Текст книги "Геологическая поэма"
Автор книги: Владимир Митыпов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)
14
На девять утра было назначено свидание с отцом в больнице, поэтому Валентин встал за полтора часа до срока.
Предвидя, что день выдастся нелегкий, он сделал зарядку с повышенной нагрузкой, принял холодный душ. Ровно в восемь с четвертью, когда он брился отцовской электробритвой, зазвонил телефон. «Видно, Евгений Михайлович, – встревоженно подумал он. – Неужели встреча с батей переносится?..»
– Валентин слушает.
– Доброе утро, Валентин Данилович, – произнес незнакомый голос. – Вас беспокоит Стрелецкий.
Это было настолько неожиданно и невозможно, что в первый момент Валентин даже не удивился.
– Здравствуйте, – машинально сказал он.
– Оказывается, ваша фамилия Мирсанов, – Стрелецкий помолчал. – М-м… когда-то мы были довольно близко знакомы с вашим отцом. Я слышал, Даниил Данилович сейчас в больнице?
– Да…
– Жаль, что я узнал обо всем слишком поздно. Через час улетаю… Увидите Даниила Даниловича – передайте ему искренний привет. Он меня, конечно, помнит…
– Да. Передам.
– Теперь относительно нашего вчерашнего разговора… Стрелецкий выжидательно умолк. Молчал и Валентин.
– Вы меня слушаете? – нетерпеливо спросил Стрелецкий.
– Да, – все так же односложно отвечал Валентин.
– Так вот об этом… Кажется, теперь я понимаю, почему вы явились именно ко мне…
Пауза – томительная пауза.
Валентин тоже безмолвствовал, переваривая неожиданную информацию.
– Алло! – обеспокоенно воззвала трубка.
– Да.
– Я говорю, понимаю… понимаю, м-да… – Тут профессор как бы раздражился на себя за минутную слабость, и голос его из задумчивого внезапно сделался энергичным и чуточку сварливым. – Однако должен сказать, не в моих правилах очертя голову ставить свою подпись под толь ко что увиденным прожектом. Сколь бы ослепительным он ни был. Поверьте, за свою жизнь я перевидел их, слава богу, не мало.
– Верю, – сухо сказал Валентин.
– Гм, а вы, оказывается, штучка! – в трубке послышался язвительный смешок. – Так вот, чтобы ваши будущие биографы не написали: наш-де герой в молодые свои годы обратился к одному старому ослу, а тот, мол, в ответ… Короче, я оставляю здесь своего ученика, Романа Свиблова. Он поедет с вами и посмотрит в натуре, на месте, все то, о чем вы глаголили вчера. Вернувшись, расскажет мне о своих впечатлениях, и вот тогда-то и будем принимать решение. Согласны?
Валентин не понимал ничего, аппарат экспресс-анализа отказал намертво – короткое замыкание, синяя вспышка и дым. Единственное, что сейчас можно было сделать, – это немедленно соглашаться.
– Да, – прохрипел он.
– Слава тебе, Вышний Волочек! – усмехнулся Стрелецкий. – А я-то было боялся, что отказ последует… Со Свибловым свяжетесь через вашего главного геолога. Желаю удачи!
Валентин еще чуть ли не минуту слушал гудки отбоя, словно они могли дать какую-то дополнительную информацию, потом осторожно опустил трубку. Батя знавал Стрелецкого – вот это номер! И молчал же! Никогда ни словечка. Почему? Как это понимать?..
Когда он, спохватившись, глянул на часы, время шло к девяти. Валентин взвился как ошпаренный и только лишь на пороге, да и то невзначай, вспомнил, что одна щека-то у него так и не выбрита.
Мягкое жужжание бритвы немного успокоило его. Мысли уложились в некое подобие порядка, и тогда Валентин вспомнил вчерашнее «смутное место» в поведении Стрелецкого, мгновенно связал это с сегодняшним звонком и… опять-таки уткнулся в сплошную неизвестность.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРОТРОМБИНОВОЕ ВРЕМЯ[10]10
Время свертывания крови, определяемое в целях диагностики.
