Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

XIII

После обернувшегося кошмаром декабрьского вечера, когда балерина Светозарова сама «навестила» «странствовавшего» Дольского, от одной мысли о поездке в особняк на Петербургской стороне ее брала оторопь. Дня три Ксения совсем не выходила из дому (хорошо, что в эти дни она не была занята в спектаклях!), даже не покидала спальни, где, пугаясь каждого шороха, беспрестанно читала покаянные каноны и правило от осквернения. Она почувствовала себя монастырской послушницей, прошедшей через бесовский искус, которой теперь необходимо было очиститься, успокоить душу в строгом затворе. Когда Ксения появилась на очередной репетиции, никто не заметил в ее облике следов пережитого, но на сердце молодой женщины так и не унималась тревога. Все происходившее представлялось каким-то наваждением, мороком, но наваждение это было явным, реальным стечением обстоятельств, затянувших Ксению в свой коварный водоворот. Никольские морозы 1913 года выдались на редкость крепкими, само время застывало подобно невской воде – дни тянулись медленно. Несчастной балерине, превратившейся в одно сплошное переживание, порой и вовсе казалось, что наступила полярная ночь. На исходе недели «его сиятельство» собственной персоной пожаловал к Ксении. Он был, как всегда, надушен, напомажен и уверен в себе, из чего можно было сделать вывод, что ни о каком визите Ксении в его особняк Евгений Петрович и не подозревает, а совесть его кристально чиста. Когда же та, едва сдерживая волнение, осторожно спросила «жениха» о причине столь длительного безвестного отсутствия, князь поведал, что задержался у монахов на Святой горе (как он выразился, «грех было не задержаться в гостях у самого Целителя Пантелеймона!»), потом, желая продлить благочестивые странствия, на обратном пути останавливался в Киево-Печерской, а напоследок, в Сергиевой лавре, и вот «чуть не с вокзала явился к самому близкому человеку на этом свете». Князь продолжал делиться впечатлениями о поклонении мощам, о строгом посте, который сам на себя наложил, у Ксении же все это время перед глазами были отвратительные образы недавнего сборища… У ног балерины уже стояли корзины цветов, какие-то роскошные шоколадные наборы были разложены вокруг, вот только среди подарков – ни одной «святыньки» с Афона! Главное, что не укладывалось в голове у Ксении: «Ведь этот человек любит меня и в то же время смеет так изворачиваться, лицемерить! Высокая любовь в согласии с беззастенчивой ложью?! Это невозможно, несовместимо!» Дольской, со своей стороны, тоже был озабочен и озадачен: он ожидал увидеть балерину Светозарову, «его Ксению», обрадованной долгожданным свиданием, и вот теперь-то наконец прорвутся наружу нежность и ласка, столько времени сдерживаемые молодой женщиной, – ничего подобного не происходило! Ответом на его «откровенный» рассказ были лишь горькие рыдания, которым князь не мог найти объяснений. Тогда он впервые позволил себе то, что в романах принято называть «вольностями», попытался привлечь Ксению к себе, поцеловать. Балерина больше не плакала, но решительно отстранилась от него, заявив, что это совсем лишнее, не ко времени, что она занята сборами – ей необходимо срочно уехать, встретиться с духовным отцом, что в пост и рождественские праздники она вообще никого не хотела бы видеть.

– Евгений Петрович, я попросила бы вас оставить меня одну. Ваши домогательства бессмысленны – я сама найду вас, как только сочту нужным. А теперь прощайте! – это были последние слова Ксении, услышанные в тот вечер князем.

