Текст книги "Возрождение (ЛП)"

Автор книги: Уильям Дюрант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 73 страниц)

Первоначальный план Юлиуса для потолка состоял лишь из серии апостолов; Микеланджело убедил его разрешить более масштабную и благородную схему. Он разделил выпуклый свод на сто с лишним панелей, изобразив между ними колонны и лепнину, и усилил трехмерную иллюзию пышными юношескими фигурами, поддерживающими карнизы или восседающими на капителях. На главных панелях, идущих вдоль гребня потолка, Анджело изобразил эпизоды из Бытия: первый акт творения отделяет свет от тьмы; солнце, луна и планеты появляются на свет по повелению Творца – величественной фигуры со строгим лицом, мощным телом, с бородой и развевающимися в воздухе одеждами; Всемогущий, еще более совершенный по форме и чертам, чем на предыдущей панели, протягивает правую руку, чтобы создать Адама, а левой держит очень красивого ангела – эта панель является живописным шедевром Микеланджело; Бог, теперь уже гораздо более древнее и патриархальное божество, создает Еву из ребра Адама; Адам и Ева едят плоды дерева и изгоняются из Эдема; Ной и его сыновья готовят жертвоприношение Богу; поднимается потоп; Ной празднует, выпив слишком много вина. Все в этих панелях ветхозаветно, все гебраистично; Микеланджело принадлежит к пророкам, возвещающим гибель, а не к евангелистам, провозглашающим Евангелие любви.

В спандрелях чередующихся арок Анджело написал великолепные фигуры Даниила, Исайи, Захарии, Иоиля, Иезекииля, Иеремии, Ионы. В других спандрелях он изобразил языческие оракулы, которые, как считалось, предсказывали Христа: изящная ливийская сивилла, держащая открытую книгу будущего; мрачная, несчастная, могущественная кумейская сивилла; ученая персиянка; дельфийская и эритрейская сивиллы; это тоже такие картины, которые соперничают со скульптурами Фидия; действительно, все эти фигуры предполагают скульптуру, и Микеланджело, призванный в чужое искусство, превращает его в свое собственное. В большом треугольнике на одном конце потолка и в двух других на другом конце художник все еще остается в Ветхом Завете, с поднятием медного змея в пустыне, победой Давида над Голиафом, повешением Хамана, обезглавливанием Олоферна Юдифью. Наконец, как бы уступая и отступая, в люнетах и арочных нишах над окнами Анджело написал сцены, излагающие генеалогию Марии и Христа.

Ни одна из этих картин не сравнится с «Афинской школой» Рафаэля по замыслу, рисунку, цвету и технике исполнения, но все вместе они представляют собой величайшее достижение любого человека в истории живописи. Общий эффект от многократного и внимательного созерцания гораздо сильнее, чем в случае со Станце. Там мы ощущаем счастливое совершенство мастерства и урбанистический союз языческой и христианской мысли. Здесь мы видим не просто техническое исполнение – перспективу, ракурсы, непревзойденное разнообразие поз; мы чувствуем размах и дыхание гения, почти такое же творческое, как в развевающейся на ветру фигуре Всевышнего, поднимающего Адама из земли.

Здесь Микеланджело снова дал волю своей правящей страсти; и хотя местом действия была капелла римских пап, темой и объектом его искусства стало человеческое тело. Как и греки, он заботился не столько о лице и его выражении, сколько обо всем телесном каркасе. На Сикстинском потолке полсотни мужских и несколько женских обнаженных тел. Здесь нет ни пейзажей, ни растительности, за исключением изображения создания растений, ни декоративных арабесок; как и во фресках Синьорелли в Орвието, тело человека становится единственным средством украшения, а также представления. Синьорелли был единственным живописцем, как Якопо делла Кверча был единственным скульптором, у которого Микеланджело хотел поучиться. Каждое небольшое пространство, оставленное свободным на потолке общим живописным планом, занято обнаженной фигурой, не столько красивой, сколько атлетической и сильной. В них нет ни малейшего сексуального намека, только настойчивый показ человеческого тела как высшего воплощения энергии, жизненной силы, жизни. Хотя некоторые робкие души протестовали против такого изобилия наготы в доме Божьем, Юлий не высказал никаких возражений; он был человеком столь же широким, как и его ненависть, и он распознал великое искусство, когда увидел его. Возможно, он понимал, что обессмертил себя не войнами, которые выиграл, а тем, что дал странному и неисчислимому божеству, бродящему в Анджело, свободу развлекаться на своде папской капеллы.

