня еще раз посмотрел на измученного Вячеслава: «Что же я натворил! Если из-за меня, не дай Бог, с ним что-то случится, я себе этого никогда не прошу. Сейчас еще можно спасти его, не наломать еще больше дров», – и протянул руку старому товарищу.

– Была не была! На все воля Господня.

И тут художника точно осенило:

– Постой! Да от такой затеи, которую тебе этот авантюрист предложил, можно умом тронуться! По плану подмены картин особа будет видеть, что пишет масон, но ты-то как будешь делать при нем копии? ТЫ же писать не умеешь! Картины-то подменить можно, а тебя-то мной не подменишь!!! Он тебе лично какие еще условия поставил?

Скульптор словно очнулся от дурного сна, стал тереть ладонями лоб, виски:

– Что я, болван, наделал? Это было как наваждение! «Мастер» говорил про какое-то «укромное место» в его особняке, откуда мне придется писать каждый сеанс… Что я наделал? Что же теперь будет?!

Арсений понял, что если он сейчас не разрядит атмосферу, не успокоит отчаявшегося друга, тот может наделать неизвестно что:

– Подожди, я сейчас…

Он принес откуда-то лавровишневых капель. На лице Звонцова изобразилась мучительная гримаса.

– Нет, эта микстура для твоих слабонервных институток! Водки бы лучше налил… Может, все-таки найдется водка?

Арсений недовольно хмыкнул, пропал опять и вернулся с графином. Налил до середины большой граненый стакан, поставил перед Звонцовым. Тот, ни слова ни говоря, жадно выпил и тут же налил еще.

Художник взял его за плечи, усадил на кожаный диван:

– Нужно подумать… Мне нужно хорошенько подумать.

Пока «ваятель» «общался» с графином, Арсений Десницын наводил порядок в мастерской, протирал пыль, переставлял с места на место предметы, двигал мебель – это помогло наконец. Упорядочить мысли, остановиться на единственной приемлемой идее:

– У нас, Звонцов, один выход: нужно уговорить этого… проходимца, чтобы он разрешил работать дома и с большими промежутками, чтобы холсты успевали просохнуть.

– А как добиться-то? – жалобно произнес обмякший от выпитого Вячеслав Меркурьевич. Обещанные Смолокуровым деньги стали для него маячившим вдали фантомом, а на первый план снова выплыло сковывающее отчаяние.

– Сам думай, как. Это твоя забота! У меня только одна голова, и та раскалывается.

Звонцов начинал понимать, что распутывать завязавшийся узел ему придется самому, – все сложности исполнения заказа на друга не свалишь.

– А если я договорюсь, ты меня не подведешь?

Арсений угрюмо буркнул:

– Да ты теперь сам, смотри, меня не подведи, горемыка!

Уходя, как бы оправдываясь, скульптор изрек:

– Мне, дворянину, думаешь, приятно перед черт знает кем комедию ломать? Ничего не поделаешь – приходится!

VI

Вячеслав Меркурьевич был настолько озадачен осознанием нависшего над ним бремени, что даже не заметил, как Арсений посмотрел в широкое трехстворчатое окно, на купола стоявшей поодаль, через дорогу напротив, старинной Благовещенской церкви и, широко перекрестившись, погрузился в глубокие раздумья. Но если бы это священнодействие и не ускользнуло от рассеянного взора Звонцова, в ответ он мог бы только усмехнуться с грустным скепсисом. «Свободный художник» уже почти не думал о баснословном гонораре – только о том, согласится ли заказчик на его условия.

Арсений остался в весьма противоречивых чувствах. Как ему казалось, он и сам часто преступает в творчестве границы дозволенного («Такие зыбкие эти границы в искусстве!» – думал он порой), но стать инструментом в руках богатого самодура и желающего спасти себя честолюбца – смириться с этим положением было для него настоящей мукой. Желая отогнать мрачные мысли («Alea jacta est»! [122]122
  «Жребий брошен» (лат.) – слова, приписываемые Цезарю.


