Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

IX

Первый, подготовительный, сеанс работы над портретом совершенно удался. Евграф Силыч был доволен: «модель» не заметила, что балкон под потолком мастерской сплошь затянут плотной шторой, на нее, кажется, даже произвело впечатление, как легко работает статный «художник». Она восседала на фоне драпировки черного бархата, задумчиво вглядываясь в предметы, заполнявшие залу.

А зала действительно преобразилась. На красном дереве стен теперь были развешаны невиданные картины, каждая из которых показалась балерине достойной самого пристального внимания.

Все полотна были подписаны уже знакомой монограммой «КД».

Ксения была восхищена:

– Вы создали такие уникальные произведения! Я, конечно, не первая вам такое говорю. Жаль, что почти не бываю на выставках.

– Скажите лучше, мадемуазель Ксения, какие работы вам особенно нравятся?

Гостья простодушно и коротко, без задней мысли ответила:

– Все.

Дольской широким жестом руки обвел мастерскую, как бы в очередной раз демонстрируя висящие по стенам «самовары»:

– Они ваши, драгоценнейшая!

Такого королевского подарка балерина не ожидала. Она почувствовала себя поставленной в неудобное положение: принять подобный дар, стоивший, возможно, целого состояния, она не могла, да и разместить эту коллекцию ей просто было бы негде.

– Постойте, это ведь не миниатюра, тем более не торт какой-нибудь! Я польщена, но…

Евгений Петрович протестующее замахал руками:

– И слышать ничего не желаю: любая картина, по правде, мизинца вашего не стоит. Евгений Дольской не меняет своих решений! Повесите их где-нибудь в интерьере на память о нашем знакомстве, вообще поступайте с ними как вам заблагорассудится.

Гордая гостья оставалась непреклонной и согласилась принять в дар тем не менее лишь одну из работ. Тогда настойчивый хозяин распорядился, чтобы выбранную картину отправили ей тотчас же. Он всем своим видом дал понять, что любые возражения бесполезны. «Этому мужчине лучше не прекословить, – поняла Ксения Светозарова, чувствуя, как ее тренированная воля слабеет. – На Тебя уповаю, Господи!»

Перед началом сеанса Ксения все-таки не удержалась и задала вопрос, действительно принципиальный для нее – это было заметно по тому, каким строгим, «взыскующим» стало вдруг лицо молодой балерины:

– В прошлый раз я не осмелилась спросить – почему у вас в мастерской нет икон? Разве творчество не нуждается в постоянном обращении к Высшему Началу?

– В мастерской не держу – знаете, драгоценнейшая, здесь слишком светская обстановка. Бог и так видит мои труды, Он ведь все видит… а перед работой я молюсь в домовой церкви: там родовые иконы, благодать… Она маленькая и уютная, правда, сейчас там беспорядок и ремонт. Зато, когда все приведут в надлежащий вид, сам Владыка Митрополит согласился ее освятить, и вас мне тоже хотелось бы видеть на освящении.

Слова князя были вполне убедительны, так что молодая балерина не усомнилась в сказанном: «А он, оказывается, вхож в церковные круги и знаком с самим Высокопреосвященнейшим Владимиром [129]129
  Сщмч. Владимир (Богоявленский) – митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский в период с 1912 по 1915 г.


[Закрыть]! И не так рассудочен, каким кажется на первый взгляд… Ему, пожалуй, можно доверять».

– Благодарю за приглашение. Это приятная неожиданность для меня, – Ксения искренне улыбнулась.

– И не беспокойтесь – я обязательно перенесу сюда из церкви намоленный образ! Там-то их достаточно, а здесь тогда тоже станет благопристойнее. И кстати, если вам понадобится еще что-то, не стесняйтесь – все будет исполнено.

