Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

III

В последнюю седмицу августа всесильный Евграф Силыч наконец-то смог лицезреть «новоявленный» образ Николы Угодника, который как раз доставили от Звонцова. Любитель роскоши не мог наглядеться на усыпанную драгоценными камнями золоченую ризу, глаза слепило от всех этих бриллиантов, сапфиров, изумрудов, от кроваво-красных рубинов, доставленных по заказу русского богача из далекой Кохинхины [160]160
  Прежнее название южной части Вьетнама.


[Закрыть]. Сам святой лик скромно смотрелся в лукавой россыпи сверкающих каменьев, а Смолокурову казался чем-то второстепенным, даже недостойным детального рассмотрения. Магнат был озабочен тем, как бы поскорее вручить дар «дражайшей» Ксении: «Не устоит перед таким богатством – кто ж перед ним устоит?» У него в голове даже сложилось напыщенное двустишие:

 
Сорвется вожделенный плод —
Мне прямо в руки упадет!
 

Перед началом церковного индикта [161]161
  Индикт – церковное новолетие, 1 сентября по старому стилю.


[Закрыть]Ксения в очередной раз приехала в княжеский особняк. Хозяин встретил ее более торжественно, чем обычно. Дольской чинно проводил гостью в «обновленную» домашнюю церковь или, скорее, часовню, где находилась икона.

– Я давно хотел преподнести вам одну вещь. Не знаю, как вы воспримете этот дар, но, признаюсь, был бы рад, если бы он вам понравился. Не погнушайтесь принять скромную дань, так сказать, знак внимания одинокого художника.

Балерина оказалась в миниатюрном подобии греческой церкви – убранство было скопировано, но она и представить не могла, чем сейчас удивит ее Евгений Петрович, а тот медленно подвел девушку к иконе, которая красовалась на широком аналое в центре.

Ксения тотчас, еще не успев оценить дара умом, благоговейно перекрестилась. Она не могла иначе ответить на проникающий до глубины души исполненный неотмирного покоя взгляд Архиепископа Мир Ликийских.

Этот удивительный Николин лик был для нее настоящим откровением: «Кто же такое чудо написал? Наверное, в какой-нибудь обители. Прислали ему с Афона, а он решил подарить мне – отдать такую Святыню! Как мне хранить такое, мыслимо ли?! Я всего лишь актриса…»

– Это я сам написал – пришло как-то молитвенное настроение, ну я и подумал – почему бы не написать? – игриво, так, словно бы речь шла об удавшейся поделке, произнес князь. – Да вы на оклад обратите внимание: подлинный шедевр, у Фаберже заказывал. Раритет, замечу вам, такой вещи в кремлевских ризницах не найдете!

Набожная гостья словно бы не слышала рассуждений о ювелирных достоинствах образа:

– Да вашей рукой Ангел Божий водил!

– Возможно. Но я этого не заметил, – «художник» позволил себе легкомысленно пошутить. – А вы мне льстите, право же, льстите – не стоит моя работа таких похвал. Просто хотел вас порадовать…

Балерина продолжала любоваться подарком:

– Это так неожиданно: настоящее откровение для меня, как благословение свыше! А завтра такой трудный спектакль: я танцую Жизель…

– Могли бы сразу сказать, божественная вы наша! Все замечательно складывается. Утром икона будет уже у вас в уборной – не беспокойтесь, я позабочусь, чтобы доставили. Надеюсь, это поможет при выступлении?

– Конечно! Но так неудобно, право… – Ксения смутилась, замялась. – А образ разве уже освящен?

Князь притворно надул губы:

– Обижаете, мадемуазель Ксения! Ее сам Высокопреосвященнейший Владимир освящал… На Киевско-Печерском подворье, – сочинил он на ходу. Упоминание Владыки Владимира было для Ксении наилучшей рекомендацией.

IV

То был особенный спектакль. Вряд ли когда-нибудь до этого дня, да и в ближайшие годы после, искушенные петербургские театралы видели такую «Жизель». Возможно, выступление прима-балерины Светозаровой и не было лучшим в ее сценической карьере (пресса, например, и вовсе его не заметила), зато сама Ксения запомнила его надолго. В тот вечер ею владело истинно молитвенное вдохновение – такой глубины чувство тихой покорности никогда еще не охватывало Ксению на сцене. Она знала, конечно, что хореографы называют «Жизель» религиозным балетом, но прежде считала эти слова лишь удачной метафорой, теперь же казалось, что она танцует перед незримым образом Николая Угодника и что это не танец даже, а подобие богослужения, в той мере, в какой может быть молитвой стихотворение, картина или другое исполненное сокровенного, духовного смысла произведение искусства. Во втором акте, с того момента, когда, согласно либретто, Жизель поднимается из могилы, Ксения приняла позу смиренного, богомольного поклона и так и не подняла головы до последнего выдоха. Ей было мистически страшно, но в то же время не постижимая умом сила подчинила волю балерины, словно предписывая исполнять партию героини, отдавшей себя без остатка высокой любви. Ей хотелось верить, что сила эта не злой рок, а Божий Промысл: «Неужели зло может так облегчать, очищать душу, обращать ее к свету? Нет и нет, ибо только Господь ведет душу на свет, а свет – Истина!» Настоящий катарсис испытала в тот вечер Ксения.

