Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

VII

На Литейном дворе при Академии, в цеху, арендованном галерейщиком, Звонцов делал сложные отливки до злополучного ограбления мастерской, здесь же оказалась часть той бронзы, что «поставлял» ему Иван. Когда большинство памятников вернулись на Смоленское кладбище, кое-что было перевезено в цех. После того как ваятель с Десницыным-старшим спешно переломали и перепилили остатки, они превратились в мало чем примечательный бронзовый лом, былую принадлежность которого трудно было определить, зато изуродованные куски крестов, символических урн и прочих символов, украшавших раньше места старинных захоронений, сейчас еще более годились для нового художественного литья. Вся эта груда беспорядочно лежала в углу мастерской, и у Звонцова вдруг мелькнула мысль, что, возможно, качественной работы из настолько разносортного сырья не получится. Отлить копию подаренной Флейшхауэр «богини» Звонцов задумал давно. Перед отъездом в Германию он снял с нее кусочную форму из гипса, сделал сверху по всем правилам кожух, тоже гипсовый, теперь же, доведенный бредом до исступления, Вячеслав Меркурьевич решил, что наступил самый подходящий момент для воплощения своей idée fixe: у него, что называется, руки зачесались, да и промедление, казалось, было смерти подобно. А тут еще рядом оказался безотказный Десницын-младший, в прошлом занимавшийся литьем. Словом, имелись все необходимые условия – только работай, не ленись!

На Литейном дворе Звонцов выглядел уже вполне вменяемым. Чтобы у Арсения не возникло вопросов, откуда сырье, предупредительно разъяснил:

– Вот скупил оптом отходы на заводе Сан-Галли. Там столько всякой всячины: сам понимаешь, ограды льют, даже памятники, конечно, лом остается. Ну, я по сходной цене и…

Арсений слушал друга краем уха: он обрадовался, что тот пришел в себя, – это было главным. За работу взялись с вдохновением. Особенно увлекся Звонцов – забыв про все свои травмы, он снова ощущал себя в родной стихии, в шаге от воссоздания заветного шедевра. Сеня тоже находил профессиональный интерес, чувствуя себя соучастником сложного творческого процесса, дела, от которого он уже отвык, и в нем, конечно же, проснулся азарт художника. Потирая руки, Вячеслав Меркурьевич приговаривал:

– Ну наконец-то! А помнишь, какие вещи я раньше делал, какое будущее мне прочили? Сейчас бы то вдохновение, тот кураж! За дело, за дело!

Первый блин, однако, вышел комом: получился недолив расплава, неожиданный брак. Звонцовские нервы тут же сдали, он стал ругаться. Осторожно снимая форму, Арсений удивлялся:

– Это ведь форма совсем не той работы, про которую ты говорил. Это, наверное, какая-то другая форма.

Скульптор продолжал сотрясать воздух, еще не видя результата и обвиняя во всем помощника:

– Хватит мне арапа заправлять! Это форменный брак. Халтура – не надо мне халтуры! Загубил работу, а теперь выдумываешь себе оправдание. Мастер, тоже мне, выискался! Что-то мне непонятно, кто здесь вообще скульптор – ты или я? Может быть, ты?!

Когда Арсений наконец освободил отливку из гипсового плена, взору художника предстала статуя неожиданной красоты, невиданная по выразительности – пример органичного творения. Звонцовское же воображение все еще предвкушало, что из «расчлененной» скорлупы вырвется на свет кладбищенская богиня, но вместо этого он увидел какую-то яичницу-глазунью, в которой едва угадывались очертания человеческих членов.

Арсений сиял от восторга, Звонцов был просто обескуражен и произнес недоверчиво:

– Не моя это работа. Ничего похожего! Задумал одно, а вышло совсем другое… Тут что-то не так…

– Нет, брат, это ты натворил, а я только свидетель. Ликуй: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь!» Это же гениально, дурында!!!

Звонцов смотрел на художника исподлобья, как на человека, который над ним издевается.

