Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

II

В Благовещенский храм Ксения Светозарова вошла раскрасневшаяся с мороза – она была удивительно прекрасна и в то же время скромна, как и подобает благочестивой прихожанке, – в черной котиковой шубке, в гарнитуре из каракульчи, изящной шапочке с вуалеткой и в муфте. После троекратного низкого поклона взяла в лавке полдюжины свечей и принялась обходить храм, начиная с праздничного аналоя, застывая в почтении у каждого образа. Ксения пока старалась не думать о художнике, о назначенном свидании: сначала воздать «Богови Богово», только потом все прочее. Служба не началась еще, и народу было немного, и поэтому на незнакомую, строгую молодую даму заглядывались с невольным любопытством, впрочем балерина привыкла не обращать внимания на нескромные взгляды, тем более в церкви. Она ставила свечи «Троеручице», иконам «Знамения» и «Всех скорбящих Радости», судя по богатым окладам, особенно здесь почитаемым. Приложилась к серебряному кресту с частицами мощей и Животворящего Древа. Наконец увидела большой образ «Утоли моя печали», упомянутый в письме, не выдавая душевного волнения, подошла ближе. Арсения возле него еще не было. «Что ж такого? – рассудила Ксения. – Он будет позднее, за Литургией». Постояв немного на условленном месте, она поведала обо всем Матери Божией, в заботах «об одержимых бурею многих бед» сострадательно приложившей ладонь к Лику Пречистому, затем отошла в боковой придел. Здесь проходила неспешная исповедь. «Наверное, он готовился причащаться и стоит сейчас среди исповедников». Однако в очереди к престарелому батюшке Арсения тоже не оказалось, но странно удивило другое: образ в новом нарядном киоте, перед которым совершалось таинство отпущения грехов, проникновенный образ Николая Чудотворца был точь-в-точь как подаренный балерине Дольским и пожертвованный ею в церковь на Кузнечном! Даже на расстоянии Ксения узнала в нем того самого Николу, вот только почему-то не было на нем дорогого оклада. Сбитая с толку женщина не находила объяснения очевидному факту: «Разумеется, князь обманщик, авантюрист, он связан с какими-то темными личностями, но кто мог позволить ему перевозить икону в другой храм и зачем понадобилось снимать ризу? А может, он даже не освятил ее перед тем, как подарить мне?! Значит, и я невольно вовлечена в это греховное дело! Но вдруг обозналась и образ не тот? Откуда же тогда такое поразительное сходство?» Тем временем диакон уже возгласил: «Благослови, Владыко!» – и началась Литургия. Ксения как за спасительную нить ухватилась за подобный повод избавиться от искусительных догадок, от этого наваждения, – она уже боялась задумываться о чем-либо, что напоминало о Дольском. Нужно было слиться в едином порыве с молящимися, настроиться на высокую ноту общения с Господом, а там обязательно подойдет Арсений и, несомненно, поможет во всем разобраться.

Так прошло с полчаса, но Сеня не появлялся, а на душе становилось все беспокойнее. Бедная балерина подошла к служительнице, убиравшей огарки из подсвечников, и спросила взволнованно:

– Прошу прощения, матушка, может быть, вы знаете – новый образ Николая Чудотворца сюда не из единоверческой церкви попал?

– Это отчего ж так, милая? Зачем из единоверной? – удивилась старушка. – Там всеконечно еще в прошлом годе Никола чудеса стал являть, да с него ить, как положено, списки списали – сам Владыка Митрополит велел! – и по разным храмам они теперь. Вот наш отец-настоятель тоже сподобился заказать – сами изволили видеть, точная «мера и подобие»! Почитают его православные. А из единоверной, исконную то ись. Чудотворную, слышно, исхитили – народ-ить совсем шалый стал. Тот Никола в ризе златой был – многие тыщи ему цена. Ну да святыня, глядишь, сама где проявится! А наш-то образ, барыня, недавно освятили…

