Текст книги "Датский король"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

«Но, может быть, я ошибся, и это совсем не он? – подумал скульптор. – Посмотрим, что там значится под фотографией». Он напряг зрение и разобрал пространную подпись: «Мистер Зюскинд за оформлением жилого интерьера виллы. Высшая ответственность для художника, даже для профессора Американской академии и подлинного мастера, исполнить заказ тонкой ценительницы прекрасного, особенно если заказчица – ваша собственная матушка». Звонцов в сердцах крепким русским словцом помянул мать Зюскинда-Смолокурова и самого этого жуткого двуликого типа. «Ну, хватит, – катись эта семейка ко всем чертям! К псам! В конце концов, я совсем не за этим сюда пришел».

XIII

Десницынская икона, на счастье, по-прежнему была здесь.

В кабинете своеобычной немецкой фрау на этот раз внимание Вячеслава Меркурьевича привлек поясной мужской портрет на стене напротив входа. Портрет был современной работы, судя по всему, кисти талантливого академиста, и изображал строгого, представительного господина в черном смокинге с мальтийским крестом на шее под высоким воротничком белоснежной манишки. Красивое лицо было выписано особенно тщательно. Вот оно-то и поразило Звонцова необычайным сходством опять же с самим Евграфом Силычем Смолокуровым! Впрочем, гадать было незачем: на раме тускло поблескивала табличка с гравированной готическим шрифтом надписью. Ваятель прищурился и прочитал: Baron Heinrich von Bar (das Autoportrat) [260]260
  Барон Генрих фон Бэр (Автопортрет) ( нем.).


[Закрыть]. «Так вот он каков, этот таинственный Бэр!»

– Барон Медведь… – задумчиво перевел Вячеслав Меркурьевич и невольно содрогнулся. Сходство с купцом было зловещее. «Настоящий оборотень – Смолокуров, Дольской, Бэр… Сын Зюскинд и Флейшхауэр одновременно… Он и русский купец, и князь, и барон-колбасник, он же, получается, американец – просто многоглавый Змей-Горыныч, какой-то Бриарей! [261]261
  Бриарей ( греч. миф.)– сторукий великан, сын Геи – Земли и Урана – Неба.


[Закрыть]Откуда только берутся на свете такие бестии?!» Он поспешил оторвать взгляд от портрета и теперь направился к гардеробу. Стал рыскать по шкафам. В них, как ни странно, оказались мужские вещи.

Сомнения рассеялись. Теперь-то Звонцов был убежден, что здесь живет барон или как там его… «Господи, какой я дурак, что написал ему письмо! Он, наверное, уже в Веймаре!»

Быстро схватив икону, Вячеслав Меркурьевич устремился вниз. На полдороге, не утерпев, развернул Николин образ, посмотрел на лик Угодника, и так же, как в прошлый раз, ему показалось, будто сам Арсений взирает на него, только теперь взор был тяжелый, скорбный – явный упрек застыл в этих глазах то ли друга, то ли святого. Туг Звонцов не на шутку разозлился: «Ах, так! Ну, погоди же. Угодничек!» Войдя в мастерскую, он с каким-то богоборческим остервенением содрал драгоценную ризу с чудотворной, а сам оскверненный образ бросил на пол, в сторону мольберта. Потом взялся за серебряный оклад, силясь выковырнуть циркулем драгоценные камни и жемчуг, но быстро понял, что искусный ювелир вправил их на совесть. Тогда скульптор согнул ризу и обмотал пригодившейся ветошью, однако. вспомнив вдруг разговор с Дольским в бане, спохватился, недоумевая: «Как же так? Он ведь не терпит собак. Почему в его медвежьем логове хранится урна с останками собаки? Наверняка там спрятаны сокровища!» Пришлось лезть обратно, наверх.

Пьедестал темнел на том же самом месте, что и в прошлый раз. Звонцов торопливо сорвал с него черный покров. Под крепом вместо погребальной урны красовалась большая шкатулка, вернее, настоящий ларец (по представлениям Звонцова, именно в таких ларцах хранились сокровища сказочных гномов или нибелунгов великого германского эпоса), инкрустированный костью, узором из переплетенных гамматических крестов [262]262
  Гамматический крест – древний индоевропейский символ солнца, круговорота вещей в природе, свастика.