Передалось ли это ощущение публике? По крайней мере, один из находившихся в зале весь спектакль не отрывал от Жизели восхищенных глаз. Он впервые видел непревзойденный танец Ксении Светозаровой, и, в отличие от самой балетной феи, ему был известен источник очищения, им самим испытанного. Этот человек знал определенно, что влюблен, что наступил тот час, когда любовь овладела им безраздельно.

После привычных оваций и реверансов Ксения уединилась в своей гримуборной. Она опустилась в кресло, оглядела стены, стремясь поскорее выйти из роли, остановить легкое головокружение, сосредоточив взгляд на чем-нибудь привлекательном. Вот анонс ее дебютного выступления – фамилия напечатана маленькими буквами в самом низу. Вот броские афиши последующих спектаклей, и ее имя набрано уже крупно, со значением, в том числе на других языках (Ксения не смогла сдержать иронической улыбки). Вот легкая этажерка с программками, либретто, художественными журналами и рядом большая напольная ваза, полная высохших цветов. Справа на стене – шкафчик для грима, слева – заветная стойка с развешанными на ней пачками, пуантами, Стефанами [162]162
  Цветочный венок.


[Закрыть]и прочими деталями облачения героинь постановок. Взгляд ни на чем не задерживался – балерина волновалась. Над небольшим бюро с письменными принадлежностями висела овальной формы гравюра – портрет Тальони, перекочевавший сюда из дортуара училища, рядом большой холст – один из «самоваров», любезно подаренный Дольским. Ксения всмотрелась в него и разглядела за россыпью смелых мазков какую-то глупую физиономию в маске и шутовском колпаке. Наконец взгляд девушки сам выделил то единственное, что действительно могло по-настоящему увлечь ее, помочь сосредоточиться и в то же время облегчить душу, – подаренный князем образ.

В этот момент в дверь постучали. Оказалось, как всегда, доставили цветы: роскошные розы (естественно, от Евгения Петровича), еще множество других. Среди прочих букетов один выделялся своими размерами и простотой: огромная охапка флоксов, ромашек, ирисов, наспех перевязанная атласной ленточкой. Ксения поднесла букет к лицу, и ее окутало облако нежного аромата. Что-то выпало из букета на вощеный пол. Ксения нагнулась, подняла маленькую визитную карточку: «КД. Свободный художник». Она была сбита с толку: почему Дольской прислал два разных букета? И визитки были разные. «Непонятная прихоть!» – Ксения капризно передернула плечиками. Ноздри все еще щекотал сладковатый запах флоксов – он проникал в дальние, потаенные уголки женского существа. Розы стали привычными для примадонны, а вот давно забытое благоухание отцовской усадьбы… Ксения наконец поняла, что ей сейчас нужно: она подошла к новой еще не нашедшей своего места иконе и обратила взор к великому Чудотворцу.

После молитвы, уже переодетая, Ксения все же никак не могла налюбоваться на цветы. «Как много в них содержания, мира, неисповедимой высшей мудрости! Конечно, Господь создал их совершенными, им неведомы ни дремучие страсти животных, ни изощренные, порой скрытые светскими приличиями слабости и пороки человека… Все это так, но ведь кто же, как не грешный человек, составляет сами букеты, находит неповторимые сочетания, подбирает гамму красок, как композитор использует ноты, выражая в музыке свою душу? Получается, цветы не только гармоничны изначально, а еще и отчасти одушевлены тем. кто их дарит. Они становятся не только украшением природы, но окном в чей-то вдохновенный внутренний мир! А говорят, что есть цветы, которые убивают… Убийственная красота?! Возможно ли?» Эти размышления были прерваны приходом Дольского. Дверь в гримерную прима-балерины оказалась не закрыта, впрочем, для князя не существовало понятия закрытых дверей – он был вхож всюду от элитарного салона до (по слухам, правда) Зимнего дворца. Ксения в платье цвета беж, отделанном белыми кружевами, с глухим, скрывающим шею, воротничком, заколотым крупной агатовой брошью-камеей с изящным, «сапфическим» профилем, была как-то особенно хороша. Она не скрывала, что рада видеть Евгения Петровича: эта радость читалась во взгляде, в румянце щек, в некотором беспокойстве молодой женщины. Словно извиняясь перед гостем за беспорядок (кроме самой балерины никто и не заметил бы ничего подобного), Ксения обвела комнату руками:

– Вот видите сколько сегодня цветов! Значит, спектакль удался, публика рада… Сейчас бы все это собрать и в храм – там самое место розам, хризантемам, лилиям, а здесь… Вы извините, князь, у меня даже не прибрано! Право, неловко даже! Нужно скорее все это отвезти, так будет жалко, если завянут…

– Ну, разве это повод для беспокойства? – понимающе улыбнулся Дольской. – Мое авто к вашим услугам, только нужно позвать шофера – он быстро со всем управится.

Балерина поспешила добавить:

– Но ваши флоксы, князь, они просто замечательные! Только увидела – и на сердце стало так легко, я себя почувствовала маленькой девочкой… Это радость такая – в моей уборной цветущий сад! Я так люблю, когда мне дарят простые цветы…

«Какие еще флоксы? – удивленно подумал Дольской. – Я заказывал розы – неужели перепутали?! Эти мальчишки-разносчики, черт знает что у них в голове, – ну, я разберусь!» И тут он увидел на столике огромный букет ромашек вперемешку с флоксами и ирисами. Он был даже не в корзине, точно и не из магазина, а просто в скромной вазе, но с чьей-то визиткой. Евгений Петрович быстро вынул ее и, прочитав, почувствовал, как его прошиб пот, – на сером кусочке картона значились инициалы «КД»! Но подобных карточек он никогда не заказывал. Кровь бросилась в княжескую голову: «Это что еще за фокусы? Свободный художник – „природный дворянин“? Этот мазила вздумал мне дорогу переходить?! Нет, нет! Звонцов слишком трусоват и мелковат для такого поступка. Здесь бери выше – должна быть какая-то солидная фигура… А почему бы… Ну конечно же! „Карающий дух“, страж имперских устоев – вот он, грозный соперник! Как это я сразу не сообразил?» Он расстегнул верхнюю пуговицу на сорочке, расслабил узел галстука, опустился в кресло, одновременно пряча в карман чужую визитку. Ксения, которая заметила что-то неладное, засуетилась:

– Что с вами, Евгений Петрович? Дурно? У меня есть нашатырь, я сейчас…

– Ничего-ничего, – Дольской поспешил успокоить даму. – Пустяк! Просто у вас здесь душновато.

Балерина распахнула двери настежь:

– Вы правы. Окон ведь здесь нет, и очень тяжело проветривать. Мы сами с этим всегда мучаемся. Может быть, дать вам веер?

Дольской осклабился:

– А у вас завидное чувство юмора, мадемуазель Ксения: я сейчас похож на падающую в обморок институтку? Давайте-ка лучше схожу за шофером.

Он встал, решительно направился в коридор, но Ксения успела спросить вдогонку:

– Евгений Петрович, а правда, что бывают цветы-убийцы?

Дольской оглянулся, произнес на ходу:

– Увы! Это научный факт. Если я не ошибаюсь, у магнолии ядовитые испарения – можно поставить вечером в вазу и не проснуться. Есть еще какие-то сводящие с ума экзотические растения, с Явы… Хотя черемуха наша тоже голову кружит… А зачем вам это? Если хотите знать, можно и флоксами так надышаться, что потом пожалеете… – Он погрозил Ксении пальцем. – Впрочем, я, конечно, шучу – аромат чудесный, дышите сколько угодно!

V

После вечерни князь повез Ксению домой.

– Вы обратили внимание, какая замечательная, проникновенная была служба? Жалко, что мы успели только к концу, – заметила дорогой балерина. – У единоверцев всегда так – строго и благолепно. А пение какое! Сейчас подобное редко где услышишь: чем-то похоже на греческое, в этом настоящая древняя святость, правда, Евгений Петрович? Вам это, должно быть, особенно близко – ведь ваша матушка, я помню…

Дольской выразительно кашлянул, отвернувшись в сторону, важно подтвердил:

– Да-да… сердцем ощутил эллинский дух!

– Вот видите! – оживилась Ксения. – Я так и знала, что вы оцените по достоинству!

Князь тоже как-то встрепенулся, заинтересованно спросил:

– Послушайте, дражайшая, а что моя икона? Вы ничего не сказали – молитва придала сил на сцене?