– Да ничегошеньки ты не понял, скажу я тебе, – Десницын вдумчиво посмотрел на скульптуру, обошел вокруг: отошел на расстояние, потом приблизился почти вплотную. – Назови-ка ее «Сотворение человека». Точно! Вот так и рождаются шедевры.

Арсений посетовал на то, что подобные «казусы» при обычной отливке чрезвычайно редки:

– Пойми, тут сама стихия-природа вмешалась, ей только нужно было помочь. Действительно, нет никакого труда в том, чтобы «случайно» недолить или перелить бронзы или, скажем, дырку в гипсе проделать в самом неожиданном месте, чтобы расплав пролился. Зато каков эффект! Чем не новаторский метод?! Заурядная, казалось бы, технологическая оплошность принесла уникальный творческий плод. Но, скорее всего, это из-за неоднородности сырья, хотя, конечно, такие детали выливаться могут только из форм.

Вячеслав Меркурьевич опять попытался возразить:

– Тебя послушать, Сеня, так только того и не хватает, чтобы ты устраивал неожиданные подвохи, технологию отливки нарушал, и шедевры можно будет лепить как пирожки. «Стихия вмешалась» – ловко придумано! Может, ты себя возомнил теоретиком нового направления в искусстве?

– Ну, тогда делай как знаешь! Я думал, как лучше, а ты и слушать не желаешь. Хоть бы присмотрелся… – Арсений махнул рукой и собрался было уходить, но скульптор предупредительно загородил ему дорогу.

По правде, он уже «присмотрелся», ему просто хотелось хоть как-то «уесть» талантливого помощника. Ясно было, что в совместной работе есть драгоценное зерно.

– Куда это ты собрался? Погорячился я, признаю.

VIII

Через три дня цех был уже полон скульптур, совершенно не соответствующих единственной изначальной литейной форме. Казалось, что последняя каждый раз сама рождает иные, непредсказуемые конфигурации внутри себя – истинные уникумы объемного творчества. Выходило, что у мертвой материи, у пустотелого гипса есть индивидуальная душа, свидетельствующая о существовании невидимого и неведомого сверхваятеля! Среди прочих диковин стихийного литья, в деталях одежды «изображаемых» им символических персонажей трепетали удивительные бронзовые кружева – тончайшие, совсем как настоящие! В другой скульптуре бушевало грозное море с тонущим кораблем, разверзшимися пучинами, причем волны были поразительно реалистичны – до мельчайших подробностей. Все отлитые за эти дни работы отличала еще одна особенность – фатальная мучительность земного бытия, так или иначе отраженная в каждой из них. Они изображали то стихийные бедствия, то различные бесстрастно запечатленные моменты гибели в некоторых скульптурах, вернее, целых композициях, окрашенные воображением в самые живые тона, были ясно различимы многофигурные батальные сцены…

Арсений убежденно заявил, что теперь, когда Звонцов сотворил целую первоклассную глиптотеку вполне в духе новейших художественных веяний, следовало бы срочно все выставить.

– Значит, ты думаешь, это обречено на успех? Что-нибудь «уйдет»? – автор затаил дыхание – он все еще не мог до конца поверить в то, что, возможно, достиг желаемого.

Арсений поморщился – он не любил торгашеский жаргон, однако ответил тотчас:

– Не беспокойся, Звонцов: раскупят если не все, то многое. Неужели не видишь – это не ремесленные поделки.

Но мысли его были далеки от подсчета чужих гонораров.

Вячеслав Меркурьевич внутренне возликовал: он не имел оснований сомневаться в творческом чутье друга, как никогда не сомневался в его таланте. «А если бы не я, кто увидел бы его полотна? Он не имел бы даже того немногого, что имеет сейчас», – размышлял Звонцов не без гордости уже за собственное чутье, которое не подвело его тогда, на заводских задворках. К тому же его, как всегда, устраивало и поражало то, что Арсений даже не думает претендовать на соавторство: «Блаженный он, что ли? Его волнует только само искусство как некое таинство – а как же лавры? Оставаться равнодушным к известности – непостижимо!»