«Ревность, – думал Дольской, уходя. – Не следовало исчезать надолго – получил по заслугам! Между прочим, в прошлый раз я сказал ей почти то же самое, что сам дам знать о себе… Ревность означает, что для меня все складывается не так уж плохо. Она упряма, своенравна – ну и пусть! Еще узнает, как Дольской умеет добиваться своих целей…» Вот уж чего и в мыслях у князя не было, так это отказываться от того, что считал своим. Вскоре он уже не находил никакого повода для беспокойства: просто молодая балерина устала от мрачной осени, ранней непривычной и неприветливой зимы, да и повседневные трудности театральной жизни утомили ее. Зато сама Ксения понимала теперь, с каким страшным человеком связала ее судьба. На ближайшее время ей удалось избавиться от этой напасти, а как быть дальше? Зародившееся было чувство к Дольскому, кажется, навсегда уходило из ее сердца, и Ксения принимала это как проявление Божьей воли, вот если бы только сам князь навсегда мог оставить ее в покое – подобное трудно было даже вообразить! «Бежать, спрятаться! Скрыться хотя бы до Крещения от всей мерзости и подлости, забыться и встретить Рождество Христово без суеты, как положено, как было в детстве, – именно этого мне и нужно! А потом будь что будет – все в руце Божией, Господь не выдаст…» – успокаивала себя балерина.

Такого мрачного поста еще не было в жизни Ксении Светозаровой, но Провидение распорядилось так, что оставшееся до праздника время ей не пришлось провести дома, куда в любой момент мог снова нагрянуть непредсказуемый «жених». Балерине помогли печальные обстоятельства: задушевная старшая подруга, которая в трудные минуты всегда утешала Ксению добрым словом, мудрым советом, теперь сама нуждалась в помощи. За неделю до Рождества Мария почувствовала себя значительно хуже и слегла. Доктора не могли объяснить такого состояния, никаких потрясений в последнее время она не испытывала, не было истерических срывов, и вдруг сильнейшее нервное переутомление, расслабленность. Старый профессор, не первый десяток лет пользовавший артистов Императорской труппы, только разводил руками.

– Увы! Слаба настолько, что течение болезни может быть самым неблагоприятным, хотя всякое случается – и не такие порой выздоравливают. Ей сейчас необходим заботливый сестринский уход, я бы даже сказал, дочерний уход.

Кому было ухаживать за совершенно одинокой, небогатой женщиной? Разумеется, все «дочерние» заботы взяла на себя Ксения. Ксения и прежде часто захаживала к ней «на огонек», а тут просто «переселилась» на Васильевский: бывшая солистка оперы жила на Малом проспекте неподалеку от Тучковой набережной. Скрытой причины переезда Ксения объяснять не стала: с одной стороны, боялась, что больная примет ее откровение слишком близко к сердцу, с другой – верила, что один Господь в силах избавить ее от роковой напасти. Почти все время, свободное от репетиций и спектаклей, посвящалось теперь больной подруге. Мария не держала даже кухарки, так что добросердечной Ксении пришлось не только подавать в указанное время пилюли и успокоительные микстуры, но и готовить, а также развлекать близкого для нее человека беседами или просто одним своим присутствием. Набожную Марию страшно удручало, что она не может бывать в храме, – прежде она не пропускала ни одной воскресной или праздничной обедни. Ксения гоже переживала всей душой – после того как подруга детства графиня Екатерина избрала монашеский путь, рядом с ней не оставалось человека ближе и дороже бедной Марии. В этот год они не могли быть вместе на службе в канун великого праздника, да и само Христово Рождество Ксения все-таки решила справить дома, без гостей, – будь что будет.

Все понимая, Мария чуть не плакала:

– Грех какой, Ксеничка! Так нехорошо, покоя на душе не будет весь год! Может быть, вы заглянете ко мне после всенощной, хоть ненадолго? Наверное, это вам некстати, но ведь Рождество Христово все-таки! Так было бы приятно, мне стало бы легче – это лучше всякого лекарства, правда, вместе бы и разговелись. Ничего, что ночью, я все равно не усну, буду у божницы молиться, а вы, родная моя, уж приходите Бога ради – в эту ночь и волхвы «со звездой путешествуют». Ведь вы придете?

– Ну конечно, приду. И разговеемся, и елка будет – все как положено. Разве я могу вас не поздравить? А вот волнений совсем не нужно: это вам противопоказано.

– Вы, Ксеничка, такая добрая, такая…

– Ну, полно, Мария Георгиевна. Что тут удивительного? Мы ведь подруги, разве подруг предают? – Молодая балерина смутилась, а больная с грустной улыбкой произнесла, видимо, вспомнив прошлое:

– Еще как предают, милая… Но не дай вам Бог претерпеть такое!