Этот бесхитростный рассказ не мог успокоить Ксению. Хороша новость – в Николаевской кража, да еще именно ее вклада, связанного с Дольским! Стало еще неуютнее: теперь ей казалось, на всем, что имеет отношение к этому имени, лежит печать чего-то мрачного, в народе называемого порчей или сглазом. Исповедь уже кончилась, и придел почти опустел. С молитвой Мирликийскому Чудотворцу Ксения осторожно подошла к киоту. Талантливый иконописец, действительно, снял точную копию с княжеского подарка, разве что краски казались тускнее, но лик! Лик особенно удался копиисту: самое важное, что освещает сокровенные глубины естества верующего человека, он воспроизвел безукоризненно, и балерина теперь чувствовала на себе силу утешающе-заботливого взора великого Святителя, «пресвятого и пречудного». Этот дорогой образ, облик, точно всегда жил в девически незамутненном, чуждом лукавства восприятии Ксении Светозаровой. Он был ей сродни, и не только потому, что всю жизнь встречался в храмах, представлялся в трудные минуты, но и по какой-то непонятной причине неудержимо влек к себе именно теперь – ликовал не только дух, кровь закипала в сердце балерины, пульсировала в висках. Смиряясь, Ксения хотела было уже лбом прикоснуться к стеклу, охладить тем самым неожиданный пыл, и вдруг отшатнулась от иконы – скрытая причина буйного порыва чувств вмиг стала явной! Страшно было поверить в открывшееся ей кощунство. На лике святого горели глаза Арсения Десницына, да и сам облик принадлежал ему, художнику, встречи с которым Ксения так желала! Все смешалось в голове несчастной. Так хотелось, чтобы это было всего лишь чудесное сходство, и Ксения наверняка убедила бы себя в этом, вспомнив, каким иконописным показалось ей его лицо в их первую встречу. Но связь Арсения с князем, пусть трагическая, не была для нее секретом, а значит, Сеня позволил себе дерзкую выходку: икона – его автопортрет. Ксения не могла понять причины такого поступка: «Зачем ему понадобилось надругаться над святым таинством? Вообразить себя Божьим Угодником!!! Ведь он не мог не сознавать, что здесь и гордыня, и ложь великая, он же понимал, что православные будут поклоняться его изображению… А может, его заставили?! Но и тогда он не смел этого делать! Эх, Сеня, Сеня, простится ли грех такой? Кому теперь верить, кругом только лукавят, обманывают, плетут сети, и даже в чистом сердце вдруг открывается червоточина… Господи, как гадко все вокруг, как мы все ничтожны!» Бедная женщина уже не видела смысла кого-то дожидаться, в эти минуты ей вообще хотелось ослепнуть, онеметь. Уходя из храма, она твердила возникшие в сознании строки псалма: «Сохрани мя, Господи, из руки грешничи, от человек неправедных… Скрыта гордии сеть мне, и ужы препяша сеть ногама моима: При стези соблазны положиша ми!» [265]265
  Псалтирь, 39:1-6: «Соблюди меня. Господи, от рук нечестивого, сохрани меня от притеснителей... Гордые скрыли силки для меня у петли, раскинули сеть по дороге, тенета разложили для меня».


[Закрыть]Прежде Ксения не помнила этих строк.

III

Как в каком-то умопомрачении, близкая к обмороку, балерина вышла за церковную ограду. Прохожие все спешили куда-то, а она стояла на месте, приходя в себя: уставившись на носки своих ботинок, не могла решить, куда же идти. Неожиданно Ксения услышала знакомый голос:

– Наконец-то я вас разыскал!

Дольской был тоже чем-то напуган.

– Князь?! Зачем вы здесь? Не беспокойте меня! Я же просила…

– Но как можно не понимать! Я столько писал вам, так подробно… Неужели вам нужно еще что-то объяснять? Зачем ты меня избегаешь: это же безрассудно, в конце концов…

– Мне все понятно, я все знаю! И оставьте – я устала, мне нехорошо, от вас мне ничего не нужно. Ни о чем меня больше не спрашивайте!

Дольской не отступал:

– Конечно! Как тебе будет угодно: я никогда ни о чем не стану спрашивать. Только выслушай меня сейчас – Бога ради, не нужно противиться! Давай уедем отсюда, уедем, чтобы уже не возвращаться!