Размышляя о том. в чем кроется «чудесная» причина рождения столь оригинальной «новой» скульптуры, Вячеслав пришел к суеверному выводу, что подействовала поставленная им свечка перед чудотворной иконой: «Услышал меня святой Никола! Тогда вот статуя собаки ожила, а сегодня такая удача с литьем».

Он твердо решил: «По окончании работы новые скульптуры нужно обязательно подписать своим именем. а не позаимствованной у Арсения сомнительной монограммой «КД».

Все эти дни скульптор и художник работали бок о бок, не покладая рук. но главного своего желания Вячеслав Меркурьевич так и не исполнил, хотя мысль об отливке зловещей богини не отпускала его.

Арсений осторожно подсказывал:

– Слушай, я все-таки думаю, что тут основная техническая причина в сырье. Лом твой перемешан, не поймешь, откуда что – куски разного происхождения, неодинаковые сплавы. Это. по-моему, многое объясняет.

Скульптор твердо решил, что точную копию надгробия вернет на прежнее место – только так в буквальном и мистическом смысле можно было освободиться от этого наваждения, навсегда избавиться от черного искуса и духовного рабства потустороннему злу. На третий день он собрал-таки необходимое количество более или менее однородных обломков, однако для решительного шага, для воплощения задуманного нужны были силы, а Звонцов, и без того истощенный ночными бдениями, кошмарами и дурными пристрастиями, уже едва держался на ногах. Хорошо, что рядом постоянно был Арсений.

– Вот что, Сеня, – произнес скульптор запекшимися губами. – Опять у меня, кажется, лихорадка начинается. Я все приготовлю для отливки, а ты, будь добр, сделай остальную работу сам. Теперь ты уже наловчился, я тебе доверяю – вещь непременно нужно исполнить именно сегодня. Чувствую, иначе может быть поздно. Нужно с этим разделаться раз и навсегда.

Он заложил в тигель тщательно подобранную бронзу и оставил плавиться, сам же прилег отдохнуть на какую-то скамью, положив под голову свернутую робу.

Арсению оставалось только дождаться, когда будет готов расплав, и перелить однородный жидкий металл в форму, на этот раз надежно закрепленную. Работа была в удовольствие. Он старательно исполнил отливку и с нетерпением ожидал, когда же бронза остынет и можно будет лицезреть результат. Он хотел было закурить, но тяжелые двери цеха распахнулись настежь – и опешившего Десницына тут же обступили полицейские чины. Офицер дежурно, резко вскинул руку к козырьку, представился и сразу спросил:

– Вы, судя по всему, Десницын Арсений Кириллович, художник?

Сеня кивнул головой.

– Тэ-э-эк-с… Неоднократно помогали своему другу Звонцову Вячеславу Меркурьевичу при отливке скульптур. Верно?

– Да, – Арсений готов был отвечать на вопросы, но не мог взять в толк, зачем он понадобился стражам порядка.

– В таком случае, собирайтесь. Мы вынуждены вас задержать. Господин Звонцов обнаружен мертвым в собственной мастерской, а вы, как нами установлено, единственный, кто находился с ним в самых тесных отношениях. Извольте поторопиться!

Глаза Арсения округлились от удивления. Он недоверчиво оглядел полицейских, те настороженно переглянулись.

– Да что вы, господин поручик! Здесь явное недоразумение: вот он, Вячеслав Меркурьевич Звонцов, – отдыхает от трудов праведных. Живехонек, как видите… Мы здесь безвыходно уже трое суток.

Звонцов к этому времени поднялся со скамейки и слышал все сказанное поручиком:

– Это я и есть Звонцов! Понимаете? Откуда в моей квартире мог взяться убитый… Скажите, а у него голова не в петле была?

«Что он несет!» – Арсения взяла оторопь.

Поручик сразу насторожился:

– Кто вам сказал, что найден убитый? Я этого не говорил. А вот с вами, сударь, ничего не ясно… А при чем тут петля? Предъявите-ка документы, удостоверяющие вашу личность!

И тут скульптор сообразил, что при нем нет ровным счетом ничего, подтверждающего, что именно он – Звонцов. Все документы, разумеется, остались дома, он, по рассеянности, всегда запихивал их куда попало, а когда ночью, спасая собственную жизнь, прыгаешь из окна, разве придет в голову захватить с собой хотя бы какую-нибудь справку?