Я заметил: мой Никола у вас в гримерной на самом видном месте, очень польщен…

– Ах, Господи! – балерина зарделась. – Как же я могла забыть?! Евгений Петрович, ведь я не знаю, как вас и благодарить, – образ дивный, вы иконописец милостью Божией! Точно вам говорю! Столько разных впечатлений, такой спектакль, я переволновалась и совсем голову потеряла… Простите, что так вышло, что вы первый вспомнили!

Дольской всем своим видом выражал искреннее любопытство, готовность выслушать все, что расскажет Ксения. У него даже задергался уголок губ, торжествующе-нервической улыбки он тоже не мог сдержать.

– Так вот. Все по порядку. Перед спектаклем я, разумеется, собралась репетировать, но у меня твердое правило: не приступать к работе без молитвы. Vous comprenez, «служенье муз не терпит суеты»! Вспомнила ваши слова и решила – Николай Угодник поможет непременно. Поставила свечу перед новым образом и прочитала коленопреклоненную молитву, ту, что обычно после акафиста читается, раз двенадцать ее повторила, потом молилась своими словами (у меня иногда бывает такой порыв, когда выходит очень складно и чувствуешь, что душа очищается, точно на исповеди). На репетицию я просто полетела, правда, мне до сих пор кажется, что жесткого пола даже не касалась, а потом вернулась в гримерную и обомлела прямо: свечка лежит на ковре и продолжает гореть (видно, я забыла потушить, так торопилась, а она упала просто). Нет, вы понимаете, Евгений Петрович, горящая свечка на полу, а огонь от нее не распространяется! Мне некогда было поражаться, я только перекрестилась, опять к иконе поставила и за кулисы – уже спектакль начинался…

– Да разве можно так?! – не выдержал Дольской. – Вы меня поражаете, голубушка: не первый год в театре, а как будто только вчера сюда попали. Разве позволительно забывать о пожарной безопасности? Да все ваши хранилища для костюмов, декораций, ваши гримуборные и, прежде всего, сама сцена, да и зрительный зал с его деревянными конструкциями, – настоящая пороховая бочка, которая только и ждет той самой случайной, роковой искры! Спичку достаточно обронить, и за какой-нибудь час от этой громадины останется груда пепла и кирпичей! Какова беспечность, вы подумайте, а?

Услышав последние слова, даже шофер обернулся к хозяину, решив, что тот обращается к нему, но князь недвусмысленным жестом дал понять, что он глубоко заблуждается. Шофер натянул кожаный шлем по самые уши.

– Неужели вы не понимаете. Евгений Петрович, – раздосадовано произнесла Ксения, – это же чудо прямо! Святой Пасхальный огонь всего раз в году в Иерусалиме не обжигает, только согревает, а здесь получается то же. О пожаре и речи быть не могло!

– А вы, драгоценнейшая, знаете, что, по данным историков, театры горят, в среднем, каждые тридцать лет, а то и чаще? Догадываетесь о причине возгорания или еще нет? Освещение, милая моя, банальнейшая вещь! То от масляной лампы загорается, то от газового рожка, а чаще – именно от свечки и из-за рассеянности человеческой, конечно. Вот хотя бы один пример. Был в Москве такой театр. Петровский. Знаменитый, кстати, вы-то наверняка о нем слыхали. А в 1805 году, 22 октября, если не ошибаюсь, этого уникального здания не стало. И вот почему – некий растяпа из служащих две зажженные свечи в гардеробе забыл, а москвичи тогда, между прочим, утверждали. что пожар случился из-за назначенного на воскресенье представления «Днепровской русалки»: дескать, в ней столько чертовщины, что православному человеку и в будни грешно смотреть, не то что в праздник. Я уже не хочу вспоминать страшную гибель Эммы Ливри [163]163
  Эмма Ливри – знаменитая балерина, которой восхищалась сама Мария Тальони. От пламени светильника во время репетиции на ней загорелось платье, отчего она получила смертельные ожоги.


[Закрыть]– вы и сами о ней прекрасно знаете, а тем не менее так неосторожны.

– Не хотите же вы сказать, князь, что на Императорской Мариинской сцене ставят чертовщину? Если бы подобное и было, я ни за что не согласилась бы участвовать в постановке, – язвительно заявила прима, а сама подумала: «Откуда такие познания в этой области? Чего он только не знает – завидная эрудиция, уникальная! Просто заслушаешься».

