Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

Помня о том, что картин его больше не существует, Десницын осторожно, готовясь принять очередной удар, спросил:

– А что наш заказчик? Он ведь тоже здесь был?

– Конечно! Явился лично, и мне ничего не оставалось, как признаться во всем. Вот кто благородный человек – широкая душа, настоящий филантроп! Не переспрашивал, не терзал, а вошел в мое (в наше, Сеня, в наше!) положение. Просто предложил сразу выплатить этим извергам все, что они требуют, то есть рассчитаться за нас. Представляешь, слову дворянина поверил и размахнулся по-купечески! Разумеется, одно условие он не мог не поставить: нужно заново написать картины…

– Весь цикл заново?

Звонцов посмотрел на художника взглядом, в котором были и укоризна, и мольба:

– Я еще толком не выяснил, наверное, понадобится заключить новый контракт… Это все формальности, Сеня… Понимаешь, теперь у нас есть единственный шанс, а если ты откажешься, погубишь меня и себя.

На свою 9-ю линию Десницын возвращался пешком. Встречный ветер рвал волосы, а в голове как заезженная граммофонная пластинка крутилась одна мысль: «Все возвращается на круги своя».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Князь Дольской

I

Как-то Мария, женщина благочестивая и большая поклонница церковного искусства, предложила Ксении посетить «достойную самого глубокого внимания» выставку допетровских икон из знаменитой коллекции Ширинского-Шихматова [110]110
  ’Ширинский-Шихматов – князь, известный общественный и духовный деятель, знаток и пропагандист русского искусства, обладатель уникальной коллекции икон.


[Закрыть]в музее Училища барона Штиглица. Ксения живо заинтересовалась заманчивым предложением и в свободный от репетиций и спектаклей день, сопровождаемая подругой, прохаживалась по претенциозному зданию в Соляном переулке. На выставке было действительно немало редких икон строгановской школы и северных писем более древнего периода, но она оказалась камерной – все экспонаты разместились в двух зальчиках, очевидно, освобожденных классах, просторный же центральный зал под стеклянным куполом был занят большой экспозицией французского рисунка классической эпохи. Полная духовных впечатлений и настроенная теперь на уединение, балерина хотела было отправиться домой, а может быть, и в храм, но подруга попросила не покидать ее – разве не стоит посмотреть графику Давида и Энгра, чтобы сравнить с их живописными шедеврами из Лувра? Ксения не стала возражать, – у нее тоже возникло определенное любопытство. Если бы не присутствие избранных искусствоведов, художников и немногочисленных эстетов, музейный зал можно было бы назвать пустым, но Ксения нашла, что это даже к лучшему. Она могла подолгу стоять возле каждой работы, погружаясь в свои никому не ведомые мысли. Выставка представляла почти сплошь наброски и этюды обнаженной натуры, рождавшие в неискушенном посетителе весьма противоречивые впечатления. В один из моментов, когда Ксения созерцала очередную «nue» [111]111
  «Ню», букв, «обнаженная» (фр.)– искусствоведческий термин.


[Закрыть], незнакомый баритон приглушенно заметил:

– Занятное зрелище, мадемуазель, не правда ли?

Чужое вмешательство было для Ксении нежелательно и подействовало как ожог, но в первый момент она даже не обернулась, а стала искать рядом приятельницу: ту словно ветром сдуло. «Наверное, ушла в другой конец зала. Как некстати!» Статный господин лет сорока, который стоял за ее левым плечом, был давно готов к этой встрече и великолепно осведомлен о привычках и пристрастиях балерины. На первый взгляд он казался свободным художником: бархатный берет цвета спелой вишни, просторная блуза, поверх которой белел большой отложной воротник: темно-синий, в тон блузе, атласный бант на шее, ухоженные напомаженные усы, аккуратная заостренная бородка. Под мышкой незнакомец держал ящик – этюдник, полированная поверхность которого эффектно расплывалась разводами благородной древесины. На мастере были брюки из крашеной холстины и массивные ботинки толстой свиной кожи, изжелта-коричневые, со шнурками из такой же кожи. Этот вид показался Ксении достойным внимания: «Колоритный тип: все на нем с иголочки, словно только от портного, почти вызывающе театрально! Ему бы еще ботфорты и кружева на воротник, был бы похож на мушкетера. Что это – поза или подлинная суть?»