[Закрыть]
Накануне того дня я встретил в управлении знакомого инженера-буровика, который только что вернулся из двухнедельной командировки на Гулакочи. Поговорили. Он увлеченно толковал об особенностях месторождения, рассказывал о том, какой эффект дала замена твердосплавных буровых коронок алмазными, похвастался количеством хариусов, выловленных в тамошних горных речках. В заключение, добродушно хохотнув, он вдруг сказал:
– Да! Говорят, Валентин твой здорово начудил там.
– Это в каком же смысле «начудил»– поскандалил, что ли?
– Ну, не совсем, конечно, но… в целом неловкое что-то вышло. Видишь ли, как раз за несколько дней до меня туда прилетал секретарь обкома. Были люди из газеты. Как водится, гостей провели по скважинам, показали руду, объяснили, рассказали. Все чин чином, и все хорошо. А тут вдруг Валентина нелегкая принесла. То ли он маршрутом мимо проходил, то ли специально подгадал. Короче, встал он и навалился на гулакочинцев: по старинке-де работаете, друзья, дальше собственного носа ничего не видите и видеть не хотите. Главная-то руда, мол, не здесь вовсе – она аж за полета километров в стороне, а тут одни только вершки рудного тела, перемещенные по горизонтали. И пошел, и пошел… Старший геолог Гулакочинской разведки Панцырев – ну ты ж его знаешь: мужик с головой – попробовал было по-хорошему. Это, говорит, Валентин Данилович, вопрос такой, сугубо специальный, давайте обсудим его потом, между собой. Сегодня же, говорит, мы не для того собрались. А Валентин уперся: нет, пусть товарищи будут в курсе дела, такие вопросы нельзя решать келейно, это вам не купля-продажа свиньи, а судьба месторождения государственной важности… Очень уж обиделись гулакочинские ребята за это «келейно» и особенно – за «куплю-продажу свиньи»…
– И что же дальше? – я произнес это довольно бодро, кажется даже улыбаясь, тогда как чувствовал себя худо, очень худо.
– Что дальше? – буровик, смеясь, пожал плечами. – Валентин подался назад, к себе на базу, а гулакочинцам пришлось извиняться. Объяснили, что парень-то он неплохой, только шибко всерьез поверил всяким теориям. Это, дескать, профессорам можно баловаться, у них с теориями вообще гуляй не хочу – у одного Земля сжимается, у другого расширяется, у третьего пульсирует. А нам, практикам, не до баловства – нам надо дело делать, руду давать. Панцырев – сам знаешь, он умеет-таки сказануть – пошутил еще: помните, мол, как Владимир Ильич насчет декабристов говорил – узок-де круг этих революционеров, страшно далеки они от народа. Секретарю, видно, это понравилось – посмеялся, и на том дело кончилось…
Мне в этот момент подумалось: где уж Вальке против таких, как Панцырев, – тут совсем другая весовая категория, да и я всегда старался сделать из него борца классического стиля – прямая стойка, открытое забрало, и это против изощренной-то хитрости нынешних самбо или тем паче этого… всяких там заморских каратэ. Однако, зная характер сына, я нисколько не удивился происшедшему. На меня подействовало, и, должен сказать, почему-то очень болезненно подействовало, другое – мобилистские увлечения Валентина. Надо думать, мобилизм в его понимании – всего лишь весьма практичная гипотеза, этакий консервный нож, позволяющий с большей эффективностью вскрывать те банки, в которые природа запечатала свои тайны. А вот для меня мобилизм – это то, что хотелось бы предать забвению. Сгусток кошмара. Гигантский кальмар архитевтис, который годами скрывается в глубочайших океанических впадинах памяти и лишь изредка, в самые темные безлунные ночи, всплывает на поверхность, вынося с собой чувство тоски и бессилия.