– Я не имел в виду ничего подобного, только вас жаль…

– Вы преувеличиваете, в данном случае по крайней мере… Послушайте-ка лучше, что произошло со мной потом. Первый акт публика приняла восторженно (без сомнения, это от вашей иконы!). В антракте, воодушевленная, спешу переодеться – нужно было сменить платье на белое, подвенечное, но, когда его принесли из костюмерной, я вижу, что оно все измазано гримом, жидким тоном для тела и в клею и, конечно, никуда не годится. Скажите мне теперь, почему именно в этот день Серафима принесла из прачечной запасное платье Жизели, которое я обычно использую на гастролях, и все завершилось настоящим успехом – сами видели, что в зале творилось! В этом тоже ничего удивительного?!

– Да ваша костюмерша заранее позаботилась о вас, вот и забрала платье накануне постановки… – попытался возразить Дольской.

– Погодите, вы еще всего не знаете: перед спектаклем, когда я разминалась, на сцене оказалось разлито масло! Я чудом не упала, а если бы… Нет, вы только представьте, что могло бы произойти – стоило лишь поскользнуться. Кто же, по-вашему, уберег меня, сохранил, «поддержал»? Ну же! Какая сила? Думайте что хотите, князь, а я уверена – все дело в новой иконе, и решила бесповоротно: такой образ только в храме висеть достоин, а для моей гримерки слишком большая честь. Не возражайте – я жертвую ваше творение Богу! Могу я распорядиться подарком по своему разумению?

Евгений Петрович вздохнул, однако кивнул в знак согласия:

– Воля ваша, драгоценнейшая мадемуазель Ксения. Поступайте с ним, как считаете нужным.

– Я считаю это должным, а не нужным, поймите…

– Понимаю! – заверил лукавец. – Сказано ведь: грешно хранить святыню под спудом. Пусть поклоняется православный люд.

Сколько иронии слышалось в этих словах! Но Ксения слишком увлеклась мыслями о предстоящем пожертвовании и не заподозрила ровным счетом ничего. Немного помолчав, она изрекла:

– Ну что же… Я уже выбрала храм – тот, в котором мы были сегодня, и хотела бы…

«Иконописец» понял, что сейчас последует приглашение участвовать в передаче дара. Он поспешил предупредить:

– Это может показаться странным, но у меня, грешника, столько дел сейчас, суета сует, знаете ли. И потом: я человек скромный, не смогу я быть в храме. Рад бы в рай, да грехи не пускают.

– Вам виднее, но для себя я не считаю возможным это отложить, – сухо извинилась балерина.

– Не нужно сердиться, дражайшая: образ доставят на место, когда вам будет угодно.

– А я и не сержусь нисколько, и не сомневаюсь, что вы как человек благородный исполните мою просьбу. – Она действительно не сердилась, только было жаль, что Евгений Петрович не хочет присутствовать при дарении созданного им шедевра.

Тем временем мотор притормозил возле дома Ксении.

– Приехали-с, ваше сиятельство! – сообщил шофер.

Прощаясь с дамой, князь приложился к восхитительным пальчикам, но под конец не сдержался, сказал в сердцах:

– Не выходят у меня все-таки из головы сегодняшние чудеса. Кто-то нарочно опрокинул свечку в гримерной, и пачку испачкали вам назло! Я столько подлости видел в жизни и давно уже не верю в такие совпадения. По-моему, все дело в зависти… У вас ведь есть враги в театре, мадемуазель Ксения?

– Помилуйте, какие враги! – Ксения протестующе замахала руками.

– Ну, завистники-то наверняка имеются, возможно, кто-то на подозрении…

Балерина смутилась всего на какое-то мгновение и ответила твердо:

– Нет! Не думаю и думать не желаю. Пустое все это, князь.

– Да вы только послушайте, что пишут газеты о той же Коринфской! И так заслужила дурную репутацию в России из-за бесконечных скандалов, а тут я своими глазами прочитал, что в Париже, потакая дурным нравам публики, она раздевалась донага и в таком виде скакала по сцене. Представьте, успех превзошел шаляпинский! Не удивлюсь, если в следующий раз она шокирует зрителей, скажем, жонглированием пудовыми гирями. Ха-ха-ха! Говорят, у нее много помощников в зале. Например, бытуют слухи, что когда она не смогла выполнить фуэте во втором акте «Лебединого», то один из этих наемных поклонников отвлек внимание зала искусной симуляцией приступа эпилепсии.

На все эти коммеражи [164]164
  Коммеражи (от фр.commérage) – сплетни или происшествия, подающие повод к сплетням.


[Закрыть]Ксения, поморщившись, незамедлительно отреагировала:

– Князь, я терпеть не могу сплетен. Имейте это в виду и в будущем избавьте меня от выслушивания подобных гадостей.