Балерина словно бы и не слышала горьких слов Марии. Ее мысли были заняты другим. Теперь ей не придется отстоять праздничную службу в своем приходе, но, может, и к лучшему – там ведь ее тоже мог бы застать Дольской! Поблизости от дома Марии было две церкви. Екатерининская, что на Кадетской линии, с ангелом на большом куполе, – там балерина никогда не бывала, а с другой стороны – двухэтажная Благовещенская церковь на манер московских «о пяти главках». Сама Мария предпочитала этот храм всем остальным на Васильевском и окормлялась именно в нем. Свою молодую подругу она тоже иногда приводила в Благовещенскую. Ксении нравился старинный и какой-то особенно уютный храм. Поэтому рассуждать долго не пришлось. «В Сочельник приду именно сюда», – окончательно решила она. Ей казалось, что всенощная здесь должна быть строгой, по-настоящему торжественной, как в монастыре, тем более что, со слов Марии, эта церковь одно время действительно принадлежала женскому монастырю.

XIV

Приятные хлопоты начались еще дня за два до праздника. Ксения сама выбирала пышные, только что привезенные откуда-нибудь из Токсова молоденькие елочки – и подруге, и себе домой. Опрятные торговцы-чухонцы обещали «красавице-барыне» мигом доставить их по названным адресам. В самый Сочельник, после утреннего спектакля, балерина успела заказать в «Вене» рождественские торты, кулебяки у Палкина и крымского шампанского у Елисеева. Все это также должно было быть развезено посыльными по обоим адресам – Ксения наказала своей горничной, чтобы та телефонировала в театр об исполнении. В этот день после представления (в Мариинском давали «Баядерку») Никия-Ксения собрала целый «урожай» прекрасных оранжерейных цветов (она и думать не хотела, что среди них наверняка есть «княжеские» розы), после чего – нужно было поторопиться – предстояло отвезти их в храм для благолепного украшения алтаря и киотов. Прима-балерина нагрузила извозчика и сани букетами и цветочными корзинами и попросила накрыть их медвежьей полостью, чтобы не прихватило морозом.

«Раз уж службу стоять в Благовещенской, туда и следует пожертвовать», – рассудила Ксения Светозарова.

Сани остановились возле церковной ограды у самых ворот. Ксения, не торгуясь, расплатилась с извозчиком и стала класть поклоны перед высокой колокольней, а когда вспомнила о цветах и о том, что неплохо было бы попросить извозчика помочь ей перенести корзины внутрь, увидела, что того след простыл. Получив щедрую плату, он успел уже все сгрузить прямо на снег и укатил, не дожидаясь, пока барыня сообразит, что переплатила. Ксения осталась одна в окружении цветов и сугробов, в довольно беспомощном положении.

Неизвестно, сколько бы еще продолжалось это замешательство, не отворись вдруг массивная церковная дверь. На паперть вышел какой-то молодой человек, без головного убора, с волосами почти до плеч и при бородке. Он на мгновение прищурился и уверенным шагом поспешил навстречу Ксении. Она сразу узнала случайного знакомца из Николаевской церкви, которому когда-то подарила контрамарку на свой спектакль.

– Какая неожиданная встреча, и так кстати! Мне одной со всем этим не справиться. Да вы меня помните ли? Мы познакомились в единоверческом храме…

– Полагаете, вас можно не запомнить? – удивился художник, – Такие образы не забываются… Впрочем, глупо сейчас с банальными комплиментами – простите. Куда нести цветы?

Ксения зарделась то ли от мороза, то ли от «комплимента» (потом уже она сама удивилась этой реакции: «Мало ли мне говорили всяких дежурных любезностей, и ничего, а тут смутилась – подумать только!»):

– Ну, несите внутрь, разумеется: видите, они уже инеем покрываются. Поскорее, будьте так любезны!

Нервничая, она сама внесла в храм одну из корзин и, пока Арсений разбирался с остальными, объяснила все какому-то служке, а тот благодарил и обещал сейчас же доложить батюшке.