Кстати, относительно этого самого архитевтиса. Однажды старик Бруевич, когда у нас зашел с ним разговор о научной истине, не поленился разыскать среди своих книг английское издание Редьярда Киплинга и процитировал мне выдержку из рассказа, который, кажется, вовсе и не был у нас опубликован. Сам рассказ ничего особенного собой не представлял – что-то о морских приключениях, но вот одна фраза была, по-моему, в своем роде примечательна: «…истина – это обнаженная леди, и когда волею случая она оказывается извлечена со дна морского, джентльмен либо облекает ее в ситцевую юбчонку, либо отворачивается к стене и клянется, что ничего не видел». Слова эти недавно вспомнились мне, и тут выяснилось, что за минувшие с тех пор три десятилетия нагая прелестница перевоплотилась для меня в жутковатого обитателя сумрачных глубин…
Такие вот мысли шевелились у меня в голове, пока я шел по коридору, машинально отвечая на приветствия встречных, а затем сидел в пустой камералке[11]11
Камералка, камеральное помещение – комната в здании партии, экспедиции, где происходит обработка полевых материалов.
[Закрыть] и бездумно перебирал какие-то бумаги. Вспоминать против воли прошлое – занятие не слишком-то веселое, особенно если оно, это прошлое, содержит в себе что-то для тебя невыясненное. Поэтому прямо-таки ниспосланным свыше оказалось появление одного из наших вечно озабоченных профсоюзных деятелей, который, приоткрыв дверь, торопливо выпалил без всяких здравствуй-прощай:
– Данил Данилыч, не забыли: у вас сегодня встреча с участниками геологических походов…
Черт побери, а ведь и действительно из памяти вон! Я со всей признательностью поблагодарил профсоюзника и заверил, что выезжаю буквально через каких-нибудь пяток минут. На деле же эти минуты сильно растянулись, и прошло не менее получаса, прежде чем я смог усесться за руль своей «Победы». Именно наличие под рукой машины да еще почтенный мой возраст и явились причиной того, что при подыскании кандидатуры для этой встречи выбор пал на меня. Конечно, я сначала пробовал отговориться, но в ответ мне было сказано, что вы-де наш ветеран, у вас есть что сказать молодому поколению, и так далее, а уж потом, как бы между прочим, добавлено насчет машины – ехать, мол, надо за город, это, сами понимаете, сложновато, а у вас, кстати, свой транспорт…
Эвфемизмы в отношениях между людьми – то же самое, что обезболивающие средства в медицине. Вот, скажем, ветеран – хорошее ведь слово. Однако, когда его тычут тебе в нос по делу и без дела, поневоле начинаешь подозревать за ним иной, не совсем лестный, смысл. Или эти пресловутые «проводы на заслуженный отдых»– мне в этой фразе всегда мерещится тонкая усмешка. Неужели я всю свою жизнь работал, чего-то достигал, рисковал, ошибался, делал для себя выводы, был бит и сам бил других, – неужели все это только того ради, чтобы «заслужить отдых», а не работу по способностям? Неужели я могу уйти на этот «отдых» именно сейчас, во всеоружии знаний и опыта, которые физически невозможно при всем желании передать даже родному сыну?.. Впрочем, за рулем о таких вещах думать не следует, поэтому я, затратив немалое усилие, переключил свои мысли на другое – на то, что скажу юным участникам походов.
У ворот пионерлагеря я был встречен весьма серьезными дежурными, вежливо опрошен и передан с рук на руки шустрому мальцу с тугими помидорными щечками. Тот, ведя меня по территории, объяснил, что слет уже начался, но совсем недавно, поэтому беды никакой нет. «Увы, мой милый, – подумалось мне, – беда есть, она в том, что из-за своего опоздания я, старый инженер, предстану в глазах молодого поколения этаким разболтанным субъектом».
