Текст книги "Геологическая поэма"

Автор книги: Владимир Митыпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Праздно озиравшийся Роман вдруг встрепенулся:

– Слушай, старик, это же древняя поверхность выравнивания!

– Порядочные люди называют это пенепленом, – мстительно ответствовал Валентин.

Но Роман, кажется, не расслышал его. Он вдруг помрачнел, взгляд его, все еще скользивший по мягким неровностям «земли звероящеров», сделался каким-то незрячим, ушедшим вовнутрь. Потом он вздохнул, вяло откинулся на спину и, подложив под затылок сцепленные ладони, стал глядеть в небо.

Валентин тем временем выбрал из принесенных сучков два самых тонких, заострил ножом, насадил на них спирально надрезанные колбаски и принялся поджаривать. Очень скоро шкурка на них пошла пузырями, колбаски зашкворчали, начали выворачиваться по надрезу. И вот уже жир, ярко и дымно вспыхивая на лету, закапал в огонь. В чистейшем горном воздухе поплыли струи вкуснейшего на свете запаха.

– Рубай, – Валентин протянул сердито шипящую кол баску.

Как ни странно, Роман даже не шевельнулся. Валентин недоуменно замер. Мелькнула мысль, уж не заболел ли коллега Свиблов, уважаемый столичный гость. Только что смеялся, шутил – и вот на тебе! Давешнее чувство вины ожило снова, и с удвоенной остротой.

– Слушай, – лениво проговорил вдруг Роман, все так же уставясь в небо. – Кой черт дернул тебя обратиться к Стрельцу, а?

Валентин так и остолбенел с протянутой колбаской. Потом кашлянул, неуверенно пожал плечами.

– А к кому же еще? – пробормотал он наконец. – Я понимаю, есть и другие, но… Стрелецкий, он голова, авторитет…

– Да? – Роман помолчал, сказал сквозь зубы – Это называется – босой ногой по голой… Ладно, замнем для ясности.

Он перекатился на бок и с каким-то обидным интересом, внимательно, даже, можно сказать, подробно оглядел Валентина.

– Ты чего? – Валентин встревоженно застыл лицом.

– Ничего, – Роман вдруг дружелюбно засмеялся, подмигнул. – Эх, тундра!.. Ты думаешь, что Стрелец – вроде как старик Державин, который, в гроб сходя, благословил? Да он скорей тебя в гроб благословит, а сам останется жить! – Он встрепенулся, воспрял, привстал на локте. Глаза его бедово заискрились. – Что уставился, как орел на новые ворота?

– Постой, постой… Как же ты так… – пробормотал Валентин, крепко сбитый с толку.

– Что?

– Ну… про своего учителя…

– Ах, я уже давно не девушка, – предельно противным писклявым голосом отозвался Роман и, засмеявшись, перешел на обычный тон. – А что я плохого сказал про него? Что он рационалист? Так это похвала! И он сам всегда подчеркивает, что добреньким никогда не был. Дорогой мой, это Архимеду можно было делать науку, лежа в ванне, а сейчас ее делают вот так!

Роман взвился, как распрямившаяся стальная пружина, и из безупречной боксерской стойки провел серию молниеносных ударов, уклонов и нырков. Остановился и с усмешкой посмотрел на Валентина.

– Усек? У Стрельца школа. У Стрельца труды. У Стрельца звания. А теперь он вдруг встанет и публично объявит: «Извините, товарищи, но я всю жизнь нес ахинею». Можешь ты себе вообразить такое? Не можешь. И я не могу!..

– Но, черт побери, ведь речь-то о месторождении! – почти умоляюще произнес Валентин.

– Отлично! Если оно есть – надо открыть его добрым старым методом, усекаешь? И если б ты предложил Стрельцу именно это, то имел бы его поддержку до полного «не хочу». А так – весь твой восторг ему до поясницы.

– Но я ж ему факты…

– При чем тут старые калоши! – обозлился Роман. – Факты – они факты только тогда, когда их воспринимают. Тут гибкость ума нужна! А какая гибкость у маститого? Он давно зациклился! Он почти в бронзе отлит. Или в гипсе. Или просто не все слышит.