Юлий умер через четыре месяца после завершения работы над Сикстинским потолком. Микеланджело в то время исполнилось тридцать восемь лет. Давид и Пьета поставили его во главе всех итальянских скульпторов, потолок сравнялся с Рафаэлем или превзошел его в живописи; казалось, ему не осталось другого мира, который можно было бы покорить. Конечно, даже он вряд ли мечтал о том, что ему предстоит прожить еще более полувека, что его самая знаменитая картина, самая зрелая скульптура еще не закончены. Он оплакивал кончину великого Папы и думал, будет ли Лев обладать таким же верным чутьем, как Юлий, на благородное в искусстве. Он удалился в свой домик и стал ждать.

ГЛАВА XVIII. Лев X 1513–21

I. МАЛЬЧИК-КАРДИНАЛ

Папа, давший свое имя одной из самых ярких и безнравственных эпох в истории Рима, был обязан своей церковной карьерой политической стратегии своего отца. Лоренцо Медичи был почти уничтожен Сикстом IV; он надеялся, что могущество его семьи и безопасность его потомков во Флоренции будут обеспечены тем, что Медичи будет заседать в коллегии кардиналов, во внутренних кругах церкви. Он предназначил своего второго сына для церковной власти почти с младенчества Джованни. В семь лет (1482) мальчик был пострижен в монахи; вскоре его наделили благодеяниями in commendam: то есть сделали заочным бенефициаром церковных владений, получавшим излишки доходов. В восемь лет он получил аббатство Фонт-Дус во Франции, в девять – богатое аббатство Пассиньяно, в одиннадцать – историческое аббатство Монте-Кассино; до своего избрания папой Джованни собрал шестнадцать таких благодеяний.1 В восемь лет он был назначен протонотарием апостольским, в четырнадцать – кардиналом.*

Молодой прелат получил все образование, доступное сыну миллионера. Он рос среди ученых, поэтов, государственных деятелей и философов; его наставлял Марсилио Фичино; греческий язык он изучал у Деметрия Халкондила, философию – у Бернардо да Биббиена, который стал одним из его кардиналов. Из коллекций произведений искусства и разговоров об искусстве во дворце отца или в его окрестностях он почерпнул тот вкус к прекрасному, который в зрелые годы стал для него почти религией. Возможно, от отца он научился щедрости, порой безрассудной, и веселой, почти эпикурейской манере жизни, которые должны были отличать его кардинальство и понтификат, что имело далеко идущие результаты для христианского мира. В тринадцать лет он поступил в университет, который его отец восстановил в Пизе; там в течение трех лет он изучал философию и теологию, каноническое и гражданское право. Когда в шестнадцать лет ему открыто разрешили вступить в коллегию кардиналов в Риме, Лоренцо отправил его туда (12 марта 1492 года) с одним из самых интересных писем в истории:

Вы и все мы, заинтересованные в вашем благополучии, должны считать себя весьма благосклонными к Провидению не только за многочисленные почести и блага, оказанные нашему дому, но и в особенности за то, что оно удостоило нас, в вашем лице, величайшего достоинства, которым мы когда-либо пользовались. Эта милость, сама по себе столь важная, становится еще более значительной в силу обстоятельств, которыми она сопровождается, и особенно с учетом вашей молодости и нашего положения в мире. Поэтому первое, что я хотел бы вам посоветовать, – это быть благодарным Богу и постоянно помнить, что это событие произошло не благодаря вашим заслугам, благоразумию или заботам, а благодаря Его благосклонности, которую вы можете отплатить только благочестивой, целомудренной и образцовой жизнью; и что ваши обязательства по исполнению этих обязанностей тем более велики, что в ранние годы вы давали обоснованные надежды на то, что ваш зрелый возраст может принести такие плоды….. Поэтому постарайтесь облегчить бремя ваших ранних достоинств регулярностью вашей жизни и упорством в тех занятиях, которые подходят для вашей профессии. Мне доставило большое удовольствие узнать, что в течение прошлого года вы часто, по собственному желанию, ходили к причастию и исповеди; и я не думаю, что есть лучший способ добиться благосклонности небес, чем приучить себя к исполнению этих и подобных обязанностей…..