– Позвольте представиться: Дольской, Евгений Петрович Дольской, – странный незнакомец почти насильно притянул к губам руку Ксении, при этом сам едва склонил голову. – Восхищен вашим божественным талантом, видел вас во всех партиях. Вы настоящая Сильфида – у вас крылышки за спиной, не замечали? Нужно быть слепым, чтобы этого не видеть!

Балерина грустно улыбнулась: «Начинается! Все поклонники вырезаны по одному шаблону». Она спросила иронично:

– А вы, конечно же, князь и виртуоз кисти? Звучит: князь Дольской! Значит, вас положено титуловать ваше сиятельство?

Поклонник едва коснулся пальцами кончика бородки, стал его поглаживать:

– Фамилия действительно ко многому обязывает, но меня, а не вас, и такой официоз ни к чему. Обойдемся без титулов – мы ведь не в дворянском собрании, правда? А вот живописец я не Бог весть какой, вернее было бы сказать, начинающий художник. Хотя искусство – моя «одна, но пламенная страсть». Вы же, оказывается, не только балерина, но еще и весьма проницательная женщина, и я мог лишь мечтать о такой встрече.

Ксения понадеялась, что если сразу откроет Дольскому свои впечатления от выставки, он, пожалуй, оставит ее в покое.

– Вам интересно знать, что я думаю о выставке? Ну, так вот: она мне в целом не понравилась! Исполнено, бесспорно, мастерски, но слишком уж много обнаженного тела. Красивые формы, чувствуется, виртуозный почерк, а духовной гармонии – увы! – я не ощутила, – это искусство не для меня. И потом, ведь здесь есть даже примеры откровенной пошлости, альковные сцены!

От Ксении Светозаровой, слывущей в богемных кругах набожной затворницей, даже старой девой и молодой ханжой, Дольской готов был услышать именно такое категоричное мнение:

– Что тут скажешь, – французы всегда были сластолюбивы. Их не переделать, и, может, следовало бы снисходительнее отнестись к их традиционному эротизму? Ведь если взглянуть на эти рисунки с некоторой иронией… – Он вовремя надел маску моралиста. – Но не поймите меня превратно! Я ведь вас понимаю, возможно, во многом разделяю ваш взгляд: это задевает религиозные чувства, а святое лучше не трогать… И правда – смотрите, как пошло, соблазнительно переливаются, играют эти капельки воды на женской груди! И ведь акварель Энгра…

– Вот именно! Нельзя оправдать творчество, вводящее в соблазн. – Ксении казалось, что тема теперь закрыта и краткое знакомство закончено, но разговорившийся князь не отступал:

– Между прочим, у меня в роду было много духовных лиц, даже и архиереи, вот только знать бы, кто именно! Я, к сожалению, плохо знаком со своей генеалогией по линии матери, но ведь я по-своему тоже служу Богу как раз в творчестве, которое, как вы справедливо заметили, вещь деликатная. Картина, простите за невольный каламбур, не должна выходить за этические рамки.

Это суждение Евгения Петровича показалось балерине вполне разумным и искренним, а сам князь-художник даже обаятельным. Тут-то вот и проснулось любопытство в наивной душе:

– А вы в какой храм ходите, где ваш приход?

– Что интересно, драгоценнейшая, по материнской линии у меня глубокие греческие корни. Еще ее дед в Одессу перебрался из Салоник, стало быть, прадед мой. Матушка рассказывала: набожен был, на Афон к монахам и в Святую землю плавал. Меня по этой причине с детства в греческую церковь частенько водили, так до сих пор в греческую и захаживаю… Я хотел сказать, окормляюсь там.

Ксения никогда не видела богослужения греков, но была наслышана о его строгой красоте и давно хотела сходить в греческий храм.

– Знаете, это так неожиданно! Действительно интересно… А греческая церковь, по-моему, недалеко от Николаевского вокзала, такая величественная, с большим куполом?