Валентин подавленно молчал, не зная, что сказать. Чисто машинально начал подогревать совершенно остывшие колбаски. Роман, сердито сопя, ходил перед ним туда и обратно, точно разгневанный учитель перед тупицей учеником. Остановился, повел носом и вмиг подобрел.

– Шелуха все это, займемся более важным! – заявил он и протянул руку за колбаской.

Валентин тут же дал ему еще краюху хлеба, фляжку с чаем и сахар.

– М-м! – Роман жевал медленно, с чувством. – Вкуснятина, пальчики оближешь… и не только на руках!

Валентин засмеялся – первый раз за весь их этот разговор.

С сожалением доели колбасу. Стали пить горьковатый крепкий чай, откусывать хлеб, с хрустом грызть сахар. Молчали, будто недовольные друг другом.

Чуть дымил прогоревший костерок. Приятен, ласкающ был тепло-прохладный ветер. Необъятный поток горячего лучистого сияния лился не только с солнца, но и со всего головокружительно синего неба. И – ни звука кругом, ни малейшего шороха: горы и долы, леса и реки, застыв в оцепенении, самозабвенно, трепетно вбирали в себя этот горячий лучистый свет.

– Хорошо! – выдохнул Роман, снова валясь на чахлую травку. – Памирские таджики называют это «ороми»– вот такое состояние природы, когда кругом все тихо и глухо, как в танке. И вообще… – Он зевнул и, сосредоточенно разглядывая что-то в недоступной вышине, пробурчал мятым голосом – Аксиома: наука должна быть скучной. А ты лезешь с какими-то танцами-шманцами. Одна моя знакомая говорит, что из всех людей самые жуткие консерваторы – это ученые… доктора наук и выше. Хуже монахов. Сделает морду ящиком – и попробуй ты ему доказать что-нибудь. – Роман добродушно хохотнул. – Мне доказать можно, я еще кандидат. Но уж зато потом – наливай!

– Чего? Чаю? – Валентин на всякий случай встряхнул фляжки. – Нету, старичок, уже все выпили.

Роман усмехнулся:

– Да нет, это я так, сугубо неконкретно…

Он опять зевнул и закрыл глаза. Похоже было, что расположен вздремнуть.

– Рома, – позвал Валентин после некоторого раздумья.

– Ну?

– Вот ты говоришь, нельзя доказать, а если оно вот… очевидное.

Роман лениво обронил:

– Тебе очевидное, а ему – нет.

– Ну вот я и пробую доказать! – горячо и с досадой сказал Валентин.

– Идешь ты пляшешь! – Роман скосил на него насмешливый глаз. – Чтобы поставить клизму, надо иметь – что?.. А если ее нет?

– Слушай, я же с тобой по-серьезному! – обиделся Валентин.

– Что по-серьезному, что? Чего ты от меня хочешь? Я тебе кто – овцебык? – Роман запенился язвительным весельем. – Ты скажи еще, что наука, мол, должна обладать надличным характером! Слышал, миллион раз слышал! И между прочим, не в такой обстановке! Точные науки – да! Математика. Пифагоровы штаны – они и в Африке штаны. И бином Ньютона. А мы – геология! Догоняешь? Субординация мышления у нас абсолютно непромокаемая! Почему? Потому что из всех неточных наук мы – самая неточная. Им-то хорошо: у них там какой-нибудь двадцатилетний пижон – какой-нибудь там Эварист Галуа<sup>[33]33
  Галуа Эварист (1811–1832) – французский математик, совсем молодым погибший на дуэли; его труды положили начало развитию современной алгебры.


