Текст книги "Геологическая поэма"
Автор книги: Владимир Митыпов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
– Да-с, просторы громадны, однако же как малы наши знания о них…
Старик заканчивал и все не мог никак закончить монографию «Геология России к востоку от Урала» – пухлая ее рукопись и сейчас лежала у него на столе – и очень болезненно переживал отсутствие более или менее подробных сведений о северо-востоке. Этот край был тогда исследован еще очень слабо…
Однажды он сказал: «Если я не успею завершить свою книгу, придется сделать это вам». Лицо у него в этот момент было просветленное и грустное, без обычного насмешливо-превосходственного прищура.
Стрелецкий и я – оба мы грустно промолчали…
Предложение Бруевича поработать с ним не вызвало во мне особого восторга. Как многие студенты тех лет, я жил в ощутимой нужде и потому предпочел бы устроиться на лето в чисто производственную партию, где платили очень даже неплохо. Однако отказать профессору я почему-то не посмел и тем самым, нисколечко об этом не подозревая, предопределил все свое будущее.
До сих пор остается для меня загадкой, из каких все-таки соображений исходил Бруевич, избрав для своих целей, неизвестных мне вначале, именно горный массив Цаган-Хулга-нат-Ула (горы Белых Мышей). Формально нашей целевой задачей было доскональное исследование этого района на рудоносность. Кое-какие основания к тому, в общем-то, имелись: гранито-гнейсовая толща, слагающая массив, изобиловала кварцевыми жилами с редкими прожилками и вкраплениями золота. Но еще в прошлом веке, в период сибирского золотого бума, дошлые старатели буквально на четвереньках излазили весь массив и заключили, что проку с него не будет. Мнение, надо сказать, достаточно авторитетное, ибо среди них попадались исключительные доки вроде знаменитого в свое время Мошарова, которого писатель Кущевский в показанных мне Бруевичем «Отечественных записках» за 1875 год характеризовал так: «Это был собака, а не человек: он чутьем узнавал, где золото, и, как всякая охотничья собака, предоставлял плоды своих открытий охотникам…» Кто-кто, а уж Бруевич-то не мог не знать и не учитывать этого. В девяностых годах прошлого века он возглавлял партии, занимавшиеся статистико-экономическими и технико-геологическими исследованиями горной промышленности Южно-Енисейской системы, Амурской и Приморской областей, по итогам работ издал отчет (Спб., 1899, 480 стр., 10 фот. табл., 2 тома приложений), который даже и сегодня вполне сошел бы за образцовый. Нет, недаром Бруевич считался одним из первейших знатоков сибирских рудников.
Итак, поскольку других причин я попросту не нахожу, остается одно – признать, что он предвидел все наперед, и в таком случае нельзя не поражаться его прозорливости, интуиции, нюху или как еще можно это назвать. Словом, старик ухитрился по совершенно скудным, разрозненным, а порой и вовсе противоречивым сведениям сделать блестяще потом подтвердившееся предположение.
Мир, накрытый сверху покачивающимся потолком, мир, где двигались белые фигуры, мир этот оставался странным образом искаженным.
Прислушиваясь к надоедливому трескучему визгу снова невесть откуда взявшейся электропилы, я старался понять, что же распиливают белые фигуры.
Визг резко оборвался, в наступившей тишине кто-то отчетливо произнес: «Передайте кардиограмму». Зашуршала бумага, и снова – тишина. «Протромбиновое время… сто десять». Что они говорят? Что это за странное такое время? И почему сто десять, когда в сутках всего двадцать четыре часа? Бежать, бежать отсюда…
Жеребец шел короткой, отрывистой рысью, устало потряхивая лопухастыми ушами. Это был очень несуразный экземпляр: укороченный круп придавал ему сходство с голенастым дымчато-бурым жеребенком, увеличенным в несколько раз. Кличка жеребца была Батрак, и, может, поэтому в любом его аллюре начисто отсутствовало даже малейшее благородство. Рысь Батрака выматывала душу, а галоп так и норовил выкинуть из седла.