Дольской вспомнил, что где-то в тех краях:

– Да… совсем недалеко. Как раз на Греческом проспекте. Если хотите там побывать, нет ничего проще. Мы сможем вместе посетить богослужение, как только вы пожелаете.

Легко воспламеняющаяся, импульсивная Ксения сразу же вознамерилась ехать, да и обстоятельства складывались на редкость удачно: в музее ей совсем наскучило, никаких дел в этот день больше не намечалось, а в храме (была суббота) наверняка уже готовились к повечерию накануне воскресного праздника, зато новый знакомый не был готов:

– Excusez-moi [112]112
  Извините меня ( фр.).


[Закрыть], я, к сожалению, не могу ехать прямо сейчас. Впечатления от подобной выставки будут только мешать сосредоточиться на молитве. К тому же я хотел бы причаститься, но совсем не готов. Возможно перенести наш «поход», скажем, на ближайшую среду?

Ксения согласилась только на следующее воскресенье, но для князя это оказалось еще удобнее.

Перед тем как ознакомить Ксению с византийским богослужением и «родовым» приходом, Дольской счел необходимым поговорить и с «попом», который будет служить в назначенный день. Нужно было расположить священника к себе и отчасти объяснить деликатную ситуацию с балериной, чтобы тот по возможности помог князю выглядеть в ее глазах постоянным прихожанином храма. Увидев серьезного, представительного господина, греческий батюшка готов был внимать его нуждам.

– Должен сразу признаться, святой отец, что перед вами, так сказать, заблудшая душа и христианин только по имени – меня крестили Евгением, но я желаю обратиться к истинной вере, исправить недоразумения и изъяны моего воспитания.

– Так вы, вероятно, грек по происхождению, если пришли именно сюда?

– О да! То есть матушка моя была гречанка (она-то и крестила меня, слава Богу), но рано умерла и не успела обучить даже простым молитвам. Я рос и воспитывался под влиянием отца. Papa, скажу я вам, был большой оригинал и не подал мне достойного примера…

– Не стоит осуждать родного отца, даже если он заблуждался, – это противоречит заповедям Христовым, – заметил священник.

– Еще как заблуждался! Он же был страстный западник. галломан, гордился близким знакомством с маркизом де Кюстином [113]113
  Маркиз де Кюстин (1790–1857) – французский писатель, путешествовавший по России в правление императора Николая I, издавший после этого книгу «Николаевская Россия», полную критики государственного устройства и быта Империи.


[Закрыть]– откровенным ненавистником России, Православия, и под его влиянием даже принял католичество. Представьте, он называл меня исключительно «Эженом», заставлял отстаивать нудные латинские мессы. Потом papa в духе новых европейских веяний вовсе отступился от христианства: после его смерти я с ужасом узнал, что он на старости лет стал членом некоего тайного мистического общества. Теперь вы сами понимаете, какой пример подавал мне отец. Католицизм я возненавидел настолько, что в гимназии, когда стал изучать Закон Божий, это неприятие, простите, целиком перешло на православие – как ни бился со мной наш законоучитель, толку от этого – увы! – не было. С той поры и не причащался. А уж студенческие годы, естественный факультет, разумеется, только добавили мне атеистического скепсиса. И вот теперь я искренне раскаиваюсь в своих заблуждениях, но даже не могу молиться: пальцы в щепоть не слагаются, точно закоснели, выю перед образами согнуть не могу, но если я что-то твердо решил, не отступлюсь…

– В наше время такая решимость, тяга к покаянию похвальны весьма. Приходите в храм, сын мой. Я позабочусь, чтобы опытные люди помогли вам освоить катехизис, изучить молитвы, словом, пройти воцерковление. Если сердце ваше возгорится Верой, то Господь примет вас как смиренное чадо и вы станете достойным членом Церкви Христовой.

– Видите ли, святой отец, кроме религиозного порыва меня привели сюда еще и дела личного свойства. Я влюблен и не намерен затягивать с предложением. Мечтаю создать настоящую христианскую семью. Поверьте, моя избранница глубоко верующая, благочестивая девушка хорошего рода, и если она узнает, что я только сейчас почувствовал тягу к Вере, стою, так сказать, только на пороге храма, это сможет обернуться крахом всех моих светлых надежд – решительным отказом… Вы меня понимаете?