[Закрыть]</sup> – решит какое-то небывалое алгебраическое уравнение, так его десятью академиями хрен свернешь. Да и не будут его сверн… сверг… Короче, будет ему большой аплодисмант! И в воздух чепчики бросали! В полный рост. А у нас? Вот ты – гений. Ну, чего радуешься, будто медом по брюху помазали? Спокойно, сынишка, это я условно. Ты написал статью: «Земной шар устроен следующим образом…»– и изложил все как в аптеке. Абсолютно непромокаемо! Несешь статью, а там – заслуженный доктор неточных наук, морда ящиком и лоб аж до затылка: «Вы кто такой? Ах, инженер-геолог! Вот тебе молоток, инженер-геолог, и топай к себе в тайгу. Тут тебе делать нечего». Другое дело, если статья подписана: академик Мирсанов. Ну, тогда – конечно. Конечно! А у академика что, не такая тыква? Может, твоя в десять раз лучше, но… – Он взглянул на Валентина, весело сморщил нос, подмигнул с подкупающей сердечностью. – Мне Стрелец рассказывал – он где-то еще до войны присутствовал на одном диспуте насчет геологического строения Азии. Там выступали Обручев и Михал Михалыч Тетяев. И вот эти два кита сцепились между собой, в полный рост. Один кричит: «Я не позволю Тетяеву превратить Азию в слоеный пирог!» Второй в ответ: «А я не позволю Обручеву превратить Азию в рубленую котлету!» Теперь такого «не позволю», да еще в отношении целых континентов, уже нет – не те времена, не тот стиль. Зато сохранилось другое…

– Пенеплен, – вполголоса сказал Валентин.

– Что? – не понял Роман.

– Да вот… – Валентин чуть поколебался, затем, смущенно посмеиваясь, рассказал Роману о возникшем у него странном ощущении «обитаемости» этого места.

Вопреки его опасениям, Роман не стал потешаться.

– М-да? – пробурчал он, задумался, обвел глазами окружающий ландшафт. – Идешь ты пляшешь, в этом что-то… Точно, вот так, бывает, лезешь, лезешь наверх, вылез – и вроде б на чердак попал. Все тихо, пыльно, старая мебель валяется и… как будто кто-то тут есть… А, черт! – досадливо крякнул он. – Короче, Валька, надо было тебе по своей линии двигать – через Министерство геологии. Они мужики деловые, не то что мы… Не мне объяснять тебе, кого в экспедициях зовут «варягами». Я и сам такой варяг. И мне каждый раз бывает стыдно, не веришь? Вот прилетаешь в какую-нибудь экспедицию, в глушь собачью, а там парни, такие же, как ты сам, ничуть не хуже. Даже лучше – они дело делают, добывают новые материалы, факты, и для тебя в том числе. Но зато ты – оттуда, из центров, из какого-то там научно-исследовательского института. Но зато ты диссертацию делаешь! Никому не нужную, честно-то говоря, и которую запихнут после успешной защиты в дальний угол хранилища и случайно обнаружат потом через двести сорок лет. Не раньше. Давайте говорить прямо: научный паразитизм. Думаешь, я этого не понимаю? Да получше тебя. Сколько я этих научных кураторов перевидал – тихая жуть. В каждом региончике, регионе свой удельный князек, воевода на кормлении. Коснись до конкретного дела – ни хрена толком не знает, ни за что не отвечает, зато в общих вопросах – гигант, Сириус! Вверх по речке лом плывет из деревни Зуево!.. А ведь сейчас на местах сидят такие парни – от винта! Золотой фонд!.. Ладно, ничего, я еще восстану против этого, вот только дайте докторскую защитить. Надоело, честное слово!..

– Значит, сначала докторскую, а уж потом… отрицать? – улыбчиво прищурился Валентин.

– Что?

– Это я так… Сделаем-ка теперь вот что: размеры у нас вроде одинаковые – ты надеваешь мои сапоги, а я твои, несношаемые. И потихоньку двигаем обратно на табор.

– А маршрут?

– Какой уж тут маршрут – ты вон на свои ноги посмотри… Сириус! – Валентин вздохнул. – Давай хоть перебинтую, что ли.

Осторожно бинтуя прямо-таки кошмарно натертые ступни Романа, он внезапно ощутил чувство, близкое к отчаянью. Москвич с самого начала показался ему своим парнем, а теперь же выяснилось, что парень этот, и вообще-то, видно, очень толковый геолог, еще и по-хорошему раздражен внутри. Валентин не очень доверял благодушно-веселым людям, предупредительно довольным всем и вся. У них с Романом получились бы не маршруты, а конфетки «Золотой ключик», Валентин теперь в этом нисколько не сомневался. И вот надо же такому случиться – из-за какой-то сущей ерунды, из-за пары гнусных сапог все срывается!.. «Постой, а такая ли уж это ерунда? – мелькнула вдруг мысль. – Враг вступает в город, пленных не щадя, потому что в кузнице не было гвоздя. Маршак. Мудрый Маршак!.. А я таки остолоп и свинья. Все о проблемах думал, а надо было в первую очередь о сапогах. Поделом мне, поделом!»