Я возвращался, сделав трехдневный маршрут по южной, наиболее удаленной части массива Цаган-Хулганат-Ула. Сегодня вряд ли найдешь начальника партии, который даже и в обычный-то маршрут, не говоря уже о многодневном, отпустил бы человека в одиночку. Нынче с этим строго. Но в те времена, времена царившей в геологии некой патриархальности и ощутимой нехватки специалистов, на многие вещи смотрели проще и благодушнее. К примеру, финансовая отчетность Бруевича за полевой сезон выглядела, по сегодняшним меркам, совершенно фантастически – там, скажем, можно было встретить такого рода запись: «Старушке Степаниде, местной жительнице, за показ обнажения выдано 3 рубля».
Хотя это был далеко не первый мой маршрут, Бруевич, провожая позавчера утром, напомнил по своему обыкновению, что нужно особенно следить за появлением известняков и мраморов. С месяц назад, впервые услышав это напутствие, я не преминул показать свою осведомленность: «Да-да, в массиве могут быть ксенолиты[16]16
Ксенолиты – включения обломков, чуждых магматической породе, в которой они встречены.
[Закрыть] вмещающих осадочных толщ!» В ответ профессор взглянул на меня и, помедлив, загадочно пробурчал: «Хм, быстрый разумом Невтон…» «А в зоне контакта гранитной интрузии[17]17
Интрузия – 1. Процесс внедрения магмы в земную кору. 2. Магматическое тело, образовавшееся при застывании магмы на глубине в земной коре.
[Закрыть] с известняками и мраморами возможны скарны[18]18
Скарны – горные породы, образующиеся при воздействии магмы на окружающие известковые породы; наличие скарнов является важным поисковым признаком на разнообразное оруденение.
[Закрыть]», – продолжал я умничать. Тогда Бруевич оглядел меня с некоторым сожалением и произнес как бы про себя: «Михайло Васильич Ломоносов говаривал: легко быть философом, выуча наизусть три слова «бог так сотворил», – и сие дая в ответ вместо всех причин». Прозвучало это туманно, но столь внушительно, что я с тех пор стал воздерживаться лезть к профессору со своими скороспелыми соображениями.
За эти три маршрутных дня я настолько втянулся в рваный аллюр Батрака, что сидел теперь, почти не качаясь, а временами даже закрывая глаза.
С утра прошел небольшой дождь. В тележной колее, тянувшейся через редкий березняк, местами стояла вода. Проселок был старый, полузаросший, скупо тронутый по зеленому золотыми брызгами палой листвы. Кругом – покой, клонящая ко сну тишина. Звук копыт приглушенный, лишь изредка звякнет подкова по случайному камню. Ручка геологического молотка, притороченного к передней луке, надоедливо бьет по колену, а по спине тяжело похлопывает английская боевая винтовка «Ли Инфилд»– недобрая память о сибирской интервенции стран Антанты. Наслушавшись речей о том, что «тайга-де не любит безоружного», и будучи искренне убежденным в том, что человек, истребивший за жизнь свою более полусотни медведей, должен считаться за образец мужества, я был готов в любой миг с бездумной лихостью срывать с плеча винтовку.
Выехав на край поляны с копнами свежескошенного сена, я увидел пять диких коз. Они паслись на противоположной стороне, у ручья, где заросли мелкого кустарника уберегли сочную траву от рук косарей.
Лопоухий Батрак имел одну отличную черту – он был абсолютно равнодушен к выстрелам, поэтому я, не покидая седла, стащил через голову ружье, взвел затвор и не спеша выцелил ходившего в сторонке молодого, судя по рогам, самца.
Бум! – раскатисто и оглушительно ударил выстрел, после чего пухлый шар эха долго еще метался от дерева к дереву, все удаляясь и удаляясь. Но еще раньше, чем родился звук и запахло порохом, в тот как раз момент, когда я дожимал спуск, Батрака ужалил паут[19]19
Паут – местное сибирское название овода.
[Закрыть]. Это должно было случиться, потому что, остановившись, мы сразу же оказались в центре множества черных, натужно жужжащих спиралей.