Когда мы вошли в переполненное помещение, напоминающее летний кинотеатр, на сцене находилась симпатичная полная дама. Она говорила об охране памятников старины, говорила хорошо, увлеченно, хотя и не без некоторого присюсюкивания. Я чувствовал себя последним свинтусом, пока пробирался на цыпочках по боковому проходу вслед за своим шустрым провожатым. Он оказался деловым человечком – быстро разыскал кого-то, переговорил, и не успел я опомниться, как был усажен, пожимал кому-то руку, шепотом здоровался и извинялся за опоздание.
Дама, защитница памятников старины, вскоре закончила, мило улыбнулась на прощанье и уступила место женщине типично педагогического облика – сухой, строгой, в одежде с преобладанием прямых линий. Эта женщина призвала к порядку зашумевший было народ, гипнотизирующе глядя, дождалась тишины и объявила меня, почему-то назвав при этом «известным советским геологом». Сие имело эффект – по наступившему безмолвию я понял: аудитория ошарашена не менее, чем я сам. Неважное начало, к тому ж, идя на сцену, я совсем некстати вспомнил рассказ моего соседа, артиста драмы Валерия Константиновича. Он однажды выступал с чтением стихов в деревенском клубе; вышел на сцену, увидел в полутьме зала одни детские мордашки, умилился и начал так: «Дорогие мои огурчики, дорогие мои помидорчики…» Результат был потрясающим, поскольку детишки занимали лишь первых два-три ряда, а дальше восседали деды, бабки и прочая солидная публика…
Очутившись в фокусе доброй сотни пытливых, с интересом взирающих глаз, «известный советский геолог» вдруг почувствовал тревогу. До него вдруг дошло, что весь его немалый опыт выступлений на разного рода собраниях и совещаниях тут не годится. Всякая казенщина, будь она даже тысячу раз правильной, может оказаться пагубной для чьей-нибудь юной души и, в дальней перспективе, исказить целую человеческую судьбу. А это, согласитесь, пострашней, чем любой производственный брак. Речь, обдуманная мной в машине, полетела к черту. Как быть? И тут мне неожиданно пришел в голову сегодняшний разговор с палеонтологом Далматским, приятелем моего Валентина. Мы с ним курили на площадке пятого этажа, вспоминали прошлый полевой сезон. Из дверей чьей-то камералки выпорхнули две очень похожие друг на друга пышненькие молодые особы и, оживленно щебеча, засеменили прочь по коридору. Почти машинально я сказал, глядя им вслед: «Экие геологини нынче пошли, толстенькие и коротенькие. Помню, какие были в наше время – длинноногие, поджарые. Впрочем, того требовали тогдашние условия. Сейчас, слава богу, героизм физический, телесный, отходит в геологии на второй план… но по-прежнему нужен героизм умственный». (Правда, вторую половину фразы как неприлично напыщенную я произнес лишь про себя.) Далматский, человек веселый и довольно-таки желчный, отвечал: «А нынче сама геология стала толстенькой и коротенькой». (Да, желчен Далматский, желчен, но, думается мне, такие люди – те самые щуки, которые существуют в реке, чтобы карась не дремал. А карась этот, сами понимаете, – наша совесть или что-то вроде того. Беречь надо таких Далматских, беречь и ценить, а мы…) Оба немножко посмеялись. Я, разумеется, понял, что он имел в виду: стиль геологической жизни и работы постепенно утрачивает былую романтику, лихие порывы по вдохновению, приобретая все больше и больше черт заурядного производственного процесса. А ведь геология не такова, не должна быть такой. Геология – не только профессия, но еще и образ жизни. Памятуя это, я положился на волю провидения и стал говорить следующее:
– Мой учитель, давно уже покойный профессор Бруевич, рассказывал, что в былые, дореволюционные еще времена самыми блестящими кавалерами на балах считались, наряду с гусарами, путейские и горные инженеры. Людей, преданных геологии, подобный факт, может быть, порадует еще и сегодня…
Далее я говорил о том, что за минувшее десятилетие профессия геолога претерпела странную на первый взгляд метаморфозу, незаметно, но довольно ощутимо уступив в престижности целому ряду других человеческих занятий. Список котирующихся среди молодых людей профессий ныне может быть различным по величине – это зависит от того, кто сколько вместит их на свой вкус в диапазоне от «А» до «Я», скажем, от археологии до ядерной физики. И есть большая доля вероятности, что во многих случаях геология окажется за бортом этого списка. Почему так произошло? И что ожидает ее, эту, наверно, самую земную из земных наук? А ведь когда-то она была столь притягательной для многих поколений молодых людей…
– Оставив пока в стороне производственную и научную стороны вопроса, – продолжал я, – спросим себя: что же давала геология как профессия человеку, занятому ею? Как она формировала его физически, нравственно и умственно?