Пастырь всем своим видом выражал участие, однако попросил уточнить:

– Ваши чувства я понимаю и готов бы помочь, но чем? Воцерковление – не простая формальность и требует немалого времени.

– Это само собой разумеется, и я готов стать прилежным учеником, но в том-то все и дело, что сейчас обстоятельства не терпят отлагательства… Д-да… Доя начала мне просто необходима вот какая помощь, ради Бога выслушайте! Мы придем вместе с моей избранницей на литургию в это воскресенье, и нельзя ли было бы сделать так, чтобы она поверила, что я здесь давно уже не случайный человек? Думаю, было бы достаточно одного вашего слова, жеста, указывающего на наше знакомство, и всего-то! Ведь это во благо, мы ведь, в конце концов, оба станем верными прихожанами. И мы сами, и дети наши будем Господа за вас молить! Я человек состоятельный, умею быть благодарным… Мне кажется, жертва от сердца всегда угодна Богу, и я не поскуплюсь – это была бы моя первая помощь нашему храму и мой первый осознанный христианский поступок. Войдите же в мое положение, святой отец!

Батюшка перекрестился:

– Во славу Божию! Не вижу ничего искусительного, если поспособствую благонамеренному человеку в святом деле создания семейства. Как учат преподобные отцы: «Семья – малая Церковь». Постараюсь, не сомневайтесь! Глядишь, еще и венчать вас Господь сподобит… А насчет жертвы – да не оскудеет рука дающего. Промыслительно будет, если в тот же день и пожертвуете.

«Вот и прекрасно! – заключил князь, полагавший, что упросить батюшку будет труднее. – Все бы дела так удачно начинались».

II

Утром условленного дня роскошное авто было подано к дому, где Ксения Светозарова снимала квартиру. «Художник», еще не справившийся с полудремой, ожидал балерину на улице возле подворотни, Ксения спустилась в точно указанный час. Дольской, на этот раз при бабочке, в строгом черном костюме и лаковых штиблетах, сам приоткрыл ей лакированную дверцу, заботливо помог устроиться на заднем сиденье. Автомобиль показался ей знакомым, словно уже отвозил ее куда-то: «Как похож на то ландо, в котором я ехала на вокзал перед гастролями». Шофер, однако, был другой, она внимательно его разглядела, и одет иначе: в твидовом полупальто, клетчатой кепке, глаза закрыты стеклами темных очков, на ногах высокие шнурованные ботинки с гетрами (Евгений Петрович предусмотрительно сменил прежнего «возницу», отставного измайловца). «Показалось», – облегченно вздохнула простодушная звезда сцены.

Перед входом в греческий храм, окруженный аккуратно рассаженными лиственницами за невысокой садовой оградой, Ксения стояла долго, с интересом рассматривала непривычный византийский центральный купол, охваченный сплошной аркадой витражных окон. Девушка решила, что это наверняка храм во имя Святой Софии, как в самом Царьграде – Константинополе, но на всякий случай спросила спутника:

– Собор, конечно, Софийский?

Евгений Петрович помедлил с ответом, но в этот момент, откуда ни возьмись, появился молодой человек (это был обыватель с Песков, которого Дольской нанял для пущей уверенности в себе, чтобы тот помогал ему, если вдруг что-то позабудется или не заладится). Неизвестный без запинки отчеканил:

– Нет, сударыня! Это, прошу прощения, не собор, а церковь Великомученика Димитрия Солунского.

Ксения кивнула со смущением и благодарностью.

– Да, это Дмитриевская церковь, – важно подтвердил Дольской.

– А кто этот молодой человек? – полюбопытствовала Ксения.

Художник равнодушным тоном ответствовал:

– Из постоянных прихожан.

Князь пропустил даму в храм вперед себя. Ксения самозабвенно крестилась, а хитрец за ее спиной и пальцем лба не коснулся. Голову предусмотрительно оставил непокрытой: чтобы шапку ломать не пришлось перед христианским Богом.