[Закрыть]. «Нет, псиной тут и не пахло! Здесь должно быть что-то серьезное… Неужели действительно драгоценности?» – в скульпторе проснулся жалкий поклонник «златого тельца».

Гамматический крест – древний индоевропейский символ солнца, круговорота вещей в природе, свастика.

Крышку ларца украшали скрещенные копье и рыцарский меч лезвием вверх, который напоминал перевернутый католический крест, а также надписи: сверху – еврейским алфавитом, внизу – латинской антиквой. Судя по темному цвету дерева и желтизне кости (вероятно, слоновой), такому ларцу могло быть несколько сотен лет. Один его вид вызвал в воображении просвещенного дворянина картины крестовых походов, разграбленного Константинополя и гордые лики рыцарей Круглого стола (легендами о короле Артуре и Святом Граале Вячеслав увлекался долгие годы). Еврейскую надпись Звонцов, конечно, и не пытался разобрать – для него это письмо было подобно китайской грамоте – а вот латинскую, всего из трех слов, прочитал сразу: «Lux ex tenebris». «Свет из…» – это понятно. Может, «свет из ларца»? Да нет, слишком просто получается, и потом «tenebris» – что-то знакомое… «tenebris…». Ба! Здесь, похоже, парадокс: «Свет из тьмы»! Звонцов понимал, что надпись должна иметь мистическое содержание, и только тут понял, что оба слова написаны с прописной, заглавной буквы. Противопоставления здесь не было, но было утверждение Света, исходящего из Тьмы. Даже неискушенный в богословии полуатеист, каковым и был Звонцов, сообразил, что в этом зловещем девизе зашифровано имя самого Князя Тьмы – «Люцифер!» .Стоило только этой догадке прийти на ум ваятелю, как крышка ларца плавно поднялась – Вячеслав Меркурьевич не успел даже коснуться ее! Он в ужасе отпрянул в сторону, отворачивая лицо. Оправившись от потрясения и прогнав суеверный страх, настойчивый Звонцов заглянул в тайный ковчег. На черном бархате, которым был выстлан ларец, ваятель увидел совсем не эпический клад нибелунгов: из мрачной, казавшейся бездонной, глубины его взгляд властно притягивал грубой ковки, необычной формы и невзрачного вида кусок металла, покоробленный в нескольких местах, весь в каких-то ржаво-бурых пятнах.

Рядом с ним белел перетянутый черной атласной ленточкой свиток. Пронзенный дурным предчувствием, Звонцов неслушающимися пальцами торопливо развязал узел и развернул хартию. Бумага была не старая, даже не успела пожелтеть или пожухнуть, в ней на трех языках – еврейском, латыни и на старом немецком – был записан, очевидно, один и тот же текст. Скульптор прочитал немецкий вариант, с трудом переводя на русский:

«Благоговейно замри, читающий сие! Перед тобой священное Копье, которым центурион Великого Рима Гай Кассий Лонгин нанес смертельный удар Распятому, чем освятил его навеки. Этой святыней владели властители мира сего: Константин Великий, Карл Мартелл, Генрих Птицелов, Оттон Великий, Гогенштауфены и Габсбурги. Перед тобой копье Судьбы – Священный символ безграничной Власти над родом человеческим, Стержень и Ось Истории, символ Провидения. Становящийся братом тайного «Ордена Нового Века», читай сию молитву: «Священное Копье, принесшее смерть Распятому, разрушь до основанья и старый мир Его, сокруши дряхлые останки того, что строилось по Его завету. Создай Новый мир и Новую Сверхрасу свободных и всемогущих людей и сопричти меня к ней! Сделай так, чтобы Новая Раса безраздельно владела Новым Миром во имя того, кто, царя над Тьмой, источает над всеми нами Свет Утренней Звезды!»

Звонцову показалось, будто какой-то шепот прервал течение его мрачных мыслей: «Тот, кто откроет тайну Копья, возьмет Судьбу Мира в свои руки, дабы свободно, по собственному произволению творить в нем Добро или Зло. Это необоримое оружие сделается оружием твоей воли!»

Он почувствовал, как воздух вокруг стал серно-удушливым. В сразу накалившейся, обжигающей атмосфере залы сами предметы точно расплывались перед глазами.

Ошарашенному Звонцову было не до постижения глубинного смысла прочитанного масонского заклинания. Он только решил, что свиток следует положить на место, перевязав так же, как сделал кто-то до него, чтобы уже сейчас не произошло чего-нибудь еще более страшного и непоправимого, чем творившееся с ним из-за кражи проклятой скульптуры.