По возможности проще я объяснил своим юным слушателям, что в истории изучения недр нашей страны существует целая эпоха, которая может быть охарактеризована, обобщенно говоря, двумя основными моментами: во-первых, планомерная и последовательная геологическая съемка всей территории СССР в масштабе один к двумстам тысячам; во-вторых, отсутствие широкого применения вертолетной авиации.
– Вот эту эпоху давайте условно назовем «прежними временами», хорошо? – я со всей уважительностью обвел взглядом ряды сосредоточенно-серьезных лиц, блестящих ясных глазенок.
Ответом было молчание – именно то молчание, которое считается знаком согласия. Ободренный, я заговорил о том, что в прежние времена судьба геологического коллектива – отряда, партии, – находившегося в районе полевых работ, во многом зависела от предусмотрительности, умения, здоровья и физической силы его членов, а порой – от элементарного везения или невезения. Особенно и в первую очередь это относится к районам Крайнего Севера, Дальнего Востока, Сибири, гор и пустынь Средней Азии. От геолога требовались способность переносить лишения и умение очень многое делать своими руками. Обходиться минимумом продуктов и снаряжения. Вязать плоты. Безошибочно ориентироваться на незнакомой и сложной местности. Быть охотником и рыболовом, портным и сапожником, плотником и врачевателем, альпинистом и лыжником. Иметь железные ноги, чтобы пройти за неделю сотни километров по бездорожью. Обладать крепкой спиной, чтобы носить на дальние расстояния трех-, четырехпудовые рюкзаки.
Преподаватели геологических факультетов, провожая своих питомцев в самостоятельную жизнь, напоминали им о том, что в условиях небольших скученных коллективов и громадной зачастую удаленности их от жилых мест руководитель геологической партии волей-неволей становится носителем власти во всей ее полноте и во всех случаях, какими бы сложными, а порой и трагическими они ни были. Тут я привел пару примеров – не слишком страшных (учитывая возраст аудитории), но, надеюсь, достаточно впечатляющих, чтобы надолго запасть в память.
Хочу думать, мои слушатели прекрасно поняли меня, когда я заговорил о том, что в основании той исполинской пирамиды, которая зовется современной цивилизацией, лежат полезные ископаемые, химические элементы, и все они, за исключением разве что газообразных компонентов атмосферы, найдены и разведаны не кем иным, как геологами. И подавляющее большинство нынешних месторождений найдены в прежние времена и прежними методами. Если учесть, что почти единственными инструментами геологов были тогда лишь молотки и компасы, сами факты находок месторождений могут показаться, с одной стороны, удивительными, а с другой же – невольно навести на мысль, что дело это, очевидно, простое и легкое. Оно, может, и было бы так, если не принимать во внимание, что, кроме молотка и компаса, у геолога имеется голова, вооруженная именно геологическими знаниями, геологической интуицией, и ее, эту голову, ничьей другой, пусть даже очень гениальной, но мыслящей в иной плоскости, не заменишь.