Я прекрасно понимаю, что, поскольку вы теперь будете жить в Риме, этом вместилище всех беззаконий, трудность поведения в соответствии с этими наставлениями возрастет. Влияние примера само по себе преобладает; но вы, вероятно, встретите тех, кто будет особенно стараться развратить и подстрекать вас к пороку; потому что, как вы сами понимаете, ваше раннее достижение столь великого достоинства не наблюдается без зависти, и те, кто не смог помешать вам получить эту честь, будут тайно стараться уменьшить ее, побуждая вас потерять добрую оценку общества; тем самым сбрасывая вас в ту пропасть, в которую упали они сами; в этой попытке учет вашей молодости даст им уверенность в успехе. Этим трудностям вы должны противостоять с тем большей твердостью, что в настоящее время среди ваших собратьев по колледжу меньше добродетели. Я признаю, что среди них есть хорошие и ученые люди, чья жизнь достойна подражания, и которых я бы рекомендовал вам в качестве образцов вашего поведения. Подражая им, вы будете тем более известны и почитаемы, чем больше ваш возраст и особенности вашего положения будут отличать вас от ваших коллег. Избегайте, однако…. обвинения в лицемерии; остерегайтесь всякой показности, как в вашем поведении, так и в ваших рассуждениях; не будьте строги и даже не кажитесь слишком серьезным. Этот совет вы, я надеюсь, со временем поймете и будете применять на практике лучше, чем я могу его выразить.

Однако вы не лишены понимания огромной важности характера, который вам предстоит поддерживать, ведь вы прекрасно знаете, что весь христианский мир процветал бы, если бы кардиналы были такими, какими они должны быть; ведь в таком случае всегда был бы добрый папа, от которого так существенно зависит спокойствие христианства. Итак, постарайтесь сделать себя таким, чтобы, если все остальные будут похожи на вас, мы могли бы ожидать этого всеобщего благословения. Дать вам конкретные указания относительно вашего поведения и общения было бы делом нелегким. Поэтому я лишь порекомендую, чтобы в общении с кардиналами и другими высокопоставленными лицами ваш язык был непритязательным и уважительным….. Однако во время вашего первого визита в Рим вам будет более целесообразно слушать других, чем много говорить самому…..

На публичных мероприятиях пусть ваша экипировка и одежда будут скорее ниже, чем выше посредственности. Красивый дом и хорошо устроенная семья будут предпочтительнее большой свиты и великолепной резиденции…. Шелк и драгоценности не подходят для людей вашего положения. Ваш вкус лучше проявится в приобретении нескольких элегантных останков старины или в коллекционировании красивых книг, а также в том, что ваши сопровождающие будут не многочисленны, а образованны и воспитаны. Приглашайте других в свой дом чаще, чем сами получаете приглашения. Не делайте этого слишком часто. Пусть ваша пища будет простой, а физические упражнения – достаточными, ибо те, кто носит вашу привычку, без особой осторожности скоро заболеют недугами. Доверяйте другим скорее слишком мало, чем слишком много. Есть одно правило, которое я рекомендую вашему вниманию в первую очередь: Вставайте рано утром. Это не только поспособствует вашему здоровью, но и позволит вам организовать и ускорить дела дня; а поскольку на вас лежат различные обязанности, связанные с вашим положением, такие как совершение богослужения, учеба, аудиенция и т. д., вы найдете соблюдение этого наставления полезным….. Вероятно, в определенных случаях вам будет предложено ходатайствовать о благосклонности Папы. Однако будьте осторожны, чтобы не беспокоить его слишком часто; ведь его нрав заставляет его быть наиболее либеральным к тем, кто меньше всего утомляет его своими просьбами. Это вы должны соблюдать, чтобы не обидеть его, не забывая также иногда беседовать с ним на более приятные темы; и если вы будете вынуждены просить его о какой-то любезности, пусть это будет сделано с той скромностью и смирением, которые так приятны его нраву. Прощайте.2