– Но я уверяю, что…

– Тэ-э-эк-с… Значит, нет документов. В высшей степени подозрительно! – Офицер полиции повысил тон. – Вот что, голубчики: собирайтесь сейчас с нами, оба – до выяснения обстоятельств преступления – и без глупостей! Еще разберемся, что у вас за дела богемные…

«Голубчикам» ничего не оставалось, как повиноваться представителям власти, – под конвоем они безропотно проследовали в участок.

IX

Наконец наступил долгожданный чаемый потерявшим покой причтом, да и паствой (из тех, кто в искушение не впал) день переосвящения Николаевского храма, почти девяносто лет слывшего среди петербуржцев, держащихся строгой веры, местом благословенным. Чин отслужил сам отец протоиерей – он обильно, сажень за саженью, окропил намоленные почтенные стены, и все присутствовавшие в храме со старанием и тщанием, независимо от наличия голоса и слуха, подтягивали за причтом и хором.

– Спаси, Господи, люди Тёоя и благослови достояние Твое… – Даже новый батюшка, срочно назначенный в Николаевский приход с благословения самого Высокопреосвященнейшего митрополита после казуса с «иностранной» собакой, отец Давид, нашел, что освящение прошло «весьма и весьма достойно, в полном соответствии с установленным каноном». Такая оценка, надо сказать, обрадовала весь причт, потому что длинные языки утверждали, что отец Давид Юзефович приставлен «от Синода» следить, не допускают ли единоверцы в служении чего-нибудь недозволенного.

Уже в тот же день перед вечерней кто-то заметил, что недавно пожертвованная икона Архиепископа и Чудотворца Мирликийского «мироточит», да так обильно, что благовонная жидкость прямо струилась с лика и с десницы, и недостаточно было просто собирать ее ваткой – под киот пришлось подставить сосуды. Но этим чудесные явления не ограничивались: когда открыли киот, обнаружили, что черты святителя точно отпечатались на стекле – участки, бывшие на иконе светлыми, оказались затемненными и, наоборот, темные как бы просветлели. Факт этот, как водится, тут же просочился в столичную прессу, где дал повод скептикам от науки вдоволь порассуждать о его материалистической природе, назвать отпечаток «фотографическим негативом», в то же время духовные и некоторые традиционно патриотически настроенные издания проводили смелые восторженные аналогии с Образом Спаса Нерукотворного. Как только возникли эти газетные разнотолки и публичная шумиха, отец настоятель получил конфиденциальное письмо от Владыки Владимира, в котором ему предписывалось, во избежание кощунственных недоразумений, отправить мироточивую икону вместе со стеклом в управление епархии, чтобы созданная при Духовной Академии комиссия профессоров-клириков провела компетентное обследование на предмет чудотворения. С самого образа должно было снять точную копию и установить на прежнее место в той же ризе, по крайней мере до тех пор, пока комиссия не придет к окончательному выводу, при этом Владыка особо предупреждал, чтобы замена была произведена безо всякой огласки (настоятелю разрешалось поставить в известность только остальной причт). Отец Феогност в кратчайший срок сделал все согласно архиерейскому предписанию.

Теперь уж на смену временному духовному нестроению под своды старой петербургской церкви навсегда должна была вернуться прежняя благодать, но вопреки добрым чаяниям и молитвам странные искушения не прекращались, продолжая преследовать самих батюшек.

– Видимо, не на шутку мы Господа прогневили! – жаловался протоиерей отцу Антипе, навестившему бывший приход. – Я ведь до сих пор хожу сам не свой. Нету лада в душе, мира нет! Такое за собой на днях заметил. что не по себе стало. Я теперь, отец Антипа, смертный час любого человека знаю: кого не увижу перед собой, сразу определить могу точную дату, когда он преставится! Отчего это провидение и что мне, грешному, с ним делать? Вряд ли такой дар сомнительный от Бога – пользы в нем никакой. Отпевание на этом вот самом месте несколько раз уже предугадал! Казню себя за это – выходит, напророчил смерть добрым людям. Прямо как та птица неразумная: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?», а она знай себе кукует. Ну скажи, разве не напасть, не искушение для души?