Окаждая просторное помещение церкви, священник какое-то мгновение задержался на месте, заметив в толпе прихожан давешнего посетителя, кивнул ему с благосклонным выражением на лице, точно приветствовал. Князь в ответ еще ниже склонил голову. Это не осталось незамеченным Ксенией, любившей с замиранием сердца следить за всеми подробностями богослужения, понимая, что любая деталь исполнена глубокого смысла. «А он часто здесь бывает – непустой человек!» – уважительно подумала балерина.

Сам Евгений Петрович почувствовал себя в храме очень неуютно: у него было ощущение, будто пол раскален и от этого горят пятки. Князь злился. Ксения же, наоборот, была под впечатлением иноязычного богослужения, спокойно-благостного, и самого убранства церкви. Резной ореховый иконостас с древлеправославным, вероятно, афонского письма деисусом [114]114
  Деисус – главные иконы в иконостасе, изображающие Спасителя, Божью Матерь и предстоящих святых.


[Закрыть], казалось, источал светоносное тепло. Через большие высокие окна под куполом, почти плоским, на молящихся и священников в черных головных уборах цилиндрической формы с расширяющимся, как бы приплюснутым навершием, не похожих на русские камилавки, лился умиротворяющий свет. «Свет Невечерний!» – подумалось впечатлительной девушке. Сверкало чеканным серебром висящее на цепях большое паникадило – хорос, цвели затейливые византийские орнаменты на стенах. Диакон возглашал ектенью, в которой Дольской с трудом узнавал лишь отдельные слова, зазубренные еще за гимназической партой (он только хотел, чтобы это «вбивание гвоздей» в голову поскорее закончилось), а Ксения, прекрасно знавшая содержание службы, повторяла про себя знакомое «Кирие элейсон!» [115]115
  «Господи. помилуй!» (греч.)


[Закрыть]– самую короткую молитву, исполняемую в большие праздники любым церковным хором и по-гречески. Эта молитва была первой, которой научила маленькую Ксюшу нянюшка, и потому ей всегда было приятно повторять слитые воедино напевные слова – призыв к Творцу из глубин существа. Усердный помощник Дольского на всякий случай крестился чаще, чем положено, а внимательно следивший за ним Евгений Петрович, которого так и подмывало уйти, в мучениях пытался ему подражать. Хорошо, что Ксения растворилась в общей молитве со всей свойственной ей искренностью и самозабвением и не заметила, как неуклюже, с усилием паралитика, чуть ли не кулаком, тыкал себя куда попало князь с «греческими корнями».

В какой-то момент Дольской потерял помощника-«грека» из виду. «Пускай его. Здесь он мне, пожалуй, уже не понадобится», – подумал, отдуваясь, Евгений Петрович. Ему было душно и муторно от ладана. Служба тем временем близилась к концу: псаломщик читал благодарственное правило, иерей готовился в алтаре к воскресной проповеди. Теперь воздыхатель сосредоточил все внимание на Ксении: «Сколько она еще собирается здесь время терять?» А девушка никуда не торопилась. Она принялась неспешно обходить храм, задерживаясь у каждой чтимой иконы. Поклонилась чудотворным спискам Благовещения и Параскевы, древнему образу «Милующей» Божьей Матери – надписи она разобрать не могла, но лики были знакомы и дороги. Опустившись на колени перед аналойным Крестом с частицей того самого. Животворящего Голгофского, приложилась к святыне. Разбитый Евгений Петрович волочился за ней как привязанный, силился повторять ее действия, но все у него выходило механически, неестественно. «И зачем я эту греческую родословную выдумал? Если она опять захочет в церковь, только к Юзефовичу. Надо было сразу к нему, а то решил изобразить перед примадонной „носителя“ византийских традиций… Стареешь, Евгений!» Перед уходом Дольской, словно бы вспомнив о чем-то незначительном, но необходимом, сделал княжеский жест. Достал из внутреннего кармана сюртука внушительных размеров пачку купюр и положил рядом с кружкой для пожертвований (в щель толстая пачка не прошла бы). Видевшая это Ксения была озадачена: «Можно ли верить щедрости напоказ?»