Он взял балерину под локоть, попытался отвести к ожидавшему у ограды мотору, но та отстранилась, закрывая руками лицо, вся затрепетала от рыданий. Князь кинулся на колени прямо в снег, стремясь заглянуть в глаза Ксении и найти там хоть намек на прежнюю благосклонность:

– Скажи мне, что происходит? Хотя бы слово! Нет?! Ну почему, почему нет? В чем я провинился перед тобой? Ты – моя жизнь, кроме тебя, я ничего не вину вокруг, мне не нужен этот мир, если тебя не будет рядом! Все потускнело, потеряло смысл – я все бросил… Я истлею в одиночестве заживо! Моя единственная, драгоценная, что я должен сделать? Ну скажи же, возможно, я могу еще что-то изменить… Ведь это моя вина, да? Это из-за меня ты так страдаешь, мечешься? Только не молчи, Ксения!

– Это я виновата, что дала когда-то повод ухаживать за собой, – проговорила балерина, и было видно, как мучительно для нее сейчас вообще о чем-либо говорить. – Вы себя ни в чем не вините и забудьте обо всем, что нас связывало. Это была трагическая ошибка! «Наша любовь обманулась» [266]266
  «Наша любовь обманулась...» – строчка из раннего стихотворения А. Блока «Помнишь ли город тревожный...» (цикл «Ante lucem»), впервые напечатанного в «Собрании стихотворений» 1911 года.


[Закрыть], князь, а вы не желаете этого знать…

Князь не мог сдержаться, сорвался на крик:

– Да! Я не знаю – у меня голова раскалывается… Просто ПОНЯТЬ НЕ МОГУ, отчего все вышло именно так!!! Всегда был убежден, что нет такой ситуации в жизни, которую я не испытал на себе. У меня есть опыт и воля – мужчина, обладающий этим оружием, непобедим, и это не пустая бравада! Я никогда не роптал на судьбу, ничего от нее не ждал, однако не сидел сложа руки, а действовал – и так создал самого себя, свое положение, но вот стоило только услышать «нет» от самого дорогого человека, и чувствую, как земля уходит из-под ног – мое выверенное, годами испытанное credo готово рухнуть…

Он сделал паузу, не дожидаясь, когда Ксения прервет этот монолог, но та молча смотрела куда-то в сторону, видимо, чувствуя со своей стороны, – «его сиятельство» еще не выговорил всего, что накопилось у него на сердце. И Дольской продолжил, хотя уже начинал понимать бессмысленность своих запоздалых откровений, улетающих в метельную пустоту. Казалось, его слова застывали в морозном воздухе.

– Ты… вы когда-нибудь слышали крик человека, терзаемого нравственно и физически? Крик пронзительный, когда страдания прорываются наружу, душераздирающий вопль! А я не один год слышал свой собственный! Не хотелось идти домой – я возненавидел эти глухие стены, не хотелось никого видеть – мне опостылели все знакомые. Друзей же не нажил, да и бывают ли они, друзья? Мне нужно было несколько дней оставаться невидимым, исчезать из привычного окружения, и тогда я намеренно падал в грязь, забывал о салонных манерах, о своем renommée светского льва. Я с упоением растворялся, пропадал среди прочих сломленных, безумных и проклятых в этом мире – они настоящие люди. Я был горд оказаться в их компании: знаете, что и там, на дне, распускаются цветы? Скажете, что это цветы зла и я – декадент? Пускай! В этих соцветиях скрыта манящая прелесть, тайная правда «от мира сего», которую можно не принимать, но которой нельзя не восхищаться… И все-таки там, вы будете правы, – там мертвящая красота, от нее пахнет формалином! В тех цветах нет чистоты, свежести, у них черные лепестки: в них нет даже жалкого отсвета того, что воплотилось в вас. Впрочем, подобное сравнение, наверное, кощунственно – чертополох не сравнивают с розой… Ну неужели все мои слова, мои чувства НИЧЕГО не значат для вас?! Да я же ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ЛЮБЛЮ!!!

– Господи, это невыносимо! – прошептала Ксения и добавила так, чтобы было слышно каждое слово. – Но я не могу ответить взаимностью, а вы не сможете приказать мне любить вас. Я не испытываю к вам ничего, кроме…

– Не продолжай, прошу тебя! – князь вздрогнул. – Помнишь, ты сама говорила, что нужно ждать год, что таково условие твоего духовника?

«Боже милостивый, – взмолилась балерина Светозарова, – сделай так, чтобы отец Михаил услышал сейчас зов моей души и вступился бы за меня в брани духовной – под его защиту прибегаю!»

– Так вот, я готов ждать и десять лет, хоть всю жизнь, только бы жила надежда! Кто знает, может быть, когда-нибудь…

– Никогда! Я не стану вашей женой никогда. – В ушах Дольского эти слова звучали страшным приговором. – Я не буду ВАШЕЙ ни при каких обстоятельствах! Еще месяц назад мне казалось, я нашла хорошего друга, наверное, лучшего из тех, кто когда-либо был рядом со мной. В какой-то момент даже увидела в нем будущего верного спутника всей своей жизни… Теперь я чувствую, нет – знаю! – что ошибалась. Я потеряла вас уже навсегда… Увы – это так, и мне больше нечего сказать вам, Евгений.

Князь ничего не мог с собой поделать: сложнейшая гамма чувств болезненной гримасой исказила волевое лицо, глаза его наполнились слезами. Впервые за многие годы, может быть за всю жизнь, Дольской узнал, что способен на такую сентиментальность, всегда казавшуюся ему постыдной для мужчины. Ксении было неприятно видеть подобную сцену, она уже не могла и не стремилась разобраться – раскаяние это или игра искусителя, она устала разгадывать чужие жесты, взгляды. Устала разочаровываться:

– Вам не к лицу такая… такое… Словом, прощайте, я очень занята, господин Дольской, и тороплюсь.

Он взял за плечи молодую женщину, не смея удерживать силой, но в то же время пытаясь найти какие-то слова, самые главные аргументы, чтобы остановить ее, предотвратить непоправимое:

– Ведь это разлука НАВСЕГДА, Ксения!!! Опомнись, ты же читала письма, ты же все знаешь… Почему разлука наступает, когда под тобой все и так проваливается в бездну? Много лет я философически наблюдаю, как умирают, исчезают в небытии души дураков, друзей и врагов, ничтожных лжецов и закоренелых злодеев, но теперь совсем другое – произойдет страшное! В этом ты отдаешь себе отчет? Я не должен допустить этого!!! Но, может, уже ничего не зависит от меня… Сам уже не знаю, что говорю, путаюсь, а ведь всегда любил и умел говорить, не сомневался, что слова мои прекрасны, – теперь они бессильны, одна пустота – вакуум. Тлеющие угли памяти ослепили меня, мириады мыслей о самой прекрасной девушке, о воплощенном совершенстве, сияющей звезде… Неужели всему конец?! Да черта с два!!! Я отдам тебе свою жизнь – забери ее, она твоя без остатка! Почему ты так безучастна, точно не слышишь ничего?! Ты же НЕ СМОЖЕШЬ ЖИТЬ, пойми!!! Поздно уже, как поздно… Вы не сможете жить – только я, если удастся, еще в силах помочь! Вижу, что надеяться на взаимность мне уже не приходится, и не питаю иллюзий, но я действительно хочу вас спасти, Ксения! Нам нужно немедленно бежать отсюда, за океан, на какие-нибудь острова, подальше от этого страшного мира! У меня есть деньги, очень много денег – мы не будем ни в чем нуждаться… Решайтесь же, иначе погибнете!!!

– Я не нуждаюсь в вашей помощи, мне не нужно ваше богатство! Позаботьтесь лучше о своем Спасении, а у меня всегда есть защита, которая надежнее любых денег, но, видно, вам этого не понять. Жаль…

Порыв князя невозможно было остановить. Он буквально рвался всучить напутанной молодой женщине обернутый в золотую бумагу неизвестный предмет:

– Умоляю, примите это от меня! Ночь над этим трудился, всю дуплу вложил… Не будьте так жестоки, умоляю! Ну, хотите, я на колени встану?

Не в силах отказать в этой отчаянной просьбе, балерина приняла последний дар князя и быстро перешла на противоположную линию, тотчас поймала сани – извозчик умчал ее прочь от человека, чьим поклонением она еще недавно дорожила. Остался только белоснежный шлейф и неземной, ладанный дух. Дольской проводил возок полубезумным, застывшим взором. Губы его шевелились, но если кто-нибудь прислушался бы к шепоту, вряд ли понял бы смысл произносимой фразы:

– В Городе ее не стало отныне. Балерины-лебедя, сказочного существа не стало! Стоило только приблизиться к гибельному костру страстей человеческих, как она опалила свои нежные крылья… и разбилась.

IV

Когда Арсений Десницын, обескураженный пьяным откровением Звонцова и прочтенным в криминальной хронике сообщением, примчался в полицейское управление, сказанное Вячеславом подтвердилось: во время вынесения ему обвинительного приговора в зал суда явилась сама «жертва». Иван Десницын дал оправдывающие Звонцова показания и признался, что он – беглый каторжник, после чего, к неописуемому восторгу газетных борзописцев, «убийцу» тут же освободили из-под стражи, а «убиенного» арестовали.

– Идите-ка вы, милостивый государь, в участок, куда вашего братца препроводили, может, свидание получите, пока его подальше не перевели! – посоветовал Арсению дежурный офицер.

В смятенных чувствах бросился Сеня по указанному адресу и вот там-то узнал совсем нерадостную новость: в ночь после ареста Иван неожиданно скончался прямо в камере, но еще более неожиданным был не сам факт смерти, а результат медэкспертизы, указывающий на то, что Десницын-старший «мертв уже около десяти дней», то есть как раз со дня опровергнутого им же своего убийства! Художник ничего не понимал, но решил: «Каким бы неприкаянным изгоем брат ни был, смерть примирила его с людьми, теперь нужно его отпеть и похоронить, как положено крещеному человеку, а не держать из пустой формальности в морге „до окончательного выяснения обстоятельств“! Похороню, и пусть всей этой следственной волокитой занимаются после сколько угодно – Иван все равно уже ничего не может сказать – а то какое-то безобразие, какое-то кощунство выходит». Он хотел было забрать тело, но квартальный надзиратель тоном строгим, не терпящим возражений, заявил:

– Покойника вам, господин Десницын, сейчас все равно не выдадут, да и не у нас он уже, а на повторную экспертизу отвезен – в Дом предварительного заключения. Там опытные медики вот-вот выяснят, что за «чудеса» такие с ним произошли, а уж только потом сможете забирать… Жаль, по закону вы как ближний родственник не несете ответственности за укрывательство – братец-то ваш признался, что жил в вашей мастерской с тех самых пор, как бежал из мест заключения. Что ж это вы, батенька, опасного политического преступника укрывали – а вдруг он, не дай Бог, у вас под носом бомбы мастерил бы? Нехорошо-с! Постыдный факт! Моя б воля, я бы… Ну да ладно. Бог с вами… Завтра, пожалуй, ступайте, значит, на Шпалерную [267]267
  На Шпалерной ул. в доме № 25 располагался так называемый Дом предварительного заключения, «предварилка».


[Закрыть]и в тамошнем морге получите все как положено, под расписку, так сказать. Вопросов больше нет? Вижу – все выяснили. Ну-с, честь имею и прошу больше не задерживать – дел невпроворот!

