Текст книги "Геологическая поэма"
Автор книги: Владимир Митыпов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
Кажется, именно в этом разговоре Бруевич привел слова, сказанные знаменитым полярным геологом Николаем Урванцевым по поводу гибели Альфреда Вегенера: «Люди конституции и темперамента Вегенера всегда крепко держатся до конца, не теряя бодрости и энергии, и лишь когда будут исчерпаны все силы, падают и умирают буквально на ходу, как честная упряжная собака».
Вот я и вернулся опять к нему – к Вегенеру. Вообще-то с того далекого дня, когда Бруевич впервые назвал мне его имя, я никогда не переставал думать о нем. А после смерти Бруевича, словно бы объединившей и уравнявшей их обоих в моей памяти, стоило мне вспомнить одного, как тотчас же возникал и второй.
Не могу сказать точно, во сне или бреду, но в эти дни я не раз видел старину Бруевича, и всегда где-то тут же, рядом, присутствовал и доктор философии Альфред Лотар Вегенер. Присутствовал незримо. Однако один раз я видел его почти что отчетливо.
Он выглядел точно так, как выглядят изображения, вытравленные на тонком стекле плавиковой кислотой. Знаменитый профессор туманным изваянием сидел в кабинете Бруевича, возле стола, и сквозь его матовую субстанцию можно было если и не прочесть, то все же смутно различить надписи на книжных корешках за его спиной. Ни Бруевичу, поскольку он и сам давно уже был мертв, ни мне, затесавшемуся в компанию покойников, не казалось это странным: собственно, каким еще мог быть человек, которого еще в ноябре 1930 года похоронили в самом сердце Гренландского ледяного щита.
Вегенер курил кривую шкиперскую трубку и отрешенно, как бы с немалой дистанции разглядывал нас глубоко посаженными глазами цвета сумеречного полярного льда.
Бруевич был сдержанно-возбужден, все время перекладывал что-то с места на место на своем столе и, то и дело непонятно как-то взглядывая на меня, говорил:
– Что до меня, то я абсолютно убежден в вашей правоте, уважаемый коллега! Плавающие континенты! Северная Америка откалывается от Европы, Южная – от Африки. Материки, подобно айсбергам, совершают миллионолетний дрейф по неведомому океану подкорового вещества! Какая величественная картина! Какой ярчайший пример дерзости мышления!
– Я исходил из еретической мысли, что мир познаваем, – сдержанно усмехнулся Вегенер. – Однако, дорогой коллега, не стоит всю заслугу приписывать одному мне. Не я первый стронул с места континенты… Впрочем, сначала я и сам так полагал, однако до меня, оказывается, были Бэкон, Пласе, Снайдер-Пеллегрини… Или вот тот же Тэйлор, современник наш…
– Да, – кивал Бруевич. – Тэйлор, да! Арктические дизъюнкции… циркумполярные движения… А у вас – разрыв вдоль атлантических берегов. Казалось бы, какая разница? Но – мало увидеть, важно – осознать! Новый Свет называется не Христофорией в честь Колумба, а Америкой в честь Веспуччи…
– Вы полагаете? – обронил Вегенер, покуривая свою трубку.
Мне показалось, что в голосе отца мобилизма проскочила легкая ирония. Видимо, вопрос приоритета занимал его очень мало – там, откуда он с нами разговаривал, все это не имело никакого значения.
– Но поверьте, коллега, – продолжал Бруевич, снова глянув мельком в мою сторону, словно проверял, тут ли я, – даже если бы вы не были автором потрясающей идеи плавающих материков, то одного вашего последнего перехода по ледяной пустыне в арктической ночи было бы достаточно, чтобы сделать вас символом силы человеческого духа.
– Да, это был тяжелый переход, – рассеянно кивнул Вегенер.
Низкий голос его сделался до жути бестелесным, как и сам он. Приподнятые слова Бруевича не произвели на него ни малейшего впечатления.
– Да, это было нелегко, – повторил он, делая глубокую затяжку. – Но, сами знаете, в полярных экспедициях это вещь обычная. И трагический исход – тоже не редкость. Роберт Скотт, например… Хотя…
Он задумался, прикрыв глаза широкой ладонью. В другой его руке, отставленной, дымилась трубка. Дым изящной струйкой, чуть колыхаясь, поднимался к потолку, свивался в слабые кольца и медленно расходился волокнами синеватого тумана.