Обувшись, Роман недоверчиво потопал ногами, подмигнул и вдруг ухарски рявкнул:

 
А под баобабом
Джонни делал буги,
На тройной подошве,
Выколачивая пыль!..
 

Спокойно, Валя, бог не фрайер, он не выдаст! Стрелец – человек неожиданный, может преподнести вдруг такое антык-марэ с гвоздичкой, что – от винта!

После чего он бодро зашагал к спуску, но внезапно остановился, обернулся. Точно прожекторным лучом, обмахнул взглядом плато.

– Мезо-з-зойский анклав на территории Союза, – процедил он, скалясь в кривой усмешке. – Куда милиция смотрит!

Валентину отнюдь не хотелось шутить. Прежде чем начать спускаться вслед за Романом, он тоже оглянулся. Пенеплен. Анахронизм. Земля звероящеров – теперь он знал, чем и почему она беспокоила его. Дело было, конечно, не в ней самой, даже и геологически-то не очень интересной. Просто пенеплен с самого начала неосознанно ощущался им как зримый образ всего того, что отжить-то свое отжило, однако избежало погребения. Не вымершие звероящеры тревожили его ум среди вкрадчивой тишины «мезозойского анклава», а живые рептилии мира идей. Он знал, сколь немало их на свете, этих рептилий, именуемых пережитками и предрассудками, но лишь теперь вдруг подумал, что наиболее древние из них стократ опасней прочих, ибо тут сама древность есть свидетельство их невероятной живучести. Они возникли в умах древнейших народов, живших замкнутыми племенами на маленькой плоской планете, ограниченной пределами видимости. Как вообще рептилии, они были примитивны, эти идеи. Очищенные от религиозно-мистических украшательств, они являли собой не более чем первобытно невежественную мысль того или иного племени, народа о своей богоизбранности, о своем безусловном превосходстве над всеми прочими – кто бы они там ни были и где бы ни обитали. Вероятно, эти рептилии не были столь уж невозможными в своем времени и в своем месте. Но с тех пор планета из плоской и ограниченной двумя-тремя реками и пустынями превратилась в шарообразную, на ней закипели, заволновались океаны, развернулись пять материков и – самое главное – появились многочисленные новые народы, молодая кровь которых должна была бы чуждаться отравы древнего яда. И однако ж, как ни печально, кровавая история хотя бы даже нынешнего века свидетельствует, что рептилии, порожденные на плоской земле, сумели неплохо приспособиться к более высокой метрике шарообразной Земли… Вспомнилось недавно прочитанное у Герберта Уэллса: «Никому не приходило в голову, что более старые миры вселенной – источник опасности для человеческого рода».

– Ты что там увидел – уж не этих ли? – со смехом окликнул снизу Роман.

– Сейчас иду, – отозвался Валентин, продолжая, однако, стоять, озирая плато.

Не требовалось много воображения, чтобы представить себе пенеплен с высоты птичьего полета. Со всех сторон в него ветвистыми расщелинами вгрызались верховья ключей, по-юному дерзких и полных сил. Да, именно вгрызались, по песчинке, по камешку съедая его – неутомимо и безостановочно, изо дня в день, из года в год, из века в век.

И вот наступит однажды миг – он в неразличимой дали времен, но он наступит, – когда последняя пядь земли динозавров рухнет в грохочущий горный поток, и тогда-то она умрет окончательно. Умрет, чтобы вернуться к своим первоистокам – на дно морей, спрессоваться в горную породу и через миллионы лет, пройдя горнило новой тектонической революции, стать частью новых гигантских гор на опять обновленной земле.

«Крот истории, – подумал Валентин словами Маркса, столь памятными еще по университетским семинарам по диамату. – Крот истории, ты хорошо роешь, старина…»

И уже не оглядываясь, стал спускаться вниз, где его ждал добродушно-иронически улыбающийся Роман.

12

Дождь пошел среди ночи. Валентин слышал, как отстучали сперва осторожные пристрелочные капли, а затем – спросонья показалось, что через какие-то секунды, – вдруг хлынуло широко и разом, словно прорвало некую плотину. Все тотчас потонуло в шорохе и шелесте. На палатку капли сеялись столь густо, что слышался лишь однообразный журчащий шип.

Начавшийся дождь хоть и потревожил сон, но, кроме Валентина, никого не разбудил. Москвич заворочался в мешке, однако продолжал безмятежно посапывать, а спящий Гриша проникновенно промычал во сне, надо полагать, самому себе:

– Спи… не просыпайся… – после чего снова захрапел.

Сон в палатке под шум дождя успокоителен и непередаваемо приятен, как никакой другой. Но Валентин спал плохо. Снилось черт-те что. То он, изнемогая, тащился по какому-то своему давно забытому и тягостному маршруту, недоумевая, что приходится повторять его снова. То перед ним текли нескончаемые груды камней, дразнящих блестящими вкраплениями рудных минералов. То каким-то непостижимым образом раскрывались недра земли, и он с мучительной ясностью наблюдал скрытые в ее толще рудные тела странных, тревожных очертаний, какие-то оплывшие бронзовые гроздья – тускло мерцая, они уходили вниз и терялись где-то на огромной глубине, во мраке…

Проснувшись, он долго лежал без движения. Переживал только что увиденное и с чувством облегчения прислушивался к дождю, который теперь, при свете наступившего дня, оказался не таким уж проливным, как показалось ночью.

Вообще-то считающийся помехой во время полевого сезона, сегодняшний дождь удивительным образом совпадал с его подспудным желанием. Больше того – Валентин рассчитывал на этот дождь. И хотя частая, резкая смена погоды в нынешнее лето была обычным и уже надоевшим явлением, сейчас он воспринял ее как некий добрый знак. Затем подытожил в уме сделанное за эти дни и заключил, что бога гневить нечего – пока все складывается не столь уж плохо.

Повеселев, он оглядел палатку. В одном месте – как раз над головой Романа – она протекла. Набухшие капли, падая, разбивались о клапан спального мешка, и брызги летели ему прямо в лицо. Роман, упорно не желая просыпаться, морщился, словно собирался чихнуть, ерзал, пробовал отвернуться, и тогда капли обдавали его голые плечи, затылок. Валентин беззвучно засмеялся и, нажимая, провел пальцем по брезенту от протекающего места до края крыши. Капли послушно побежали по черте, а затем – вниз по стенке на землю.

Роман мигом успокоился, лицо его приняло благостное выражение. Он явно еще глубже погружался в сон – без помех и с новыми силами, но тут порыв ветра, утяжеленный дождем, сильно хлопнул полами палатки. Звук этот разбудил Гришу. Он поднял голову, прислушался и сипло проговорил:

– Заморочачило. – Тут он чихнул и уже прояснившимся голосом добавил – А что я вчера говорил? Солнце в тучи садится – к дождю!

Роман шевельнулся и, не открывая глаз, пробурчал:

– Идешь ты пляшешь со своими народными приметами. Вот у меня ладонь ноги чешется – это к чему?

Гриша, изумясь, взялся за затылок:

– Пошто ноги-то, паря? Не прочухался, что ль?

– Он произошел от обезьян, но еще не совсем, – улыбаясь, объяснил Валентин. – У него четыре руки, как у приматов.

Гриша немного подумал, после чего сказал с мужицкой солидностью, как бы отметая легкомысленную шелуху предыдущего разговора:

– Ну, паря, теперича коней-то поищи-ка – тожно набродишься…

– Ничего, вот сгоношим горячего чайку… – Роман сел в мешке, с хрустом потянулся. – Гадство, не догадались с вечера занести дрова в палатку – сейчас были б сухие.

На что Гриша наставительно заметил:

– Задним умом медведь умен, да толку в нем!

– Очень неслабо! – Роман радостно захохотал. – Народная мудрость! Люблю!

Тем временем хозяйственный Гриша вытянул из-под изголовья свой рюкзак, достал из него резиновые сапоги и деловито, не торопясь принялся обуваться. Роман скосил на него шельмовато поблескивающий глаз и вдруг коротко фыркнул.

– Ты что? – повернул голову Валентин.

