Текст книги "Геологическая поэма"

Автор книги: Владимир Митыпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

2

За четверть часа Валентин добрался до центра поселка и там завернул в продовольственный магазин. Через короткое время он вышел оттуда, неся в рюкзаке конфеты, печенье, банки со свиной и говяжьей тушенкой, печеночным паштетом и вареньем. После чего ближней дорогой, по грязному переулку, усеянному коровьими лепешками, он спустился к мосту и, перейдя его, оказался в заречной, более старой части поселка.

Когда-то, века полтора назад, Абчада начинала строиться именно отсюда, и тогда здесь жили охотники, рыбаки, лесорубы и менее оседлые, очень беспокойные люди – золотоискатели. В тридцатые годы и особенно после войны поселок заметно расстроился, возникли промысловые артели, однако все это – в новой части, ближе к экспедиции. Старый же поселок, где почти не отыскать было свежих построек, постепенно одряхлел, притих и как бы подернулся серой патиной; хотя дома тут не пустовали и вроде бы жителей не шибко убывало, но как-то так оно получалось, что на двух его улочках и в кривых переулках с извечными курами и поросятами встречались все больше старики да малые дети.

За все пять лет жизни в Абчаде Валентину довелось побывать здесь не более одного или двух раз, но все же он без труда отыскал указанный ему дом возле старой лесопилки. Дом этот оказался покосившимся строением барачного типа, длинным, со сквозным, открытым в два конца коридором, по обеим сторонам которого выходили обшарпанные двери, ведущие в комнаты, квартиры, или что еще могло там быть.

Валентин переходил от двери к двери, с трудом разбирая так и сяк накорябанные номера, и отчего-то ему пришло вдруг в голову, что позавчера он примерно так же. Шел по узкому коридору гостиницы, прочитывая номера на дверях, но там все было разительно иначе: коридор, не провонявший, как этот, кухонным чадом, мыльной пеной и черт знает чем еще, был застелен ковром, а двери справа и слева тускло лоснились полированной облицовкой. И там не стоял такой разноголосый гвалт, перебранка, детский плач, кастрюльное бряканье и звуки радио…

Когда Валентин три дня назад уходил с базы партии, к нему подошла повариха Катюша и робко спросила, не исполнит ли он в поселке одну ее небольшую просьбу. В геологических партиях не принято, чтобы выезжающие в жилые места отказывались сделать что-то для тех, кто остается в поле. Однако Валентин предупредил, что точно не обещает – у него может совсем не быть свободного времени. Тогда Катюша, смущаясь и краснея, протянула узелок, в котором, как оказалось, были мясные консервы и печенье. «Дома у меня остались мать да маленький сын, – объяснила она. – Одни совсем…» – «Ну хорошо, печенье – это я еще понимаю, но консервы-то зачем? Неужто их в Абчаде не стало?» – «Да ведь как получилось-то… Это я уже здесь узнала… Прораб мне сказал, будто бы мою зарплату матери не дадут… Говорит, какую-то бумагу надо было в конторе оставить…» – «Понятно, доверенность. Что ж ты ее не оформила?» – «Не знала… А потом думала, можно будет приезжать домой… хоть раз-то в месяц…» – «Она думала! Ты что, вчера только на свет родилась? Уж такие-то вещи взрослому человеку надо знать… Ладно, сделаем вот что: ты этот свой узелок прибери – не тащить же его на себе за сто километров. А в поселке я куплю такие же банки и занесу твоим. Устраивает?»…

И вот теперь, когда из-за радиограммы Субботина выдалось несколько относительно свободных часов, Валентин смог наконец-то выполнить просьбу Катюши.

На стук отозвались не сразу. Пришлось постучать повторно, сильно и настойчиво, и лишь тогда за дверью зашаркали, зашуршали, и дребезжащий старческий голос произнес что-то невнятное. Истолковав это как разрешение входить, Валентин толкнул дверь. Посреди показавшейся пустой комнаты с голыми стенами, подслеповато щурясь, стояла маленькая сгорбленная старушка в чем-то неразборчиво-темном и с непременным платком на голове. Не давая Валентину и рта раскрыть, она тотчас громко и неприязненно закудахтала:

– Нету ее, нету! И не шляйтесь сюды больше, нету ее. Уехала она совсем, а куды – и сами того не знаем… Уехала!