Немедленно исполнив это, Вячеслав Меркурьевич прижал ладони к вискам в надежде унять нарастающий стук: «Это точно оно – орудие их кровавых ритуалов! Значит, все-таки как-то раздобыли, украли и почитают как Святыню Ордена или Ложи… Будь прокляты их бредовые верования, если очередной жертвой этой ржавой железки должен стать я! Медведь Смолокуров с этой кошмарной антропософкой наверняка все приготовили к обряду и уж не смеют остановиться ни перед чем!» Убьют из-за чужого таланта, из-за таланта, которого я не имею!!! Более чудовищную, нелепую смерть трудно вообразить… А какой выход?! Вот пущусь в бега, но могут ведь и разыскать… Против яда есть хотя бы противоядие, а что противопоставить их кровожадным намерениям?! Их железной воле?! Впрочем… Я же могу вырвать само смертоносное жало!!! Сейчас же вырвать!» Звонцов, радуясь, что спасение его, оказывается, так просто, обеими руками схватил наконечник копья и завернул в креп.

XIV

Внезапно послышались отдаленные шаги. В пустом здании, да еще среди ночной тишины, с обостренным напряжением нервов слухом, нетрудно было различить любой звук. Кто-то ходил по первому этажу. «Неужели я попал в ловушку?!» Впопыхах оставив ларец открытым, Звонцов кубарем слетел в столовую, а потом, левой рукой придерживая Священное Копье, а правой – драгоценную ризу, кинулся вниз. Дверь в мастерскую была нараспашку, там-то скульптор и увидел мешковатую мужскую фигуру – некто стоял спиной к вошедшему напротив мольберта, плечи его содрогались то ли от беспомощного плача, то ли от тихого идиотски-истерического смеха. Когда оказалось, что неожиданный ночной визитер – Эрих, Звонцов, которому терять было нечего, тут же набросился на него, не собираясь выпускать из дома. Эрих попытался было бежать и даже завопил, но русский ваятель одним боксерским ударом опрокинул его на пол и отбил желание звать на помощь, после чего надежно связал ремнем от дорожного баула, обратив, таким образом, племянника Флейшхауэр в своего пленника. Эрих выглядел окончательно деморализованным, – до того жалким, что напоминал в этом положении загнанного зайца, у которого душа ушла в пятки.

– Какого немецкого черта тебя сюда принесло среди ночи? Меня выслеживал? Подослали? – вымотанный за несколько последних суток, Звонцов с силой пнул поверженного недруга, будто хотел выместить на нем свою злость за все пережитое. Эрих заскулил, захныкал, весь как-то съежился – в его глазах была мольба о пощаде и животный страх. «Ничтожество! Ну, сейчас я все из него вытяну!» Скульптор-«живописец» взял бидон, не скупясь, облил Эриха керосином.

– Не-ет! Только не это! Умоляю вас, не надо!!!

Вячеслав зажег спичку и хладнокровно поднес к самому носу немца:

– Что, убить Звонцова задумали? Отвечай, свинья, зачем ты сюда пришел?

– Нет, я не задумывал… Не убивайте меня! – Эрих, дрожа и захлебываясь, заверещал, попытался отстраниться: – То есть я и не уходил никуда, я… я остался здесь ночевать, чтобы позировать, понимаете? Завтра утром… Я хочу жить!!! Herr Maler, я маленький человек, поверьте, я – второстепенная фигура, от меня же почти ничего не зависит… – Он стал рыдать как ребенок и долго не мог успокоиться. Звонцов затушил спичку, поняв, что напугал Эриха до такой степени, что тот не может говорить.

Эрих, немного успокоившись, продолжал:

– Я так и знал, не надо было просить, чтобы вы написали мой портрет. Мне надо было догадаться, что это будет стоить мне жизни. Я пешка в этой игре!

– Не крути! И так вижу, что ты не ферзь. Зачем вы решили меня убить?

– Я не собирался убивать. Это все Бэр и моя тетка.

– Не думай, что я болван и совсем не понимаю, с кем имею дело! – заорал Звонцов. – Слушай внимательно: я сейчас буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай коротко и ясно. И учти – мне не до шуток! Для чего была нужна афера с портретом балерины?