– Я тороплюсь – перед праздником столько хлопот. Спаси вас Господь, иначе я бы тут наверняка задержалась, – обратилась она напоследок к неожиданному помощнику.

Арсений осмелел:

– Погодите! Неужели мы видимся в последний раз, мадемуазель Ксения?

– Милости прошу в театр на спектакли – я часто выступаю. С наступающим вас Рождеством Христовым, господин… – Ксения опять стушевалась – имя молодого человека она не помнила.

– Арсений, для вас просто Арсений. А вы разве не будете сегодня на всенощной?

– Да, я должна быть здесь. Тогда, может быть, и увидимся, – говорила Ксения, выходя на улицу. – Сейчас прощайте!

Сердце у художника готово было выскочить из груди, но он успел крикнуть ей вслед уже с паперти:

– Я непременно приду!

Женский силуэт в легкой пушистой шубке мелькнул меж каменных столбов ворот в вихре петербургской метели и исчез. Во всем теле Арсения отдавался какой-то неземной серебряный звон: «Боже, Ты услышал самые мысли мои! Ты исполнил то, чего я и просить не смел. Стоило лишь пожелать утром еще хоть раз встретить ее, и вот – уже сбылось, а вечером мы увидимся снова… Неужели это возможно? Но ведь не сплю же я, не грежу – все наяву… Милости Твоя, Господи, вовек воспою!» [212]212
  Псалтирь, 88:2.


[Закрыть]

Дома все было исполнено, елка уже стояла посреди гостиной, на кухне шли предпраздничные хлопоты – по всей квартире распространялся сладковатый запах чего-то вкусного. До службы оставалось несколько часов – теперь можно было и отдохнуть. Ксения прилегла на кушетку, положила под голову думку [213]213
  Маленькая постельная подушечка.


[Закрыть], которую еще в детстве любовно вышила крестиком – смешной карапуз ловит котенка, а тот цепляет лапкой пестрый клубок. Хотелось уснуть, но из головы не выходила встреча у храма. Казалось бы, случайное совпадение, но разве случается что-нибудь незначительное в Сочельник? В комнату вошла горничная:

– Барышня, я сочиво сварила – не желаете откушать? Пожалуй, с утра не ели ничего, а службу ведь долгую стоять. Скоро уж.

Вдвоем они помолились, поели. Кутья была замечательная, душистая, на меду, с изюмом, маком и толченым миндалем.

Ксения расцеловала девушку на прощание, та тоже расчувствовалась, подавая госпоже шубку, напутствовала:

– Вы смотрите там, не застудитесь, барышня, – окна, чай, все в инее!

Та улыбнулась:

– Твоими молитвами. Сама, душенька, не замерзни – в церковь-то пойдешь?

– А как же-с! Вот только управлюсь, елку наряжу. Да мне тут близко, к Вознесенью [214]214
  Вознесенская церковь на одноименном проспекте; снесена.


[Закрыть]– живо добегу, – бойко отвечала та.

– Ну тогда с Богом, до светлого праздника!

XV

Вечером в канун Рождества Христова, как и во всей огромной Российской империи, столичные обыватели спешили в Божьи храмы. При ярком свете электрических фонарей Ксении из таксомотора (она так торопилась, что была вынуждена нанять авто) хорошо было видно, как петербуржцы целыми семьями направляются в свои приходы, куда-нибудь поблизости от дома. Отец семейства в подбитой бобрами шубе или в форменной зимней шинели с поднятым воротником стремился вперед, бережно ухватив его под руку, рядом торопилась супруга в лисьих мехах, если семья попадалась меньшего достатка – в пальто и каракулевом гарнитуре – шапочке, муфте, наконец за родителями следовали чада – гимназистик в валенках, закутанный в теплый башлык так, что из-под него только блестели пытливые глаза, с важностью старшего брата крепко сжимал ладошку живой куколки в беличьем капоре и такой же шубейке, из рукавов которой торчали миниатюрные вышитые заботливой няней рукавички. Все это выглядело так трогательно, и Ксения поймала себя на том, что завидует семейной идиллии.

Она вошла в храм, когда тот уже был заполнен народом. Великое повечерие началось.