Ныне изучение территории страны средствами классической геологии, эта поистине титаническая работа, практически подошла к завершению. И вместе с этой разновидностью геологических исследований отходит в прошлое тип человека, соединявшего в себе умение древних людей сосуществовать с девственной природой, поддерживая и защищая свою жизнь своими руками, и особенность современного цивилизованного жителя, наученного обращаться с микроскопом, но не способного добыть огонь трением, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Тогдашние первичные исследования громадных и неосвоенных районов нашей страны породили тип человека, который со всеми своими сильными и слабыми сторонами быть повторен уже не может. Жизнь идет вперед. Уже приборы, установленные на спутниках, фотографируют Землю, измеряют магнитные, гравитационные, радиационные и прочие ее параметры. Разбуриваются ложа океанов, в погоне за тайнами мантийного слоя планеты закладываются сверхглубокие скважины, волны геофизических взрывов прощупывают ядро Земли. В геологию все настойчивее вторгается математика с ее извечной страстью «поверить алгеброй гармонию». И самое главное – месторождения, которые могли быть открыты старыми методами классической геологии, уже, можно считать, все обнаружены, и они, месторождения эти, далеко не неисчерпаемы.
Геологическая служба, обретя новые задачи, становится иной. Однако тип человека, о котором я говорил, жив, ибо он не представитель какого-то вымирающего племени, а деятельный участник процесса перерождения, перестройки – необходимой, сложной и порой – мучительной. В геологии разгорается невидимая со стороны революция, и, как бывает при любой революции – социальной, научной или тектонической, – новые явления, новые структуры еще не оформились, а прежние уже устаревают. И соответственно этому – новый тип геолога – инженера или ученого – в строгом смысле этого слова, еще не явился. Ясно одно: он должен вобрать в себя лучшие черты и навыки прежних геологов, первопроходцев и первооткрывателей, – смелость, практичность, упорство, выносливость, особый геологический склад ума, – и присовокупить к этому знание современных методов физико-математических и технических наук. Короче, на практике превратить геологические науки из преимущественно качественных в качественно-количественные. Только в этом случае можно будет приступить к следующему этапу познания нашей планеты – окончательно уяснить историю ее возникновения и развития, законы образования месторождений и научиться создавать их самим и идти за ними в глубь земных недр. В конечном счете, возможно, от решения таких вопросов во многом зависит само существование человека.
Геология – обширное понятие. Здесь и «жар холодных числ», и романтика дальних экспедиций, и поэзия и проза тесного общения людей, коротающих вечера у одного костра, плывущих на одном плоту, летящих в одном вертолете, идущих по скалам в одной связке. И кроме того, ныне в поле зрения геологии находятся «кочующие караваны в пространстве брошенных светил». Луна и соседние планеты как чисто астрономические, космические объекты, грубо говоря, ничего нового дать человеку не могут – законы их движений открыты еще Кеплером в семнадцатом веке. Но они интересны как объекты геологические, могущие многое прояснить в загадке происхождения Земли и нынешней жизни ее недр, а в будущем – стать мощным источником минерального сырья.
Мы пока еще плохо знаем свою планету – ее глубинные области чудовищных давлений и температур, процессы, создавшие нынешние континенты и океаны, направление ее эволюции, начало и конец ее биографии. Теорий, гипотез, толкований существует великое множество – от сухих и строгих, точно бином Ньютона, до самых неожиданных, живописных. Человек изощренного воображения Конан Дойль, творец незабвенного Шерлока Холмса, написал некогда рассказ «Когда Земля вскрикнула», в котором утверждал, что планета наша – ни более ни менее, как живой организм, чрезвычайно схожий с шарообразным морским ежом, плавающий в эфирном океане Вселенной. Вообще говоря, опровергнуть столь экстравагантную точку зрения даже и сегодня представило бы известную трудность…
Такой видится мне нынешняя геология, если смотреть на нее издали, обобщенно, сквозь цветное стекло живого восприятия. И можно только позавидовать тем, кто вступит под ее во многом еще таинственные каменные своды именно сегодня или завтра, то есть в этот короткий и скоротечный промежуток изменения древней науки о Земле, и тем самым станет ровесником и создателем новой геологии, по праву готовой взять под свою эгиду другие планеты солнечной системы…
Получилось несколько выспренно, я это сам чувствовал, но странная штука, к концу своей речи почему-то разнервничался и должен был то и дело покашливать, маскируя тем самым предательские перепады голоса.