Коз словно подбросило катапультой, в том числе и того рогача, который должен был бы лежать сейчас в траве, замирающе дрыгая ногами. Батрак досадливо передернул ушами и вторично двинул себя задней ногой под брюхо. Прежде чем скрыться среди деревьев, козы, будто по команде, остановились, враз все обернулись, посмотрели на меня и, как бы убедясь, что бежать было-таки и есть от чего, дружно кинулись в лес.
Я не стал особенно огорчаться, – в моем рюкзаке лежал трофей куда более ценный, как мне думалось, нежели по-летнему тощий козел со всеми своими потрохами. Вчера в полдень я, где верхом, где ведя коня в поводу, а где и едва не таща его на себе, пробрался наконец в глубинную часть массива Цаган-Хулганат-Ула, поднялся на водораздел, и тут передо мной открылось почти идеально ровное плато, по которому так и подмывало проскакать сломя голову. Скудно поросшее жесткими горными травами, оно выглядело пустынным, чистым, как-то даже возвышенно чистым, и вызывало ощущение безмятежного покоя. Поодаль тянулась невысокая прерывистая гряда скал, изрядно выщербленных временем. Даже со стороны было видно, что сложены они, как и весь массив, темно-серыми гнейсо-гранитами, но некоторые наиболее вознесенные над землей вершины сияли снежной белизной. Причем цветовая граница прямо-таки бросалась в глаза и проходила везде на одном уровне, словно какой-то расшалившийся великан приложил к этим скалам линейку, а потом все, что оказалось над чертой, взял да и окрасил белилами. Художества эти имели место, надо думать, в глубокой древности, потому что я насчитал всего три такие вершины, расположенные вразброс, тогда как остальные их собратья ничем не выделялись – время урезало их на добрую половину, и только нагромождения черно-белых осыпей у их подножий свидетельствовали о том, что и они были когда-то увенчаны остроконечными мраморными башнями. А в том, что это именно карбонаты, я нисколько не сомневался и, в порыве исследовательского зуда понукая усталого Батрака, мысленно строил самые радужные предположения.
Я оказался прав, но, увы, лишь частично: это действительно были мраморизованные известняки, но ни о каких рудных зонах, которые обычно образуются при взаимодействии расплавленной гранитной магмы с карбонатными породами, не могло быть и речи – контакт здесь был не «горячий», как говорят геологи, а тектонический, то есть громадные блоки гранитов и известняков некогда сблизило и прижало друг к другу в результате катастрофических движений в земной коре. На контактной поверхности пород остались даже бороздчатые, приполированные до зеркального блеска следы их скольжения друг по другу.
Когда миновало первое разочарование, мне пришло в голову, что Бруевич хоть и ждал усиленно появления известняков среди массива Белых Мышей, однако совсем не обязательно в виде ксенолитов, о чем, возможно, и свидетельствовало столь памятное мне цитирование им Ломоносова. Как знать, может, и эта, на мой взгляд, бесполезная находка как-то по-своему, пусть даже косвенно, поможет профессору оценить перспективы массива на рудоносность. Придется, так сказать, ко двору.
Утешенный такими соображениями, я тщательно обследовал все три скалы, описал и зарисовал их в своем полевом дневнике, взял образцы и поздно вечером, уже в сумерках, спустился в верховья ближайшего ручья, где и заночевал…
Батрак, не сбавляя хода, пролязгал подковами по каменистому дну какой-то мелкой речушки – по обе стороны от меня радужными крыльями взметнулись брызги – и рывком вымахнул на противоположный берег. И тут невдалеке обнаружился крытый сеном шалаш – отог, как называют его буряты. Издали он походил на одну из тех копен, что во множестве были раскиданы по большой круглой поляне, но отличался от них значительным размером и заостренной вершиной. У входа в шалаш слабо дымил костер, а рядом сидел белоголовый старик и отбивал косу. Увидев меня, он отложил молоток и, подслеповато улыбаясь, смотрел, пока я пересек поляну и, придерживая винтовку, спрыгнул с седла.
– Здравствуйте, – нетвердо ставя затекшие ноги, я остановился перед ним.
– Сайн байна, сынок, здравствуй, – старик поднялся. – Садись, отдохни, чай попей.