Как раз пели «Рождество Твое, Христе Боже наш…». «Успела!» – радовалась девушка, повторяя вместе со всеми слова праздничного тропаря. Ксения стояла перед большим образом Богородицы «Утоли моя печали» в золоченой ризе, но никак не могла сосредоточиться, внутренне настроиться на службу. Взгляд ее искал среди множества прихожан единственного человека – утреннего помощника. Лицо Арсения запомнилось балерине Светозаровой еще со времени их знакомства в Николаевском храме, а теперь она все не могла его найти. Поблизости были, как нарочно, только строгие крепкого телосложения мужчины, очень похожие друг на друга не только конституцией, но и бесстрастным, если не сказать туповатым выражением лица, и пальто на них сходного покроя, даже черные котелки в руках какие-то одинаковые и совсем не по погоде. Ксения спокойно поставила свечу чтимому образу Приснодевы и снова обратилась к шедшему своим чередом священному действу. Под храмовыми сводами торжественно прозвучало великое славословие Господу «в вышних», началась лития. То и дело разносилось повсюду победное: «С нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся…», а люди вокруг крестились, встречая пришедшего в мир Избавителя от всех житейских напастей и мук. Сколько светлых упований множества страждущих человеческих сердец сливались в эти минуты в единую, соборную молитву!

Арсений благоговейно внимал службе в плотной толпе прихожан, видел стоявшую впереди девушку, чей образ вот уже несколько месяцев не покидал его воображение, и почему-то не мог приблизиться к ней, открыть ей свое присутствие. Он видел, как она пришла в храм, как искала кого-то взглядом – неужели его? Вот теперь отрешилась от суеты, вся погружена в таинство святой ночи. «Зачем нарушать этот покой, гармонию души? Чем я могу быть полезен этой прекрасной женщине не от мира сего, я, художник, едва обеспечивающий свой бурный, неприхотливый быт? Она – вещь в себе, шедевр Творца, совершенно самодостаточна, ее, наверное, не занимает ничто, кроме Веры и балета», – размышлял Арсений. Тем временем запели рождественский канон – такое знакомое и дорогое каждому русскому «Христос раждается, славите, Христос с небес, срящите…» – откликалось в сердце эхом беззаботного детства. Прихожане заметно оживились, поздравляя друг друга. Это помогло Арсению избавиться наконец от сомнений и предубеждений, и он тоже стал пробираться к Ксении через толпу, то и дело извиняясь за свою напористость. Люди отвечали поздравлениями, кто-то заметил: «Во славу Божию – в тесноте, да не в обиде!» Арсений был уже рядом с молодой балериной в каком-нибудь полуметре от нее, когда почувствовал на себе тяжелые взгляды подозрительных субъектов, похожих друг на друга, как манекены в витрине торгового дома Гвардейского общества [215]215
  Универмаг Гвардейского экономического общества был построен в 1908-1909 гг. на Б. Конюшенной ул. и сразу приобрел большую популярность у петербуржцев. Ныне универмаг ДЛТ.


[Закрыть]. «Ну и бульдоги!» – подумал художник, но тут же отвлекся – перед ним была та единственная, ради которой он был готов на все, он разглядывал ее затылок, темно-русые волосы, собранные в узел, прятавшиеся под изящной беличьей шапочкой. Художник, не подумав, что так можно напугать даму, нагнулся к ее плечу и вполголоса, горячо дыша, произнес:

– Я обещал прийти и, как видите, здесь. С Рождеством Христовым вас!

Ксения резко обернулась, но посмотрела на молодого человека уверенно, Арсений будто бы даже заметил радость в ее широко раскрытых глазах.

– Это вы? Со светлым праздником! А я почему-то знала, что вы обязательно опоздаете.

Арсений удивился:

– И почему же?

– Вы ведь личность творческая – внешность выдает Вас с головой, а люди искусства подвержены настроению и непунктуальны. Уж я это по себе прекрасно знаю. Могли и совсем не прийти, ведь правда?

– Неправда! – не задумываясь, ответил Арсений. – Я хотел сказать, ни в коем случае не смог бы вас обмануть, солгать вам было бы преступлением. Не простил бы себе этого.