– Хохма одна вспомнилась – это когда мы в Казахстане работали. Жили мы тогда на старом руднике, в заброшенных домишках. Спали на нарах, человек по десять в ряд. И вот у одного нашего пижона были резиновые сапоги, точняк такие же. У него с ними отработалась система: ночью вскакивает, прыгает в них прямо с нар и – на улицу. Это у него уже автоматом получалось, с закрытыми глазами… Ну, и раз он вот так же бух спросонья в свои сапоги, а оттуда на него – целый фонтан! Как из пушки! Пижон мокрый от и до. Орет. Крику было, что ты!.. Смеялись до полного не могу…

Валентин неопределенно качнул головой:

– Юмористы… Рожу бить за такие шутки.

Гриша же выслушал все с необыкновенной серьезностью, помолчал и вдруг проговорил с ноткой недоуменной обиды:

– Вода-то откуль взялась? Кто налил, что ль?

– Вода? Какая вода?

Захохотав, Роман пружинисто вскочил и подбежал к выходу. Палатка застегивалась на клеванты – деревянные палочки, продеваемые в петли. Не желая с ними возиться, Роман живо опустился на четвереньки и, приподняв входные полы, с опаской высунул голову наружу.

– Ой-ой! – вскричал он и передернулся всем телом, как вылезший из воды пес. – Что-то климат мне не нравится – не пора ли остограммиться?!

После того как Гриша, набросив дождевик и прихватив уздечки, отправился искать лошадей, а Роман побежал на речку умываться, Валентин откинул полы палатки и принялся делать зарядку. Дождь продолжал моросить. Не замечалось никаких признаков, что он скоро перестанет. Раскрытую настежь палатку вместе со светом заполнила прохладная хвойная сырость тайги, стал явственно виден пар от дыхания.

Поскольку маршрута сегодня не предвиделось, Валентин разминался с полной нагрузкой. Мышцы постепенно разогревались, и в паузах между упражнениями кожу холодило бодряще и остро.

После зарядки он втащил в палатку толстую мокрую колоду, несколькими ударами топора расколол ее повдоль и из сухой середины нарубил щепок на растопку.

Залитое дождем кострище выглядело унылей некуда – мокрые черные головешки, мокрые угли, серая каша пепла. Под прикрытием наброшенного на голову брезентового плаща Валентин зажег растопку и, понемногу подкладывая приготовленные щепки, развел небольшой костер. Потом стал осторожно добавлять сырые сучья – сначала потоньше, потом все более толстые. Повалил едкий густой дым, и в дыму этом защелкало, застреляло, полетели злые искры. Дрова шипели, как бы сердясь и сопротивляясь, но жар постепенно набрал силу, дым поредел, пошел на убыль. Открывшееся пламя заплясало вольно и весело, уже не боясь дождя.

С полным ведром появился Роман, румяный и колючий от холодной воды, волосы густо запорошены водяным бисером, в блестящих глазах – бедовые чертенята.

– О, то, что любит наша мама! – повеселел он при виде костра и, тотчас наполнив чайник, подвесил его над огнем.

Прежде чем тоже пойти умыться, Валентин посмотрел на небо и неопределенно заметил:

– Обложной.

– Не говори, шеф, – ухмыльнулся Роман.

– Маршрута не получится…

– Ай-яй-яй, шеф!

– С твоей ногой оно и к лучшему. Но есть идея: давай махнем на базу Гулакочинской разведки – все будет день не пропащий. У них богатое кернохранилище.

– Сколько туда?

– По прямой – около тридцати километров.

– Ну, это чепуха, шеф. Нас трое – стало быть, по десять верст на брата.

Рассмеявшись, Валентин взглянул на часы:

– В темпе будем ехать – после обеда будем там.

– Опоздаем – старик не заскрипит?

– Василий Павлович-то? А мы постараемся не опаздывать, – заверил Валентин и как бы между делом добавил – По пути посмотрим одно интересное обнажение.

– Как сказал ваш прораб, интересные обнажения – это на пляже.

– Но нам придется подняться на горку.

– На горку? – Роман насторожился. – Сколько сот метров в твоей горке?

– Чепуха – по двести метров на брата, – весело отвечал Валентин. – За кого ты меня принимаешь? Я же вижу: дождь, у тебя болят ноги. Восхождения не будет. Будет небольшая прогулка под летним дождиком.

– Ты смерти моей хочешь! – плаксиво сказал Роман. «Шутит – значит, настроение хорошее», – с облегчением подумал Валентин, направляясь в палатку за туалетными принадлежностями.

Когда он вернулся после умывания, у костра, подставив огню ладони, стоял Гриша. В задубевшем от воды плаще он со спины походил на замшелую гипсовую статую, забытую в заброшенном уголке парка. Взнузданные кони были привязаны к кустам. Косясь на людей, они прядали ушами, пофыркивали от сырости, то и дело чутко подергивали кожей.

В палатке Роман уже сворачивал свой спальный мешок.

– «К вину и куреву, житью культурному скорее нас, начальник, допусти!»– пропел он, увидев Валентина.

Завтрак и сборы в путь времени заняли немного. Подгоняемые непрекращающимся дождем, быстро свернули палатку, завьючили, заседлали коней и тронулись. Предстояло подняться в верховья соседней долины и перевалить в систему реки Гулакочи. Тропы к перевалу и через перевал не было, но по прежним своим маршрутам Валентин знал, что проехать верхом не составит труда.

Сев в мокрое седло, взяв в руки мокрую раскисшую сыромятину поводьев, Роман сразу нахохлился и примолк. Валентин невольно ему посочувствовал: ехать верхом в дождь, да еще не молодецкой рысью, а плестись шагом, – занятие тоскливое. И взирая из-под брезентового капюшона, с которого текут холодные струи, видеть вокруг себя все одну и ту же пропитанную водой тайгу, унылую и бесприютную, тоже не очень весело. Поэтому, когда Валентин, почти целый час ехавший молча, вдруг остановил коня и объявил, что пора подниматься на «горку», Роман с готовностью встрепенулся:

– Давай, давай, шеф! Хоть согреемся, что ли. Валентин спрыгнул с седла и сказал Грише:

– Подожди, мы быстро. Можешь развести костер, чтоб не было скучно.

Неуклюжие в своих задубевших от воды брезентовых дождевиках, косолапо ступая по мокрым камням, Валентин и Роман начали медленно подниматься по склону. Все так же нудно и нескончаемо моросил дождь. Возвышавшийся перед ними отрог был не очень высок, гол, гребень как бы оглажен временем, вылизан ветрами, так что ни единая зазубринка в виде скального останца не нарушала его ровной, мягко-волнистой линии. И от подножья, где кончалась тайга, до самого верха он был, словно доисторический ящер, бронирован глухой чешуей крупноглыбовой россыпи.

Поднимались со всей осторожностью. Россыпь была «живая»– ни одна глыба в ней отнюдь не залегла намертво на веки вечные, а была путником, неуловимо для глаз человеческих бредущим в толпе своих собратьев вниз, к базису эрозии, и потому вся россыпь пребывала в состоянии неустойчивого равновесия. По сути, это был обвал, камнепад, растянувшийся на тысячелетия. В довершение ажурным кружевом лежащий на камнях олений мох, напитавшись влагой, скользил под ногами, будто мыло.

Валентин с самого начала подъема решительно отобрал у Романа его щегольской импортный молоток и вручил взамен свой, с длинной ручкой, заявив при этом:

– Не все доморощенное хуже заграничного!

Теперь тот шагал, пользуясь им, как тростью, Валентин же, подстраховывая, держался позади.

Весь подъем занял полчаса. Оказавшись наверху, Роман недоуменно посмотрел вокруг.

– Пардон, а где же здесь обнажение? Действительно, вершина отрога была округлой и гладкой, как спина сытого животного.

Вместо ответа Валентин расстегнул на груди плащ, под которым оказался бинокль с предусмотрительно насаженными на объективы блендами, которые на этот раз должны были защищать стекла не от солнца, как обычно, а от дождя.

– Взгляни вон на тот склон, – указал Валентин, передавая бинокль.