С этими словами он принял из моей руки повод, ослабил подпруги, разнуздал Батрака и, привязав повод к передней его ноге, чтобы не уходил далеко, пустил пастись.
– Однако, смирный какой жеребец, – заметил он, подбросил в костер сучья и добавил, что у него хороший ход, укорачивающий путь.
– Жеребец редкостный, – я с облегчением стащил с себя ружье и полевую сумку. – А почему вы думаете, что ход хороший?
– Ты посмотри на его шаг: он на вершок переносит за днюю ногу через след переднего копыта.
Разговор у нас наладился сразу. Как коренной забайкалец – «гуран», по-здешнему, – я без труда понимал бурятские слова, то и дело вставляемые стариком, и в свою очередь прибегал к ним, чтобы быть лучше понятым.
Из лесу, погоняя хворостиной корову с колокольчиком на шее, пришла сухонькая подвижная старушка. Она заохала, захлопотала, быстренько расставила подле костра угощение, и мы долго пили густой зеленый чай, заправленный молоком.
Ехать дальше тотчас после чая мне не захотелось. Клонило ко сну – все же худо-бедно, а две ночи перед этим я провел в лесу, одну из них – под дождем. К тому же солнце уже шло на закат, так что торопись не торопись, а засветло в отряд я все равно бы не поспел.
Старик заметил мое состояние.
– Ты устал, парень, тебе хочется полежать, – сказал он, снова принимаясь за косу. – Полезай в отог, там хорошо. Спи. Луна сейчас стоит белая. Можно ночью путь держать…
В шалаше не чувствовалось особой духоты, но сильно и горько пахло подсыхающим сеном, и потому, наверно, дышалось как-то несвободно.
«Старик сказал, что луна белая, – уже сквозь сон думал я; мысли становились замедленными, как движения пловца под водой. – Да, он прав… полная луна светит белым светом, а ущербная, та – желтоватым… Значит, сейчас белая. Полнолуние…»
Когда я проснулся, было уже темно. Траву перед входом и сам вход, отороченный свисающими клочьями сена, озаряло подрагивающее пламя невидимого мне костра. Красноватый отблеск лежал и на стене шалаша, наискосок от входного проема. Слышались неразборчивые приглушенные голоса и отрывистое пощелкиванье горящих сучьев. Ночная прохлада успела уже отстояться в воздухе. Над темной стеной деревьев в дальнем конце поляны плыла перламутровая луна.
Старик сидел в прежней позе – ноги калачиком, как у бронзового Будды, на плечи наброшено что-то из грубого шинельного сукна.
Старушка месила тесто, однако, увидев, что я поднялся, тотчас поставила греться чайник.
– Спал хорошо? Комар не кусал? – участливо спросил старик.
– И что ты выдумываешь! – вмешалась старушка. – Откуда бы им взяться? Столько уж лет косим здесь, а от комаров, слава богу, пока не страдали. Они, конечно, есть – какая ж земля совсем-то без комаров? – но разве сравнить это, скажем, с Трехозерьем!
Старик тем временем не спеша набил трубку, взял голыми руками горящий уголек и прикурил. «Как это он не обожжется?» – подумалось мне. Перехватив мой взгляд, он слабо усмехнулся.
– Не чувствуют пальцы жара, совсем не чувствуют. Стар стал…
Он глубоко затянулся и, помолчав, деловито сообщил:
– Жеребца твоего я расседлал и стреножил. Недалеко ходит… Слышишь?
Он предостерегающе поднял трубку. Слух у него, видимо, был на редкость острый, потому что я, сколь ни тщился, различал лишь влажное сопенье и временами тяжелый вздох коровы, возлежащей неподалеку темной грудой, да еще по-ночному чистый шум воды. Самой речки отсюда не было видно, однако наклоненные силуэты кустов указывали ее русло.
– Если хочешь, чтобы конь наелся быстрее, стреножь его, – продолжал старик, окутываясь дымом. – Знающие люди говорят: стреноженный конь три травы ест, спутанный конь – две травы ест, вольный конь одну траву ест.
– Как это? – не понял я.
