Текст книги "Геологическая поэма"

Автор книги: Владимир Митыпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– Что ж делать, Франц, – Вегенер пожал плечами; терпение его поистине было бесконечным. – Как-нибудь свяжем и поедем дальше.

– Упряжь у нас и так из сплошных узлов! – буркнул Лёве. – И эта – последняя, запасных больше нет.

– На месте наших несчастных собак я сам стал бы пожирателем питуты, – вздохнув, командор достал из спального мешка свои унты и принялся обуваться. – Дорога тяжела, они выбиваются из сил, а корма получают все меньше и меньше…

Он поежился. Сырая, постоянно невысыхающая одежда начинала твердеть, морозно похрустывая и неприятно холодя тело. На бороде, усах, на меховой опушке воротника незаметно нарос иней.

– Походим, Франц? – Вегенер начал пробираться к выходу.

– Все еще надеетесь? – Лёве глянул на часы, покачал головой. – Если они в пути, то сейчас, конечно, спят.

Вегенер, ничего не ответив, вылез наружу. Казалось бы, велика ли защита – палатка, однако разница в температурах была весьма ощутимой. Одежда вмиг сделалась жестяной, обжигающей тело, мороз слепил ресницы, затуманил взор. Сильно размахивая руками, он принялся ходить по еще с вечера вытоптанной тропинке перед палаткой. Черное небо, льдистые звезды, белая, как смерть, луна. Созвездия готовились замкнуть свой суточный оборот вокруг Полярной. Истекало двадцать четвертое октября. Гонка со временем была безнадежно проиграна: двадцатого числа, то есть в тот день, когда Георги и Зорге предполагали покинуть станцию, до «Айсмитте» все еще оставалось, как до неба. К тому моменту Ледяной Щит сменил оружие. Снегопады прекратились, сильные ветры часть выпавшего снега унесли в окраинные районы Гренландии, а оставшийся – зализали, уплотнили, образовав длинные плоские сугробы: бесконечная их череда простиралась во все стороны, теряясь у горизонта. Вот когда Гренландия стала поистине Mare Congelatum, как писали в древности, – Застывшим Морем. Но ясная погода не принесла облегчения. Резко похолодало – ртутный столбик походного термометра постоянно держался между тридцатью и сорока градусами. Сырой, глубокий и рыхлый снег, в котором тонули собаки, сани, люди, сменился иным – сухим, перетертым в мучнистую массу. Он заполнял пологие ложбины между плотными, как фирн, сугробами и по свойствам своим был сродни песку – лыжи и сани по нему почти не скользили. И по-прежнему пятнадцать километров в день – оптимальная величина для этого времени года – оставались недостижимой мечтой. Сюда, на триста тридцать пятый километр, они дотащились, делая чуть больше восьми километров. По расчетам, где-то здесь должно было произойти рандеву с идущими навстречу Георги и Зорге.

Вегенер остановился, глядя на восток. Бел и слеп был свет луны. Слепая и белая простиралась под ней равнина, уходящая в бесконечность, в никуда. Показалось вдруг, что ничто на ней просто физически не может возникнуть и отобразиться, кроме нее самой. Странное это было ощущение – Вегенер даже обернулся, чтобы убедиться в успокоительной реальности чернеющих саней, палаток, собак. Сумерки наступили еще в четыре часа дня, и они с Лёве уже в полутьме прошли довольно далеко на восток, высматривая бредущих через белую пустыню товарищей. Эти следы были сейчас отчетливо видны в свете высокой луны.

Возле палатки возникла фигура Лёве, стала быстро приближаться, неся по снегу возле ног короткую, резко очерченную тень.

– Почему то у меня уверенность, – заговорил он, подходя, – что они остались на «Айсмитте». Лучше впроголодь жить до весны и отощать, как наши собаки, чем пускаться в столь рискованный путь.

– Я тоже так думаю. Но… – Вегенер снова устремил взгляд в ту сторону, где находилась станция, и неохотно, глухо закончил – …Та фраза в письме, насчет двадцатого числа.

– Бог мой, да мало ли что пишется под влиянием преходящих чувств!

Вегенер ответил не сразу. Носком унта он вычертил на снегу аккуратную спираль, задумчиво осмотрел ее.

– Видите ли, дорогой Франц… Экспедиционные письма, они пишутся всерьез, и читать их нужно тоже всерьез.

– Вначале было слово… – вполголоса сказал Лёве; библейская фраза, хотя он и вложил в нее вежливую иронию, прозвучала торжественно.

– Что ж, в истории полярных исследований немало писем, где самое обычное слово предстает вдруг в э-э… в своей, так сказать, первородной весомости…

Они шли по той же еще с вечера протоптанной тропинке. Дойдя до ее конца, повернули обратно. Они старались двигаться как можно энергичней, и постепенно им становилось теплее. Лёве опять ощутил жжение в примороженных пальцах рук.

Завыли собаки – сначала одна, за ней еще, еще, еще. И почти тотчас, словно включенное чьей-то рукой, внезапно, трепетно и бесшумно зажглось северное сияние. Колышущаяся, мерцающая ткань свешивалась как бы из непостижимой пустоты иного измерения.

– Слышите, воют… – шепнул Лёве и остановился. Его угольно-черное, до глаз заросшее лицо страдальчески исказилось. Он заговорил возбужденно, сбивчиво – Вы можете осудить, посмеяться, но я начинаю опасаться за свой рассудок… Эта нескончаемая белизна, эти нескончаемые шаги… тысяча шагов, десять тысяч, двадцать тысяч… А кругом снег, снег, снег… И шаги, шаги, шаги…

 
Бог-мой-дай-сил-обезуметь не совсем!
Пыль-пыль-пыль-пыль-от шагающих сапог!
И отпуска нет на войне!..
 

Это Киплинг, «Пехотные колонны»… Как я его понимаю, боже, как понимаю!.. – Он вдруг схватил Вегенера за рукав, придвинулся вплотную, лицом к лицу, блестя глазами, в которых, странно переливаясь, отражалось холодное разноцветье сияния. – Вы знаете, вой у собак – это от их волчьих предков, да-да… И вот это все, – дрожащей рукой Лёве обвел вокруг, – тоже оттуда, пережиток дикости… какого-нибудь миндель-рисского оледенения, когда на месте Кельнского собора громоздились нунатаки и торосы… Нет, цивилизованному человеку здесь не место, нет, нет!.. – Он задохнулся, поник и голосом, полным невыразимого отчаянья, проговорил – Германия, зимняя сказка… Какие слова, какие слова!.. Мы сентиментальные люди, немцы, но это патриотизм, да-да, любовь к родине, такой прекрасной… такой прекрасной…

Он умолк, замотал головой, не в силах выразить охвативших его чувств.

Вегенер мягко положил ему руку на плечо.

– Я понимаю вас, Германия действительно прекрасна, – с грубоватой лаской сказал он. – Но вглядитесь в этот мир – здесь пребывает вечность, Франц, вечность. Вы помните, Христос удалялся в пустыню. Пустыня – это тоже вечность… Нет, я не умею выразить это словами, но вчитайтесь в дневники Нансена, Амундсена, Пири, Коха, Скотта… Вы увидите в них не жажду славы, успеха, а нечто иное… Когда-то я разговаривал с одним знаменитым альпинистом, и он сказал такое: главные вершины – в душе человека, и покорять приходится именно их… Нансен и другие – я думаю, они открывали полярный мир, но открывали и себя, открывали вечность в себе… Может быть, это и есть эликсир бессмертия, а?.. Франц, Франц, вглядитесь в этот мир! Запомните его – эту равнину под бледной луной, сияние, этот удивительный блеск снега, звезды, собак, наши палатки. Когда-нибудь, лет через двадцать, тридцать, вы вспомните все это, и душа ваша обольется слезами. Как знать, не покажется ли вам тогда вот это все – лучшим, что было в вашей жизни?..

Лёве хмуро озирался, помалкивал. Зябко подвигал плечами.

– Что ж мы остановились? – спохватился Вегенер и дружески подтолкнул Лёве. – Вперед, камрад, вперед и выше!

Засопев, тот двинулся по тропе. Вегенер шел рядом, изящно-громоздкий, спокойный, надежный.

– Как ваши руки? – спросил он.

– Побаливают, – хмуро и не сразу отозвался Лёве. – Впечатление такое, что в кончиках пальцев бьется сердце… тяжелое и горячее…

Командор сочувственно вздохнул:

– Да, наши патентованные мази оказались дрянью. Надо было довериться гренландским средствам.

– Гренландия, гренландское… – Лёве невесело засмеялся. – Вы плохой патриот, дорогой Альфред. Я же вижу: вам нелегко, физически страдаете вы не меньше меня, однако дух ваш м-м… радостен, скажем так. Там, в Европе, вы были другим…

– Да? – Вегенер, как всегда в минуту задумчивости, вынул трубку, машинально пососал мундштук. – Когда на рассвете четвертого мая мы вошли в Уманакскую бухту, я вспомнил, что Уманак – по-гренландски, сердце. Там есть такая двуглавая гора, чем-то неуловимо напоминающая сердце, отсюда и название поселка, бухты… И я тогда подумал… вернее, она явилась сама собой, эта знаменитая строчка, знаете: «В горах мое сердце, а сам я – внизу…» Да-да, было такое чувство, что я возвращаюсь, как блудный сын… А что до Европы, до Германии… – Он помрачнел, резким движением спрятал трубку обратно в карман. – Как вы знаете, последние пять лет я живу в Австрии. Вероятно, поэтому происходящее сейчас в Германии я воспринимаю с особой обостренностью… Вальпургиева ночь… Я ходил по улицам Берлина, Мюнхена, Гамбурга… Всюду люди, потоки людей – нормальных, если взять каждого в отдельности, но от толпы этих же людей веет молчаливой злобой, словно жаром от нагретого предмета, вы понимаете? Она сделалась постоянной на наших улицах, вездесущей, как гул голосов, как шарканье ног и запах пота. Раньше такого не было… Говорят, депрессия побежденных… Вы знаете, я сам воевал, ранен дважды, но у меня не возникает желания взять штык и отправиться за реваншем – у меня найдутся другие дела с французскими и английскими геологами… Отлично помню, накануне четырнадцатого года патриотизм взрастили У нас до жутких размеров, но потом, в трудные дни, крикуны примолкли. Тогда наши солдаты братались с русскими в окопах – они к тому времени хорошо поняли, что родину любят одни, а гибнут за нее – совсем другие… И вот старый маховик раскручивают снова. Я видел их, этих молодцов, – это не те, что в четырнадцатом, эти, пожалуй, пострашнее. Но тоже любят они не Германию, а себя в Германии. Кто-то из великих англичан говорил, что патриотизм – последнее прибежище негодяев… – Вегенер внезапно остановился. Глубоко вдохнул, но тут же поперхнулся, обжегшись морозным воздухом, после чего сказал севшим голосом – Да, Франц, да, суровый, даже жестокий край, все это так, но… как сказано, на горах – свобода!.. Неужели вы не почувствовали, насколько это ошеломительное чувство – оказаться здесь после разгула взбесившегося национализма в нашей старой доброй Германии? Здесь мы трудимся для всех – не для одной Германии. Айсберги, которые откалываются от края Ледяного щита, таранят в Атлантике корабли под флагом любой страны. Гренландские ветры дуют над всей Европой. Мы почти на вершине планеты, Франц. Отсюда далеко видно. Вот почему мы здесь, – с неожиданной грустью закончил он.

Лёве отмалчивался. После своего внезапного срыва, конечно же недостойного полярного исследователя, он чувствовал себя скверно. Он вдруг начал отчаянно мерзнуть. Суставы, мышцы наполнились болью, так что, сгибая в шагу колено, он каждый раз как бы слышал всем телом тягучий ржавый скрип.

Сияние угасло. Еще белее стало вокруг. Притихли, зарывшись в снег, собаки. Мертвенно-бледная луна изливала жгучий холод, как тропическое солнце излучает зной.

Проходя мимо палатки Расмуса, Вегенер внезапно остановился. Замер и Лёве. Оборвался скрип шагов, и наступившее безмолвие было словно грянувший гром. С десяток-другой секунд они ничего не слышали, потом раздалось вроде бы поскуливание собаки. Тихое, боязливое, оно звучало жутковато среди этой огромной, давящей тишины. Звук оборвался и через некоторое время возник снова, тоскливый, безысходно-одинокий.

Лёве поглядел на Вегенера и одними губами прошелестел:

– Это… что?

Ничего не сказав, командор решительно зашагал к палатке. Зычно кашлянул, нагнулся и полез вовнутрь. Было слышно, как он что-то спросил, помолчал, спросил снова, уже настойчивей. Ответа Лёве не слышал. Вегенер заговорил снова, неторопливо, обстоятельно, и Лёве, поняв, что это затянется, поспешил к себе в палатку. Влезая в нее, он продолжал слышать невнятный хрипловатый голос, гудевший отечески мягко и укоризненно.

Он с трудом согрелся в спальном мешке, показавшемся на редкость неуютным, и уже начал задремывать, когда шумно ввалился Вегенер.

– Что там? – сонно поинтересовался Лёве.

– Мы свиньи, Франц! Эгоисты и свиньи! Нас трое на санной тропе, но не трое на стоянках, вы понимаете меня? Расмусу страшно, страшно каждую ночь. Для нас с вами окружающее – Щит, лед и снег, а для него – Сермерсуак, ледяной ад… Вы знаете, кто такие эркигдлиты?

– Как? – Лёве даже высунул из мешка голову. – Эрдл… Что это такое?

– Существо с человеческой головой и телом собаки. Эркигдлит. Нечто вроде наших бесов. Водится на Щите… Расмусу двадцать два года, но в душе он еще подросток. Наивный, бесхитростный, свято верящий в суеверия и мифы своего народа. Но он любознательный и честный паренек. Франц, я вдруг понял: мы совершаем предательство, когда оставляем его наедине с кошмарами долгой ночи. А ведь он оказал нам неоценимую услугу, поехав с нами. Без его острейших глаз мы уже давно потеряли бы флажки и сбились с пути. Весь основной груз он везет на своих санях. И с собаками без него мы не управились бы, разве не так?.. – Помолчав, он добавил – Надеюсь, вы не будете в обиде, если я вас покину, – надо избавить Расмуса от его ночных страхов.

– Что ж, если это необходимо… Только э-э… – Лёве кашлянул. – Вы же помните, во время первой поездки по Щиту я делил палатку с двумя гренландцами и… э-э…

– Понятно! – грубовато прервал его Вегенер. – Не смущайтесь, вши – бич бедных, воюющих и странствующих. На фронте я видел отпрысков баронских фамилий, занятых борьбой со вшами. Думаю, даже самому Магеллану приходилось мириться с этим злом… Спокойной ночи, дружище!

Прихватив свой мешок, Вегенер выбрался наружу, и размеренный, хрусткий скрип его шагов стал удаляться.

Первое ноября было днем его рождения – ему исполнялось пятьдесят лет. Он встречал его на «Айсмитте», куда они прибыли тридцатого октября. В то утро, встав, как обычно, задолго до мутного позднего рассвета, они разделили на троих пригоршню подогретого на сухом спирте кровяного пудинга, и это был весь их завтрак. Больше у них ни еды, ни керосина не оставалось. Собак не кормили – их наполовину урезанный рацион кончился еще позавчера. Триста девяносто первый километр, до «Айсмитте» оставалось еще "девять, и это был предел всего – предел сил, предел возможностей. Конец затянувшейся и отнюдь не героически-эффектной борьбы. Уже после двести тридцатого километра они утратили свободу принятия решения – возврат был исключен, на это у них не хватило бы припасов. А после триста тридцать пятого километра, когда корма для собак осталось всего на два с половиной дня, когда морозы перевалили за пятьдесят градусов и у Лёве пальцы на руках и ногах обморожены были уже настолько, что Вегенеру приходилось часами массировать их на стоянках, путь к «Айсмитте» превратился в отчаянное «бегство вперед»: спасатели нуждались в спасении. И если бы почему-то вдруг не удалось отыскать станцию, то это попросту означало бы смерть. Собраться в путь вообще стало в последние дни мучительным делом, но в то последнее утро сборы были поистине кошмарными. Скулящие от голода собаки ни в какую не желали тянуть нарты. Совсем почти сдал невыносимо страдающий Лёве. Усыпанное ледяными звездами небо было черным, как чугун, и серебряно-белая на этом фоне луна с особенной отчетливостью высвечивала клубящиеся волны тумана, гонимого порывистым ветром низко над поверхностью Щита. Термометр показывал пятьдесят два градуса мороза. В минуты затишья было слышно, как сухо шелестят микроскопические кристаллики льда, образующегося из пара при выдохе. Лёве этот звук напоминал шорох входящей в камыши лодки. Боже, где эти лодки, камыши, солнечные озера, и есть ли он вообще, мир, в котором возможно все это…

В одиннадцать часов утра тридцатого октября Георги и Зорге находились в своей снежной пещере – в нее они перебрались с месяц назад, когда крепнущие морозы сделали жизнь в палатке совершенно невозможной. После очередных метеонаблюдений они позавтракали и теперь лежали в мешках – «берегли животное тепло». Вдруг над ними, по фирновой крыше, прошуршали полозья саней, приглушенно залаяли собаки. За долгие ночи и мало отличные от них еще более долгие дни они настолько притерпелись к тишине, перемежаемой лишь неживым текущим шорохом снега, что целую минуту или даже две недоверчиво глядели друг на друга. Потом мигом выскочили из мешков, в страшной спешке, словно боясь куда-то опоздать, начали обуваться, одеваться, говорили оба враз и не слышали ни себя, ни другого. Выбежали наружу и прежде всего увидели до глаз закутанного в обледенелую шубу Расмуса, увидели устало близящуюся фигуру Вегенера, а позади него – третью упряжку, в которой сидел кто-то еще, неузнаваемо облепленный снегом. Ветра в этот момент не было; облачный, с разрывами туман, тихо и беспрестанно движущийся в самом себе, рассеянный свет, не дающий теней, и то особенное оцепенение воздуха, когда тишина и звук существуют как бы одновременно и отдельно друг от друга, делали происходящее чем-то нереальным.

– Как я счастлив, что вы оба тут! – Голос командора показался им необычайно громким…

В снежной пещере было пять градусов мороза, снаружи – пятьдесят два. Разница ощущалась с поистине оглушительной силой. Вегенер откинул капюшон, медленно стащил с головы шапку, постоял в благоговейной неподвижности. Наконец произнес, счастливо улыбаясь:

– Как здесь уютно!

Некоторое время спустя, уже после осмотра жилища обитателей «Айсмитте», его толстых стен, вырезанных из фирна, напоминающего смерзшиеся зерна риса, фирновых топчанов, застеленных оленьими и собачьими шкурами, керосиновой печки и самодельной лампы из консервной банки и фотопластинок, у него невольно вырвалось опять:

– Как здесь уютно!

То была косвенная и одна-единственная жалоба на все тяготы пути, которую он себе позволил.

Остаток дня и следующий день пролетели незаметно. Вегенер долго и тщательно заносил в дневник мысли и наблюдения, накопившиеся за сорок дней пути. Ему был представлен отчет о работе станции за три месяца ее существования. Затем обсуждались планы на будущий год. Воодушевленный тем, что, вопреки всем опасениям, «Айсмитте» живет и действует, Вегенер развил обширные замыслы. Он говорил о пересечении Щита до восточного побережья, где сейчас близ Скорсбисунна автономно действовала их третья станция с зимовщиками Коппом, Эрнстингом и Петерсом, – тогда санный путь вдоль семьдесят первой параллели пройдет через всю Гренландию, и аэрологический разрез по этой широте получит неоценимую полноту. Он говорил о пересечении до Ангмагсалика на юго-восточном побережье, что должно было дать аэрологический разрез по сорок первому меридиану. Наметили примерное время пересечений, после чего Георги с Зорге засели составлять список необходимого снаряжения…

И вот наступило первое ноября. День его рождения. Устроенный по этому случаю праздничный обед стал в то же время и обедом прощальным – профессор Вегенер сегодня уходил обратно. Две ночи отдыха – для любого человека это немного, если позади у него изнурительный четырехсоткилометровый путь через Щит. Две ночи отдыха – это ничтожно мало, когда этот же путь предстоит повторить ему снова, но только при еще более ужесточившихся условиях наступающей полярной ночи.

Теперь уже пятидесятилетний Альфред Вегенер был сосредоточен, задумчив. Пил крепкий кофе, ел мало. Грустно помалкивал почерневший, исхудавший Лёве. Он оставался на станции – отмороженные пальцы ног у него омертвели уже безвозвратно, и ампутация, эта пугающая и незнакомая обитателям «Айсмитте» процедура, сделалась явно неизбежной. Георги и Зорге, оба небольшого роста, жилистые, крепко заросшие бородами, принужденно улыбались, шутили, время от времени поглядывали на Вегенера с виновато-тревожным вопросом в глазах. В глубине души и тот, и другой понимали, что, по-человечески, происходит нечто глубоко неправильное: вот-вот отправится в путь – устрашающе трудный путь – пятидесятилетний человек, а они, люди гораздо более молодые, останутся здесь, пусть в холодном неуюте снежной берлоги, пусть с ограниченным запасом продовольствия, зато в относительной безопасности. Сознавая ненормальность ситуации, Георги пытался протестовать – со всегдашней и, вероятно, ненужной на сей раз осторожностью, ибо профессор Вегенер был и оставался для него почитаемым учителем, и если ему, доктору Иоганнесу Георги, случилось в недобрый час написать то памятное письмо, ту злополучную фразу об уходе со станции двадцатого октября и тем толкнуть своего учителя в губительную воронку событий, то это вышло почти непроизвольно. И действительно, происшедшее бесспорно относилось к разряду печальных недоразумений, коими изобилует жизнь. Предать сознательно дело и память учителя ему еще предстояло: придет время, и он, доктор Георги, предложит фашистскому командованию организовать военную метеостанцию в самом центре Гренландии, на медиальной линии Щита, где когда-то стояла вегенеровская «Айсмитте»…

– Друзья! – проговорил вдруг Вегенер, отрешаясь от задумчивости. – Я понимаю… догадываюсь, о чем вы думаете. Конечно, пятьдесят лет… Конечно, традиции, обычаи… да… Но пусть вас это не гложет: ваше здоровье, ваша преданность науке и то, что «Айсмитте» существует, – вот сейчас самый лучший подарок для меня. Видит бог, другого ничего мне не нужно.

С просветленной улыбкой он глянул в глаза Георги, Зорге, посмотрел на Лёве, и взгляд его стал виновато-грустным.

– Дорогой Франц, дружище… простите, если можете, – я втравил вас в чертовски скверную историю…

– Не надо, Альфред, – Лёве с усилием поднял голову, бледная улыбка тронула его черные, как запекшаяся рана, губы. – Я знаю… все мы знаем, что такое полярные исследования. Мы живы, и хвала господу!

– Да, – Вегенер с силой потер ладонями лицо. – Да! Не надо лишних слов… Друзья, я вижу, вас мучает вопрос, почему я ухожу. Или почему ухожу – я. И столь спешно, да… Сейчас каждый потерянный день – это еще один шаг к… непоправимому. Зима разгорается все сильней… Каждый день пребывания здесь лишнего человека означает дополнительную убыль продуктов. Черт побери, давайте говорить прямо: невольно, сами того не желая, мы добавили вам нежданного едока – простите, Лёве, что я говорю о вас так, но мы – мужчины… мы – в экспедиции… и в конце концов, мы свои люди!.. Георги… и вы, Зорге, вы можете спросить, а почему не мы? Отвечу: ухожу, потому что я нужен там, у Шейдека. Ухожу, поскольку за мной то преимущество, что обладаю кое-каким полярным опытом. И наконец, со мной Расмус, сын этой страны…

При этих словах взоры всех непроизвольно обратились на Расмуса, скромно пристроившегося на уголке стола, сооруженного из добротных упаковочных ящиков мюнхенской фирмы «Шустер». Понимая, что теперь очень долго не придется есть досыта, он деловито поглощал галеты, сливочное масло, шпиг, варварски мазал ветчину джемом, запивал все это кофе на сгущенном молоке. Услышав свое имя, он поперхнулся, покраснел и замер, потупившись. Вегенер протянул над столом свою длинную ширококостную руку, потрепал его по плечу.

– Ешьте, мой молодой друг! – сказал он по-немецки. – Ешьте, впереди много работы.

Расмус отвечал признательно-несмелой улыбкой. Ему, лишенному общества своих сородичей, Вегенер казался наиболее близким существом, почти иннуитом, то есть настоящим человеком. Он был храбр, великодушен, никогда не сердился и, помимо всего, был еще и налагаком, начальником экспедиции, а из людей, облеченных большой властью, Расмусу лишь однажды довелось видеть в своем родном Увкусигсате проезжего чиновника датской администрации в Гренландии, но тот держался высокомерно, разговаривая, глядел человеку не в глаза, а куда-то поверх его головы, и он не был таким рослым и сильным, как налагак, не пересекал на лыжах страшный Сермерсуак, не гонял собачьи упряжки при свете звезд по санному пути и, наверно, никогда не стал бы спать бок о бок с Расмусом в палатке, которую всю долгую ночь сотрясает ледяной ветер и царапают жадные лапы людоедов-эркигдлитов.

– У нас с ним был разговор… я спросил – может, хочет остаться, это его право, – Вегенер оглядел присутствующих, помолчал. – Он пожелал идти со мной. Я благодарен ему…

Короткий день заставлял торопиться, поэтому и обед, и сборы прошли скомканно, на скорую руку.

Уже наступил полдень, но солнце высилось над горизонтом едва на три градуса. Круто срезанные сугробы чуть заметно курились под легким юго-юго-восточным ветром. День выдался пасмурный, однако серая пелена облаков стояла высоко, снегопада не предвиделось. Было теплее, чем накануне, – наружный термометр показывал тридцать девять ниже нуля.

– Неплохая погода для езды, – Вегенер обвел глазами окрестности, словно накрепко запечатлевая их в памяти. – Если б простояло так подольше!

– Молю об этом бога! – отозвался Георги.

– С содроганием представляю ваш путь сюда, – Зорге бросил взгляд в сторону площадки с метеоприборами. – В те дни скорость ветра доходила до ста шестидесяти километров в час!..

– Но, друзья мои, Гренландия не всегда такова, – мягко возразил Вегенер. – Зимой шестого года – это была моя первая зимовка в Гренландии – мы совершили поездку к острову Собино. Мы ехали по свежему льду и большей частью при свете луны. Что вам сказать… Вероятно, это одно из самых фантастических путешествий, когда-либо возможных на земле… Обратный путь мы проделали всего за четыре дня, то есть давали по шестьдесят три километра в день. Замечательный аттестат для гренландской собачьей упряжки!..

Он бросил невеселый взгляд на своих тощих, голодно поскуливающих псов – их было семнадцать, запряженных в трое нарт. Уже были погружены, увязаны палатка, спальные мешки, минимальный запас продуктов, небольшой бидон с керосином. Наступала пора прощаться.

Тяжелый, дымно-сизый горизонт казался не столь далеким, сколь бездонно глубоким – расстояние до него, скрадываемое однообразной белизной и огромностью предстающей взору равнины, ускользало от осознания. Глаз тщетно пытался отыскать хотя бы малейший намек на позавчерашние санные следы – Великий Щит, не терпящий на своей поверхности ничего постороннего, стер их, как делал это несчетное число раз во все времена. Лаконичный, взявший из всех красок мира только мертвенно-белое, из всех форм – только безжизненно плоское, созданный из одних лишь мириады раз повторенных снежинок, он был воплощением вечности безликого, стерильного, предельно простого.

– Прощайте, друзья! – Вегенер поочередно обнял остающихся. – И вот что еще… хочу сказать…

– Да-да! – Зорге от волнения заспешил, сбился. – Наука… Вы можете быть уверены…

– Мы всегда помним, что Гренландия в смысле погоды – сторожевая вышка Европы, – с неуместной напыщенностью произнес Георги. – И мы исполним свой долг!

– Нет, нет, не то! – Вегенер сморщился, замахал рукавицей. – Я лишь хотел посоветовать… Да, один маленький совет… Опыт полярных зимовок показал, что безделье убивает человека. Это вовсе не метафора, друзья, нет… Поэтому – работайте, находите себе любую работу. В ней спасение от всего – от апатии, отчаяния, тоски… В ней забывается все плохое… Чем трудней вам будет – тем больше работайте!..

Георги, Зорге и заботливо поддерживаемый ими Лёве долго смотрели им вслед – Вегенеру и Расмусу.

Они уходили – человек, разглядевший движенье материков, и безграмотный погонщик собак, они удалялись почти неприметно, однако фигуры их уменьшались с неожиданной быстротой, хотя к далекому, тяжко задымленному горизонту смещались страшно, страшно медленно. Но вот люди и собаки, эти живые существа, общим числом девятнадцать, слились в одну невнятную точку на великом полотне Щита, а чуть спустя – бесследно ушли в его всепоглощающую белизну…