[Закрыть]), Арсений подошел к мольберту, уставился на недописанный этюд: самовар на холсте теперь выглядел безнадежно мертвой натурой, взгляд не улавливал игру света, искомый образ растворился в немом красочном пятне. Художник все-таки бросил отчаянный мазок на шероховатый грунт, но тут что-то загремело в соседней комнате-кладовке, из-за двери донеслась неотчетливая брань. От неожиданности он даже чуть кисть из рук не выронил. «Свалился на мою голову еще этот родственничек, теперь от него не отделаться! Может, сидел бы в тюрьме – спокойнее было бы и для него, и для других, а так натворит бед обязательно». Непутевый старший братец Десницына жил у младшего в мастерской уже второй год, как тот и предполагал, на нелегальном положении – не выставить же на улицу единоутробного брата. С вечера «брательник» где-то напивался, а вернувшись, уползал в каморку, чтобы, очухавшись, продолжить свой бесконечный загул. Конечно, художнику все это страшно мешало. «На сегодня работа закончена, – понял он, отложил в сторону палитру, стал нервно оттирать грязной ветошью золотистую краску с пальцев. – Сколько все это будет продолжаться? Отовсюду одни напасти!»

В тот же вечер Арсений был в церкви Благовещения. Там душа на время успокоилась, от сердца отлегло: как раз читался акафист образу «Утоли моя печали».

– А кто заказал такую требу? – поинтересовался Арсений у пожилого служки.

Тот прищурился, ответил как-то особенно искренне и по-доброму:

– У нас издавна заведено каждую среду ввечеру этот акафист петь. Выходит, Она Сама и заказала – Царица Небесная, Надеждо всем концем земли, Утешение наше.

«Утешение наше» – эхом отозвалось в просветленной голове художника.

VII

Спустя несколько дней, когда балерина была на репетиции нового спектакля, на квартиру к ней пожаловал посыльный от князя Дольского и оставил горничной большой керамический вазон, в котором красовался роскошный розовый куст. Посыльный строго наказал, чтобы та ухаживала за цветами:

– Если розы увянут, это, конечно, будет неприятно вашей барыне, и господина Дольского это, несомненно, очень огорчит.

Увидев подарок, Ксения невольно поразилась: «Как же всегда бывают красивы розы!» Полюбовавшись цветами, она спросила горничную:

– Глаша, голубушка, а посыльный больше ничего не передавал?!

Девушка зарделась:

– Да вот, дал мне червонец золотой. Думала сапожки на зиму справить…

– Ну и справь на здоровье, но я о другом совсем: мне ничего не оставлял, записку, может быть?

– Ах! – спохватилась Глаша. – Чуть не забыла! Велел вам карточку передать, визитную, значит.

Она достала из передника визитку и отдала госпоже. На белом кусочке картона значилось только: «К. Д.».

Розы были нуазетового сорта, совсем как в Париже. Она почувствовала, что ей приятно вспоминать о днях европейского триумфа. «Отказать после всего этого?! Человек так внимателен ко мне, и я, со своей стороны, должна ответить добром на добро. Почему я во всем сомневаюсь? Разве прима Мариинского балета не достойна иметь свой портрет? Может быть, его оценят потомки как иллюстрацию к истории театра… Это, конечно, гордыня во мне говорит! Наслушалась комплиментов и возомнила себя Тальони [123]123
  Мария Тальони (1804-1884) – знаменитая французская балерина, итальянка по происхождению, выступавшая также в России на Мариинской сцене.


[Закрыть]. Так нельзя! Прежде нужно посоветоваться с отцом Михаилом и спросить благословения!»