– Я должен это рассказать, – глухо проговорил он, по-прежнему не открывая лица. – Должен, потому что некоторые мои поступки могли остаться не совсем понятными. Со стороны может показаться, что одна допущенная мной ошибка повлекла за собой другую, третью и так далее – цепь ошибок, которая в конце концов… Впрочем, довольно об этом… Да, но с чего же лучше начать?.. Еще осенью тринадцатого года, закончив совместно с Кохом[48]48
Кох Йохан Петер (1870–1928) – датский путешественник; в 1913 г. вместе с несколькими спутниками, в числе которых был и А. Вегенер, пересек центральную часть Гренландии в юго-западном направлении (от залива Дов до залива Упернивак).
[Закрыть] пересечение на лыжах Гренландского ледяного щита в самой широкой его части, я задумался над тем… Нет, пожалуй, лучше начать с другого…
В страну безмолвия, где полюс-великан,
Увенчанный тиарой ледяною,
С меридианом свел меридиан;
Где полукруг полярного сиянья
Копьем алмазным небо пересек…
Николай Заболоцкий
Ветреным солнечным утром первого апреля тысяча девятьсот тридцатого года из Копенгагенского порта вышло грузовое судно «Диско», зафрахтованное на этот рейс Обществом содействия немецкой науке. Мелкие воды Эресуннского пролива серебряно поблескивали россыпью рыбьей чешуи, и это торопливое дрожащее мерцание постепенно слилось для пассажиров судна в сплошной сияющий расплав, в котором медленно потонули дома на набережной Амагера, гребеночный частокол мачт на внешнем и внутреннем рейдах и графитно-серый дым буксиров.
Вегенер стоял на юте, уткнувшись подбородком в меховой ворот куртки, надвинув до бровей вязаную лыжную шапочку. Зябко сутулился, хмуро смотрел на удаляющийся низкий берег Зеландии. Все тяготы этой обещающей быть нелегкой экспедиции начались для него уже давно, еще в тот весенний день двадцать восьмого года, когда в его дом в Граце вошел геттингенский профессор Мейнардус. «Господин Вегенер, Общество содействия немецкой науке просит вас оказать ему честь, возглавив экспедицию в Гренландию». В Гренландию?! Бог мой, разве можно спрашивать об этом человека, все помыслы которого вот уже два десятилетия накрепко связаны с этим гигантским ледяным островом? Ну конечно же он едет! Когда нужно – сегодня, завтра, через месяц? Ах, на будущий год, да и то еще только предположительно… Жаль… Впрочем, это несущественно. Главное, что экспедиция уже намечена!.. Эльза, дорогая, скажи, чтобы подали в кабинет кофе, у нас с господином профессором будет большой и интереснейший разговор!..
С тех пор прошло два года, и каких! Это было сплошное испытание терпения и настойчивости. В Обществе содействия мыслили осторожно: исследования продолжаются одно лето – замер температур воздуха, силы и направления ветра, кое-какие гляциологические наблюдения, и, пожалуй, все. На первый случай вполне достаточно.
Вегенер выслушал все это с должным вниманием и уважением, а потом встал и предложил несколько, как бы сказать, расширить, что ли, задачи экспедиции. Ну, например, изучить толщину льда, его температурный режим на разных глубинах, рельеф земли под ледниковым покровом, провести комплекс метеорологических наблюдений, создав три научные станции на семьдесят первом градусе северной широты – на западном побережье, на восточном и одну в центре острова. Все работы рассчитывать примерно на год.
Неподалеку, с головой утопая в массивном кресле, сидел сморщенный, как обезьянка, старичок со слуховой трубкой. Это был фон Б., небезызвестный член «Леопольдины», Германской академии естествоиспытателей, едва ли не со дня утверждения ее императором Леопольдом I в качестве «Академии Священной Римской империи имени императора Леопольда для наблюдения природы»[49]49
Утверждение «Леопольдины» произошло в 1687 г.