– В свое время балерина глубоко оскорбила мою тетку – нашу Госпожу, отказалась с ней сотрудничать и выставила на посмешище всей Европе…

Самое ужасное, что этим балерина нарушила грандиозные планы ордена: мы понесли большие финансовые потери – крупные ювелирные салоны, издавна принадлежавшие нам, были разорены, и мы лишились средств для подготовки встречи нашего Мессии. Вот тогда-то барон Бэр, магистр Ордена, решил вернуть деньги и отомстить за неслыханное оскорбление Госпожи. Ведь она – Сверхженщина! В Ордене она почитается как Богиня-Праматерь, как земное воплощение самой финикийской Астарты…

– Но как же балерина? Этот Бэр. или как там его, он же, несомненно, любил ее!

– Herr Maler, вы даже не понимаете, как заблуждаетесь! Балерина понадобилась Бэру лишь для портрета, который решал две проблемы, возвращение status quo, а вас…

– Вот!!! Что ж он хотел сделать со мной?

– В эту тайну запрещено посвящать посторонних!

– Говори, сволочь! – Звонцов пнул Эриха.

– Наш отец и Господин – Князь Мира сего. Вельзевул. С того времени, как возник первый храм Божий, он тоже возжелал построить себе храм на земле, чтобы в нем ему воздавали поклонение и возносили жертвы, – у Эриха на лбу выступил пот, – когда-то в одном глухом монастыре в Галиции, где веры смешаны [263]263
  Эти исконно православные земли после монгольского нашествия оказались в сфере «латинского» влияния, а после Флорентийской унии (1439) здесь укрепилась так называемая Грекокатолическая церковь с кощунственно смешанными латинско-«православными» обрядами под властью Папы.


[Закрыть], был построен новый большой собор, который прежде, чем освятить, нужно было расписать. Тогда наш Господин и Князь Мира решил исполнить свой давнишний замысел через какого-то художника, которого Сатана наделил живописным даром. Начав роспись с алтаря, он одновременно совращал монахов, которые и так не отличались особым благочестием.

В монастыре помимо пьянства и плотского разврата стали случаться откровенные кощунства и святотатства. Этому художнику для вдохновения нужно было постоянно совершать ритуальные убийства. Была готова только малая часть фресок, когда одержимого художника изобличили, после чего он сразу удавился. Бесовский дар остался в стенах монастыря и вселялся поочередно в разных иноков, осуществляя промысел нашего Господина – роспись Храма. Когда у очередного монаха-живописца истощались силы, бес-Гений подстраивал так, что он доходил до исступления и кого-нибудь убивал, монастырская братия выслеживала его, предавая суду и смерти, но таким образом невольно потворствовала бесу, и неуловимый дух снова подчинял себе какого-нибудь склонного к искушению монаха, который продолжал писать. При живописных работах использовались не просто краски – их готовил Гений-бес как раз на душах убитых братьев, поэтому живопись отличалась необычайным эффектом – от нее исходил свет душ убитых! В итоге инквизиция всерьез взялась за монастырь. Суд был короткий, а кара самой жестокой; вся братия во главе с настоятелем была сожжена. Алтарь наглухо заложили камнем, а вход в храм замуровали. Обитель была совсем упразднена, место объявлено «проклятым». Казалось бы, наш Господин так и не уступил тогда Божьим рабам избранный им удел земли, не допустил, чтобы были освящены стены храма, однако его величайший замысел остается недовоплощен…

«И слава Богу!» – сверкнуло в звонцовском мозгу совершенно неожиданно для самого ваятеля, всего какой-то час назад без колебаний осквернившего святую икону.

– Продолжай же, болван! Или ты решил морочить мне голову?

– Духу пламя инквизиторского костра, конечно, повредить не способно, но после тех давних событий след бесовского гения живописи был утерян. Моя тетка откупила «проклятое место» всего за тридцать рейхсмарок. Чтобы закончить роспись алтаря, ей нужно было найти дух. Тетка узнала, что Ауэрбаху была известна тайна создания магических красок, значит, магический дух вселился в него. Она попыталась договориться с ним, но старик уперся! Хитрый еврей даже специально испортил себе зрение какими-то ядовитыми парами, чтобы оправдать свой отказ. Тогда барон Бэр решил завладеть Гением, присвоить этот могучий дух. После ритуального убийства прямо в университетской библиотеке Йены барон действительно стал писать как сам профессор, даже всякий раз, когда брался за кисть, не видел целиком того, что пишет. А вот способность создавать заветные краски Бэру так и не досталась. Бэр и Флейшхауэр поняли, что во время ритуала присутствовал некто третий и дух достался ему. Перед смертью профессор принимал экзамен, и последним, кого он экзаменовал, были вы, Herr Maler!