Раньше Ксения ездила в Тихвин без предупреждения, а теперь решила предварительно телеграфировать отцу настоятелю: «Вдруг у батюшки Михаила непредвиденные обстоятельства и увидеться с ним я не смогу?» Ответ пришел скоро. На этот раз Ксения как в воду глядела. Монастырская канцелярия сообщала: «Госпоже Светозаровой с любовью о Господе. Всегда рады видеть Вас в стенах Святой Обители, но вынуждены сообщить, что о. схимонах Михаил занемог и сейчас ни с кем общения не имеет. Все молим Пресвятую Владычицу Тихвинскую, нашу Покровительницу, о скором исцелении смиренного старца и чаем Ваших молитв». Небольшое письмо было подписано самим игуменом, что не оставляло сомнений в его подлинности. Это грустное сообщение Ксению сильно обеспокоило. «Когда много думаешь о себе, забываешь о бедах самых близких и дорогих людей». Тут же ей вспомнилась новопостриженница Шамординской пустыни, бывшая графиня Тучкова. За те месяцы, которые Екатерина провела в монастыре, задушевная подруга балерина отправила ей только пасхальную открытку, получила ответное поздравление, но толком не справилась, как живется молодой инокине в далекой обители, даже письма написать не удосужилась! «Как же я могла так оплошать? – сокрушалась Ксения. – Может быть, ей тоже нужна помощь? Совсем завертелась с этими гастролями, приемами, из театра почти не выхожу. Враг рода человеческого только и ждет, когда мы увлечемся суетой и забудем о главном! Прости меня, Господи, грешницу неразумную!» Ближайшую репетицию она намеренно отложила, сославшись на мигрень, и отправилась за Фонтанку, в единоверческую Николаевскую церковь – там ей все напоминало о подруге, о старой вере предков. Там был и древний чудотворный Тихвинский образ. Ксения могла заказать молебен об исцелении своего духовного отца и помолиться о здравии крестовой сестрицы, об укреплении ее в духовном подвиге.

Давно уже Ксения не прогуливалась по городу, но на сей раз решила, что паломничество, пусть и недолгое, следует совершать именно пешком, да и погожий июньский день располагал к неспешной прогулке. Балерина вышла из своего дома на Офицерской, по тихому Фонарному переулку дошла до Екатерининского канала, а там пришлось свернуть на шумный проспект. Она на мгновение остановилась у высокой колокольни старой Вознесенской церкви и быстрой походкой, стуча французскими каблучками по каменному тротуару, буквально пролетела до Фонтанки, не заглядывая в лица прохожих, не отвлекаясь на броские вывески, не вслушиваясь в цокот копыт, тарахтение моторов и писк клаксонов. Наконец Ксения оказалась на набережной: повеяло свежим ветром с залива, в котором сразу угадывался йодистый настой водорослей: с барок, сплошной чередой тянувшихся до самой Невы, пахло рыбой. Небесная синева вырывалась на волю, отражалась в воде, и порой казалось, что невесомые белые тучки и мачты чухонских лайб [124]124
  Лайба – небольшая двух или трехмачтовая шхуна с различным товаром из Эстонии и Финляндии. Еще в начале XX в. множество лайб швартовалось на судоходных реках С.-Петербурга.


[Закрыть]плывут не в вышине. а по серебристой речной ряби. Балерина перешла на южную сторону Фонтанки, перевела дух и неторопливо, с удовольствием вдыхая волнующие запахи, любуясь фасадами набережных, побрела в направлении Невского. На реке, впрочем, тоже кипела своя, особенная жизнь. Грузчики-«крючники» привычно таскали на спине здоровенные кули, «носаки» переносили с барж доски и укладывали в штабеля, тут же стайками сновала детвора. Кто-то пытался утащить полено из дровяного штабеля, другие наблюдали за тем. как мальчишки постарше удили мелкую рыбу. Кряжистые дядьки с барж, занятые своей тяжелой работой, то и дело натужно покрикивали на путавшуюся под ногами ребятню:

– Не замай, мелюзга, зашибу ить грешным делом!

Прохожие часто заглядывались на молодую барыню, тоненькую, затянутую в корсет, в безукоризненно сшитом темном платье и скромной шляпке. Интеллигентным господам, не чуждым света, она казалась образцом хорошего тона, людям церковных правил – примером благообразия. Сама Ксения, увлеченная своими заботами, не замечала посторонних взглядов. Так, вдоль залитой солнцем теплого летнего дня Фонтанки, оставив позади полдюжины мостов, особняки, казармы, больницы, девушка довольно быстро добралась до ничем не примечательного пустынного Щербакова переулка и по нему вышла к Владимирской площади с большой красивой церковью, со множеством нищих на паперти, что указывало на почтенное отношение к храму жителей округи, на близость богатых доброхотов, центральных проспектов. «Где-нибудь в провинции Владимирская церковь была бы кафедральным собором, но не в столице – здесь размерами и величием никого не удивишь. А говорят, в ней отпевали самого Достоевского, и вообще это был его приход!» – расеужда-ла набожная балерина, переходя площадь. Ей оставалось пройти по Кузнечному, миновать бойкий рынок, а от него до Николаевской улицы и единоверческого храма – рукой подать.