[Закрыть]. Престарелый корифей время от времени начинал придремывать, но тут же, спохватившись, торопливо подсовывался поближе со своей черной слуховой трубкой, быстро утомлялся и снова, роняя голову на грудь, погружался в кожаные недра кресла. Когда Вегенер окончил говорить, старик воспрял к жизни, зашевелился и, слабенько хихикая, сказал что-то своему соседу, величественному, малоподвижному человеку со снисходительно набрякшими веками, потом суетливым птичьим движением оглядел присутствующих.
Слова Вегенера не вызвали прилива энтузиазма у руководителей Общества содействия немецкой науке. Почтенное собрание задвигалось, заскрипело креслами. Седины и лысины сближались, уважительно наклоняясь друг к другу, вполголоса обменивались мнениями.
Председательствующий старался говорить мягко и быть убедительным. «Помилуйте, господин Вегенер, где взять средства? Конечно, то, что вы предлагаете, весьма заманчиво и, несомненно, немало послужило бы еще большему возвышению авторитета немецкой науки. Собравшиеся высоко оценили ваши патриотические чувства – все мы, сидящие здесь, добрые патриоты, не так ли? Но где взять субсидии? Наше дорогое отечество, увы, переживает трудные времена. Одних только полностью безработных более полумиллиона…»
Отчасти так оно и было, но в «нашем дорогом отечестве» откуда-то ведь отыскивались деньги на содержание хотя бы тех же горластых и драчливых орд в коричневых рубашках – а они, эти налитые пивом и злобой парни, обходились кому-то очень недешево.
Вслед за председателем слова попросил корифей со слуховой трубкой. Прежде чем начать говорить, он выдержал многозначительную паузу, буззубо пожевал губами.
– Мэ-э… дорогие дамы (среди присутствующих не было ни одной дамы), уважаемые господа, – начал он наконец, не вставая с места; голос у него был шамкающий, старчески шепелявый и временами падающий до неразборчивого шепота. – Меня чрезвычайно заинтересовало сообщение господина… мэ-э… Вернера…
– Вегенера! – вполголоса подсказал кто-то, но безуспешно.
– М-да, чрезвычайно… М-да, Вернера… – жевал свое корифей, и Вегенеру вдруг подумалось, не дай бог, уж не принимает ли тот его за Абраама Готлиба Вернера, умершего более ста лет назад знаменитого создателя геогнозии и нептунизма, памятник которому давно уже благополучно стоит в городе Фрейберге.
– Но я должен огорчить молодого коллегу. Его план экспедиции на мэ-э… – старец умолк, припоминая. – На Северный полюс, – объявил он вдруг. – М-да, на Северный полюс… при всей заманчивости этого предприятия, не представляется мне мэ-э… приемлемым. Во-первых, это далеко, во-вторых – дорого, в-третьих – никому не нужно.
Присутствующие натянуто улыбались, делали вид, что маститый старец оговорился. Некоторые с извинением во взоре посмотрели на Вегенера. Кто-то осторожно объяснил корифею, что речь идет не о полюсе, а о Гренландии.
– Ах, Гренландия… Тогда – тем более, тем более… – И старец почти оскорбленно умолк.
Не раз и не два пришлось Вегенеру ездить из тихого австрийского Граца в Берлин, Мюнхен, доказывать, считать, изыскивать субсидии. Во время этих скитаний по кабинетам и приемным всевозможных официальных лиц ему довелось услышать немало любопытного о себе самом, о плавающих материках и Гренландской экспедиции. Разумеется, Вегенера знали или, по меньшей мере, что-то о нем слышали. Его имя особенно стало известным после нью-йоркского симпозиума 1926 года, специально посвященного дрейфу континентов.