«Казенные душонки, рутинеры! Видел, что я его спрашивать уже ни о чем не желаю, назидание прочитал! Можно подумать, мне с их ведомством якшаться одно удовольствие! И эскулапы умники – Бог знает что придумали… Бедный Ваня! Здесь в себе заблудился, и за гробом нет ему покоя. Нужно будет хоть сорокоуст потом заказать… А может, в суд приходил не Иван, а кто-то другой?» – рассуждал Сеня, отправляясь на следующий день уже в третью инстанцию – «предварилку». Петербургские улицы удивили наблюдательного художника непривычными переменами: городовые на перекрестках несли службу не в одиночку, как всегда, но почему-то группами, да еще под командованием жандармских офицеров, – образовались целые полицейские разъезды, к тому же несколько раз процокали по мостовой казачьи патрули, очень грозно настроенные. Он сообразил – видимо, случилось какое-то чрезвычайное происшествие, но прессу покупать было некогда, да и привычки регулярно читать газеты Десницын не имел: запутанная политика и городские сплетни свободного художника обычно раздражали, выводя из творческого равновесия. Возле Дома предварительного заключения тоже стоял усиленный караул. У Арсения внимательно проверили документы, нехотя пропустили в здание. Угрюмый жандарм на вахте забрал паспорт, поинтересовался, с какой целью Арсений явился в тюрьму, а когда тот сбивчиво объяснил, срочно телефонировал начальству, доложив о посетителе.

– Вам велено обождать здесь – никуда не уходить-с! – вахмистр завел его в караулку.

Художник молча пожал плечами: что в нем нашли подозрительного? Очень скоро явился офицер и при нем два усача-жандарма с шашками наголо. Вахмистр вытянулся в струнку и уже открыл рот для доклада, но офицер жестами остановил его и сам осведомился:

– Господин Десницын?

– Д-да. А чем, собственно, обязан? Видите ли…

– Вы арестованы, сударь! Отведите-ка, братцы, этого господина куда следует! Там ему разъяснят обязанности, права и все прочее.

Конвоиры повели ничего не понимающего художника по бесконечно длинному, гулкому коридору…

V

– Десницын – на допрос! – послышался хрипловатый, недружелюбный голос конвоира за глухой металлической дверью и, оцарапав мозг, впился в него железными жалами оводов-садистов; раздался лязг ключа в замке, скрежет проржавевших петель.

Усталый жандарм подталкивал арестованного в спину стволом карабина: тот еле передвигался, шатаясь от стены к стене, все тело стонало от сырости, ныл каждый сустав. Красные, кирпичной кладки подвальные своды, повидавшие за свой век немало идейных «борцов за свободу» и заправил уголовного мира, местами покрытые плесенью, что называется, давили на психику, низко нависая над головой. Было вдобавок душно, и уже от этого Арсения знобило, в глазах темнело. В «образцовой тюрьме» он находился уже не первый день, но причину ареста, как и было обещано, ему разъяснили сразу же. Художник оказался жертвой обстоятельств; накануне его «добровольной» явки на Шпалерную за телом брата террористами был зверски убит начальник Департамента государственной полиции генерал Скуратов-Минин, за которым они охотились. Социалисты-революционеры заочно «приговорили царского сатрапа» к смерти уже давно, а тут им подвернулся повод привести «приговор» в исполнение. Бескомпромиссный генерал решил принять личное участие в публичном повешении пяти боевиков, совершивших дерзкий налет на Азовско-Донской банк с убийством молоденькой кассирши и двоих охранников-полицейских (решились на столь отчаянное дело, судя по всему, из-за того, что финансовые средства «народных мстителей» кончились и боевой террор мог бы тогда прерваться, а это путало их карты). Жандармский генерал в спокойном тоне, но со свойственной ему прямолинейностью честного служаки, верного Царю и Отечеству, сам обратился к собравшимся поглазеть на казнь и обывателям, предполагая, что в толпе есть кто-то из сочувствующих преступникам и, возможно, даже кто-то из их сообщников:

– Так будет с каждым, кто поднимет руку на устои Империи. Смотрите на этих безумцев: они думали, что принесут кому-то «свободу», а через минуту будут болтаться в петле. Если народ превращается в сброд, значит, его необходимо чистить. И помните – с нами Бог, а в них только гордыня и зараза слепой ненависти. Заразу уничтожают, пока не поражен весь организм! Чем скорее злодеи предстанут перед Судом Божиим, тем будет лучше для их заблудших душ.