– Возможно… – бросил Звонцов. – А где доказательства?

– То есть как это?! – Эрих недоуменно выпучил глаза. – Вы пишете светящиеся картины! Вы пишете иконы! Но это принадлежит не вам. – Эрих завыл в исступлении: – Я не хочу, не хочу смерти! Неужели я обречен?

– Еще руки марать о такую слизь! Сделали тут из меня роттенбургского маньяка-убийцу!

– Я знаю, вы не маньяк. Как вам велит дух, вы делаете краски из убитых душ. Вы нас уже приговорили! Прошу вас, Herr Звонцов, избавьте меня от мучений, не нужно такого зверства! Лучше убейте сразу, не сжигайте, ради вашего Бога!

Звонцов идиотски захохотал, решив, что вся семейка посходила с ума:

– Ну что, все сказал? Да вижу, вижу, что тебе не до выдумок – в сортир бы сейчас тебе. Ты мне больше не интересен…

Скульптор развязал раздавленного, обмочившегося племянника фрау «Астарты», приподнял за воротник и пинком выкинул за дверь:

– Убирайся отсюда, и поживее, чтоб я тебя, червяка, больше не видел! И запомни – не дай Бог, поднимешь панику, тогда тебя точно убьют свои же.

С лестницы послышался топот ног убегающего Эриха. Звонцову оставалось забрать из мастерской вещи, и он тут же забыл бы о «вольноотпущеннике», но на свой страх и риск Звонцов зажег в мастерской люстру и, взглянув при ярком свете на портрет молодой четы Флейшхауэр, оторопел: на холсте сделалась химическая реакция. Сквозь бледно-розовый цвет проступили четкие очертания черепов, осклабившихся в загробной улыбке, – отчетливый рисунок углем! «Черт! – выругался Звонцов. – Так вот чего испугался Эрих! Масонский ритуал вспомнил и действительно принял меня за маньяка – клинический идиот! Но я тоже хорош – так и знал, что эта профанация до добра не доведет. Вот что значат пробелы в живописи! Так и знал… Нужно же было уголь лаком закрепить, а потом уже начинать писать. Углерод-то, конечно, проступил из-под масла! Думать мне надо было, болвану… Да и черт с этим портретом – прощай Веймар, прощай Германия!» Священная железка была уже кое-как завернута в креп. К надгробной статуе Звонцов отнесся бережнее. Он выбрал лист плотной синей бумаги, которую обычно используют в бакалее для упаковки сахарных голов, и аккуратно запеленал в него вынутую из грубого мешка «валькирию», после чего для верности перетянул в нескольких местах толстой бечевкой. Таким образом, багаж вместе с дорожным баулом, в который Вячеслав Меркурьевич уже спрятал и копье, и ризу, состоял всего из двух предметов. Этот факт он констатировал с удовлетворением и вынес вещи в вестибюль.

Наконец-то он мог спокойно завершить свое дело: обильно полил керосином все предметы в мастерской, не скупясь, плеснул на семейный портрет. Звонцов не поленился, забрался с бидоном на верхний этаж и окатил горючей жидкостью всю лестницу, а когда с вещами выбрался на улицу, забежал во двор и, попрыскав еще на фасад, оставил там пустой бидон. Вспомнив, что не помешало бы забрать и Ауэрбахов опус, вернулся за ним в дом, потом тоже засунул в баул.

Под конец, по русскому обычаю, гость буквально на пару секунд присел на баул, поднявшись, чиркнул спичкой и бросил ее в распахнутое окно мастерской. Звонцов даже не видел, как полыхнуло, – мигом прихватив в обе руки поклажу, не оглядываясь, он заспешил к вокзалу.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Копье демонов

I

Во второй половине января Ксения Светозарова возвратилась из Первопрестольной. Москва-матушка принимала ее умеренно-благодушно, ведь даже театралы-балетоманы к этому времени были пресыщены не только в буквальном смысле, но и по части разного рода увеселений и зрелищ. Святочный разгул по-русски, на широкую ногу, притупил эстетическое чувство московской публики. Впрочем, реакция оказалась предсказуемая, и Мариинскую труппу ни удивила, ни расстроила – не столь бурные, чем обычно, проявления восторга, меньшее количество цветов на сцене, но в то же время прием был вполне достойный. Излишний ажиотаж и для честолюбивого артиста в тягость, а Ксению подавно раздражало нездоровое «благоговение» перед собственной персоной – она служила искусству, балету, и, если ей не мешали творить танец, это были идеальные условия.