Он, симпозиум этот, оставил у Вегенера двойственное чувство. С одной стороны, тогда прозвучало немало лестных голосов: Бэйли, Трумэн, Ван дер Грахт, Дю Тойт… – имена известные в мировой геологии. Пылкий Термьер назвал дрейф мечтой великого поэта. Мало того, были процитированы полные первобытного энтузиазма четырехлетней давности строки из «Нэйчур»: «Революция мысли, когда теория Вегенера подтвердится, весьма возможно, будет сопоставлена с таковой в астрономии во времена Коперника»… Но вот что касается американцев, то их общеизвестная падкость на новое и необычное в случае с плавающими материками никак себя не проявила. По этому поводу остроязыкие французы шутили в кулуарах: у этих парней, мол, хватает революционности на все, кроме американской исключительности, – они еще могут кое-как допустить, что их предки вышли из маразмирующей Европы, но чтоб еще и их континент приплыл откуда-то оттуда – это в их головах не умещается… Как бы то ни было, европейские геологи вкупе с южноафриканцами (Дю Тойт и другие) составили на симпозиуме одно течение, а американцы – другое, и очень мощное. На разделительной полосе между ними маячил осторожный англичанин Артур Холмс (относительно него те же французы острили, что он одной рукой молится Христу, другой – Магомету) и, как все любители компромисса, нажимал главным образом на оговорки: геофизика-де не станет отрицать дрейф континентов, когда будет всецело изучена жизнь земных глубин… Но все понимали, что до этого «всецело» могут пройти столетия, и вежливо отмалчивались. Вегенера все это почти не трогало (материки плывут независимо от того, что говорится на симпозиумах), но его глубоко печалила неспособность коллег заглянуть чуть дальше пределов очевидного.
Спор спором, однако в заключение и сторонники, и противники дрейфа равно согласились, что новая гипотеза в любом случае есть явление незаурядное «Пол занавес» кто-то процитировал складное изречение Давида Гильберта[50]50
Гильберт Давид (1862–1943) – немецкий математик; член-корреспондент Российской АН (1922) и иностранный почетный член АН СССР (1934).
[Закрыть]: «Великие открытия рождаются парадоксами, а умирают тривиальностями». Самому же Вегенеру при этом вдруг вспомнилась статья известного русского геолога академика Борисяка, которую для него перевел тесть – Владимир Кёппен. В ней о мобилизме говорилось как о концепции, «попутно разрушившей неуклюжие предрассудки, которыми заросла за свое вековое существование история Земли».
Да, из Нью-Йорка Вегенер уезжал с двойственным чувством, но увозил в своей благодарной памяти слова Бэйли, земляка осмотрительного Холмса. Приведя несколько чрезвычайно веских доказательств в пользу былого единства Северной Америки, Британских островов и Европы, Бэйли воскликнул: «Похоже, что Атлантики не существовало раньше, или, другими словами, Вегенер оказался настоящим пророком!»
Однако с незапамятных времен известно, что в своем отечестве пророки котируются не слишком высоко, и в этом Вегенера лишний раз убедил случайный разговор с неким высокопоставленным чином из военного министерства. Тот весьма приблизительно представлял, кто стоит перед ним, поэтому не считал нужным особенно церемониться.
– Плавают ли материки! Бог мой, более нелепого нельзя выдумать! Вот что происходит, когда в стране разброд и люди предоставлены самим себе. Все это часть Версаля, духовная разновидность репараций. Да-да, платим, и этим тоже платим – нелепыми фантазиями свихнувшихся мозгов… Людям надо давать нечто простое, ясное, с учетом их животной сущности. Наука! Надеть на них каски – и в окопы. Вот это им будет наука!..
Вегенер слушал, помалкивал, и полковник, успокоившись, заговорил уже в доверительном тоне:
– Бог мой, двадцать миллиардов золотых марок и двенадцать процентов территории! Но мы им еще покажем эти репарации – и недоноскам-французам, и английским свиньям, не так ли?.. Вы говорите, немецкий корабль «Метеор» открыл какие-то там впадины в океане и тем вошел в историю науки – браво, я горжусь, поскольку я немец! Однако истинная слава Германии совсем в иных кораблях, вы понимаете? Наука должна быть готова надеть каску и военные сапоги… А метеорологические наблюдения в Гренландии – это отлично, дорогой профессор, тут я ваш сторонник: рано или поздно наша бомбардировочная авиация будет летать в полярном небе… – Он двусмысленно осклабился. – Нет-нет, разумеется, мы за мир – мы говорим, мы пишем об этом, но добрый немец хорошо понимает нас…
– Не нравится мне это – внутренняя политика с многозначительным подмигиванием, – не сдержался наконец Вегенер.
Министерский чин улыбнулся умудренно и снисходительно:
– Что поделаешь, государство – это организованная аморальность. Читайте Ницше, дорогой, читайте Ницше!..