VIII

Ксения вошла в церковь как раз перед тем, как строгий псаломщик в черном до пола подряснике завершил чтение шестого часа (служба здесь длилась почти непрерывно, как в монастыре). Он удалился в алтарь, торжественно неся перед собой старинный канонник. «Может быть, по нему вели службу еще до Петра Великого. Еще не было этого храма и самого Петербурга, а эта книга уже была. Она дошла до нас через века, как доходит молитва святых и предков, которые давно уже в мире ином, и не прерывается связь времен. Разве можно постичь умом величие подлинного таинства, а ведь оно вершится прямо у нас на глазах!» – в который раз изумилась Ксения. В полумраке, при свете одних только свечей и лампад, среди множества потемневших от древности образов, которыми здесь были завешаны все стены, она отыскала по памяти чтимый образ Тихвинской Божией Матери. Девушка не могла сразу не узнать его: столько искренних, отроческих просьб о помощи в заботах учения было произнесено перед ним двумя задушевными подругами, ученицей балетной школы и питомицей Института благородных девиц. Она тут же на одном дыхании прочла «Взбранной Воеводе…» [125]125
  Кондак I из Акафиста Пресвятой Богородице.


[Закрыть]. Ксении показалось, что в строгом взыскующем Лике Богородицы на мгновение проявились мягкие, теплые материнские черты, словно и Она узнала в молодой балерине Светозаровой вчерашнюю девочку, вымолившую когда-то у Чудотворной мудрого духовника, который теперь лежит на одре болезни. А балерина ни на минуту не забывала о «недугующем» схимонахе Михаиле. Ей нужно было срочно найти священника, чтобы тот успел до вечерни отслужить акафист Тихвинскому образу с молебном о скорейшем выздоровлении старца. Сначала строгий единоверческий батюшка был недоволен – ко времени ли треба? – но, когда узнал причину и увидел, что на глазах у просящей помощи прихожанки вот-вот появятся слезы, велел поставить аналой перед киотом с Чудотворной. Не столь уж много народу было в храме в этот час, и те, кто присутствовал при молебствии, послушно подхватывали за отцом настоятелем каждый следующий икос [126]126
  Часть акафиста, в которой идет восхваление святого и каждая новая строка начинается словом «Радуйся».


[Закрыть]:

– Новый источник чудес в стране северной явися икона Твоя Тихвинская, Пресвятая Владычице, независтно точащий изцеления всем притекающим с верою: слепии бо прозирают, немии богоглаголеви бывают, глусии слышат, разслабленнии возстают, бесноватии от уз демонских свобождаются… – возглашал пастырь.

Хор согласно славил Богородицу, а Ксения представляла себе мучимого недугом тихвинского схимонаха и пела особенно старательно, вкладывая в священные слова просьбу сердца и сама проникаясь вековечным духом акафиста:

 
Радуйся, отчаянных Надеждо;
Радуйся, грешных Спасение.
Радуйся, печальных Утешение:
Радуйся, больных Исцеление…
Радуйся, святителей Удобрение.
Радуйся, девствующих Похвало;
Радуйся, всех благочестивых Веселие.
Радуйся. Владычице, милостивая о нас пред Богом
Заступнице!
 