Она улыбнулась:

– Теперь можете быть спокойны – преступления не произошло.

– Я совершенно спокоен. – А у самого внутри все пылало от невыразимого чувства нежности.

Ксения с напускной серьезностью, тоном, не терпящим возражений, произнесла:

– Тогда стойте смирно, ведите себя подобающе – мы в храме, и люди кругом.

– Слушаюсь! – охотно подыграл художник. «Она действительно ждала и рада меня видеть!» Арсений готов был поделиться своим открытием с первым встречным, и казалось, что любой сейчас понял бы его. Художник и балерина стояли рядом, молча, вслушиваясь в песнопения заутрени.

XVI

Вот народ двинулся к аналою, чтобы приложиться к праздничному образу, поклониться новорожденному Младенцу Христу. Ксения и Арсений влились в общий поток. Потом служба продолжилась, и наконец батюшка вышел на амвон с праздничной проповедью. Арсений ничего не слышал: он любовался Ксенией, ее неземным, возвышенным обликом, она же ничего не замечала, или казалось, что не замечает. И подозрительные господа, долго не спускавшие глаз с балерины и ее невесть откуда взявшегося спутника, теперь, утомленные службой, откровенно клевали носом. Прервав долгое молчание, художник опять потревожил Ксению:

– Простите, за вами следят! Вы знаете?

Девушка точно вернулась из другого, лучшего мира:

– А? Что случилось? Ах, эти люди… Конечно, знаю. Я уже привыкла.

От негодования Арсений осмелел. Незаметно для окружающих он взял Ксению за руку, сжал ее узкую изящную ладонь в своей. Она не противилась. «Какая горячая ладонь!» – подумалось ему.

– Но это же возмутительно – почему вы терпите? А давайте просто убежим! – предложил Сеня, с трудом сдерживаясь, чтобы не повысить тон.

Ксения кивнула, наградив художника благодарным взглядом.

Уже на улице, оказавшись в стороне от храма, она выдохнула:

– Ну, слава Богу! Если бы не вы, они испортили бы мне весь праздник своей глупой опекой.

Погода была удивительная, мороз спал, хотя еще слегка пощипывало в носу, покалывало щеки, все вокруг было полно покоя и какой-то торжественности. Искрилась алмазная пыль под ногами, и хрустело так, будто некто невидимый азартно откусывает от свежего антоновского яблока, и даже нетрудно было вообразить пьянящий яблочный аромат. В свете фонарей плавно опускались на землю снежинки, ажурные ветви деревьев, все в белом инее, смотрелись на фоне неба изысканным кружевом. Собственно, искусственное освещение было даже излишним: так чист был снег, так ярко сияла высокая луна в усыпанном звездами небе.

Словом, ночь выдалась редкостная для Петербурга, особенно для суровой зимней поры.

– Поистине чудесная ночь, – ощущение полета так и подмывало Ксению закружиться, точно она выпорхнула на сцену. – Господи! Какая красота! Мне кажется, что я слышу звуки вальса, – так дивно! С вами случалось подобное?

Десницын все никак не мог выкинуть из головы угрюмых молодчиков:

– Я думаю, госпожа Светозарова, эти люди в штатском – из жандармерии. Вами восхищаются первые лица Империи, вам рукоплещет Европа, и наверняка есть секретное указание охранять вашу персону, как охраняют государственное достояние. А с другой стороны, это унижает личность, и вам не позавидуешь…

– Не нужно об этом! – В тоне голоса, выражении лица Ксении смешались тоска и мольба. – Допустим, вы правы, Арсений, но есть в жизни вещи, с которыми приходится смириться. Все это, поверьте, очень печально… Я прошу вас, ни слова больше об этих людях!

Арсений был вынужден повиноваться и оставить больную тему. Девушка опять смотрела на него бесхитростным, почти детским взглядом:

– А вы так и не ответили, бывают у вас минуты, когда в душе звучит музыка?