Горничная обрадовалась возвращению хозяйки, затараторила, пересказывая столичные новости и досужие сплетни (последнее Ксения пропустила мимо ушей). На вопрос, не было ли какой-либо корреспонденции для нее, может быть, письмо от отца или вести из Тихвина, Глаша принесла целую стопку конвертов, но все они оказались с вензелем «КД». Балерина, даже не распечатывая, сложила из посланий Дольского на никелированном подносе подобие карточного домика и гут же устроила маленькое аутодафе.

– Ой, барыня! Чтой-то вы делаете?! – всплеснула руками горничная, войдя в гостиную.

– Ничего особенного, Глаша, – Ксения задумчиво глядела, как корчится в пламени дорогая бумага верже. – Вот так сгорают все иллюзии и воздушные замки.

Обеспокоенная девушка по-своему истолковала сказанное:

– И я говорю, барыня, так и до пожара недалеко, не приведи Господь! Вам бы отдохнуть с дороги, чайку горяченького – самовар скоро поспеет…

Когда письма сгорели дотла, прислуга унесла поднос «от греха подальше», а вскоре вдвоем с Ксенией они уже пили чай со свежими розанчиками. Балерина не была расположена к разговору. Выпив чашку, встала из-за стола и вместо отдыха заторопилась в театр – время было неподходящее, но Ксению так вдруг потянуло в свою гримерную, так захотелось выйти на родную сцену, по которой она уже успела соскучиться! Именно там душа непременно оттает, она успокоится, придет в себя с дороги. Спектакля в тот вечер не было, и театр оказался почти пуст, если не считать нескольких задержавшихся служителей да двух-трех припозднившихся артистов – недавно закончилась репетиция. Шаги гулко отдавались в коридорах. Балерина прошла за кулисы к себе в уборную, осмотрелась: все было по-прежнему, на своих местах, впрочем, на гримировальном столике лежал прямоугольный сверток размером с папку для нот, а рядом – небольшой, но чрезвычайно живописный букет словно только что срезанных роз с неизменной княжеской визиткой. Балерина развязала атласную ленту, развернула бумагу и увидела точь-в-точь такие же цветы… ожившие на холсте в несколько подновленной, впрочем, сразу узнанной «фамильной» раме! Да, розы были написаны маслом, но источали нежный, сказочный свет, они были свежи – хотелось даже потрогать капельки на лепестках, сами лучезарные соцветия, ей даже показалось, что она слышит тонкое благоухание майского вертограда [264]264
  Вертоград (церк.-слав.)– сад, плодовый или цветочный.


[Закрыть]. Ксения почувствовала, что пред ней образ женского счастья – самый «настоящий», самый главный букет в ее жизни! В углу виднелись знакомые переплетенные буквы, но ей было уже ясно, что здесь они не имеют совсем никакого отношения к князю: это Арсений совершил настоящее волшебство, воплотив ее сокровенную мечту о том, чтобы подаренные букеты не превращались в печальный «безуханный» гербарий лучших мгновений жизни, чтобы цветы не умирали, проникаясь бессмертным духом веры, надежды и любви. Когда балерина все-таки снова взглянула на букет Дольского, тот показался ей каким-то жалким и даже не столь свежим, как поначалу: «Бедные цветочницы, только зря мучились, картину копировали, а уж заказчику эта затея во что обошлась…». Приколотая к цветам визитка оказалась исписана каллиграфическим почерком князя: «Как видите, я исполнил Вашу просьбу. Дни и ночи я провел с мастихином и кистью возле этой семейной реликвии и понял, почему старый натюрморт так Вам нравился. Сам восхищен результатом, надеюсь, что и Вы будете довольны».