Князь подошел к мольберту, готовясь приступить к работе:

– Думаете, профессиональный рисунок – это что-то вроде разыгрывания на пианино гамм? «До-ре-ми-фа-соль», так сказать? Нет, это, голубушка, дело се-е-рь-езнейшее! Вот, к примеру, в Императорской академии преподают рисунок тональный: тут и лессировка, и разные тонкости со светотенью. Сейчас я, собственно, и собираюсь сделать акадэмический рисунок. А в Училище барона Штиглица, где судьба так благосклонно подарила мне встречу с вами, всегда практиковали рисунок конструктивный, новаторский – прямую противоположность традициям классики (не думаю, что вам близко подобное искусство). Кстати, я заметил, что в последнее время и у Штиглица наконец-то стали обращаться постепенно к акадэмической школе, а это говорит о кризисе безудержного экспериментаторства, граничащего в живописи с дилетантизмом…

– А разве игра на фортепиано – забава для чувственных институток и нервических молодых людей? Откуда у вас такое пренебрежительное отношение к гаммам? – Гостья готова была заступиться за бедных музыкантов. Благородный порыв преобразил ее лицо – оно стало еще красивее.

Хозяин загадочно улыбнулся:

– Вот устроим перерыв, и тогда вы узнаете все, что я думаю о музицировании… Потерпите еще немного – я, кажется, ухватил главное в вашем образе.

«Что он там такое подметил?» – Ксения заволновалась, словно только что совлекли некий непроницаемый покров с ее внешности.

Князь то и дело бросал на грунтованный холст беспорядочные карандашные штрихи и походя рассказывал гостье о своих паломнических поездках:

– Однажды, дражайшая, пути Господни привели меня на Святой остров Валаам. Жил я там в покоях у самого настоятеля: мы с ним сошлись скоро и были накоротке (задушевный, надо сказать, собеседник!). И вот однажды повел он меня в одно прелюбопытнейшее место. Есть возле монастыря тропинка, которую все называют аллеей одинокого монаха. С давних лет привился на Валааме обычай: каждый инок сажал с краю этой тропинки пихту или лиственницу. Смотря по тому, как росло дерево, потом можно было судить о благочестии посадившего ее. Так вот эту аллею игумен-то мне и показал. Представьте себе такую узкую дорожку между двух рядов старых пихт. Настоятель мне говорит: смотрите, мол, как живописно, красота какая и благодать, ходит, мол, по тропинке монах, думает о вечном и читает свое правило. Я слушать слушаю, а сам все наверх смотрю – на кроны и стволы. Так как вы думаете, что заметил? Почти все деревья кривые! Вот вам и «отцы пустынники» [130]130
  «Отцы пустынники и жены непорочны…» – знаменитое пушкинское стихотворение, вольное переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина.


[Закрыть]– даже в обители, как оборванцы поют, «судьба играет человеком» и строит разные гримасы. Кстати, ведет эта тропа на погост. Так что у благочестивых монахов все кончается тем же, чем и у нас, грешников… Но это, мадемуазель Ксения, по-моему мнению. Может, я и не прав. Скажу только, что святые места впечатлят кого угодно. А в другой раз. …

И продолжал в том же духе, пока Ксения, мысленно не сходившая со своего «камня веры», не попросила устроить перерыв. Конечно, ей было трудно совладать с любопытством: хотелось посмотреть, что же появилось за это время на холсте, заглянуть на творческую «кухню» портретиста. Она хотела было подойти к мольберту, но Дольской вовремя угадал и предупредил ее желание, шутя погрозив пальцем:

– Милейшая Ксения Павловна, мы так не договаривались! У меня тоже есть свои правила, и одно из них: не показывать результат работы раньше времени. Потерпите немного, и в конце сеанса я удовлетворю ваше любопытство. Кстати, вы слышали, что американские индейцы считают, что когда один человек изображает другого, то крадет его душу, – не боитесь?

Гостья не успела никак прореагировать на сказанное, а энергичный Дольской уже уводил ее из мастерской по коридору, все время менявшему направление, мимо дверей с изогнутыми в виде змей и ящериц бронзовыми ручками.

X

Наконец поворотом литой змейки он отворил одну из этих тяжелых дверей и жестом пригласил Ксению войти в комнату первой. В центре просторной комнаты балерина увидела концертный «Бехштейн» [131]131
  Bechstein – знаменитая фирма клавишных инструментов. Основана в Берлине в 1853 г.