– Здравствуйте! – приветливо заговорил Валентин. – Вы мать Кати Молчановой?

– Сказано тебе, нету ее! – словно бы и не слыша его, продолжала восклицать старуха. – Гонишь их, а они все одно прутся. Бесстыжие до чего мужики пошли!..

– Вам посылка от Кати, – поспешно сказал Валентин. – Ну, и привет, конечно. Она жива-здорова. Просит не беспокоиться.

– Спасибо, вспомнила! – взвизгнула бабка. – Фря такая! Укатила себе с мужиками в тайгу, а мы тут хоть повдоль лавки вытянись – ей и горя мало!

– Напрасно вы так, – попытался урезонить Валентин. – Не на гулянку поехала – на работу. А работа у нас, мамаша, тяжелая, ни выходных, ни праздников… Ну, принимайте подарки!..

С этими словами Валентин шагнул к столу и принялся выкладывать банки, коробки, кульки. И тут вдруг из-под непонятного сооружения из старых пальто и телогреек, занимавшего дальний полутемный угол комнаты, стремительно выкатился мальчуган лет шести, маленький, тощий, и с воплем налетел на Валентина.

– Тащи назад свое винище, варнак проклятый! Уматывай отсюда! – давясь слезами, злобно кричал он и молотил кулачками.

От неожиданности Валентин даже попятился, роняя консервы.

– Какое винище? Что ты городишь? – почему-то шепотом проговорил он – Посмотри, нет у меня никакого винища…

Старушка же подошла почти вплотную и с присущим плохо видящим людям выражением болезненного напряжения на лице уставилась снизу вверх на Валентина.

– Денег не передавала ли? Денежек?

На это Валентин, торопясь опростать рюкзак, лишь помотал отрицательно головой.

– Ой ли? А ты вспомни, голубь, вспомни, – вкрадчиво сказала бабуся.

Валентин опешил, опустил рюкзак и обернулся, не зная, смеяться ему или возмутиться.

– Нет у меня денег… то есть у меня-то, конечно, есть, но у нас там их не бывает, – путаясь, пустился он объяснять. – Приедет – здесь и получит. В бухгалтерии. Все разом.

– Не знаю, не знаю, – пробурчала бабка. – Ходила я к вам туды, в контору вашу. Легко ли мне в такую даль, а пришлось, голубь, пришлось. И впустую сходила – не дали. Сказали, будто все как есть ей самой идет. До копейки… Да ты сам-то кто такой будешь?

– Геолог я, мамаша. С Катей вашей вместе работаем.

– Тоже кашеваришь, выходит?

– Я, что ли? Н-нет, не кашеварю, – Валентин был порядком озадачен.

– А говоришь, с Катькой вместе…

– Нет, я геолог.

– А, одна холера – экспедицкий! – махнула рукой бабка. – Раньше-то, помню, старатели все безобразничали, а нонче экспедицкие пошли, тоже фулюганы добрые, название только другое. У соседки вон третьего дня коза потерялась. Слышно, ваши же и утащили, экспедицкая шантрапа. Зарезали да съели… Так, говоришь, Катька денег не давала?

– Мамаша, честное слово, ничего, кроме продуктов… – начал было Валентин, но тут снова подал голос мальчуган.

– Врешь ты все! – заявил он, уставив на Валентина блестящие и круглые, как у мышонка, глаза; в лице его было что-то неуловимо взрослое, не по возрасту умное. – Продукты-то магазинские. Это бабка – слепая курица, а я-то вижу. Мамка-то из тайги-то небось мяса прислала бы. А то шкурков на продажу. Шкурки-то нынче в цене. Скажи уж, что пропил денежки-то…

Совершенно ошеломленный Валентин повернулся к бабусе, и сделал это, должно быть, как-то слишком резко, потому что та проворно шарахнулась к двери и оттуда, махая кулачком в его сторону, снова принялась выкрикивать:

– Варнак! Убивец! Вот крикну счас соседей, они те покажут, фулюган пьяный!

– Отдай мамкины денежки! – завизжал вдруг мальчуган и вцепился в рукав. – Шкурки давай, пьянчуга!