– Смотри: у стреноженного коня три ноги связаны, ему ходить трудно, поэтому он объедает всю траву вокруг, какая попадется. У спутанного связаны только две передние ноги, он может скакать с места на место и выбирать что повкуснее. Ну, а про вольного коня и говорить не приходится – он здесь ущипнет, там ущипнет и идет себе ходом, ходом… Иной конь всю ночь пробродит, а к утру, смотришь, даже наполовину сыт не будет. Таких надо треножить. При хорошей траве, конечно…
Я заметил на это, что вчера и позавчера мы ночевали в горах, возле каких-то безымянных ключей, где травы кот наплакал, а потому Батрак вряд ли склонен сейчас привередничать.
Старик полюбопытствовал, какие это ключи, где они, и, после того как я объяснил, добавив, что в верховьях одного из них видны остатки сгоревшего зимовья, он изумленно зацокал языком.
– Це-це-це!.. Однако, в худое место попал ты, парень, в шибко худое. Будь ты девкой, совсем бы без головы остался.
Видя мое недоумение, он выколотил трубку, заново набил ее крепким самосадом и, устроившись поудобнее, поведал такую историю.
– То сгоревшее зимовье, что ты видел, построил один охотник, – неспешно начал старик. – Было это, наверно, лет сто назад. В те времена леса здесь стояли – не сравнить с нынешними, и зверя всякого полным-полно… Охотник тот, видишь ли, не то уродился таким нелюдимым, не то крепко обидели его люди, но только ушел он сюда, в горы, построил зимовьюшку и стал жить один. Кормился охотой, сам себе шил одежду и обутки из шкур – много ли одному человеку надо… Редко-редко когда спустится, бывало, к людям за мукой, солью, охотничьим припасом. А надо сказать, тогда, сто лет назад, в здешних горах было видимо-невидимо чудесных белых мышей и водилась нечистая сила – оролоны, шутхэры[20]20
Оролон (от тибетского «роланг») – оживший мертвец. Шутхэр – черт.
[Закрыть] и всякие иные их родичи. Однако охотник тот ничего не боялся или не понимал, в каком худом месте поселился. Вот так жил он год, другой, третий. Коз промышлял, рысей, белку… И вот как-то раз вернулся он с охоты, глядит – а в зимовье все прибрано, печь топится, обед готов, на огне чаек стоит. И никого не видать, пусто в зимовье. Да и кому тут быть – в горы эти никто не насмеливался заходить. Огляделся охотник, удивился немного и сел себе обедать. Известно: смелость иногда от небольшого ума бывает… Ладно. Охотник наш собирается и опять уходит на много дней. Возвращается и видит – снова то же самое. Думал он, думал, ничего не надумал и принялся за еду. А на третий-то раз, уж на что он глуповатый стал от безлюдья, но и то догадался, что неспроста все это. Тогда и зовет он: выходи, мол, кто тут есть, покажись. Только он это сказал, появляется перед ним необыкновенной красоты молодуха, богато одетая, и говорит, что сбежала-де она от нелюбимого мужа, скрылась в эти горы и все такое, на что бабы, известно, мастерицы. Стал охотник с ней жить, и хорошо ему. В зимовье всегда жилой дух, пища готова, одежка починена, а что еще мужику надо… Год проходит, второй проходит, а у них уж дочка растет. И вот случилось ему как-то раз проснуться на рассвете. Хватился – а жены-то и нет в зимовье. Не знаю, что уж его толкнуло, а только стал он ее искать. Вышел из зимовья, туда-сюда глянул и видит – сидит она на берегу ручья, того самого, возле которого ты ночевал сегодня. И ведь как сидит-то: голову свою с плеч сняла, поставила ее на колени и не спеша расчесывает волосы. Как увидел такое охотник, так схватил без памяти ружье и выстрелил. Когда же дым разошелся, смотрит – нет никого, а только валяются клочья паленой черной щетины, вроде как от дикого кабана, да еще пожелтевшие от старости осколки черепа. Ну, охотник забрал свою дочку, спустился к людям и больше в те места не ходил… А дочка эта красотой пошла в мать. Примечали, что и чертовщинка за ней водится, так что потом, когда выросла, много горя принесла она людям. Но не про нее сейчас говорим…
Старик помешал в костре, взметнув сноп искр, посипел угасшей трубкой и взялся снова набивать ее табаком. Я тем временем допил чай и вынул свои изрядно помятые папиросы «Дели».