Ему передалось настроение балерины, и точно само сердце заговорило:

– Я ведь художник. Иногда пишешь и вспоминаешь какую-нибудь мелодию, в зависимости от настроения, лучше что-нибудь симфоническое. В симфонии всегда богатая палитра, полифония соответствует цветовому разнообразию, а я люблю буйство красок. Вот к опере, ко всем этим ариям и речитативам у меня душа не лежит – другое дело безраздельное господство музыки, без слов… Она создает необходимое философское настроение, задает нужную ноту – в живописи ведь так важно найти верный тон. А слова уже не нужны, не нужны объяснения, и все вопросы тогда кажутся бессмысленными: достаточно просто молчать и слушать любимую музыку. Вот я готов слушать Второй концерт Рахманинова без конца, раз за разом, вспоминаешь какие-то фрагменты и всякий раз находишь что-нибудь новое. Столько этюдов написал на эти темы!

– Правда?! Второй концерт для фортепиано с оркестром вам тоже нравится? Там и лирическое, и эпическое, что-то вселенское и одновременно русское до боли. Подумать только, какое совпадение во вкусах! – Ксения готова была хлопать в ладоши, радуясь неожиданному открытию. – А я сейчас проверю, случайность это или…

– Случайности не существует, – наставительно произнес художник. – «Все на этом свете…». Сейчас вспомню… Это я когда-то вычитал у Вольтера: в общем, все на этом свете – предвозвестие [216]216
  Вольтер «Задиг».


[Закрыть]. Так, кажется.

– И все-таки, скажите, Сеня, кто из живописцев вам ближе всего?

Художнику было так приятно слышать это доверительно-близкое «Сеня», что он в первый момент несколько растерялся, зато потом ответил в тон балерине:

– Одним громким именем здесь не обойдешься. Боттичелли, Эль Греко, Коро, из наших – Кипренский, Нестеров и Серов, Куинджи, конечно же. И это, разумеется, не все.

Лицо ее осветилось улыбкой, затмившей луну, звезды, не говоря уже о фонарях:

– Я тоже без ума от Боттичелли, а когда смотрю Куинджи, точно оказываюсь где-нибудь в окрестностях отцовского имения. Я в усадьбе росла, на природе… Но не знаю, какое же здесь таится «предвозвестие»…

– Все очень просто: нас свела рождественская служба, чтобы мы вместе гуляли по Петербургу до утра.

Ксению позабавил такой ответ, и тут уж она не удержалась, захлопала в ладоши, закружилась в легком, полувоздушном танце. Ей вдруг захотелось бегать, прыгать, играть в снежки, как в далеком беззаботном детстве. Вальс снежинок из «Щелкунчика» – вот что слышалось ей, когда, закрыв глаза, она словно бы парила над тротуаром. Прохожие, которых немало возвращалось со службы в эти часы, приостанавливались и, задумчиво улыбаясь, наблюдали за этим почти фантастическим полетом. Запыхавшаяся девушка внезапно остановилась возле высокого, новой постройки, дома, экзальтированным жестом показала на него Арсению:

– Посмотрите сюда! Ну же. Сеня, посмотрите! Какой дом замечательный, какие любопытные детали, окна, и он здесь, наверное, самый высокий. Ах, я бы так хотела жить в нем, прямо под крышей, в мансардном этаже! Оттуда должен быть просто потрясающий вид: эта колокольня, церковные луковки, да еще верхушки деревьев – весной птицы обычно гнезда вьют в таких кронах. Как здорово, там, наверное, и не чувствуется, что живешь в городе, а будто возле старого монастыря или погоста. Оттуда можно смотреть на небо и мечтать о чем-то своем, заоблачном, несбыточном. Если бы я могла, взмахнула бы крыльями, ну руками, конечно, и взлетела бы туда! Жалко, этого ощущения не передать…

Художник слушал так внимательно, будто в словах девушки заключалось что-то жизненно важное для него, нечто необъяснимое. «Но как же прав был старик Вольтер – разве это не предвозвестие?» – думал он.