[Закрыть]. Но это был не единственный предмет, имеющий отношение к музыке. В застекленных шкафах-витринах, поднимавшихся почти до самого потолка, красовалось множество различных инструментов, редких образцов работы лучших мастеров. Из всех этих скрипок, виолончелей, флейт, кларнетов и валторн можно было бы составить целый симфонический оркестр. Ксения не знала, что и сказать, так и застыла на пороге, а Евгений Петрович, усиливая произведенное на даму впечатление, с удовольствием комментировал:

– Это только одна из моих коллекций. Я интересуюсь многими сферами человеческой деятельности. Здесь есть настоящие шедевры: скрипки кремонских мастеров, Амати, Бергонци [132]132
  Амати (XVII в.), Бергонци (XVIII в.) – великие итальянские скрипичных дел мастера.


[Закрыть]со смычками Турта – жил такой искусник во Франции лет сто назад. Его прозвали «Страдивари смычка»! Есть арфа работы Надермана [133]133
  Надерман – французский композитор, арфист XVIII–XIX вв., основатель фирмы по производству арф.


[Закрыть]…

– А что это за диковинный инструмент?

– Вы удивлены? Настоящие великорусские гусли. Сам знаменитый Налимов [134]134
  Налимов – мастер русских народных инструментов XIX–XX вв., работал с оркестром В. В. Андреева.


[Закрыть]изготовил по моему личному заказу! Точь-в-точь на таких самогудах играл в былинные времена Садко… Посмотрите-ка лучше сюда: это греческая кифара, на ней можно славить Аполлона. А вот барабан там-там, привезен из Французского Конго. Занятная штука, не находите? Можете по нему ударить: пигмеи вызывают таким образом духов предков.

Ксении совсем не хотелось бить в языческий барабан, с пигмеями она не имела ничего общего, но сведения, сыпавшиеся из Евгения Дольского как из рога изобилия, просто подавили ее. А хозяин тем временем уже был у «Бехштейна». Он без предупреждения коснулся клавиш, и зазвучала музыка. Согласно мощной звуковой волне резонировали стены. Какая-то грозная стихия была воплощена в этом творении неведомого балерине композитора. Ксения чувствовала величие исполняемой музыки, ей даже казалось, что она где-то уже слышала подобное. Одно лишь неприятно поразило ее – это сочетание звуков несло в себе гармонию разрушения, словно морские валы бились о стены маленького княжеского «замка», а с небес раздавались громовые раскаты. Ксения молилась про себя, наблюдая за тем, как укрощают клавиатуру княжеские персты, то взлетая в воздух, то впиваясь в клавиши точно когти хищника.

«Да это настоящий виртуоз! Необычный, совсем непростой человек!» – думалось молодой гостье. Концерт прекратился столь же внезапно, как и начался. После короткой паузы Евгений Петрович произнес:

– Теперь вам понятно мое отношение к музыке?

– О да! Я восхищена вашим мастерством, хотя подобная музыка не для меня.

– Представьте, у меня и ученики есть. Конечно, всего два-три юноши. Вести целый класс мне не по нраву – трудно представить, как можно чему-то учить целую ораву молодежи, у которой в «крови горит огонь желанья». Мне ближе дело меценатства: в Консерватории есть мои стипендиаты. Я вскоре собираюсь организовать в союзе с Филармоническим обществом концерты этих молодых дарований. Милости прошу, если вам это интересно.

– Благодарю, очень любопытно было бы послушать, если позволит время. Кстати, что вы такое исполняли?

– «Демиургическую сонату». Имя автора, боюсь, ничего вам не скажет, но он безумно талантлив и даже моден в отдельных кругах. Когда-нибудь его имя станет известно миру, но оно сокрыто до поры… А почему вы так пристально разглядываете рояль? Это самый обыкновенный «Бехштейн».

Ксения взволнованно ответила:

– Он напомнил мне зловещую черную птицу. Огромного ворона. Смотрите, как распахнуты его крылья, и тень их падает на нас с вами!