Отрог, на котором они сейчас находились, разделял две долины: ту, откуда они поднялись, и другую, казавшуюся перенесенной сюда из иной физико-географической зоны, откуда-то из приполярных широт, – настолько она отличалась от первой. Она была не очень широка, но представлялась таковой из-за отсутствия растительности – одна только белесая чахлая трава покрывала ее дно и борта, и цвет этот придавал долине какой-то безжизненный облик. Протекавшая по ней речушка, тихая и неприметная, выглядела водотоком скорей тундровым, чем горным. Водораздел, вздымавшийся на той ее стороне, был суров, впечатлял своими четкими, лаконичными очертаниями, складной монолитностью. Гребень его был щербат, с резкими взлетами пиков, склон – скалист, открыт взору. Это горное сооружение отдаленно напоминало покрытый шаровой защитной краской военный корабль, в сложном силуэте которого все целесообразно и уравновешено.

– Что ж, покняпаем, – загадочно произнес Роман, что, как понял Валентин, должно было, видимо, означать «посмотрим». – Покняпаем, – повторил он, подкручивая окуляры.

После этого замолчал и молчал довольно долго, весь, казалось, уйдя в черные глазницы объективов.

– Слушай, – проговорил он наконец, голос его звучал глухо. – Это что… что это за колеса такие, а?

– Колеса, – машинально повторил Валентин; от одного этого слова вмиг распался прежний образ военного корабля и возникло совсем иное, а именно нечто вроде мощного трудяги электровоза. – Да, это ты хорошо сказал – колеса…

Вздымавшийся впереди склон в верхней части слагался пластами пород, хоть сильно смятыми, трещиноватыми, но тем не менее сохранившими свою цельность. Пласты разнились по цвету, благодаря чему прихотливо изогнутые складки были отлично различимы. Ближе к подножью картина решительно менялась. Исчезала упорядоченность. Пласты здесь были разбиты на куски, раздавлены, перетерты, окрашены в тревожные ржаво-малиновые цвета, словно породу отожгло в огне преисподней. Среди хаотической мешанины трещин, обломков, охристых разводов и пятен кое-где виднелись истерзанные остатки слоев, подобных верхним, – можно было угадать серые гнейсы, почти черные сланцы, желтоватые песчаники, светлые известняки. Эти обломки на первый взгляд были беспорядочно перемешаны с ржавой землистой массой, но постепенно в их размещении проступала некая закономерность. Они вполне определенно слагались в огромные круги, спирали, частично скрытые под землей, местами фрагментарные, расплывчатые, как бы не до конца сформировавшиеся. Впечатление было такое, что в раскаленных недрах земли несчастные пласты побывали в адской кузнице, где беспощадные адские кузнецы, давя, ломая, паля огнем, свернули их в исполинские рулоны, торцы которых виднеются теперь в толще горы в виде этих самых спиралевидных образований.

– Так что это такое? – нетерпеливо и даже с некоторым раздражением повторил Роман. – Что за идиотский феномен?

Валентина вдруг обуяло настроение шутить.

– «Природа жаждущих степей его в день гнева породила!»– торжественно-мрачно изрек он.

Однако Роман, против ожидания, не принял его тона.

– Постой, постой… – как бы про себя заговорил он. – Структура снежного кома… Это описано в Швейцарских Альпах, в Гельветской, зоне… И в Динаридах, кажется, тоже… Но чтоб у нас – этого я не помню…

– Как же-с, как же-с! – Валентин не смог удержаться от сарказма. – Если какой-нибудь феномен, то это непременно в Америке, на острове Фиджи или в Швейцарии. А вот в нашей родной деревне Малые Грязи ничего приличного нет и быть не может.

Роман никоим образом на это не реагировал.

– Фотоаппарат с собой? – деловито спросил он.

– Снимал я, даже несколько раз. Только на черно-белой пленке ни черта не видно.

– А на цветной?

– Где б это я ее обработал – в Абчаде, что ли?

– Ах да! – пробурчал Роман, не отрываясь от бинокля. – Не мог вчера сюда привести! Полазили бы по обнажению, обстучали молотками…

– Бесполезно. Как сказал поэт: «Большое видится на расстоянье». Самая лучшая точка обзора – здесь, на этом месте. Проверено. А во-вторых, вчера б мы ничего не увидели, даже отсюда.

Роман вопросительно обернулся.

– Дождь, – пояснил Валентин. – Смыл пыль, цвета выявил…