По возвращении домой, в Австрию, Вегенер недоуменно говорил жене:
– Не могу понять, что случилось с нашим добрым бюргером. Впечатление такое, будто капусте со свининой он стал предпочитать Ницше и Шопенгауэра. О Шпенглере раньше знали разве что университетские профессора – сегодня о его «Закате Европы» спорят в пивных.
Эльза засмеялась: завсегдатаи пивных, штудирующие Шпенглера, – разве ж это не забавно?
– Странный мы народ, немцы, – желчно рассуждал Вегенер, меряя гостиную сильными шагами отличного лыжника. – После Версаля прошло десять лет, и теперь вдруг оказывается, мы не проиграли войну, а всего лишь не сумели победить. Нас снова подмывает устроить в Европе пьяный дебош: досада побежденных и прочее – ладно, это еще можно как-то понять. Но при чем же здесь, спрашивается, Шопенгауэр? А при том, что жить без хриплой команды унтер-офицера мы никак не можем… Не забывай, я ведь сам бывший солдат… – Усмехнувшись, он вдруг остановился и голосом, полным горечи и яда, процитировал выдержку из старинной немецкой инструкции по тушению пожаров – «Когда загорается дом, надо прежде всего стараться оградить от огня правую стену дома, стоящего налево от горящего дома, и левую стену дома, стоящего направо от него…» Вот каковы мы! – грустно заключил он, останавливаясь перед заметно встревоженной Эльзой.
– Альфред, дорогой, уже пять лет, как мы уехали с родины, – наверно, поэтому то, что происходит там, кажется нам странным, – она старалась успокоить мужа, но сама понимала тщетность своей попытки.
– Возможно, возможно, – рассеянно отвечал Вегенер, и снова его мысли целиком переключались на дела предстоящей экспедиции…
Странное дело, за эти минувшие два года он почти ни разу не почувствовал усталости, он зло, с удовольствием сокрушал преграды и не останавливаясь шел к цели, к суровому острову своей мечты. Последние дни, когда шла погрузка на пароход, пролетели как сон. Все неувязки устранялись удивительно легко, как бы сами собой, приехавшие проводить представители Общества содействия немецкой науке были весьма предупредительны, капитан «Диско» Хансен оказался опытным моряком, знакомым с ледовой навигацией, а сам пароход – добротной, крепко сколоченной посудиной с вместительными трюмами и вполне приличным ходом.
На прощальном вечере Вегенер чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать – двадцать – словно в канун своей второй гренландской экспедиции двенадцатого года. И лишь чуть больше, чем хотелось бы, слов, сказанных о его заслугах, вызвали легкую тревогу. «Пожалуй, походит на некролог», – невесело улыбнулся он про себя, но в этот момент подошел кто-то из провожающих, задал вопрос, после чего возникла стихийная дискуссия о гренландском антициклоне. Неприятное чувство исчезло и больше в тот вечер не появлялось…
Сейчас, когда начался наконец-то долгожданный путь, Вегенер вдруг ощутил сильнейшую усталость. Видимо, она долго копилась в теле, в мозгу, и, дождавшись минуты расслабления, предъявила свои права. «Пустое, – успокаивал он себя. – Просто я мало спал в минувшую ночь. Скоро все пройдет». Но в глубине души сознавал, что дело не в бессонной ночи. Все-таки полвека, часы жизни вот-вот отобьют пятьдесят ударов, и тут уж ничего не поделаешь. И никуда не скроешься от подавленной на время, но от этого не менее острой тоски по детям, по милой терпеливой Эльзе, которая вот уже семнадцать лет безропотно ждет начала спокойной жизни «как у всех», по уютному их домику, по зеленому ворсу пахнущих разогретым мёдом лугов в предгорьях Штирийских Альп, по прохладным университетским коридорам с задумчиво прогуливающимися коллегами-профессорами, по кривым, грубо мощенным средневековым улочкам Граца, где допоздна бродят ватаги веселых студентов и где, того и гляди, вдруг проковыляет сторонкой призрачная фигура доктора Фауста или его собрата в просторном полумонашеском балахоне, пропитанном флюидами алхимии…
От этих ностальгических мыслей его отвлек веселый, крепкий шум – на палубу дружной гурьбой высыпали члены экспедиции. Возможно, причина заключалась в неутихшем еще предотъездном возбуждении, но Вегенеру показалось, что все они, не далее как вчера добропорядочные горожане, обрели вдруг «экспедиционную» раскованность, широту, энергичную точность движений и что голоса их в пронизанном морским ветром воздухе звучат совсем иначе, чем на берегу. Оставаясь незамеченным, он пытливо разглядывал их, будто видел впервые. Примерно так же в тысяча девятьсот шестом году взирал на него самого профессор Мюлиус Эриксен, руководитель датской полярной экспедиции. Тогда, двадцать четыре года назад, перед опытным датчанином стоял малоизвестный в научном мире молодой немец, свежеиспеченный доктор философии, немного поработавший в астрономическом обществе «Урания» в Берлине и Линденбергской аэрологической обсерватории – и только…
Что ж, дорогое отечество оказалось скупым на субсидии, однако светлых голов и бескорыстных любителей научных проблем в Германии всегда хватало. Иоганнес Георги, Франц Лёве, Эрнст Зорге, Карл Вейкен, Курт Вёлкен… Метеорологи, геофизики, аэрологи. У каждого ученое звание доктора. Солидная научная сила. Вот только полярного опыта, а тем более опыта зимовки ни у кого из них нет. Правда, весной прошлого года Георги, Зорге и Лёве совершили вместе с ним рекогносцировочную поездку в Гренландию, на место будущей высадки и базирования, но это, конечно, не может считаться экспедицией в полном смысле. И еще проблема – язык. Он, Вегенер, единственный среди своих спутников мог немного изъясняться с гренландскими эскимосами, бегло говорил по-датски, благодаря чему облегчалось общение с колониальной администрацией на месте…
Вечером девятого апреля море было бурным. Далеко за кормой остался Рейкьявик, где взяли на борт двадцать пять лошадей – мохнатых и крепеньких исландских пони. Переваливаясь среди волн, работяга «Диско» шел курсом на юго-запад. Ему предстояло спуститься вниз почти до шестидесятой параллели, обогнуть мыс Фарвель, эту самую южную оконечность Гренландии, и затем, идя вдоль западного ее побережья, подняться до лежащего за Полярным кругом порта Хольстейнборг.
Капитан Хансен и Вегенер, оба в блестящих от влаги непромокаемых плащах, беседовали на мостике. Хансен, добросовестный служака и человек крепкого практического ума, не первый год плавал в полярных водах. Айсберги и дрейфующие ледяные поля давно уже стали для него привычным зрелищем. Но чтобы земные материки вели себя подобным же образом – это в капитанской голове не укладывалось. Но с другой стороны, к ученым он привык относиться с уважением, а теперешний его собеседник был профессором, да не просто профессором, а еще и немцем, то есть личностью наверняка дотошной, чрезвычайно аккуратной и мало склонной к шуткам.
– Так-так, – кашлянув почти сердито, проговорил капитан. – Значит, господин профессор, Америка со всеми своими Фордами, небоскребами и сухим законом медленно отплывает от нас, как от причальной стенки, правильно я понял?
– Да, – кивнул Вегенер. – Вот, скажем, хорошо знакомый вам мыс Фарвель…
– Да уж знаем, – проворчал Хансен. – Этакий свиной пятачок на носу Гренландии…
– Вот он, мыс этот, отдаляется от Шотландии, например, метров на двадцать в год…
Капитан засопел и после некоторого раздумья доброжелательно хмыкнул:
– Бог вам судья, господин профессор, но вы хотите внести в наши лоции большой беспорядок. Если за десять лет фарватеры будут сдвигаться на двести метров в сторону, я спишусь на берег. А какой убыток судовладельцам!
– Столь значительные перемещения, дорогой капитан, далеко не везде. И их еще предстоит доказать!
– Думаете заняться этим там? – капитан указал кивком в сторону невидимой отсюда Гренландии.
– Это одна из наших задач, – Вегенер устремил взгляд в сумрачную графитно-сизую даль. – Тщательные астрономические определения долготы в некоторых точках острова. Через год, дорогой Хансен, я вам точно скажу, куда и с какой скоростью плывет Гренландия.
– Да вы, профессор, заправский штурман! – засмеялся капитан. – Штурман континентов, так бы я сказал.
Сумерки сгущались, море мрачнело, удары волн делались все тяжелее. Качка усиливалась. Пенные брызги дождем летели на палубу. С той стороны, где помещались лошади, донеслось тоскливое ржанье, странное и неестественное здесь, над растревоженным простором моря, в грохоте волн.
– Да-да, я уже сказал, чтобы за ними присмотрели, – проговорил Вегенер, опережая беспокойное движение Хансена. – Там Вигфус Сигурдсон, он знаток лошадей.
– Это из тех, что сели в Рейкьявике?
– Самый старший. Мы с ним знакомы еще по экспедиции Коха…
Капитан достал трубку и жестом предложил закурить. Некоторое время оба молчали, попыхивая трубками.
– Выносливость исландских пони потрясающа, – задумчиво сказал Вегенер. – Они шли с нами по Ледниковому щиту… Восемнадцать лет минуло. Наверно, они так и лежат там, засыпанные снегом…
– Да, там не сгниешь, – буркнул капитан.
Со стороны носа донесся мощный глухой удар – так и чувствовалось, как волна всей своей огромной массой влепилась в скулу корабля. Он содрогнулся от киля до кончиков мачт. Отдалось в ступни ног, как случалось на фронте при близком разрыве артиллерийского снаряда.
Хансен проворчал, не вынимая изо рта мундштук:
– Оплеуха господа бога! – Из трубки вылетел шлейф искр. – Я потомственный моряк, господин профессор, среди моих предков, говорят, были викинги. Иногда мне кажется, что бог должен жить не на небе, а в море.
– Что ж, это было бы справедливо, – серьезно отозвался Вегенер. – В море зародилась жизнь. Древние считали, что океан безграничен, а земля – всего лишь некая нашлепка на спине черепахи, плывущей неведомо… неведомо…
Он вдруг замолчал, разом ухнув в какие-то свои мысли, начал кончиком мундштука вычерчивать в воздухе замысловатые фигуры. Хансен с любопытством глядел на него, ждал.
– Послушайте, капитан, а эти древние были неглупые люди… Я долго думал о механизме передвижения континентов. Что там? – Вегенер указал пальцем вниз, туда, где в недрах корабля невидимо, но ощутимо работал двигатель. – Каков там мотор, вал, передаточные ремни? Сейчас мне пришла вдруг мысль… Образ черепахи… Это я вам потому, что вы не геолог… следовательно, можете спокойно выслушать любую еретическую мысль…
Хансен осторожно посипел трубкой.
– Так вот о черепахе… Жесткий панцирь, кожа, мышцы… Допустим, я уподобляю континенты этому панцирю, понимаете? Тогда под ним должна располагаться кожа, способная сжиматься и растягиваться. В строении планеты ей будет соответствовать некий вязкий подвижный слой, несущий на себе материки – то есть передающий им движение расположенного глубже двигателя, мышц, так сказать. Что тут главное? – Причина деятельности этих мышц – что их питает? Внутрипланетное тепло? Ведь там тысячи градусов, Хансен, тысячи! Можно удивляться, как это наш шарик до сих пор не взорвался! Значит, эта исполинская энергия тратится там же, в глубинах земли, поскольку рыба в океанах еще не сварилась! Предполагаем: идет круговорот разогретого вещества, подобный восходящим и нисходящим потокам воды в кипящем чайнике, и энергия глубин уходит именно на это, как вы полагаете?
Хансен был знающим свое дело судоводителем, но то, о чем толковал профессор, относилось, скорее, к судовым машинам. Капитан смутился, однако вопрос был задан, и на него следовало как-то ответить.
– Может, нам следует позвать кого-нибудь из машинного отделения? – осторожно предложил он. – Например, механика… или старшего кочегара…
Профессор оставил его слова без внимания.