Все действительно вышло забавно, и Ксения невольно улыбнулась: Дольской, конечно, думает, что в очередной раз благополучно обманул ее, а сам проведен неизвестным молодым художником. Чудесный сюрприз напомнил ей Рождество, окна мансарды, парящей над Васильевским, и Арсения перед воскрешенным им видом баварского городка: «Так Господь распорядился! А тот пейзаж было бы несправедливо принять назад – он вернулся к автору навсегда». Ксения не могла налюбоваться «цветущей» живописью и только сейчас заметила, что на гримерном столике лежит еще одно письмо. От письма дохнуло мастерской живописца – этот специфический аромат красок и еще Бог весть чего, исходивший от письма, вдруг стал для балерины дорогим и желанным. Она тут же распечатала продолговатый конверт, строчки побежали перед глазами. Арсений писал, что должен многое ей сказать, что хотел бы видеть ее на воскресной литургии в Благовещенской церкви, возле образа «Утоли моя печали», который он особенно почитает, если это, конечно, возможно, а если нет – он будет самым несчастным художником на свете. Он сообщал, что удалось купить билет на ее ближайший спектакль, чему он страшно рад: «Когда я видел Вас на сцене, я почти не слышал музыки! Ваши руки! У меня до сих пор перед глазами их дивная пластика, их гибкие движения, то, как они взлетали, вились на фоне темного задника, причудливо, точно что-то писали, нет – рисовали. Конечно – они рисовали в воздухе! Я не завзятый театрал, наверное, ничего не смыслю в балете, но то была настоящая, изящная, тонкая графика, доведенная до совершенства… Мне думается, если бы Вы тогда, во время танца, держали в руках кисти или грифели, рисунок вышел бы гениальный! Даже странно – неужели Вы не рисуете, хотя бы для себя, для души? Наверное, истинный талант всегда многогранен. Впрочем, я совсем в другом хотел бы признаться, но для этого мне нужно смотреть Вам в глаза…». Дочитав письмо, Ксения невольно вернулась к цветущему холсту, сразу вспомнился взгляд молодого художника, запавший в душу, – остальное в его образе отходило куда-то на задний план, только глаза Арсения она, кажется, узнала бы и в полумраке зрительного зала. Подарок-сюрприз благотворно подействовал на балерину Светозарову: она ощутила вдруг чудесный прилив сил и такое желание танцевать, что поняла – именно теперь, несмотря на поздний час, самое подходящее состояние для репетиции, и грех было бы расточить его впустую. Переодевшись, в считанные минуты Ксения выпорхнула из гримерки. Огромное опустевшее здание заполнила непривычная тишина. Ксения, разумеется, слышала поверье, что по ночам в старом театре воцаряются персонажи спектаклей, души актеров, не нашедшие покоя в мире ином, бродят по подмосткам и в закулисье – там, где день за днем прошла их неприкаянная жизнь, поэтому ей стало немного жутковато. Вообще-то она относилась к подобным россказням как к поэтичному фольклору театральной богемы.

После репетиции балерина вернулась домой в двенадцатом часу ночи. Для Глаши такое возвращение барышни уже не казалось поздним: со спектаклей та возвращалась и за полночь, вот разве что сегодня получилось странновато – что понадобилось хозяйке «на службе» в совершенно свободный день? Могла бы отужинать спокойно, раньше лечь, выспаться хорошенько. Но прислуга предпочла промолчать. «Своя у них жизнь, у артистов этих. Тоже, небось, несладко приходится – непокойные они, одинокие, все места себе не находят». Глааше всегда было жалко хозяйку. Она только сочувственно вздохнула и покорно удалилась в спальню стелить барышне постель. Ксения только разулась, как послышался пронзительный настойчиво-дребезжащий телефонный звонок: «Кто бы это мог… в такой час? Неужели случилось что-то?!» Телефонировал возбужденный Дольской. Он, разумеется, уже узнал о возвращении труппы из гастролей, говорил, что страшно соскучился, настаивал на безотлагательной встрече:

– Я срочно уезжаю – непредвиденные обстоятельства, когда вернусь, не знаю. Мы должны как можно скорее увидеться. Я не могу без тебя, хотел было уже ехать в Москву…

– Нет, князь! – резко оборвала балерина. – Это невозможно. Нам не следует больше видеться. Не утруждайте себя звонками. – И положила трубку, с силой надавив на рогоподобные рычаги. Ксения перекрестилась: об этом разговоре нужно поскорее забыть. Легла она с мыслями о том, как утром поедет на Васильевский, в церковь, – было отрадно воображать завтрашнюю встречу.