Но эта мысль быстро покинула ее – она была так поражена строгой торжественностью византийского литургического пения, акустикой мощных сводов и не совсем привычной утонченной красотой греческой иконописи, что захотелось еще побыть среди такого благолепия. Тем более близилось время проповеди, Ксения же никогда не уходила со службы, не выслушав напутственного пастырского слова, но князь, который уже не мог больше терпеть подобную обстановку, стал мягко уговаривать балерину уйти с ним. При этом он несколько раз извинился и, не смея поднять глаз на свою спутницу, признался, что до сих пор всегда посещал храм один, а ее присутствие настолько волнует его, что совершенно не дает настроиться на молитвенный лад. Ксения растерялась и не знала, как быть, тогда Дольской наконец решил за даму сам: крепко взял ее за руку и буквально вывел из церкви.

– Какие у вас пальцы холодные. Евгений Петрович!

– Со мной всегда так в храме – от избытка чувств! – оправдывался лукавец, не смотря даме в глаза. Он даже достал тонкий платок с готической монограммой и смахнул воображаемую слезу.

На паперти большая группа калек и нищих уже поджидала «благодетеля». Слышались возгласы:

– Евгений Петрович, кормилец ты наш!

– Спаси тя Господь, надежда наша!

– Дай те Бог здоровья на многая лета!

Филантроп не глядя раздал страждущим несколько рублей серебром. Ксения все более удивлялась происходящему и, всегда склонная поверить в искренность чьих-то добрых намерений, теперь смотрела на князя с пониманием.

Она не могла видеть происходившего после: обескураженного священника, который обнаружил среди пожертвований тугую пачку аккуратно нарезанной газетной бумаги, обложенную с двух сторон «синенькими» [116]116
  «Синенькая» – кредитный билет в пять рублей.


[Закрыть](князь-то «подсунул» Богу нехитрый муляж). Не видела она, увы, и того, как к самой паперти тихо подъехал извозчик и вышедший из экипажа щеголевато одетый юноша быстро рассчитался с «убогой» массовкой новенькими десятирублевыми купюрами и так же бесшумно уехал, даже не перекрестившись на храм. В авто «начинающий живописец» предпринял решающее наступление:

– Послушайте, мадемуазель, я хотел бы просить вас об одном одолжении. Это, конечно, дерзость, и вы, возможно, откажете… В общем, я поражен вашей красотой и давно хотел сказать… Вы как чистый, незапятнанный лист… Любой художник мечтал бы творить на таком листе.

Ксения насторожилась.

– Осмеливаюсь просить написать с вас портрет. Смиренно жду вашего согласия.

Она не ожидала подобного предложения, но в княжеских глазах было столько мольбы, что девушке показалось неудобным наотрез отказать:

– Право, не знаю… Меня не рисовали никогда: я, признаться, всем отказывала до сих пор…. А у вас такой грустный взгляд. С вами стряслось какое-нибудь несчастье?

Дольской выдержал стоическую паузу и картинно тряхнул головой:

– Да все пустое! Вот если бы вы согласились, для меня это было бы действительно подарком свыше.

Ксения с еще большим участием осторожно спросила:

– Мне показалось, вы сегодня не причащались? Вам так тяжело?

Усердный прихожанин успел подумать: «Нет ли в вопросе подвоха?», – но нужно было срочно дать достойный ответ:

– Я причащался в среду, когда вы, драгоценнейшая, не сочли возможным быть в храме.

– Ах да. ведь у меня же были репетиции, – вспомнила балерина. Она почему-то почувствовала себя виноватой перед «несчастным» (может быть, потому что сегодня тоже не участвовала в Евхаристии?), и это чувство тут же румянцем залило ее лицо. Дольской только и ждал чего-то подобного:

– Окажите честь! Посетите мой дом и мастерскую. Прямо сейчас! Я живу бобылем, никто нас не стеснит… Впрочем, что это я надоедаю своими домогательствами: раз не желаете, значит, не судьба мне вас написать…

– Разве я сказала «нет»? – теперь растроганная Ксения была почти готова согласиться позировать. – Поедемте, посмотрим, что у вас там за мастерская. Только, чур, не в духе той французской выставки: в костюме Евы я позировать не стану!

– Ну что вы! Я целомудренный художник, – воскликнул новый знакомый и поспешил приложиться к дамской ручке (невинно, в знак благодарности).