– У вас бурное художественное воображение, мадемуазель Ксения, только я вижу альбатроса, буревестника! Вы случайно не знаете, в природе встречаются черные буревестники? Хотел бы я написать такого с натуры, – рассуждал князь на обратном пути в мастерскую.

Гостья промолчала. Бережно усадив Ксению на прежнее место, Дольской произнес:

– Музыка неожиданно приводит человека в дурное расположение духа и рождает странные образы. Тем более в моем доморощенном исполнении… Впрочем, не стоит так поддаваться настроению, драгоценнейшая. В следующий раз, если, конечно, вы пожелаете, я исполню что-нибудь более привычное из классики на любом из этих инструментов, учитывая чувствительность вашей натуры. Не хочу показаться навязчивым, но, по-моему, была бы неплохая традиция, если бы мы на каждом сеансе устраивали музыкальный перерыв?

Гостья благосклонно кивнула, заметив, однако:

– Только уж, пожалуйста, не на там-таме.

Хозяин отреагировал на шутку раскатистым смехом.

– Признаться, для меня это приятная неожиданность, – продолжала заинтригованная балерина, – не предполагала, что вы так всесторонне одарены. Где же вы так научились играть?

– Вы преувеличиваете, милая Ксения Павловна. Впрочем, я обучался в европейских консерваториях, и сам Рубинштейн наставлял меня игре на фортепиано. Наверное, кое-что все-таки неплохо усвоил – вашему вкусу я верю.

Звонцов, прислушавшись к этому диалогу, был удивлен не меньше Ксении. Во время перерыва до его слуха доносились мощные аккорды из какого-то отдаленного помещения, но он не мог представить, что это играет купец. Вячеслава Меркурьевича разобрало любопытство: «С какой стати этому талантливому самодуру понадобилось представляться художником? Вполне бы мог покорить барышню музыкой. Если, конечно, играл сам Смолокуров…» Насколько Звонцов мог судить о качестве исполнения, он слышал игру настоящего виртуоза.

В тот день Дольской старался больше не утомлять даму сильными впечатлениями и делал все, чтобы гостья не задумывалась о портрете, позировании и «Демиургической сонате».

XI

Звонцов не терял времени даром (Евграф Силыч предусмотрительно снабдил его биноклем, так что рисовал с комфортом): к моменту, когда князь и Ксения вернулись в мастерскую из музыкального салона, ваятель уже закончил рисунок углем и успел подменить на мольберте подрамник. По заведомой договоренности с Евграф Силычем, чтобы тот не испортил уже готовый рисунок на холсте своим «свободным творчеством», Звонцов предусмотрительно положил сверху лист чистой бумаги. После перерыва Евгений Петрович с притворным вдохновением продолжил непринужденно «штриховать» углем белую бумагу.

Академическим наброском и хозяин, и балерина остались вполне довольны. Новоиспеченный живописец даже поднял бокал шампанского за свою «несравненную модель»:

– Я не сомневался, что для позирования тоже нужен талант, и не ошибся. Мой тост – за гениальную балерину и талантливую модель! За ваш будущий портрет!

– А я пью за ваше беспримерное упорство! – добавила от себя Ксения в тон ублаготворенному князю. – Ваши французские розы еще стоят в моем будуаре… Если бы я заранее догадалась, как давно вы шли к этому, ни за что не стала бы потакать вашей затее с портретом, а теперь мне даже занятно: что же в конце концов у вас получится?

Дольской выслушал такое признание внешне равнодушно, но в душе он торжествовал:

– Благодарю за откровенность. Итак, за наш портрет!

Когда Евграф Силыч остался наедине со «скульптором», Меркурьев сын дерзнул изложить сложившийся у него план работы:

– Позвольте вам заметить: вы забыли учесть одну мелочь. До сих пор только вы ставили передо мной свои условия, теперь же я посмею выдвинуть свои.

Прошу учесть, что они основаны на профессиональном опыте.

Евграф Силыч, не ожидавший такого демарша, напряг слух и внимание.