Лоренцо умер менее чем через месяц, и Джованни едва успел добраться до «раковины беззакония», как поспешил вернуться во Флоренцию, чтобы поддержать своего старшего брата Пьеро в шатком наследовании политической власти. Это было одно из редких несчастий Джованни, что он снова был во Флоренции, когда Пьеро пал. Чтобы спастись от огульного гнева горожан против семьи Медичи, он переоделся во францисканского монаха, пробрался неузнанным через враждебные толпы и попросил принять его в монастырь Сан-Марко, который его предки щедро одарили, но который в то время находился под командованием врага его отца, Савонаролы. Монахи отказали ему в приеме. Некоторое время он скрывался в пригороде, а затем перебрался через горы и присоединился к своим братьям в Болонье. Не любя Александра VI, он избегал Рима; в течение шести лет он жил как беглец или изгнанник, но, по-видимому, никогда не был лишен средств. Вместе со своим кузеном Джулио (впоследствии Климентом VII) и несколькими друзьями он посетил Германию, Фландрию и Францию. Наконец, примирившись с Александром, он поселился в Риме (1500).

Он нравился всем. Он был скромен, приветлив и без лишних слов щедр. Он посылал солидные подарки своим старым учителям Полициану и Халкондилу. Он собирал книги и произведения искусства, и даже его богатых доходов едва хватало на помощь поэтам, художникам, музыкантам и ученым. Он наслаждался всеми искусствами и милостями жизни; тем не менее Гиччардини, не терявший любви к папам, описывал его как «имеющего репутацию целомудренного человека и с непорочными манерами»;3 а Альдус Мануций похвалил его за «благочестивую и безупречную жизнь».4

Превратности его жизни возобновились, когда Юлий II назначил его папским легатом для управления Болоньей и Романьей (1511). Он сопровождал папскую армию в Равенну; шел без оружия среди битвы, ободряя солдат; слишком долго оставался на поле поражения, совершая таинства над умирающими; и был захвачен греческим отрядом на службе у победоносных французов. Доставленный в качестве пленника в Милан, он с удовлетворением отметил, что даже французские солдаты не обращали внимания на раскольничьих кардиналов и их странствующий совет, но охотно приходили к нему за благословением, отпущением грехов и, возможно, за кошельком. Он сбежал от своих снисходительных похитителей, присоединился к испано-папским войскам, которые разграбили Прато и взяли Флоренцию, и вместе со своим братом Джулиано принял участие в восстановлении власти Медичи (1512). Через несколько месяцев его вызвали в Рим, чтобы принять участие в выборе преемника Юлия.

Ему было всего тридцать семь лет, и он вряд ли мог предположить, что его самого изберут папой. Он вошел в конклав в подстилке, страдая от анального свища.5 После недельных дебатов и, очевидно, без симонии, Джованни Медичи был избран (11 марта 1513 года) и принял имя Льва X. Он еще не был священником, но этот недостаток был устранен 15 марта.

Все были удивлены и обрадованы. После темных интриг Александра и Цезаря Борджиа, войн, беспорядков и истерик Юлия было приятно, что молодой человек, уже отличавшийся покладистым добрым характером, тактом и вежливостью, а также щедрым покровительством литературе и искусству, теперь должен возглавить Церковь, предположительно на путях мира. Альфонсо Феррарский, с которым так безжалостно боролся Юлий, не побоялся приехать в Рим. Лев вновь наделил его всеми герцогскими достоинствами, и благодарный принц держался за стремя, когда Лев садился на лошадь, чтобы проехать в коронационной процессии 17 марта. Эти инаугурационные церемонии были пышными до беспрецедентности и обошлись в 100 000 дукатов.6 Банкир Агостино Чиги предоставил плавучее средство, на котором латинская надпись с надеждой возвещала: «Когда-то царствовала Венера (Александр), потом Марс (Юлий), теперь правит Паллас (Мудрость)». Более язвительная эпиграмма гласила: «Марс был, Паллас есть, я, Венера, буду всегда».7 Поэты, скульпторы, художники, ювелиры ликовали; гуманисты обещали себе возрождение эпохи Августа. Никогда еще человек не восходил на понтификальную кафедру под более благоприятной эгидой общественного одобрения.