Смышленые чистые физиономии моих слушателей, в основном двенадцати-, тринадцатилетних подростков, до конца оставались внимательными, и это придавало мне уверенности. Мой краснощекий Вергилий сидел в первых рядах и слушал, приоткрыв рот, что тоже вдохновляло. Сколько же ему лет? Скорее всего, десять-одиннадцать. Чей-то внук. Когда-нибудь и у меня будет такой же. Вот только доживу ли?..
Меня долго не отпускали: вопросы, вопросы… смешные и серьезные, наивные и мудрые… Эти славные человечки будто чувствовали, что дома меня никто не ждет и что спешить мне не к кому…
Вечером, пока еще не совсем стемнело, я заставил себя погулять в соседнем сквере. Деревья стояли унылые, пыльные. Травы почти совсем не было видно – выгорела. И немудрено – за все время с конца апреля не выпало ни капли дождя. Жара все дни стояла такая, что, казалось, после этого лета в мире останется один пепел. Или головешки. Дышалось трудно – и не только днями, но и по ночам. Подобного лета на моей памяти не случалось. Пережить бы его, а там будет прозрачная желто-голубая осень. Да, именно желто-голубая, цвета опавших листьев и родниковой воды. А пока что… а пока что даже от скамеек, расставленных вдоль дорожек, как бы веяло жаром – краска с них частично пооблезла, приводя на память окалину танковой брони, а та, что еще оставалась, выглядела так, словно вскипела под полуденным солнцем, пошла пузырями и теперь медленно остывает.
По боковым дорожкам, тесно обнявшись, ходили редкие парочки. Попадались по одному, по двое и люди моего возраста. Невеселые, они явно были, как и я, угнетены бесконечной этой жарой.
В акварельно прозрачных тонах угасал закат, небрежно перечеркнутый двумя-тремя мазками грязно-серых, с румянцем по краю, облаков. Пониже их стояла одинокая яркая звезда – нет-нет, разумеется, планета. «На западе, в лучах вечерней зари, в созвездии Девы ярко блестит Венера. Значительно левее и выше виден яркий Юпитер. Во второй половине ночи на границе созвездий Овна и Тельца виден Сатурн. В южных районах СССР в лучах вечерней зари на границе созвездий Льва и Девы можно заметить Меркурий…» Не знаю почему, но именно эти слова – «В южных районах СССР» – всегда вызывали у меня непонятное томление в душе. Прочитаешь их, бывало, в случайном листке отрывного календаря на каком-нибудь захолустном прииске, в чуме оленевода, на дальнем таежном кордоне или в избушке паромщика, и возникает перед мысленным взором картина ночной пустыни. В черно-синем, нездешнего вида небе огромная луна, огромные звезды. Кварцевые блестки в древнем щебне караванной тропы. Неведомые развалины, полузасыпанные песком. Сухие пыльные растения. Заунывная переливчатая песня на самом кончике слышимости – или это плач шакалов?.. В сторону луны, под нее как бы, взгляд видит дальше, отчетливей, а взору, обращенному от луны, открывается туманная мгла – вроде бы и светло, а однако очертания даже недальних предметов размыты, все съедается полусветлой мглой. Тишина. Ощущение древности, неизменности с давних времен. Проста и стара здесь земля. Лаконична, скупа, ничего лишнего, суетного. Вот такой представлялась мне пустыня, и с грустью думалось о том, что никогда, видимо, не доведется тебе пересекать маршрутами тот край – немеренных таежных верст с лихвой еще хватит на долю и твою, и внуков твоих. Но в грусти этой неизменно присутствовало и горделивое чувство того, как все же необъятна и разнообразна твоя великая страна…
Мое холостяцкое жилье (одна комната, третий этаж) таково: беспорядок, который ухитряется пережить любую уборку, вместо кота мурлычет холодильник, из угла ухмыляется бледная физиономия телевизора, на книжной полке – череп с маленьким пулевым отверстием выше надбровной дуги – немое свидетельство некой давней таежной трагедии, подобранное мной в одном из маршрутов.