– Итак, – набираясь смелости, продолжил Звонцов, – сейчас я сделаю копию своего рисунка, но заберу с собой. Вы должны понимать, что в дальнейшем я вообще не смогу работать в вашей мастерской: каждая стадия работы сама по себе требует тщательной прописки, прописка, сами понимаете, – дело кропотливое, а с учетом того, что вы будете портить холст за холстом и мне придется постоянно делать копии, получается, что я должен у вас дневать и ночевать. Согласитесь – все вместе это нереально.

– Пожалуй. Что же вы предлагаете в таком случае? – Заказчик сообразил, что первоначальные жесткие условия могут навредить ему самому в достижении вожделенной цели.

«Художник» еще более оживился, стал объяснять, жестикулируя:

– Все, что я предлагаю, вполне разумно! Конечно, у меня развита зрительная память – вы же имеете дело с профессионалом! – но чтобы начать работу маслом, передать мельчайшие детали образа, нужно забрать копию с собой. Писать я буду дома подолгу, может быть, сутками, и каждый раз промежутки между «вашими» сеансами будут все дольше – нужно ведь, чтобы просох очередной слой. Холсты в разных стадиях я обязуюсь доставлять вам исправно и своевременно. Самый большой перерыв, как вы понимаете, будет перед последним сеансом, но зато – уверяю вас! – результат всей этой эпопеи будет впечатляющий.

Звонцов, затаив дыхание, ждал, пока купеческий мозг переварит сказанное. Смолокуров долго ходил по мастерской, после чего изрек:

– Черт с вами! Кажется, у меня нет другого выхода. Я принимаю ваши условия, вас будут извещать о датах сеансов, только не вздумайте что-нибудь нахимичить – я вас тогда в порошок сотру.

– О чем речь! – воскликнул обрадованный Звонцов. Он на одном дыхании сделал копию рисунка, возможно, лучшую в своей жизни. «По-моему, это дело выгорит!» – ликовал он в душе. Так и улетел бы «на волю», если бы не вспомнил важную деталь:

– Евграф Силыч, вы там говорили о шестидесяти готовых подрамниках – может, распорядитесь перевезти их ко мне?

– Разумеется, разумеется… – процедил сквозь зубы несколько помрачневший высокородный «купец».

Звонцов уже собирался уходить, как вдруг Смолокуров остановил его:

– Видишь, икон у меня в мастерской нет? Наверняка все слышал. Нужно раздобыть где-нибудь старый образ… Купить, что ли? – Размышляя вслух, он разглядывал стены залы, словно выбирал подходящее место для иконы. Вдруг он внезапно остановился, впился взглядом в Звонцова. Вячеслава напугало преобразившееся лицо заказчика – в глазах Смолокурова горел дьявольский огонь, губы кривила усмешка изувера. – Мне тут одна замечательная идея пришла – ты мне, голубь, сам образ напишешь! Постараешься и напишешь в счет своего долга. Какой у нас святой-то больше всех Богу угодил – Никола? А ты мне угоди, как хозяину. Вот и пусть это будет Никола Угодник. Это мой второй заказ.

Задумавшись, Смолокуров продолжил, как бы про себя:

– Да-а-а… Значит, не желает барышня бриллианты принимать. Брезгует. Думает, ее за драгоценности купить хотят, а душа-то у нее гордая, неподкупная… Э-эх! У меня ведь тоже сердце живое – не золотая болванка с пробой! Но не так-то я прост, не так-то прост… А если мы возьмем, да икону эту… Я думаю, с иконой примет – никуда не денется! Мне ее лучшие ювелиры в золотую ризу закуют, самыми дорогими камушками украсят. Тут уж и сама мадемуазель Ксения не устоит… Тебе на днях доску доставят – вообрази, что ты иконописец, почитай там, что полагается, подучись. Не мне же тебя учить писать? Значит, напишешь, сподобишься. И не говори, что не сможешь…

– Смогу! – поспешил заверить Звонцов, а самого уже в холодный пот бросило. – Разве я вам в чем-то отказывал?