Сам Лев, если верить писакам того времени, с удовольствием сказал своему брату Джулиано: Godiamoci il papato, poichè Dio ci l'ha dato – «Давайте наслаждаться папством, поскольку Бог дал его нам».8 Это замечание, возможно, апокрифическое, свидетельствует не о неуважении, а о веселом духе, готовом быть щедрым и счастливым, и бесхитростно не подозревающем, что половина христианства охвачена восстанием против Церкви.

II. СЧАСТЛИВЫЙ ПАПА

Он начал с прекрасных мер. Он простил кардиналов, устроивших антисобор в Пизе и Милане; угроза раскола миновала. Он обещал – и сдержал свое обещание – не трогать владения, оставленные кардиналами. Он вновь открыл Латеранский собор и приветствовал делегатов на своей собственной изящной латыни. Он провел несколько мелких церковных реформ и снизил налоги; но его эдикт, призывающий к более масштабным реформам (3 мая 1514 года), встретил такое сопротивление со стороны чиновников, чьи доходы он должен был сократить, что он не предпринял решительных усилий по его исполнению.9 «Я обдумаю этот вопрос», – сказал он, – «и посмотрю, как я смогу удовлетворить всех».10 Таков был его характер, а характер – его судьба.

Портрет Рафаэля (Питти), написанный в 1517–1519 годах, не так хорошо известен, как портрет Юлия, но это отчасти вина Льва: в этом случае было меньше глубины мысли, героизма поступков и достоинств внутренней души, чтобы придать величественность внешнему облику и раме. Изображение безжалостно. Массивный мужчина, более чем среднего роста и гораздо более чем среднего веса – уродство ожирения скрыто под отороченной мехом бархатной белой мантией и багрово-красным плащом; руки мягкие и дряблые, лишенные многочисленных колец, которые обычно их украшают; очки для чтения, помогающие близоруким глазам; круглая голова и пухлые щеки, полные губы и двойной подбородок; крупные нос и уши; несколько линий горечи от носа к уголкам рта; тяжелые глаза и слегка нахмуренные брови: Это Лев, разочаровавшийся в дипломатии и, возможно, ожесточившийся из-за непорядочной Реформации, а не легкомысленный охотник и музыкант, щедрый меценат, культурный гедонист, чье воцарение так обрадовало Рим. Чтобы отдать ему должное, необходимо дополнить картину рекордами. Человек – это много людей, разных людей и времен; и даже самый великий портретист не может показать все эти черты в одном мгновении.

Основным качеством Льва, рожденным его удачной жизнью, была доброта. У него было приятное слово для каждого, он видел лучшие стороны всех, кроме протестантов (которых он не мог понять), и так щедро одаривал многих, что даже эта щедрая филантропия, влекущая за собой большие расходы на кошельки христиан, стала причиной Реформации. Мы много слышали о его вежливости, такте, приветливости, веселом нраве даже в болезни и боли. (Его свищ, неоднократно оперированный, постоянно возвращался и иногда превращал передвижение в мучение). Насколько это было в его силах, он позволял другим вести свою собственную жизнь. Его первоначальная сдержанность и доброта сменились суровостью, когда он обнаружил, что некоторые кардиналы замышляют против его жизни. Временами он был безжалостно жесток, как, например, с Франческо Марией делла Ровере из Урбино и Джанпаоло Бальони из Перуджи.11 Он умел лгать, как дипломат, когда это было необходимо, и время от времени улучшал наставления вероломных государственных деятелей, которые его окрутили. Чаще он был гуманен, как, например, когда запретил (тщетно) порабощение американских индейцев и сделал все возможное, чтобы сдержать инквизиторскую свирепость Фердинанда Католика.12 Несмотря на общую мирскость, он добросовестно выполнял все свои религиозные обязанности, соблюдал посты и не признавал никакого противоречия между религией и весельем. Его обвиняют в том, что он сказал Бембо: «Во все века хорошо известно, насколько выгодной была для нас эта басня о Христе»; но единственным авторитетом для него является яростная полемическая работа «Паж пап», написанная около 1574 года безвестным англичанином Джоном Бейлом; и вольнодумец Бейл, и протестант Роско одинаково отвергают эту историю как басню.13