Сзади, неслышно ступая, подошла старушка.
– Может, сынок, молока налить?
– Нет, нет, я уже сыт. Спасибо.
– Смотри, путь у тебя неблизкий…
В руках у нее белела, как луна, круто замешенная сырая лепешка. Старушка положила ее на сковородку, поставила печься на малом огне, а сама отошла.
– Лет двадцать – тридцать спустя после того появилась в здешних местах артель старателей, – снова заговорил старик. – Золото искали. Нашли или нет, не знаю, но вот что у них случилось. Была с ними одна баба, повариха. Мужики, известное дело, с утра расходятся по работам кто куда, а она, видишь, оставалась на таборе[21]21
Табор – так в Сибири называют таежный, полевой лагерь, стоянку.
[Закрыть] одна. Этот табор ихний был возле того самого зимовья – оно еще стояло тогда в целости… Хорошо. И вот возвращаются один раз старатели вечером на свой табор, глядь – а повариха лежит, и головы у нее нет. Мертвая, значит. Стали искать голову, да так и не нашли. С тем и похоронили где-то. Здешние люди и раньше-то не любили то место, а тут и вовсе прокляли его. Слух пошел, что случай этот не первый и не последний, бывало, мол, и раньше такое. Говорили, что это та ведьма, у которой охотник пулей голову изничтожил, охотится за чужими головами, да все не может найти подходящую… На горе, на самом верху, говорят, сидят такие вроде бы каменные люди с белыми головами…
– Был я на этой горе, вчера был, – живо вступил я, обрадовавшись возможности сокрушить мимоходом нелепое суеверие. – Никакие там не люди, и не похожи даже. Камни и камни. А вот вершины у них белые, что верно, то верно.
– Вот-вот! – весьма охотно, к моему удивлению, подхватил старик. – Я ж не говорю, что они совсем как люди. Камень – он камень и есть. Главное тут что: вершины-то у них белые, вроде бы чужие, верно?
Я вынужден был согласиться, что это так.
– О! – старик со значением поднял палец. – А почему оно так? Та ведьма ворованные головы, что ей не подошли, обратила в камень и оставила их там, наверху.
Он сказал это столь убежденно, что у меня пропало всякое желание спорить, доказывая истину. Я вспомнил необычный вид тех скал и подумал, что они, пожалуй, должны были дать повод к возникновению какой-нибудь легенды. К примеру, о седоголовых мудрецах, удалившихся от мирской суеты на вершины гор. А вместо этого явилась на свет такая вот нелепая и неприятная выдумка про похищенные головы. И чего это людское воображение столь падко на мрачное? Неужто трудно выдумать что-нибудь пожизнерадостней?..
Была уже почти середина ночи, когда я тронул коня, оставляя за спиной поляну с копнами, похожими ночью на роющихся в земле медведей, старика в шинельном зипуне с его старушкой и грустно вздыхающую корову, которая так и не сдвинулась со своего места.
Отдохнувший, сытый Батрак бодро принялся «укорачивать путь» своим, как я теперь уже знал, «хорошим ходом», и до самого конца пути над нами высоко стояла белая луна…
Бруевич отнесся к моему сообщению, торжественному и чуточку бахвалистому, с каким-то странным равнодушием. Он сидел возле палатки на раскладном стульчике, и раннее солнце давало почти неуловимый розоватый отлив в его аккуратно причесанных, влажных после умывания седых волосах.
– Тэк-с, тэк-с, девять троек – восемнадцать рублей… – загадочно произнес он и поскреб мизинцем пробор, ровнехонько залегающий над левым ухом.
Разумеется, я не рискнул заметить, что девять троек все-таки двадцать семь рублей, но никак не восемнадцать…
Образцам и зарисовкам моим профессор уделил столь же до обидного мало внимания – глянул мельком и отложил в сторону, после чего достал изрядно потертую топографическую карту, на которой умещались не только окрестные места, но и вся территория к югу от нас вплоть до монгольской границы. Карта эта, подклеенная тонким шелком, приходилась, надо полагать, ровесницей Бруевичу – надписи все с ятями, масштаб в дюймах и верстах, элементы рельефа даны допотопным методом штрихов, из-за чего изображения возвышенностей походили на отпечатки пальцев. К тому же она не отличалась большой точностью, а иначе говоря – местами попросту врала. Профессор тем не менее имел обыкновение подолгу колдовать над ней в одиночестве – кое-где с великим бережением подкрашивал цветными карандашиками, наносил тушью какие-то значки, линии, латинские буквы. Видя, что Бруевич углубился в эту самую карту, я быстренько свернул свой доклад.
– Что ж ты замолчал? Продолжай, продолжай – я слушаю, – пробурчал он, не поднимая, однако, головы.
Без всякой охоты я повел было речь о кварцевых жилах, но через минуту он перебил меня.
– Как ты сказал – жилешки? – он поморгал с каким-то удивленно-обиженным видом. – Жилешки, корешки… и тому подобное. М-да…
Сняв очки, он подышал на стекла, тщательно протер специальной фланелькой и, разглядывая их на свет, брюзгливо сказал:
– Был некогда такой изыскатель по фамилии Фрелих. В его честь озеро Давачанда в северо-восточном Прибайкалье переименовали в озеро Фрелиха. Ныне же оно не только местными жителями – в чем было бы еще полбеды, – но и в топографической и геологической документации изысканно именуется Фролихой. Вот так: маленькая языковая небрежность – и утрачена память о человеке, о его – неважно, великой или малой, – заслуге. Я сильно опасаюсь, что сие прискорбное положение и де-юре, и де-факто просуществует еще немало лет…[22]22
Название это, Фролиха, удерживается и поныне. (Прим. авт.)
[Закрыть] Или вот еще: в бассейне Селенги имеется некая падь Варлам, Варламовская. Название вполне почтенное, можно сказать, библейское, и слава богу. Но вот как-то раз узнаю, что первоначальное-то ее название, господа, есть Арлан… Да, хотел бы я знать, из каковских туземных языков сие слово и что оно означает. Для нашего брата-геолога исконные названия – иногда верный поисковый признак. Впервые в Забайкалье я попал в начале века. И помню, однажды случайно услышал, что местность Адон-Чилон в Агинских степях по-бурятски означает «каменный табун». Ну-с, начинаю размышлять и прихожу к выводу… – Тут профессор внезапно умолк, словно осердясь на себя за многословие, и уже суше закончил – Словом, натуралист должен питать предельное уважение к предмету своего исследования – будь то инфузория, обитающая в тухлой воде, или небесное светило… Отнюдь не «жилешки», как ты изволишь иногда выражаться, но кварцевые жилы, не «корешки», но коренные обнажения!
– И не «маркер», а маркирующий горизонт. Терригенные отложения, но не «терригенщина»… Ну, а засим… – Он кинул взгляд на часы, сложил карту и решительно поднялся. – Поручик, велите запрягать! Едем!
– Как едем? Куда? – опешил я.
Бруевич озирался, ища свою трость, и с досадой бормотал:
– Туда… на эти… эти… как их…
Трость обнаружилась здесь же, подле профессора. Он обрадованно подхватил ее, и к нему мигом вернулась собранность.
– Туда, откуда ты возвратился вчера, – он посмотрел на меня с искренним недоумением. – Неужели это неясно?
Профессор, очевидно, запамятовал, что приехал-то я вовсе не вчера, а уже сегодня, под утро, и поспал-то всего часик с небольшим, а потом он сам же и разбудил меня, немилосердно тыча своей исторической тростью и ворча в том духе, что спать в столь чудесное утро – непростительный грех и что сам он в мои годы вообще не знал, что это такое – спать, а знал лишь одно: трудиться, трудиться, трудиться. В тот час весь наш лагерь, кроме пожилой поварихи, еще дрых безмятежно и вот только теперь начал пробуждаться. Из палаток, из шалашей, из-под телег полезли заспанные рабочие горняки, промывальщики шлихов, два коллектора и конюх дядюшка Дугар, который, кстати, заслышав мой приезд, уже вставал на рассвете, чтобы проверить, не покалечил ли я коня в трехдневном маршруте.