Вспоминала она и свою крестовую сестру, убежденная в том, что возносимая за тысячу верст от нее молитва чудесным образом укрепляет веру задушевной подруги в истинность выбранного ею тернистого пути к высотам благочестия, а быть может – на все Божья воля! – и святости. Сам настоятель почувствовал вдруг, какой молитвенный порыв охватил эту по-детски верующую молодую госпожу, стоящую вокруг паству – усердных прихожан, лица которых он видел в Николаевском храме изо дня в день, открыл высокий киот, как в большой праздник, и первым приложился к чеканной драгоценной ризе, застыв в благоговении перед чудотворной святыней предков. Как можно было не последовать его примеру? Никто не остался безучастен, каждый исполнил свой христианский долг, утолил духовную жажду. После молебна Ксения заказала ежедневное «сугубое» поминовение «болящего» за проскомидией [127]127
  Часть литургии, когда священник вынимает из просфоры жертвенные частицы.


[Закрыть]. Она хотела еще рассказать батюшке о своем знакомстве с художником, чтобы тот вразумил ее, следовало ли давать согласие на портретирование, и если «да», то благословил бы ее, но, к сожалению, она не знала священника и все-таки не решилась ему открыться. Ксения понимала, что с ее стороны это слабость, что она, наверное, впадает в соблазн, а поделать с собой ничего не могла. На душе от этого было муторно, но решение пришло вдруг само: «Подойду к Николаю Угоднику – исповедуюсь ему, а уж он все услышит, поймет, укрепит и наставит!» Перед древним «Николой в житии» аршина [128]128
  Аршин – мера длины, равная 140 см.


[Закрыть]в полтора высотой под округлой затейливой работы сенью теплилось несколько разноцветных лампад в серебре, освещавших сам центральный образ многомудрого угодника Божия. Он был написан как и требовал канон: с огромным открытым лбом, седые волосы и борода обрамляли аскетический лик, пронзительный взор указывал на неусыпное вечное бдение Святителя. На полях же иконы в живописных миниатюрах, как в любимых Ксенией с детства «Минеях», была запечатлена вся земная жизнь великого угодника от мига рождения до последнего вздоха, и обретение его мироточивых мощей.

Девушка стремилась подойти ближе, но возле самой иконы стоял молодой мужчина, которого можно было принять и за «вечного студента», и за человека, не чуждого творчеству, а кто-нибудь излишне категоричный в суждениях, возможно, увидел бы в нем неприкаянного социалиста-революционера. Во всяком случае, он являл собой один из характерных петербургских типов: длинный черный плащ, расширяющийся книзу наставленный ворот, небрежно обернутое вокруг шеи, серое в бледных узорах кашне, один конец которого был перекинут через плечо. Ксения видела и лицо незнакомца. Оно отражалось в стекле киота, и было странно видеть рядом этот реальный земной образ и образ Святого Николы. Черты незнакомца вряд ли можно было назвать утонченными, но тонкими – пожалуй: несколько продолговатое, осунувшееся лицо, заострившийся нос, выразительный очерк губ, едва заметная раскосость глаз. Больше всего Ксении запомнились именно карие глаза, видимая печаль – признак одиночества. Волосы у молодого человека были темные, длинные, сливавшиеся с ухоженной бородкой и усами. Было во всем этом что-то иконописное. И тут же аналогия повела Ксению в ином направлении: «Вот настоящий тип художника». Незнакомец стоял у иконы в независимой позе, сложив руки на груди, точно перед картиной в музее, внимательно всматриваясь в изображение святого и ничего не замечая вокруг. Казалось, он хочет запомнить мельчайшие детали. Глубоко верующая Ксения была в недоумении: «Что он там пытается найти? Разве можно так пристально разглядывать икону? Это же не инфузория под микроскопом!» Так продолжалось довольно долго, и вдруг (художник, видимо, устал от созерцания) молодая балерина заметила, что взгляд карих глаз встретился с ее отражением в стекле. Он мгновенно изменился в лице, будто почувствовал удар в спину, покраснел, в смущении спешно перекрестился, приложился лбом к киоту и быстро отошел в сторону, наверное, в глубь храма. Ксения не стала оборачиваться, склонила голову – она тоже ощутила неловкость положения, но не выдала своих ощущений: медленно, с достоинством подошла к образу. Молитва сначала не шла ей на ум, но, наконец сосредоточившись, Ксения исполнила все, что хотела, и удалилась в соседний придел. Сердце все еще билось учащенно, так что пришлось прислониться к стене и приложить руку к груди.