– Да уж, пожалуй, хорошего мало! И то сказано: никому не дано знать часа своего! А о чужом и вовсе не сказано ничего. И я ведь, отец настоятель, покоя не обретаю. В детстве была одна праздная мечта, я уже, кажется, и не вспомнил бы, а тут – кто бы мог подумать? – проявилось! Мачеха меня воспитывала. Знаю, что иные женщины чужих детей воспитывают лучше родной матери, но моя мачеха к этим исключениям не относилась – настоящая ехидна. Отец подкаблучник был, так она безнаказанно надо мной издевалась. Совсем еще мальчишкой заставляла зарабатывать: обувь я господам на улице чистил, афишки клеил и чего только делать не пришлось. Рукоприкладством-то она не занималась, зря наговаривать не буду, но скупостью отличалась необыкновенной: отбирала до гроша все, что я умудрялся заработать, и держала меня на хлебе да на квасе. Все, что ей попадало в руки, тратила только на себя – франтиха-то была первая на деревне, мачеха моя, на шали копила, на паневы всякие. Вот и была у меня давнишняя мечта, чтобы найти монетку вроде маячка: заберет она ее, а та мне и укажет, где кубышка мачехина, в которой все денежки спрятаны, бывает, даже молился о том Николе, по-детски, конечно, – так ведь детская молитва доходчивая! Ну, потом заболела мачеха и недолго мучилась… Много лет уже прошло – мир ее праху и душе упокоение! Зла-то у меня на нее никогда особого не было – кто ж из нас без греха? Да и забылось все. Только вот недавно совсем заметил за собой способность одну – стоит пообщаться с человеком, как начинаю чувствовать, где у него деньги и сколько. Сумму могу назвать вплоть до копейки, и доход, и приход, даже где лежат, все мне становится известно.

Отец Феогност посмотрел на него с недоверием:.

– Не веришь, отец протоиерей? Ну, тогда доказательство, не обессудь уж: было у тебя утром тридцать два рубля, а сейчас только двадцать семь. В ризнице во внутреннем кармане твоего сюртука.

– Верно! – непроизвольно вырвалось у протоиерея. Сегодня он взял в лавочке продуктов и еще сатина на новый подризник – вместе как раз выходило пять рублей! – Ну, брат, теперь вижу – и тебя лукавый крутит. С нами Бог. отец Антипа, молиться сугубо надо, как иначе побороть? Кадить нужно больше, ладана не жалеть – боится он фимиама!

– Мало того, меня еще, как назло, в последнее время преследует постоянная нужда в деньгах.

– И у меня на этом искушения не кончились: вчера-то еще что было, – продолжал жаловаться о. Феогност. – Служил литургию, и попались мне две записки об упокоении, так я их когда прочитал, чуть из рук не выронил: в одной черным по белому «за упокой всех святых» написано, а в другой всех наших священников имена, да еще и твое тоже – первым значится, мое последним! Может, и пошутил какой озорник, но это ведь каким греховодником быть надо, страха Божия вовсе не иметь! Пожалуй, твоя правда, отец протоиерей: все сие по грехам нашим! Напасть бесовская, не иначе!

На следующее утро после этих откровений отец Феогност обратил внимание на большую группу женщин, собравшихся перед образом Святителя Николая и ожидающих исповеди. Узнать их было нетрудно: «Свят, свят, свят! Опять Капитолины пожаловали! Нет уж: хватит с меня одного раза. Пускай кто-нибудь другой их увещевает!» Он попросил молодого священника Николая, недавно выпущенного из семинарии, а за годы учебы подвизавшегося здесь псаломщиком:

– Ты бы уж, отец иерей, исповедовал этих прихожанок. Тебе и на пользу пойдет: опыта набираться надо, глядишь, выйдет из тебя мудрый пастырь, наставник духовный – смена нам, старикам. А мне бы надо отдохнуть часок-другой, и еще пора отчеты писать в епархию благочинному. Ты, между прочим, батюшка, последил бы за собой, рассеян больно – витаешь мыслью во облацех, а может, где и пониже. На литургии «Апостол» неподобающе, без усердия прочитал и молебства дважды перепутал – хорошо паства не заметила… Ну ладно, ладно – иди, исповедуй, благословляю!