Бруевич не любил мешкать. Не прошло и часу, как мы уже выступили в таком порядке: впереди я верхом на многострадальном Батраке, а следом в телеге-двуколке профессор и дядюшка Дугар.
В этой телеге, сидя на охапке сена, Бруевич совершал все свои маршруты. Происходило это приблизительно так. Мы заезжали по долинам или едва заметными каменистыми горными дорогами в глубинные части массива, где, выбрав подходящее место, Бруевич делал остановку и принимался изучать в бинокль окрестные склоны и вершины. Продолжалось это долго. Профессор не торопясь записывал, составлял подробные схемы, зарисовки, брал азимутальные отметки, бродил вдоль подножий, изучая делювиальные шлейфы[23]23
Делювиальный шлейф (делювий) – продукты разрушения горных пород, смытые со склонов дождевыми и талыми водами.
[Закрыть] и россыпи. Потом подзывал меня, давал обстоятельные указания, и я сломя голову несся вверх. Пока Бруевич с дядюшкой Дугаром пили возле костерка чаи, я, аки пес борзой, рыскал вдоль и поперек склонов, забирался на гребень хребта, дотошно высматривая и вынюхивая, замеряя компасом элементы залегания пород и набивая рюкзак образцами. После всего этого Бруевич удовлетворенно произносил: «Тэк-с, тэк-с, геология данной части земного шара нам ясна», и мы перемещались на следующую точку. Смех смехом, а таким способом мы делали весьма солидные по протяженности маршруты. Что же касается их качества, то это, кажется, еще Наполеон заметил, что стадо баранов во главе со львом сильнее стаи львов, предводительствуемой бараном…
Около обеда мы миновали ту поляну с шалашом. На этот раз ни старика, ни старушки не было видно – наверно, ушли куда-то косить сено. Разморенный полуденным солнцем, я покачивался в седле, зевал, глядя на попрядывающие бархатистые уши Батрака, и лениво размышлял о том, как же профессор поднимется наверх, на плато, – ведь пеший путь туда ему не по силам, это ясно, а от верховой езды он всегда категорически отказывается.
Разумеется, нечего было и думать добраться до места в тот же день. Мы заночевали в долине того самого, «рокового», ключа, но значительно ниже сгоревшего зимовья. Тут пришлось оставить телегу – дальше она не прошла бы – и продолжить на следующее утро путь верхами. Мы с дядюшкой Дугаром часть пути ехали «сундулой», как, переиначив бурятское слово, говорят в Забайкалье, то есть вдвоем на одной лошади. Бруевич, покряхтывая и держась за поясницу, восседал на смирном Батраке. Как ни странно, при нем была и трость. Впрочем, уж коли человек даже в таких условиях с утра побрился, освежился одеколоном и, как обычно, надел свежую белую рубашку, то с какой стати он должен расставаться с любимой тростью?..
Когда мы выехали на плато, профессор остановил коня и с почтительного расстояния принялся вдумчиво изучать представшую его глазам картину. Постепенно на лице его изобразилась некая торжественность.
– Да… – он снял свою белую парусиновую фуражку, словно вознамерившись перекреститься, и повторил – Да. Это именно то. Отсюда вижу…
Полгода спустя, уже зимой, в разгар камеральной обработки полевых материалов, Бруевич однажды извлек из пыльных и таинственных глубин своего домашнего кабинета сочинение Ломоносова «О слоях земных» и, почти не глядя в раскрытую страницу, благоговейно огласил:
– «Удивления достойны морские черепокожные, к переселению и переведенству не удобные гадины, кои находят окаменелые на сухом пути в горах, лежащих к северу, где соседственные моря их не производят, но родят и показывают воды, лежащие под жарким поясом в знатном количестве… Сии наблюдения двояко изъясняют испытатели натуры. Иные полагают бывшие главные земного шара превращения, коими великие оного части перенесены с места на место, чрезвычайным насильством внутреннего подземного действия. Другие приписывают нечувствительному наклонению всего земного глобуса, который во многие веки переменяет расстояние еклиптики от полюса…»