«Хорошо, – умозаключил князь. – А домовую церковь тоже как-нибудь устрою. Найдутся люди иконостас подобрать. С этого-то уж, пожалуй, хватит».

XII

– Все химичишь тут? Ну и вонь же у тебя знатная, Сеня, – поморщился Звонцов. – Когда найдешь секрет философского камня, не забудь мне похвастаться – я за тебя порадуюсь. – Скульптор застал Арсения в мастерской за смешиванием каких-то красок, от которых исходил уже знакомый едкий дух. – Ивана, надеюсь, сейчас здесь нет? – Сеня давно уже не скрывал от Звонцова беспутного постояльца-родственника, хотя и не догадывался о махинациях с надгробиями.

– Хоть бы поздоровался, старый друг, – произнес удивленный игривым настроем Звонцова Арсений. – Не беспокойся, этот пропойца вчера был у очередной знакомой девицы, так что, наверное, загулял и когда появится неизвестно! Он теперь помешан на регулярности связей между полами – модное веяние. Привел себя в божеский вид, бриться взял за правило. Все лучше, чем пьяным здесь валяться сутки напролет. Кто знает, может, женится, и семейная жизнь его изменит.

Воздух в десницынской мастерской давно уже приобрел характерную особенность: гостям сразу приходилось зажимать нос от непривычно сильного запаха реактивов, причем витали здесь не только испарения лака или растворителя – обычные спутники живописи, – а характерный едкий дух химической лаборатории. То был дух необычных опытов, задуманных Арсением еще за границей, под влиянием йенского «Мефистофеля».

У него на мансарде стояли два шкафа с химикатами, и какие-то физические приборы тоже имелись. В общем, квартирка напоминала скорее лабораторию алхимика, чем мастерскую живописца. Пары реактивов постоянно витали в атмосфере.

– Слушай, закрывай свои пузырьки, не оставляй ничего в открытом виде. Не дай Бог, тут же все ядовитое! – не раз предупреждал Звонцов.

Арсений находился в творческом поиске. Он мечтал изобрести такие краски, которые дадут какой-нибудь удивительный эффект.

История с пуговицей в Веймаре не давала ему покоя, русский художник пытался восстановить чудесный рецепт объемной живописи. В книжном шкафу у него были работы Менделеева, Петрушевского, особенно он штудировал «Свет и цвет сами по себе и по отношению к живописи» недавно ушедшего из жизни Куинджи. Одной из его любимых работ мастера была «Ночь на Днепре», где Куинджи (по ходившим в Петербурге слухам) использовал какие-то особенные краски, которые ему якобы сделал сам Менделеев. От этого у его пейзажей был замечательный эффект объемного света. Это было подобие тех красок, которыми была написана и пуговица. К этому стремился и Арсений – к объему, к свету.

Между заказами, когда просыхали холсты, Арсений все время пробовал изобрести эти краски. Он писал небольшие предметы, потом смотрел под разными углами, под разным светом, что получается. По всей мастерской было разбросано не менее двух десятков картонок с красовавшимися на них пуговицами.

На эксперименты уходило много денег из тех, что Арсений выручил за «ржавое железо», но средств он не жалел, хотя «ради искусства» зачастую приходилось экономить на самом необходимом. Сам Арсений задумывался порой: «Кто знает, может, это и есть чернокнижие и настоящая алхимия?» Однако исповедоваться в греховном увлечении он не спешил: мечтал использовать изобретение в высших целях, да и любопытство было слишком велико. В общем, художник утешался самооправданием. Теперь Арсений «колдовал» над портретом очередного медного самовара с изуродованным, мутно желтевшим обнаженным нутром. Он хотел изобразить старый прибор для кипячения чая так, чтобы в нем можно было угадать изборожденный морщинами и лучащийся внутренним светом старческий лик в духе Рембрандта. Ему опять требовались деньги на продолжение опытов, но, чтобы их получить, нужно было завершить «самовар».

Тут Арсений заметил, что Звонцов торжественно держит в руках большой тубус.

– Ну и ну! Твой заказчик на уступки пошел?! – Художник уже решил было, что на этот раз заигравшемуся скульптору не выпутаться из кабалы.