Положение складывалось глупое, бестолковое и неприятное. Заполошная бабуся, полуслепая и полуглухая, кажется, действительно намеревалась призвать соседей. Да еще малыш этот… Валентин смекнул, что разумные доводы сейчас не только бесполезны, но даже, пожалуй, вредны. Притушить расходившиеся страсти старого да малого можно было, наверно, лишь чем-то самым обыденным, рутинно-житейским.

– Ты, мамаша, чем кричать, лучше бы чаек, что ли, поставила да расспросила, как там дочь твоя поживает, – сказал Валентин, подпустив в голос добродушной грубоватости. – Ну-ка, малый, как тебя зовут-то? – принеси-ка дяде на что сесть можно.

– Ишь, сесть захотел… Смотри, сядешь… лет этак на пять, – проворчал тот в ответ, но все же, оглядываясь, потопал в угол и волоком притащил расшатанную табуретку.

Бабуся еще некоторое время потопталась в нерешительности у двери, потом ушла за печку. Там она принялась греметь посудой и бубнить: «Расселся тут!.. Чаю, говорит, давай… А где ж его, чаю-то, напасешься?.. У меня и воды нет, и дров тож…»

– Эй, мамаша, давай схожу по воду! – предложил Валентин, встал, взял ведра и, не прислушиваясь больше к ее причитаниям, вышел за дверь.

Возвращаясь от колодца с полными ведрами, он заметил в бараке подозрительное оживление. В окнах, отводя занавески, маячили люди. На крыльце стояло несколько распаренных женщин, явно выскочивших только что второпях от плиты или корыта со стиркой. При виде Валентина они замолчали и уставились на него с обезоруживающей бесцеремонностью.

– Кажись, пока трезвый… И костюм, глянь-ка, хороший… – уже миновав их, расслышал Валентин. – Пропьет… Они все так – денежки профугуют, потом начинают все с себя пропивать… До трусов… Сезонники…

Едва вступил он в коридор, там и сям стали приоткрываться двери и выглядывать любопытствующие лица. «Черт возьми, неужели бабка успела нашуметь?» – обеспокоился Валентин.

Но причина всеобщего волнения оказалась несколько иной, что выяснилось чуть позже, когда малец, встретивший Валентина каким-то очень уж заинтересованным взглядом, спросил вдруг совершенно спокойно и серьезно:

– Ты теперь будешь моим папкой, да? Положительно, эта впадающая в детство бабуся и этот не в меру умный малый задались целью доконать его.

– Видишь ли, – осторожно отвечал Валентин, – скорее всего, я не смогу быть твоим папкой… Но с чего ты это взял?

– А тетя Фрося, у ней экспедицкие козу съели, говорит, что мамка поехала в тайгу ловить мне папку, – объяснил малец, не спуская с Валентина пытливых глазенок. – А почему ты не можешь быть моим папкой? Небось с мамкой-то спишь там, в тайге-то…

Валентин уже забыл, когда его смущали разговоры «про это самое», – грубоватые нравы геологических партий порядком-таки закалили его. Но сейчас он растерялся самым натуральным образом, хотя то, что малыш получил свою кошмарную информацию именно от женщины, от неведомой тети Фроси, нисколько его не удивило. Он знал, что если уж женщина грубеет, то грубеет откровенно и безоглядно.

– Ты, брат, что-то не того… – забормотал он, краснея. – Во-первых, никто ни с кем там не спит («Тьфу, что это я говорю!» – пронеслось в голове)… А во-вторых… во-вторых, рано тебе об этом…

В ответ на это беспомощное назидание чудо-ребенок издал смешок, снисходительно-расслабленный, несколько даже оскорбительный.

К счастью, тягостный этот разговор был прерван бабусей. Шаркая ногами, она вышла из-за печки и начала расставлять на дырявой клеенке только что вскипевший чайник, плохо помытые кружки, проволочную хлебницу с зачерствевшими ломтями хлеба и холодными картофелинами в мундире, по горсточке конфет и печенья из принесенных Валентином.