Его увлечения варьировались от философии до буффонады. За столом отца он научился ценить поэзию, скульптуру, живопись, музыку, каллиграфию, иллюминацию, текстиль, вазы, стекло – все формы прекрасного, за исключением, пожалуй, их источника и нормы, женщины; и хотя его наслаждение искусством было слишком беспорядочным, чтобы стать руководством для вкуса, его покровительство художникам и поэтам продолжало в Риме великодушные традиции его предков во Флоренции. Он был слишком покладист, чтобы принимать философию близко к сердцу; он знал, как шатки все выводы, и после окончания колледжа не утруждал себя метафизикой. За едой ему читали книги, обычно исторические, или он слушал музыку. Вкус его был несомненным; у него был хороший слух и мелодичный голос. При дворе он держал несколько музыкантов и щедро им платил. Импровизатор Бернардо Аккольти (прозванный Унико Аретино из-за своего рождения в Ареццо и непревзойденного мастерства в импровизированных стихах и музыке) смог на гонорары, которые ему платил Лев, купить маленькое герцогство Непи; еврейский лютнист получил замок и графский титул; певец Габриэле Мерино был возведен в сан архиепископа.14 Под опекой и при поддержке Льва Ватиканский хор достиг небывалого совершенства. Рафаэль справедливо изобразил Папу читающим книгу священной музыки. Лео собирал музыкальные инструменты не только по красоте, но и по звучанию. Один из них – орган, украшенный алебастром, – Кастильоне назвал самым прекрасным из всех, что он когда-либо видел или слышал.

Лев также любил держать при дворе шутов и буффонов. Это соответствовало обычаям его отца и современных королей и не слишком шокировало Рим, который любил смех только рядом с богатством и мздоимством; для нашего ретроспективного взгляда кажется обидным, что легкие или грубые шутки должны были раздаваться при папском дворе, пока в Германии бушевала Реформация. Льва забавляло, когда один из его монахов-буффонов проглатывал голубя за раз или сорок яиц подряд.15 Он с удовольствием принял от португальского посольства белого слона, привезенного из Индии, который трижды прогнулся при встрече с Его Святейшеством.16 Привести к нему человека, чье остроумие, уродство или неумение могло бы освежить его веселье, было для его сердца открытым кунжутом.17 Похоже, он чувствовал, что если время от времени предаваться таким развлечениям, то это отвлечет его от физической боли, избавит его ум от космических забот и продлит его жизнь.18 В нем было что-то обезоруживающе детское. Иногда он играл в карты с кардиналами, позволяя публике присутствовать в качестве зрителей, а затем раздавал толпе золотые монеты.

Больше других развлечений он любил охоту. Она сдерживала его склонность к полноте и позволяла наслаждаться свежим воздухом и сельской местностью после пребывания в плену у Ватикана. Он держал большую конюшню с сотней конюхов. Почти весь октябрь он имел обыкновение посвящать погоне. Лекари высоко оценили его пристрастия, но церемониймейстер Парис де Грассис жаловался, что Папа так долго не снимает тяжелые сапоги, что «никто не может поцеловать его ноги», над чем Лев от души посмеялся.19 Более доброе представление о Папе, чем на картине Рафаэля, мы получаем, когда читаем, как крестьяне и жители деревень приходили приветствовать его, когда он проезжал по их дорогам, и приносили ему свои скромные подарки, которые понтифик так щедро возвращал, что люди с нетерпением ждали его поездок на охоту. Бедным девушкам он давал свадебное приданое, оплачивал долги больных, престарелых или родителей многодетных семей.29 Эти простые люди любили его более искренне, чем те 2000 человек, которые составляли его свиту в Ватикане.*