– Разумеется, вы спросите, – продолжал он, – почему же тогда континенты двигаются не постоянно, а как бы рывками, в отдельные эпохи, разделенные десятками миллионов лет? Хороший вопрос, капитан Хансен! Весьма по существу! Попробую вам ответить. Дело, мне кажется, в том, что идущих из глубины потоков много, и их восходящие ветви, прежде чем стать нисходящими, должны некоторое время двигаться горизонтально, не так ли? И это горизонтальное движение у разных потоков должно быть направлено в разные стороны с равной вероятностью и в этом сродни броуновскому движению молекул. Следовательно, увлекающие воздействия потоков на некий континент взаимно нейтрализуют друг друга, подобно двум одинаково сильным людям, тянущим в разные стороны. Но случаются моменты, что равновесие нарушается – потоков, устремленных, допустим, на запад, оказывается, по теории вероятности, больше, и они уносят с собой оба материка Америки…
Приват-доцент Марбургского университета, экстраординарный профессор Гамбургского университета, профессор Грацкого университета, Вегенер всегда стремился быть в своих лекциях предельно простым и понятным, за что его любили студенты. Капитан Хансен, до сей поры знавший о Земле только то, что она круглая, многого не понял, но суть уловил.
– Побери меня дьявол, профессор! – заявил он.—
В земных недрах угля достаточно, и если тамошние кочегары умеют держать пар не хуже, чем мои парни на «Диско», то почему бы им не плыть!..
Прежде чем спуститься к себе в каюту, Вегенер подошел к занятому лошадьми Вигфусу Сигурдсону. Молчаливый исландец приветствовал его коротким кивком и снова перевел взгляд на своих подопечных. Пони стояли за импровизированным ограждением, сбившись в тесную кучу, дрожали, всхрапывали. Их вытаращенные глаза с ужасом косили на волчьи прыжки волн.
– Что? – лаконично спросил Вегенер.
– Порядок, – столь же односложно ответствовал Вигфус, подумал и добавил – Море. Очень потеют.
Крупы лошадей были взмокшие, как после хорошего купания, шерсть беспорядочно взъерошена, морды в пене.
Откуда-то появился второй исландец – студент медицины Гудмундур Гисласон.
– Морская болезнь, – пояснил он, мельком глянув. на пони. – Внизу, в каюте, лежит гренландский пастор. Тоже весь мокрый. Но ему легче – он молится, и ему не так страшно.
Вигфус с неодобрением глянул на молодого соотечественника, но промолчал. Вегенер чуть улыбнулся, дружески коснулся его плеча и, тоже ни слова не сказав, направился в каюту. Сигурдсон, порядком уже постаревший со времен памятной им обоим коховской экспедиции, оставался все тем же надежным, немногословным товарищем, на которого можно положиться в любом деле.
Войдя к себе, Вегенер в темноте нащупал узкий диванчик, присел. Закрыл глаза, сжал ладонями лицо. Как вихрь, пронеслись мысли, проскакивая мимо несущественного и лишь на миг задерживаясь на узловых моментах.
Впервые идею дрейфа он высказал шестого января двенадцатого года на геологическом съезде во Франкфурте-на-Майне, и с того дня причина перемещения материков сделалась для него поистине незаживающей раной.
Вращение Земли?
Притяжение Луны и Солнца?
Да, именно эти явления называл он в качестве искомых причин, но в глубине души всегда сознавал, что это слишком уж лежит на поверхности, чтоб быть истинным.
И малы, малы они, эти силы, – и вращение, и притяжение, – не могут они служить фундаментом мобилизма! Вот именно: изящное здание без фундамента – таким до сей поры остается мобилизм, и это ясно всем, а в первую очередь – ему самому, Альфреду Вегенеру. Существовал еще один темный момент – блуждание земных полюсов. Есть ли оно следствие перемещения материков или же, наоборот, само вызывает дрейф? Стоило чуть задуматься над этим, как тотчас взору открывались такие взаимоотношения, что поневоле опускались руки. А еще земной магнетизм – куда его приспособить, с чем связать? А еще атмосферное электричество – оно тоже каким-то образом причастно к таинственной жизни земных недр, поскольку большие землетрясения, как выяснилось, сопровождаются некими необычными электрическими явлениями… Ко все эти годы он знал, чувствовал подспудно, что разгадка доступна, – она должна оказаться достаточно простой, ибо был убежден: в природе нет нарочитых сложностей, присущих творениям рук человеческих. Можно сказать даже так: бог, создавая землю, не задавался целью поставить ученых в тупик…