Вскоре после казни генерал был расстрелян в упор во время воскресного моциона прямо на Невском, возле Думы. Толпа изловила какого-то гимназиста старшего класса, и самосуда тот избежал только потому, что его отбили у возмущенного народа городовые. Перепуганный юнец, разумеется, оказался ни при чем, а настоящий убийца так и не был пойман. Как установила следственная экспертиза, он выпустил в генерала целую обойму из браунинга и при этом успел раствориться в охваченной паникой толпе. Правда, уже на следующий день поднятая на ноги городская полиция и жандармерия провели целый ряд арестов подозреваемых и точно установили, что убийство Скуратова-Минина – очередной теракт эсеровской партии. Связь Ивана Десницына с эсерами была несомненна, а тут еще и младший брат его попался под горячую руку и, разумеется, сразу угодил в число подозреваемых. Еще на первом допросе Арсений пытался объяснить, что произошло трагическое недоразумение, что он только догадывался о темных делах Ивана и вообще долгие годы не имел представления о его «похождениях», даже не знал, где тот пропадал столько лет, а во время убийства шефа жандармов как раз был занят выяснением в квартальном отделе участи арестованного старшего брата.

– Поверьте, господа, я, как и вы, верноподданный, православный русский человек, тоже потрясен этим зверским убийством! В конце концов, у меня не было и мысли дурной о покойном, выражаю искренние соболезнования – я сам сторонник подобных мер наведения порядка в России! Вы сейчас допускаете ошибку – я ничем не смогу помочь следствию, не тратьте зря времени, господа…

Все эти слова были восприняты не на шутку разозленными следователями как неубедительные лицемерные оправдания, стремление скрыть правду и уйти от ответственности, а то, что в день убийства Арсений был в участке, было истолковано, как «шитая белыми нитками попытка создать алиби и ввести в заблуждение следствие». После подобного разговора Сеня понял, что если ему и удастся выбраться из «предварилки», то нескоро.

Конвойный, которому запрещено было разговаривать с арестантами, пока вел Арсения на повторный допрос, вслух рассуждал сам с собой об «убивцах-суцилистах» и их «анафемском семени».

– Стой, политика! Пришли, – сказал он, поравнявшись с деревянной, судя по всему, дубовой дверью (в прошлый раз Арсений был в другом кабинете), подтолкнул замешкавшегося конвоируемого внутрь и отрапортовал начальству:

– Вашбродь, заключенный №… Десницын Арсений. доставлен на допрос!

«Значит, на меня уже дело завели…» – понял Сеня, услышав номер. Ситуация становилась все более невыгодной и непонятной для него.

Стриженный «под бобрик» следователь-спортсмен в английском костюме и золотом пенсне отпустил солдата и указал «заключенному» на стул:

– Ну, что скажете, Десницын, по поводу своего преступления? Будете по-прежнему разыгрывать верноподданничество или теперь станете цитировать Нечаева и Бакунина, как ваши единомышленники, мнящие себя защитниками «угнетенных»? Может, еще блаженной памяти Федора Михайловича сюда приплетете? Это ведь у него, кажется, студент ростовщицу убил «из сострадания» ко всяким там «пьяненьким»? Так ведь он таких, как вы, все-таки раскусил, развенчал тайну беззакония!

– Что вам от меня нужно, господин следователь? Чтобы я признал правоту Достоевского? Она и так для меня несомненна! Интеллигентность и революционность стали почти синонимами. Меня, вон, конвоир, похоже, по одному виду в социалисты зачислил, но…

Следователь перебил Арсения, встал, сложив руки на груди, прошел от стола к стене и обратно:

– Ах, вот, значит, как? Далее простой служивый понял, что к чему, – не дурак русский мужик! Пожалуй, насчет интеллигентности вы правы. Досюсюкались. Мы сами превратились либо в безвольных моралистов, либо, вот как вы, в обезумевшее от злости безбожное отродье. Рука, небось, не дрожала, когда курок спускал?! – С последней фразой он резко повысил тон.

– Какая рука? – художника точно током ударило. – Так вы считаете, что генерала… я убил?! Выходит, можно без доказательств предъявлять человеку такое обвинение? Вспомните: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…».