Но двор Льва был не просто средоточием развлечений и веселья. Это было также место встречи ответственных государственных деятелей, и Лев был одним из них; это был центр интеллекта и остроумия Рима, место, где принимали или размещали ученых, педагогов, поэтов, художников и музыкантов; место проведения торжественных церковных церемоний, церемониальных дипломатических приемов, дорогих банкетов, драматических или музыкальных представлений, поэтических декламаций и выставок искусства. Без сомнения, это был самый изысканный двор в мире того времени. Труды пап от Николая V до самого Льва по благоустройству и украшению Ватикана, по сбору литературных и художественных гениев и самых искусных послов Европы сделали двор Льва зенитом не искусства (ибо оно появилось при Юлии), а литературы и блеска Ренессанса. По количеству культуры история не знала себе равных, даже в перикловских Афинах или августовском Риме.22

Сам город процветал и расширялся по мере того, как собранное Львом золото текло по его экономическим артериям. За тринадцать лет после его воцарения, по словам венецианского посла, в Риме было построено десять тысяч домов, в основном приезжими из Северной Италии, последовавшими за миграцией эпохи Возрождения. Флорентийцы, в частности, толпились здесь, чтобы собрать сливы с флорентийского понтификата. Паоло Джовио, работавший при дворе Льва, оценивал население Рима в 85 000 человек.23 Он еще не был таким прекрасным городом, как Флоренция или Венеция, но теперь, по общему мнению, являлся центром западной цивилизации; Марчелло Альберини в 1527 году назвал его «местом встречи всего мира».24 Лев, занимаясь развлечениями и внешними делами, регулировал ввоз и цены на продовольствие, отменил монополии и «углы», снизил налоги, беспристрастно отправлял правосудие, боролся за осушение Понтийских болот, способствовал развитию сельского хозяйства в Кампанье и продолжил дело Александра и Юлия по открытию и благоустройству улиц в Риме.30 Как и его отец во Флоренции, он устраивал цирки и панихиды, привлекал художников для создания великолепных спектаклей, поощрял маскарад карнавала, даже разрешил устраивать корриду на площади Святого Петра. Он желал, чтобы люди разделяли счастье и веселье нового Золотого века.

Город взял пример с Папы и позволил радости быть безудержной. Прелаты, поэты, тунеядцы, сводники и проститутки спешили в Рим, чтобы испить золотого дождя. Кардиналы, получившие власть от понтификов, и прежде всего от Льва, с бесчисленными бенефициями, которые присылали им доходы со всех концов латинского христианства, теперь были гораздо богаче старой знати, которая погружалась в экономический и политический упадок. Некоторые кардиналы имели доход в 30 000 дукатов в год (1375 000,).31 Они жили в роскошных дворцах, где служили до трехсот человек.32 и украшали их всеми известными в то время предметами искусства и роскоши. Они не совсем считали себя церковниками; они были государственными деятелями, дипломатами, администраторами; они были римским сенатом Римской церкви и предлагали жить как сенаторы. Они улыбались тем иностранцам, которые ожидали от них воздержания и непорочности священников. Как и многие люди их эпохи, они оценивали поведение не по моральным, а по эстетическим стандартам; несколько заповедей можно было нарушить безнаказанно, если это было сделано с учтивостью и вкусом. Они окружали себя пажами, музыкантами, поэтами и гуманистами, а время от времени ужинали с куртуазными куртизанками.33 Они скорбели о том, что в их салонах обычно не было женщин; «весь Рим, – по словам кардинала Биббиены, – говорит, что здесь не хватает только Мадонны, чтобы держать двор».34 Они завидовали Ферраре, Урбино и Мантуе и радовались, когда Изабелла д'Эсте приезжала, чтобы накрыть своими одеждами и женскими милостями их однополые пиры.

Манеры, вкус, хорошая беседа, понимание искусства были сейчас на высоте, а меценатство было богатым. В небольших столицах существовали культурные круги, и Кастильоне предпочитал тихую общину Урбино космополитической, шумной и яркой цивилизации Рима. Но Урбино был крошечным островком культуры; это был поток, море. Лютер приехал и увидел его, и был потрясен и оттолкнут; Эразм приехал и увидел его, и был очарован до экстаза.35 Сто поэтов провозгласили, что Saturnia regna вернулась.