Неожиданно иерей зачастил сбивчивой скороговоркой:

– Простите, ради Бога, отец настоятель, выслушайте – мне поговорить нужно с вами. Давно собирался поговорить, да все как-то… Живу, потакая всяческим человеческим иллюзиям. Да, иллюзиям! Вызваны-то они всяческим расстройством зрения и мозга, а то и несварением желудка. Именно! Я всегда уважал вас и никогда не решался говорить с вами в таком тоне. Конечно, какое у меня, заурядного иерея, право, я ведь понимаю… Но однако же у меня есть свое мнение. Все это, знаете ли, ни к чему, зря! Каждый день венчаем, отпеваем, крестим, а все никакого толку… В чем, спрашивается, толк?

– То есть как это в чем? – Отец Феогност с удивлением воззрился на вчерашнего семинариста. – А что ты хотел? Обоснуй!

– Так, собственно, ничего… Но все же зря: и поем, и кадим! Комаров отгоняете и читаете… Бог не слышит… Пять лет Богу здесь служу и ни разу не видел, чтобы Он услышал. Сегодня уже обвенчать успел, на очереди отпевание, завтра крестим, и конца не видать… Никому это не нужно, я правда так думаю! Вы уж простите, отец Феогност, давно наболело… Уныние беспросветное, скука!

Настоятелю захотелось заткнуть уши, но с высоты своего пастырского опыта он не мог не дать отповедь малодушному воспитаннику.

– Ты лицо духовное и не смеешь себе даже мысли подобные позволять! Неси, сыне, свой пастырский крест и не ропщи! Декадент выискался – я из тебя этот искусительный дух изгоню!

У отца Николая налицо были все признаки переутомления, возможно, даже душевного недуга (уж больно речь его походила на бред), и ему никак нельзя было, по крайней мере сегодня, доверять исповедь. Убедившись в этом, настоятель смягчился, пока отправил его отпевать недавно привезенного убиенного, а потом велел спокойно идти домой, не засорять главу светским мудрствованием и непременно хорошенько отоспаться. «А вот мне самому сегодня, видно, не придется отдыхать, – со вздохом заключил отец Феогност. – Жаль, Антипу от нас услали, пуд соли с ним съели, выручил бы!»

Тем временем в соседнем приделе Давид Юзефович тоже готовился исповедовать, и к нему уже вереницей выстроились прихожане. Отец Феогност понял, что это единственный выход из неприятной ситуации: «Подменю-ка я его, а с этими вздорными Капитолинами он должен справиться – все-таки в соборе настоятелем был, опыта не занимать! С Богом!»

Отец Давид без лишних слов уступил свое место старшему священнику и покорно отправился исполнять его распоряжение. Довольный настоятель поманил к себе стоявшего первым инвалида, нервно комкавшего сжатый в единственной левой руке картуз, ободряюще произнес:

– Подойди поближе, раб Божий, поведай боль-то, глядишь, и телесную облегчишь. Не мне душу открываешь – Самому Всемилостивому Утешителю страждущих!

– Страшно признаться, отче честный, я ведь давеча на святой исповеди солгал!

Оказалось, инвалид на исповеди придумал историю, будто он отставной офицер и от басурман пострадал на турецкой границе, на самом же деле никакой он не офицер, а вор со стажем, и подвига никакого не было, совсем наоборот – настоящее кощунство:

– Срок очередной тянул я не первый год – там, в тюрьме, батюшка, такая тоска, что меня с тоски бес и попутал. К нам тогда монахи пришли из местного монастыря, принесли Евангелия, образки святые. Призывали начать новую жизнь, исправиться: «Трезвитесь. говорят, братья, не пейте, табак не курите!» Тут-то меня, непутевого, вдруг охватила злоба на весь мир, фарисейство вокруг, думаю – дурья моя башка! Миссионеры ушли, оставили подарки, а меня блатные уважали, я и предложил: давайте, братва, пустим эти Евангелия на самокрутки, дескать, пускай монахи на макароны не задаются – они обет давали, а нам курево – первая радость, вот всем польза-то и будет от их Божественного Писания! Вы простите, отче, за подробности – покаяться хочу, все как было рассказать. Ну, разобрали книги по страничке, спорить со мной и не думали, кто-то даже карты из обложек навырезал… После того стала у меня правая рука сохнуть, и, как ни лечили, пришлось ампутировать. Врачи сказали, гангрена, но у меня уже тогда мелькнула догадка – это неспроста, расплата это за святотатство, как зачинщику. Потом освободился, угрызения совести по-нашему, по-русски заглушал зельем, с годами смирился с подлостью своей. А недавно деньги в очередной раз в семье вышли, ну я решил: зачем воровать, рисковать лишний раз? Пришел в храм, расписал батюшке, какой я несчастный, мученик за Христа, он поверил, святая душа, сжалился и четвертную мне, подлецу, дал (я даже сделал вид, что оскорбился, а на самом деле просто цену себе набивал). И теперь сюда, наверное, не пришел бы уже, если бы во второй раз Господь не покарал – еще страшнее первого! Лучше бы сердце мне вырвали, жизнь забрали… – Инвалида душили слезы, но он, превозмогая спазм в горле, продолжал рассказывать. – Сын у меня… сын родился без правой ручки, понимаете? Вот ведь горе-то какое, батюшка! Я сам с той поры никудышный кормилец, теперь и дитя мое единокровное – калека. Чего ж дальше ждать, отец честной? Какой еще кары? Каюсь, отче, в кощунстве своем, во лжи и лукавстве, в грешной жизни каюсь, – завяжу, брошу воровать! Пусть меня казнит Господь – недостоин я прощения, только сыночка бы пощадил, не наказывал больше за отцовскую дерзость – ему ж и так суждено до гроба левшой хлеб свой добывать!

Такого горького рассказа батюшка не ожидал: «Устранился от трудной исповеди. Крест пастырский облегчить восхотел, за то и урок мне – только Господу Вседержителю ведомо, где тяжелее, где легче и куда служителя Своего поставить. Утешай теперь калеку, делай, что долг велит, отец Феогност!»

– Веруй и надейся, сын мой: многое простится тебе за то уже, что пришел и сознался в большой лжи, – он старался найти самые нужные слова. – Вижу, что понял, какая страшная плата бывает за всякое святотатство. Тяжко тебе сейчас, горько, а ты посмотри на тех увечных воинов, кто истинно пострадал за Веру Православную, – сколько таких достойно, со смирением сносят увечье свое. Только не возропщи на Господа, крепись духом – Он тебя покарал, Он же смилостивится и наградит – все в Его воле! И когда молишься за семью, за младенца болящего, знай, что я. грешный пастырь Феогност, с тобой вместе молитвы возношу. И святые на небесах предстоят перед Господом с просьбой о них. Да не будет больше несчастий и бед с родными твоими, да почиет на них благодать Божия. Как сына-то назвал?

– Да не крещен еще, батюшка! Собрались только… – ответил инвалид.

– Вот оно что! А ты удивлялся, что страх тебя берет: срочно нужно крестить! Я сам и окрещу, и нареку Пантелеймоном. Вырастет, станет врач, людей будет исцелять и сам укрепится духом и телом. Уразумел теперь?

Однорукий бросился в ноги священнику, обещал исполнять все как он велит, почитать его как духовного отца и вернул в храм двадцать пять целковых.

После инвалида к аналою подошла простоватого вида женщина в ситцевом платке, плюшевом саке и сразу же принялась благодарить за мудрое наставление: из этой сорочьей трескотни можно было заключить, что кто-то из здешних священников благословил ее добавлять святую воду в вино мужу-пропойце, чтобы тот хоть как-то опамятовал, и совет возымел чудесное действие. Отец семейства, токарь, не только совсем бросил пить, но на днях получил первый за весь год выгодный заказ.