– Навяливался на чай, так пей теперь. – В сердитом ее шамканье отчетливо прозвучало пожелание подавиться. – Шибко-то угощать нечем, да и не бывает у нас. Люди мы бедные. Другой раз, бывает, молочка возьмешь – так шильцем его хлебаешь, ложкой хлебать карман не велит. Когда старик-то живой был, кое-что еще водилось в доме. Да и сама я, даром что всю жизнь слепая, и курей держала, и поросят, пока силы были. А нынче, вишь, на одну пенсию приходится жить. Тридцать рубликов в месяц за старика получаю… Весной вот еще Катька примантулила с парнишком, посудницей в столовке поработала, а потом в экспедицию за тыщами подалась. Говорят, у вас там деньги-то почем зря гребут, врут аль нет?

– По-разному бывает, – уклончиво отвечал Валентин. – Но в общем-то, люди не обижаются.

– Дай-то бог, – бабуся притянула к себе мальца, вынула двусторонний гребешок и, поплевав ему на макушку, принялась причесывать. – А то тридцать рубликов – разве ж это деньги по теперешним-то временам? Кругом ведь плати – за фатеру, за свет, за дрова. Опять же обутки парнишке надысь справила – у них, у огольцов этих, подошва-то прямо-таки горит, не напасешься… Так вот и живем с Андрюшкой: хлеб, картошка да соль – вся пища наша. Добро бы еще отец был как отец, а то и раньше был шалопут шалопутом, а теперь уж и подавно никакой на него надежды…

– Что ж он – не помогает, что ли? – участливо поинтересовался Валентин.

– Какой там помогает! Ему самому бы кто теперь помог. Нет, не нравился и не нравился он мне с самого начала, когда схлестнулись они с Катькой. Известно ведь, как оно у теперешних, – ни у матери спроситься, ни себя соблюсти. Не женитьба, а, тьфу, собачья свадьба… – Бабуся вздохнула. – И чего это дуры-девки липнут к самым отъявленным? Не думают, каково им жить-то будет за таковскими… Я ей сразу тогда сказала: смотри, говорю, красавица, теперича ты сухой хлеб ись не будешь, а завсегда со слезами. Как сказала, так и вышло. Однако, паря, видит бог, такого я им не желала…

Валентин хотел было приличия ради вставить что-нибудь ничего не значащее, показывая тем самым свой интерес к предмету разговора, но посмотрел на Андрюшу и промолчал.

– Они, вишь, в районе жили. Он по строительству что-то там шабашил, а больше того – пил да безобразничал. Ну, и допился: ночью как-то позапрошлой зимой ехал на товарняке из города да с подножки-то и сорвись и попади под поезд. Обе ноги по самые колени отчекрыжило… Отлежал, сколько положено, в больнице, выписался и в артель какую-то надомником устроился. И запил пуще прежнего. А уж как над Катькой принялся измываться – это страх один. Костылем ей голову проломил, а уж про синяки да ссадины я и не говорю. Не знаю, оно, может, и грех судить богом наказанного, но, по мне, уж лучше бы ему тогда и голову заодно отрезало поездом… Что Катьке делать-то оставалось? Схватила дите в охапку да к матери, больше-то некуда. Можно сказать, телешом прибежала… одежки вовсе никакой – все профуговал ейный изверг… А у меня у самой вся жизнь в пенсионных рубликах. Вот оно как…

Подобно многим молодым людям его поколения, Валентин свыкся с тем, что вообще жизненными трудностями стало нынче принято считать и называть лишь трудности любовные, семейные, деловые, служебные (чином, премией или признанием, скажем, обошли), но, оказывается, существует еще и вот такая тихая, безгласная, невидимая со стороны и почти забытая, однако, может быть, единственно настоящая трудность – трудность нехватки денег на самое необходимое. Со стыдом и чувством какой-то вины, почти личной, он подумал о том, что костюм, который на нем, в общем-то совершенно ненужный и купленный всего лишь ради одной встречи с профессором Стрелецким, стоит полугодовой пенсии такой вот бабуси. Вспомнился сегодняшний разговор в самолете с женой главного инженера экспедиции. Загорелая, освеженная витаминно-фруктовой благодатью, эта «первая дама» экспедиции возвращалась из Молдавии, где проводила отпуск. «Вы знаете, Валечка, у нас такое несчастье! – лепетала она под гул мотора АН-2.– Я мечтала приобрести домик в чудесной дачной местности под Кишиневом, но нич-чего подходящего, абсолютно ничего!» И самое что ни на есть искреннее горе кривило капризно припухлые губки инженерши…