– Только не вздумайте объявить себя Федором Ивановичем Тютчевым и симулировать помешательство – со мной этот фокус не проходит. А доказательства будут, не сомневайтесь! – уверенно ответил следователь. – Но сначала объясните мне, «товарищ народный мститель», на что вы все рассчитываете? Объявили войну Царю и его слугам, решили уже, что Империя – колосс на глиняных ногах, пальцем ткнете и развалится? Лжете, сами себе могилу роете! Вы же на самое святое в русской душе замахнулись – на Бога и Его Помазанника, на вековые устои наши от времен Владимира Святого! Не выйдет, господа-атеисты: Бог-то поругаем не бывает! Вам России не одолеть, это не Европа, где вам, мерзавцам, готовы рукоплескать – здесь еще есть честные патриоты, такие как генерал Скуратов-Минин, Царствие ему Небесное, и Господь укрепит их в правом деле защиты Отечества от внутренних врагов! Молчите? Где же ваш «обличительный пафос» – язык проглотили?

«Что ему возразить? – Сеня пришел в совершенную растерянность. – Он все равно меня сейчас не услышит! Он глух сейчас в своей безусловной правоте, одержим правым гневом, я для него – фанатик-смертник, враг веры и морали. Бесполезно доказывать, что все иначе, – у него есть какие-то веские основания считать именно так, но какие? Где и чем я мог себя запятнать, Господи?»

Следователь помолчал, переводя дыхание, приводя в покой нервы, потом продолжил в том же духе, поблескивая стеклами очков и глядя прямо в глаза допрашиваемому:

– Думаете, мы не знаем явок ваших «соратников», думаете, неизвестно, с чьего голоса вы поете, какие у вас каналы связи, типографии, партячейки? Многих обезвредили, повырывали жала, остальные на очереди. Скажите только, откуда в вас такая нелюбовь к ближним и зависть к материальному богатству? Вы ведь дворянин, кажется? Считайте, что в прошлом… Наверное, котятам в детстве живьем головы откручивали? Признайтесь, проводили занимательные анатомические опыты: искали душу и не находили.

Арсений содрогнулся: «А ведь Иван когда-то забавлялся этим! Вот так и зарождалось то. что потом его погубило. Как все это было гадко, отвратительно, и никто его не остановил тогда! Да, он с детства был жесток до сладострастия…».

Допрос становился невыносимым. Сеня понимал, что из подозреваемого превратился в обвиняемого, а смириться с таким фактом, разумеется, не мог:

– Я вижу, для вас уже все ясно, но это несправедливо… Погодите, господин следователь, вы ведь говорили о каких-то доказательствах моей вины – где же они?

Слуга правосудия точно только и ждал этого вопроса. Он порывистым движением выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда кусочек атласного картона, напоминавший с расстояния маленькую пасьянсную карту, нагнулся через столешницу к застывшему напротив арестанту, жестом завзятого игрока перевернув ее, метнул на зеленое сукно лицевой стороной вверх и тут же торжествующе-уничтожающим взглядом уловил первую реакцию Арсения:

– А что ты на это скажешь?!

Сеня увидел перед собой визитку с переплетенными литерами «К» и «Д», которую и во сне бы узнал:

– Моя визитная карточка, несомненно!

– Итак, визитка точно твоя – хорошо, что не отрицаешь. Откуда она у нас, тоже догадываешься?

– П-понятия не имею! – художник обескураженно смотрел на следователя. Тот побагровел, нажал какую-то кнопку на столе:

– Ну ладно, Десницын! А у тебя, оказывается, память девичья – учтем! Тогда я сам расскажу тебе, мерзавцу, откуда. У нас есть показания генеральского камердинера. Старик был так напуган убийством своего барина, что несколько дней из дому выйти боялся, а потом все же явился прямиком к нам с любопытнейшей информацией, скажу я тебе. Покойный-то накануне своего злополучного моциона посылку получил от некоего господина. Господин этот, видно, был наслышан, что у генерала есть, так сказать, «одна, но пламенная страсть» – восточные ковры, ну и решил наш доброхот его «порадовать», благо от природы обладал отменным художественным вкусом, и прислал в подарок один редкий экземпляр…