– Бога молить за вас всех буду, чудотворители вы наши! Мы уже с муженьком обет дали в монастырь к Александру Свирскому пешком на богомолье итить. Только вот что спросить хотела, батюшка, не переборщила ли я с водицей-то святой? Ить Ваня мой теперь без нее не может совсем! И натощак, и за обедом пьет, как все равно, Господи прости, горькую раньше стаканами пил, так теперь святую воду, да разбирать еще стал – подавай ему крещенскую-богоявленскую, а то требует со святых ключей. Я тут у него даже заначки заметила – там, где, бывало, очищенную прятал, не знаю, что и думать, – виданное ли дело? И смех и грех!

Отец Феогност не смог скрыть улыбки:

– И не такое случается, голубушка! Значит, Господу угодно было в твоем супруге злую страсть на добрый обычай переменить. Как же тут грех – радуйся, вместе Небесам благодарение возносите… Много, говоришь, пьет воды святой? Это оттого, что водки-то никак не меньше выпил, теперь душу и тело очищает. Наверное, боится сильно, что к прежнему потянет.

– Право слово, боится, батюшка!

– Так ты бы его с собой приводила на исповедь, на литургию, хоть в неделю раз – в воскресный день. Он ведь жизнь новую начал, в ней без Причастия никак нельзя! А я ему объясню, что страх его напрасный, – змия зеленого одолел с Божьей помощью, теперь уж мученик Вонифатий и святые угодники назад не выдадут.

Протоиерей только успокоился душой, как очередной страждущий прихожанин снова взбудоражил ее, вызвав у батюшки настоящий шок откровениями авантюриста от литературы. При первом же взгляде на этого модного писаку возникла совершенно неподобающая, сомнительная ассоциация – длинноволосый и бледный, с заостренной бородкой, он слишком уж походил на Самого Спасителя, точно стремился навязать это внешнее сходство собеседнику. Прикрывая рукой рот, точно от кашля, писатель признался, что раньше вовсе не веровал, да как-то тут заглянул в Николаевскую церковь, и то по причине необъяснимого любопытства, некоего магнетического влечения. Признавшись в этом непотребном влечении, он был с позором изгнан из храма. Его настолько задело за живое, что за какую-нибудь пару недель он написал новый опус, в который вложил всю свою обиду на священнослужителей, Церковь и Самого Бога.

– Мне откуда-то пришла, как показалось, совершенно гениальная, свежая творческая мысль: написал же Леонид Андреев «Иуду Искариота», представив величайшего предателя, лжеца, клятвопреступника, самоубийцу наконец, как сильного, смелого и прекрасного, как самого верного ученика Божия «с нежным сердцем», совершившего свое преступление якобы из глубочайшей любви к Спасителю мира, и эту повесть с восторгом приняла не только богема, но и интеллигентские круги, а я возьму и тоже переверну каноническую традицию с ног на голову и в новаторском духе изображу Самого Христа величайшим негодяем, мошенником, сумевшим обмануть и обаять весь мир.

Отец Феогност избегал чтения «современной литературы» и об андреевской повести разве только слышал совсем нелестные отзывы, но в данный момент его интересовала судьба другого сочинения, автор которого стоял рядом:

– И ты дерзнул написать подобный богохульственный пасквиль?!

– Увы, написал, ваше преподобие! И еще более богохульственный, чем вы себе представляете: главная идея в том, что на третий день после распятия Христа как одного из разбойников, у меня является Его брат – двойник и изображает чудо – Воскресения Спасителя. Я надругался в своем опусе над самой сутью Жертвы Господней и Святой Пасхи, и только сейчас понимаю, что это было умопомрачение. Зло переполняло меня и ударило мне в голову! Но представьте себе, к несчастью, книга стала популярна, я ведь все правильно рассчитал, все получилось во вкусе передовой публики. Кое-кто из прогрессивной профессуры в запале даже назвал мой роман, прошу прощения, «евангелием русской интеллигенции» – неужели вы не слышали, ваше преподобие? Ведь был настоящий ажиотаж…