Малец все это время спокойно ел печенье, макая его в чай, и изредка бросал на бабку взгляды, в которых сквозило усталое терпение много пожившего человека. И тут Валентин наконец сообразил, что в нем представлялось взрослым: черты его несколько уменьшенного личика имели явную и очевидную законченность, в нем отсутствовала та мягкая, что-то обещающая незавершенность, которая, собственно, и составляет одну из главных прелестей живого, свежего и подвижного детского лица. И весь он, Андрюша, дитя незрелой матери, плод скоропалительного, раннего брака, был не столь маленький, сколь именно уменьшенный.

– Надо бы в садик его устроить, – рассеянно проговорил Валентин, пытаясь представить себе Андрюшу в кругу других детей, но ничего из этого не получилось: знания его о детях равнялись ровным счетом нулю.

– Ох, надо бы, – согласилась бабуся, очищая еле гнущимися пальцами почерневшую картофелину. – Да ведь само-то собой ни одно дело не сделается. Везде хлопотать надо, а матка у нас вишь, какая непутевая – то туды приткнется, то сюды, ан кругом не талан. А тут еще ухажеры эти… Катька-то, дура такая, все надеется, что вдруг да сыщется самостоятельный какой мужик, возьмет ее с дитем, а они нынче все как есть кобели да пьяницы… больно им нужны чужие дети – они вон от своих-то бегут. Я хоть и слепая, а вижу, все вижу. Не в упрек тебе, голубь, однако поставных мужиков и раньше мало было, а теперь их, видать, и вовсе не стало…

Валентин продолжал посматривать украдкой на мальца. Несомненно, Андрюша был, как говорят французы, «праздничный ребенок», зачатый во хмелю, умственное развитие которого, как оно и бывает обычно в таких случаях, отклонилось от нормы, но только почему-то не в сторону замедления, а, наоборот, противоестественного ускорения.

«Как знать, – подумал Валентин, – не получится ли когда-нибудь из этого малыша уродливо однобокий, недобрый, но громадный ум…»

– Что это у тебя там такое? – мягко спросил он, указывая взглядом на сооружение в углу. – Охотничье зимовье или блиндаж?

Андрюша отрицательно помотал головой:

– Не, это тюряга. Там сейчас сидят медведь и безуший заяц. Они напились и подрались, так я им дал по пять лет от звонка до звонка.

– Н-ну-у… – Валентин не сразу и нашел, что сказать на это. – Ты, видно… э-э… очень не любишь пьяных, да?

– У-у, я бы им всем колун на шею повесил, – недетская злоба исказила лицо Андрюши. – Они в тот раз мою рыбку напоили водкой, и она померла.

– Погоди, погоди… – ошалело пробормотал Валентин. – Водкой? Рыбку? Какую рыбку?

– Какую, какую!.. В речке поймал, – сумрачно объяснил Андрюша. – В стеклянную банку, знаешь? Берешь толстую кору от полена и вырезаешь ножичком крышку к банке, а в середке круглая дырка. Дырку обмажь хлебом, только хлеб надо сначала хорошенько пожевать. Потом в банку наливаешь воды и кладешь на дно. А маленькие рыбки начинают туда заходить и попадаются.

– Ага, – кивнул Валентин. – Вроде корчаги получается, верно?

– Гляди-ка, понимает! – криво усмехнулся малец. – Ну, поймал я пескарика и принес домой, а у мамки мужики сидят, водку жрут. Один, протокольная такая рожа, увидел пескарика и говорит: «Дадим выпить рыбке». Взяли у меня банку, воду всю вылили, а водку налили. Пескарик потрепыхался немного, рот разинул и умер. И все стали смеяться, а мамка заплакала. Паразиты вы, говорит, парнишку хоть пожалели бы, коль рыбки не жалко… А я не плакал. Я им сказал…

– Что же ты им сказал? – не выдержал Валентин.