– Кажется, мне повезло. Сам до сих пор не верю… Ты лучше сюда посмотри.

Скульптор, открыв футляр, развернул перед Десницыным карандашный портрет Ксении Светозаровой. Он не заметил, как изменился в лице Арсений. Художник пристально вглядывался в черты молодой женщины, изображенной Звонцовым. «Эта тонкая, лебединая шея, взгляд одухотворенный… Если бы я еще мог видеть тогда эти обнаженные руки, тогда сразу узнал бы…»

– Так это она? – вырвалось у Арсения.

Вячеслав Меркурьевич был обескуражен риторическим вопросом:

– Кто она?

– Балерина Светозарова.

– Ну разумеется! Кто же еще?! – Звонцов почувствовал раздражение. – Так ты будешь писать?

– Конечно. Конечно, буду, – Арсений не мог оторвать глаз от рисунка: сложа руки на груди, любовался неожиданной натурой. – Сегодня же начну, только рисунок оставь.

– Можешь писать у себя, как тебе удобнее. О подрамниках не волнуйся – тебе их доставят… Да ты не торопись, вживайся в образ, а я постепенно буду забирать по холсту.

Десницын, все еще прикованный взглядом к рисунку, не мог унять волнение и стал объяснять скульптору, как он видит творческий процесс:

– Я стану для тебя прописывать разные стадии, а у меня останется основной вариант, над которым усиленно поработаю, и копии. Его-то в конце концов и предъявишь как результат.

Сам успокоенный, Звонцов поспешил угомонить Арсения:

– Что ты так волнуешься! Ты все идеально продумал. Я все понял. Если же хочешь балерину вживую увидеть, разглядеть повнимательнее, сложности тут никакой нет. Сходи на балет (билет и хороший бинокль я тебе обещаю), а после подождешь у выхода из театра – там поклонники всегда толкутся, тоже приму подкарауливают. Она обязательно выйдет, и тогда ты сможешь воочию уточнить все детали внешности. Если одного раза будет недостаточно, придешь потом еще, благо тебе уже будет известно, где ее найти… Кстати, Мариинский-то в двух шагах от моего дома, так что и ко мне не премини заглянуть лишний раз: потолкуем, расскажешь, как дела идут! Да, вот еще что, чуть не забыл… Ты, Сеня, иконы никогда не пробовал писать? У нашего заказчика очередная блажь – нужно написать образ в подарок – Николая Чудотворца. Купец собрался балерине бриллианты преподнести, но чувствует, видно, что та просто так не примет, а в ризе иконы совсем другое дело – из уважения к святыне вряд ли сможет отказаться. Это. правда, не сейчас, не сразу, но и в долгий ящик откладывать нельзя.

«В храме точно была она!» – окончательно убедился художник.

То, что произошло с ним там – встреча с таинственной красавицей возле древнего «Николы в житии», и сейчас, когда «звонцовская» набожная балерина оказалась той же самой дамой из ампирного храма, Арсений Десницын не мог воспринимать иначе как чудо. Чудо Господне. слишком уж возвышенным было произошедшее, чтобы считать его банальным совпадением.

«И этот заказ – опять Никола! Образ великого угодника Божия Николая в дар именно ей – здесь не может быть простое стечение обстоятельств, здесь…» Сеня опустился в глубокое кожаное кресло – кровь ударила в голову, горячо пульсировала. Он сдавил пальцами виски, заставляя себя успокоиться, поостыть. Господь дал ему большое и открытое сердце, но это – увы! – не могло обеспечить достойного положения в суровой земной жизни. Он не привык обольщаться на сей счет: «Кто знает о моем существовании? А ей рукоплещет сам Государь, весь мир… Опомнись, Сеня. – каждому свое. И чудо бывает искушением…»

Скульптор ушел довольный – добился столь необходимого согласия, и живописец заставил себя приступить к работе над портретом примы Императорского балета, которая растерянно улыбалась ему с чужого подготовительного рисунка (кстати, весьма посредственного).