Не раздеваясь, я прошел прямо на кухню и включил электроплитку. Пока снимал и вешал пиджак, переобувался в домашние туфли и мыл руки, нагрелась сковородка, и теперь оставалось только бросить на нее жир и загодя нарезанные кусочки мяса. Все это, чтобы не терять ни минуты лишней, было мной давно отработано до автоматизма.
В тот самый момент, когда я приступил к ужину, за стеной глухо взвыл магнитофон, и тотчас возникло предположение, что мой сосед, актер Валерий Константинович, снова угодил в полосу тоски. Однажды, минувшей весной, около полуночи он позвонил ко мне. Был в расстегнутом пальто, взъерошен и бледен. Прежде чем заговорить, актер некоторое время бессмысленным взором блуждал по моему лицу. «Даниил, она ушла от меня!»– хрипло сообщил он наконец, и губы его задергались. «Кто ушел? Куда?»– не понял я, но про себя подумал, что Валерий Константинович изрядно «под шафе». «Галина. Моя супруга. Насовсем». Я еще не ложился спать и поэтому вполне оценил эту блестяще исполненную сценку. «Сбежала? – я долго потом не мог простить себе дурацкую ухмылку и следующую реплику – С тенором, как водится?» Сосед словно вмиг проснулся и взглянул на меня осмысленно. «Сбежала, понимаешь? Ушла!»– последнее слово он уже почти прорыдал, глухо и страшно, и сунул мне истерзанную записку. Тут я поверил. Он просидел у меня до утра, глотая коньяк и кляня то себя, то сбежавшую Галину, то неведомую мне Инну Арнольдовну – «старая сводница» назвал ее Валерий Константинович и тут же словесно и мимически набросал ее портрет, совершенно чудовищный. Досталось под горячую руку и главному режиссеру – «ослу, рутинеру и душителю».
Под утро он стал читать стихи, мне пришлось увести его домой и уложить, словно ребенка. На следующий вечер за стеной галдело множество мужских голосов, затягивались песни, доносилось молодецкое уханье. Звонили ко мне, приглашали, но я сказался больным. Разошлись заполночь. На пятый день, потеряв терпение, я пригласил соседа к себе и преподнес не помню уж как попавший ко мне серебряный перстень с уральским аметистом. Валерий Константинович мутно глянул из-под набрякших век и вопросительно поднял брови. «Аметист – древнейшее средство от запоя», – пояснил я и, не вдаваясь в подробности, поднял стопочку коньяка. Он последовал было моему примеру, но неожиданно увял, отставил коньяк и пошел к выходу. От порога вдруг вернулся, опрокинул торопливо стопку и ретировался, даже не простившись. За стеной в тот вечер стояла тишина. Тихо было и в следующие дни. Аметист делал свое дело. Потом я встретил Валерия Константиновича вечером в подъезде – торжественно бело-черный, как пингвин, он шел «работать» вечерний спектакль. Аметист оградительно сверкал у него на безымянном пальце левой руки…
Я заглянул в холодильник, чтобы удостовериться в наличии напитков, и совсем уж было собрался пойти пригласить на ужин загоревавшего актера, но тут за стеной на минуту стало тихо, а затем смутно донесся женский смех. После чего вопрос о приглашении, само собой, отпал. Я порадовался за Валерия Константиновича и, честное слово, почувствовал себя как-то гораздо уютнее. В ту же минуту, запоздало охнув, сообразил, что в комнате стоит эта чертова палатка. Ну что я стал бы говорить о ней постороннему человеку, если даже самому себе далеко не просто объяснить этакий курьез, этакую старческую шалость!