– А сказал: оплатите веселье! И тогда они надавали мне много-много железных и бумажных денежек. Я их потом все бабке отдал. Зачем мне денежки? Не имей сто рублей, а имей одну нахальную морду…

«Ч-черт, сплю я, что ли? – подумалось вдруг Валентину. – Бред какой-то…»

– Налить тебе еще чаю-то? – бабка дожевала картофель и потянулась к чайнику.

– Спасибо, не хочу больше, – Валентин отставил недопитую кружку.

Малец тем временем вылез из-за стола и, удалившись в угол, тотчас нырнул в свой закуток. Чуть повозился там и запел тонким мелодичным голоском:

Деньги заветные ровными пачками С полок глядели на нас…

– Так я скажу Катерине оформить бумагу, чтобы вы мог ли получать ее зарплату, – предложил Валентин.

Старуха подумала, покачала головой.

– Нет, голубь. Бог с ними, с ее деньгами. Баба она молодая, ей, поди, и приодеться надо. У ней, вишь, даже путного пальта зимнего нету – ейный изверг приревновал ее да со злобы топором пальту и порубал… Положил, говорит, на порог и расшинькал в кусочки… Мы уж с парнишком как-нибудь потерпим маленько без ейных денег… До каких же пор то она пробудет в тайге?

– В середине сентября, наверно, вернется.

– О-хо-хо, долгонько… Ну да уж ничего, проживем, дождемся.

 
Отец мой пьяница, за рюмкой тянется,
А мать уборщица, какой позор!..
 

– негромко напевал Андрюша. Он уже вылез из-под вороха одежд и теперь расставлял строем замусоленного плюшевого медведя, «безушего» зайца и еще каких-то зверюшек и кукол. Покончив с этим, он поднялся с колен, повесил на шею автомат, поставил возле себя полосатого тряпичного кота и, грозно вытаращиваясь, прокричал:

– Слушай команду, урки!

«Хорош, видно, был у нас папочка, – сумрачно усмехнулся Валентин. – Или же все это треп развеселых мамочкиных приятелей? М-да, таковы-то вот детские впечатления этого отпрыска…»

Между тем Андрюша, всласть настращав своих игрушечных подопечных, закончил коротко и властно:

– Марш!

Вздохнув, Валентин повернулся к бабусе.

– Можно, я вам… э-э… оставлю немного денег? Потом когда-нибудь, осенью, Катя мне вернет…

– А-а, знать, совесть-то заговорила! – бабуся ехидно засмеялась. – То-то смотрю, чего это он егозит: то чаю попросит, то воды принесет… Ну, давай, голубь, давай сюда денежки.

Совершенно оторопевший от таких слов Валентин запустил руку во внутренний карман пиджака, поспешно смял в горсти несколько бумажек и сунул их бабусе. Та, по-прежнему усмехаясь и жуя губами, приняла деньги, аккуратно расправила, пересчитала и спрятала за пазуху, после чего выжидательно уставилась на Валентина.

– Что? – почему-то шепотом спросил он.

– Все? – последовал строгий вопрос.

– Что все? – не понял Валентин.

– Отдал-то, говорю, все, что было дадено? – сурово спросила старуха.

– Да никто ничего мне не даде… не давал! – раздраженно начал было он, но тут же оборвал себя и поднялся. – Ладно, я пойду. Расскажу, конечно, Кате, как вы тут живете. Пусть она хорошенько задумается…

– Что шибко расскажешь-то… – пробурчала бабка.—

Сама, поди, знает, что не у Христа за пазухой живем… Ну, ступай, ступай…

Она слабо махнула высохшей рукой, но, увидев, что Валентин берет рюкзак, мигом встрепенулась, тревожно блеснула глазками.

– А сидор-то, милок, ты не трожь. Продукты-то, поди, в нем были, стало быть, наш он, сидор-то!

– Да-да, конечно… – окончательно смешался Валентин. – Забыл совсем…

– То-то же… Ишь, шустрый какой выискался!..

– До свиданья, Андрюша, – проговорил Валентин, но тот, занятый чем-то в своем закутке, не услышал его.

– «Директор из госбанка, с лицом, как обезьянка…» – увлеченно напевал малец и постукивал не совсем в такт чем-то дребезжащим. – «С медведя жареный шишлет!..»