А Ксения продолжала рассказывать, что особенно любит бродить по этой части Васильевского, где на прямых тихих линиях, среди новомодных многоэтажных громад нет-нет да и попадется какая-нибудь усадьба с тихим садом, чудом уцелевшая со времен Екатерины Великой или Александра Благословенного, а то просто затейливый особнячок, совсем как в переулках старосветской Москвы. Ей вообще почему-то кажется, что именно здесь, на острове, где с одной стороны Университет и Академия художеств с ее страшно подумать какими древними сфинксами «из египетских Фив», а в то же время множество храмов и огромное Смоленское кладбище (куда к блаженной Ксении она, оказывается, любит приходить с разными просьбами), так вот, она думает, что именно на Васильевском живет очень много творческих людей, поэтов, художников, что в здешнем воздухе растворена необыкновенная духовность.

– Наверное, свежие ветры с залива влияют, а может, наслоение культурных эпох, – предположил Арсений. – С петровских времен остров пропитался духом мудрости разных народов. Кто только не жил здесь. Знаете, здесь и до сих пор целая колония немцев! Вы вообще очень тонко почувствовали: тут, можно сказать, Латинский квартал, студенты и богема снимают комнаты, а возле Николаевского моста есть даже дом академиков. И хоронят их потом на Смоленском… Да… Послушайте, можно я задам вам один деликатный вопрос, или…

– Отчего же, задавайте. Не смущайтесь!

– Тогда скажите, о чем вы просите Ксению блаженную?

Молодая балерина вдруг сразу стала серьезнее, задумалась, но после недолгого молчания проговорила:

– Матушку Ксению каждый просит о своем. К ней столько людей ходит с самым сокровенным. Хотите понять, что для меня важнее всего в жизни? А я порой и не знаю, о чем ее прошу: постою рядом с часовней и только чувствую, что она сама читает у меня в душе.

Потом легче становится. Но есть, пожалуй, и такое, чего я никому не хотела бы открывать… Я вас не обидела своим ответом?

– Нет, нет! – Арсений опять, как в храме перед уходом, взял девушку за руку – теперь ладонь ее, несмотря на холод, была еще горячее – и опять Ксения не пыталась освободиться.

Так, рука об руку, они и побрели по направлению к Неве.

– Признайтесь, мадемуазель Ксения, вы ведь наверняка пробуете перо, сочиняете?

Ксения залилась краской, от нее нельзя было оторвать глаз:

– Ну, какая из меня поэтесса? Начиталась когда-то Пушкина, Тютчева, наслушалась романсов и пробовала сочинять, как все в юности. Может быть, это было трогательно, но прошло как корь, а любовь к поэзии осталась. Я и сейчас иногда заглядываю в художественные альманахи, покупаю сборники новых авторов и перечитываю все тех же Пушкина и Тютчева… Сеня, а вы Бунина любите?

Память напрягать не пришлось, он сразу процитировал строчки, как всегда неожиданно попавшиеся ему среди ранних бунинских стихотворений (до этого строки сложились в его душе, и тогда Сеня был убежден, что сам сочинил их):

 
Беру твою руку и долго смотрю на нее,
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело:
Вот в этой руке – все твое бытие,
Я всю тебя чувствую – душу и тело.
Что надо еще? Возможно ль блаженнее быть?
 

– Хватит! Верю теперь, что знаете, – девушка предусмотрительно отстранилась от художника. – А вы, оказывается, опасный молодой человек!

– Я не хотел ничего дурного, право же! – Он остался на определенном дамой расстоянии. – Я другое прочитаю, тоже из Бунина:

 
И звонок каждый шаг среди ночной прохлады
И царственным гербом
Горят холодные Плеяды
В безмолвии ночном.
 

В последнее время художника просто замучили пароксизмы поэтического вдохновения, и он не знал, что делать с прогрессирующей «манией версификации», так странно совпадавшей с чужим творчеством: то порывался молиться об избавлении от «бесовской напасти», то, как сейчас, казалось, что подобный дар может служить и во благо. Ксения снова подняла голову, сосредоточенно вглядываясь в звездную россыпь. Холодные снежинки таяли на ее раскрасневшихся щеках. Арсений попытался поймать хоть несколько ажурных красавиц, сплетающих в воздухе рождественское кружево, – куда там! Тогда он зачерпнул горсть снега, бережно протянул своей легкоранимой спутнице: