Текст книги "Возрождение (ЛП)"

Автор книги: Уильям Дюрант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 73 страниц)

Джакомо Нигрети получил имя Пальма из-за холмов неподалеку от места своего рождения, Серины, в Бергамских Альпах; он стал Пальма Веккьо, когда его внучатый племянник Пальма Джоване также приобрел известность. Некоторое время современники считали его равным Тициану. Возможно, между ними возникла ревность, которую не ослабило то, что Тициан украл любовницу Джакомо. Джакомо написал ее как Виоланту, а Тициан заставил ее позировать для своей Флоры. Как и Тициан, Пальма с одинаковым мастерством, если не с одинаковой изюминкой, работал с темами сакрального и профанного; он специализировался на «Священных беседах» или «Святых семьях», но, вероятно, обязан своей славой портретам венецианских блондинок – полногрудых женщин, красивших волосы в русый оттенок. Тем не менее его лучшие картины – религиозные: «Санта-Барбара» в церкви Санта-Мария-Формоза, покровительница венецианских бомбардировщиков, и «Иаков и Рахиль» из Дрезденской галереи – красивый пастух, обменивающийся поцелуями с пышногрудой девушкой. Портреты Пальмы могли бы встать в один ряд с лучшими портретами его времени и города, если бы Тициан не создал полсотни более глубоких.

Его ученик Бонифацио де Питати, названный Веронезе по месту своего рождения, перенял стиль «Праздника шампанского» Джорджоне и «Дианы» Тициана, чтобы украсить венецианские стены и мебель привлекательными пейзажами и обнаженными натурами; его «Диана и Актеон» достойна этих мастеров.

Лоренцо Лотто, менее популярный, чем Бонифацио в свое время, с годами приобрел известность. Застенчивый, благочестивый, меланхоличный, он был не совсем дома в Венеции, где язычество возобновилось, как только перестали петь церковные колокола и хоры. В возрасте двадцати лет (1500) он создал одну из самых оригинальных картин эпохи Возрождения – «Святого Иеронима» в Лувре: не заезженное изображение истощенного изгнанника, а почти китайское исследование мрачных пропастей и горных скал, среди которых старый ученый – незначительный элемент, поначалу едва заметный; это первая европейская картина, воспроизводящая природу в ее диком господстве, а не в качестве воображаемого фона.40 Переехав в Тревизо, Лоренцо написал для церкви Санта-Кристина монументальную алтарную спинку «Мадонны с троном», которая принесла ему славу по всей Северной Италии. Очередной успех с Мадонной для церкви Сан-Доменико в Реканати заставил его отправиться в Рим. Там Юлий II поручил ему расписать несколько комнат в Ватикане; но когда приехал Рафаэль, фрески, которые начал писать Лотто, были уничтожены. Возможно, это унижение помогло омрачить настроение Лоренцо. В Бергамо лучше оценили его особый талант смягчать теплые краски венецианского искусства в более мягкие тона, более соответствующие благочестию; двенадцать лет он трудился там, получая скромную плату, но довольствуясь тем, что был первым в Бергамо, а не четвертым в Венеции. Для церкви Сан-Бартоломмео он написал переполненный, но все еще прекрасный алтарный образ «Мадонна в величии». Еще прекраснее «Поклонение пастухов» в Брешии; цвет, хотя и насыщенный и пронизывающий, имеет приглушенный тон, более спокойный для глаз и духа, чем блестящие эффекты великих венецианцев.

Такая чувствительная душа, как у Лотто, порой могла проникнуть в личность глубже, чем Тициан. Немногие художники уловили сияние здоровой юности так близко, как в «Портрете мальчика в замке в Милане» Лотто. На его «Автопортрете» сам Лоренцо изображен здоровым и сильным, но он должен был знать много болезней и страданий, чтобы изобразить болезнь так сочувственно, как на «Больном человеке» в галерее Боргезе или на другом портрете с тем же названием в галерее Дориа в Риме – истощенная рука, прижатая к сердцу, выражение боли и недоумения на лице, как бы спрашивающее, почему он, такой хороший или великий, должен быть избран зародышем? На более известном портрете Лауры ди Пола изображена женщина тихой красоты, также озадаченная жизнью и не находящая ответа, кроме как в религиозной вере.

Лотто тоже пришел к этому утешению. Беспокойный, одинокий, неженатый, он скитался с места на место, возможно, переходил от философии к философии, пока в последние годы жизни (1552–6) не поселился в монастыре Санта-Каса в Лорето, недалеко от Святого дома, в котором, по мнению паломников, когда-то укрылась Богоматерь. В 1554 году он передал монастырю все свое имущество и принял обеты обливатора. Тициан назвал его «добрым, как доброта, и добродетельным, как добродетель».41 Лотто пережил языческое Возрождение и упокоился, так сказать, в объятиях Трентского собора.

В тот яркий век – 1450–1550 годы, – когда венецианская торговля потерпела столько поражений, а венецианская живопись одержала столько побед, малые искусства разделили культурное изобилие. Для них это не было Ренессансом, поскольку ко времени Петрарки они уже были старыми и зрелыми в Италии, и просто продолжали свое средневековое совершенство. Возможно, мозаичисты утратили часть своего мастерства или терпения, но их работы на соборе Святого Марка, по крайней мере, не отставали от своего возраста. Гончары учились делать фарфор; Марко Поло привез его из Китая, султан послал дожу прекрасные образцы (1461), а к 1470 году венецианцы стали делать свой собственный. В этот период стеклодувы на Мурано достигли апогея своего искусства, изготавливая кристаллы изысканной чистоты и дизайна. Имена ведущих стеклодувов были известны во всей Европе, и каждый королевский дом боролся за их изделия. Большинство из них пользовались формой или моделью; некоторые откладывали форму в сторону, пускали пузырь в расплавленное стекло, когда оно выливалось из печи, и придавали веществу форму кубков, ваз, чаш, украшений ста цветов и тысячи форм. Иногда, перенимая опыт мусульман, они расписывали поверхность цветной эмалью или золотом. Ремесленники-стеклодувы ревностно хранили в своих семьях секретные процессы, с помощью которых они добивались чудес хрупкой красоты, а венецианское правительство издало суровые законы, чтобы эти эзотерические тонкости не стали известны в других странах. В 1454 году Совет Десяти постановил, что

Если какой-либо рабочий перенесет в другую страну какое-либо искусство или ремесло в ущерб Республике, ему будет приказано вернуться; если он не подчинится, его ближайшие родственники будут заключены в тюрьму, чтобы солидарность семьи могла убедить его вернуться; если он будет упорствовать в своем неповиновении, будут приняты тайные меры, чтобы убить его, где бы он ни находился.42

Единственный известный случай такого убийства произошел в Вене в XVIII веке. Несмотря на закон, венецианские художники и ремесленники перебирались через Альпы в XVI веке и привозили свою технику во Францию и Германию в качестве подарков завоевателям Италии.

Половина ремесленников Венеции были художниками. Оловянщики украшали блюда, тарелки, стаканы и кубки изящными бордюрами и цветочными узорами. Оружейники славились дамасскими кирасами, шлемами, щитами, мечами и кинжалами, ножнами с чеканкой или гравировкой, а другие мастера делали для короткого оружия рукоятки из слоновой кости, усыпанные драгоценными камнями. В Венеции около 1410 года флорентиец Бальдассаре дельи Эмбриачи вырезал из кости большой алтарный образ, состоящий из тридцати девяти частей, который сейчас хранится в музее Метрополитен в Нью-Йорке. Резчики по дереву не только создавали прекрасные скульптурные фигуры и рельефы, такие как «Обрезание» в Лувре или сундук, расписанный Бартоломмео Монтаньей и ранее находившийся в разбомбленном музее Польди-Пеццоли в Милане; они украшали потолки, двери и мебель венецианских аристократов резьбой, боссами и интарсией, а также чеканили хоровые кабинки таких церквей, как Фрари и Сан-Дзаккариа. Венецианские ювелиры удовлетворяли большой внешний и внутренний спрос, но им потребовалось время, чтобы перейти от количества к качеству. Ювелиры, теперь уже под немецким, а не восточным влиянием, производили тонны тарелок, личных украшений и декоративных приспособлений для всего – от соборов до обуви. Продолжалась иллюминация и каллиграфия рукописей, постепенно уступая место печати. В дизайне венецианского текстиля прослеживалось французское и фламандское влияние, но венецианские красители и мастерство придавали изделиям их излюбленную текстуру и оттенки. Именно в Венеции королева Франции заказала триста кусков крашеного атласа (1532); и именно в мягких и роскошных тканях, сработанных в венецианских мастерских, и в красках, полученных в венецианских чанах, великие живописцы Венеции нашли модели для роскошных и сияющих одеяний, которые составляли половину блеска их искусства. Венеция почти воплотила в жизнь идеал Рёскина об экономике, в которой каждая отрасль была бы искусством, а каждый продукт с гордостью выражал бы индивидуальность и мастерство ремесленника.

VI. ВЕНЕЦИАНСКИЕ ПИСЬМА

1. Альдус Мануций

В этот период Венеция была слишком занята жизнью, чтобы много заботиться о книгах; и все же ее ученые, библиотеки, поэты и печатники создали ей честное имя. Она не принимала заметного участия в гуманистическом движении; тем не менее гуманизм имел здесь один из своих самых благородных образцов – Эрмолао Барбаро, который в четырнадцать лет был провозглашен императором поэтом, преподавал греческий язык, переводил Аристотеля, служил своим собратьям как врач, своей стране как дипломат и своей церкви как кардинал, и был убит чумой в тридцать девять лет. Венецианские женщины пока еще мало претендовали на образованность; они довольствовались тем, что были физически привлекательны, или матерински плодовиты, или, наконец, почтенны; но в 1530 году Ирене из Спилимберго открыла салон для литераторов, училась живописи у Тициана, сладко пела, хорошо играла на виоле, клавесине и лютне, а также заученно говорила о древней и современной литературе. Венеция давала защиту интеллектуальным беженцам от турок на Востоке и от христиан на Западе; здесь Аретино спокойно смеялся над папами и королями, а Байрон, спустя столетия, праздновал их упадок. Аристократы и прелаты создавали клубы или академии для развития музыки и письма, открывали свои дома и библиотеки для усидчивых, мелодичных и эрудированных. Монастыри, церкви и частные семьи собирали книги; у кардинала Доменико Гримани было восемь тысяч, которые он подарил Венеции; кардинал Бессарион сделал то же самое со своим драгоценным кладом манускриптов. Для хранения этих книг и остатков завещания Петрарки правительство дважды приказывало возвести публичную библиотеку; войны и другие неприятности мешали осуществлению этого плана; наконец (1536 г.) сенат поручил Якопо Сансовино построить Библиотеку Веккья, самую красивую в архитектурном отношении библиотеку в Европе.

Тем временем венецианские печатники выпускали лучшие печатные книги эпохи, а возможно, и всех времен. Они не были первыми в Италии. Свейнхейм и Паннарц, некогда помощники Иоганна Фуста в Майнце, основали первую итальянскую типографию в бенедиктинском монастыре в Субиако на Апеннинах (1464); в 1467 году они перевезли свое оборудование в Рим и в течение следующих трех лет выпустили двадцать три книги. В 1469 году или раньше печатание началось в Венеции и Милане. В 1471 году Бернардо Ченнини открыл типографию во Флоренции, к ужасу Полициана, который скорбел о том, что «теперь самые глупые идеи могут быть в мгновение ока перенесены в тысячу томов и распространены за границей».43 Выброшенные с работы переписчики тщетно осуждали новое приспособление. К концу XV века в Италии было напечатано 4987 книг: 300 во Флоренции, 629 в Милане, 925 в Риме, 2835 в Венеции.44

Превосходство Венеции в этом отношении было заслугой Теобальдо Мануччи, который изменил свое имя на Альдо Мануцио, а позже перевел его на латынь и стал Альдусом Мануцием. Он родился в Бассиано в Романье (1450), изучал латынь в Риме и греческий в Ферраре под руководством Гуарино да Верона, а затем сам читал в Ферраре лекции по классике. Пико делла Мирандола, один из его учеников, пригласил его приехать в Карпи и обучать двух своих племянников, Лионелло и Альберто Пио. Между учителем и учениками возникла прочная взаимная привязанность; Альдус добавил имя Пио к своему собственному, а Альберто и его мать, графиня Карпи, согласились финансировать первую масштабную издательскую авантюру. План Альдуса состоял в том, чтобы собрать, отредактировать, напечатать и передать за символическую плату всю значительную греческую литературу, спасенную от бурь времени. Это было авантюрное предприятие по целому ряду причин: рукописи было трудно достать; разные рукописи одной и той же классики удручающе различались по тексту; почти все рукописи были утяжелены ошибками транскрипции; нужно было найти и заплатить редакторам, чтобы они сверяли и пересматривали тексты; нужно было разработать и отлить шрифты латинского и греческого начертания; Бумага должна была импортироваться в больших количествах; наборщики и прессовщики должны были быть наняты и обучены; механизм распространения должен был быть импровизирован; покупательская публика должна была быть привлечена на более широкой основе, чем когда-либо прежде; и все это должно было финансироваться без защиты законов об авторском праве.

Альдус выбрал Венецию для своей штаб-квартиры, потому что ее торговые связи делали ее отличным центром для распространения; потому что это был самый богатый город Италии, и в нем было много магнатов, которые могли бы захотеть украсить свои комнаты неразрезанными книгами; и потому что здесь жили десятки греческих ученых-беженцев, которые были бы рады получить работу редактора или корректора. Иоанн Шпейерский уже основал первый печатный станок в Венеции (1469?); Николас Йенсен из Франции, обучившийся новому искусству в Майнце у Гутенберга, основал еще один год спустя. В 1479 году Йенсен продал свой станок Андреа Торресано. В 1490 году в Венеции поселился Альдус Мануций, а в 1499 году он женился на дочери Торресано.

В своем доме возле церкви Сант-Агостино Альдус собрал греческих ученых, накормил их, уложил в постель и занялся редактированием классических текстов. Он говорил с ними по-гречески и писал на греческом свои посвящения и предисловия. В его доме отливали и отливали новый шрифт, делали чернила, печатали и переплетали книги. Первой его публикацией (1495) стала греческая и латинская грамматика Константина Ласкариса, и в том же году он начал издавать труды Аристотеля в оригинале. В 1496 году он опубликовал греческую грамматику Теодора Газы, а в 1497 году – греко-латинский словарь, составленный им самим. Он продолжал оставаться ученым даже среди опасностей и невзгод издательского дела. Так, в 1502 году, после долгих лет обучения, он напечатал свой собственный «Rudimenta grammaticae linguae Latinae» с введением в иврит.

Начиная с этих технических работ, он стал публиковать одну за другой книги греческих классиков (1495f): Мусей (Геро и Леандр), Гесиод, Феокрит, Феогнис, Аристофан, Геродот, Фукидид, Софокл, Еврипид, Демосфен, Эсхин, Лисий, Платон, Пиндар, «Моралии» Плутарха…. В те же годы он издал множество латинских и итальянских сочинений, от Квинтилиана до Бембо, а также «Адагию» Эразма, который, понимая важность предприятия Альдо, лично приехал к нему на некоторое время и отредактировал не только его собственную «Адагию» или «Словарь цитат», но и Теренция, Плавта и Сенеку. Для латинских книг Альдус выписал изящный полукритический шрифт, созданный, как гласит легенда, не почерком Петрарки, а Франческо да Болонья, искусным каллиграфом; именно этот шрифт мы теперь, исходя из его происхождения, называем курсивным. Для греческих текстов он вырезал шрифт, основанный на тщательном почерке его главного греческого ученого Марка Мусура с Крита. Все свои публикации он помечал девизом Festina lente – «Спеши медленно» – и сопровождал его дельфином, символизирующим скорость, и якорем, означающим устойчивость; этот символ, а также изображенная башня, которую использовал Торресано, установили обычай печатного или издательского колофона.*

Альдус работал над своим предприятием буквально днем и ночью. «Те, кто изучает буквы, – писал он в своем предисловии к «Органону» Аристотеля, – должны быть обеспечены книгами, необходимыми для их целей; и пока это снабжение не будет обеспечено, я не успокоюсь». Над дверью своего кабинета он поместил предупреждающую надпись: «Кто бы ты ни был, Альдус убедительно просит тебя кратко изложить свои дела и быстро удалиться….. Ибо это место для работы».45 Он был настолько поглощен своей издательской кампанией, что пренебрег семьей и друзьями и подорвал свое здоровье. Тысяча невзгод истощила его энергию: забастовки нарушили его график, война приостановила его на год во время борьбы венецианцев за выживание против Камбрейской лиги; конкурирующие типографии в Италии, Франции и Германии пиратствовали над изданиями, рукописи которых стоили ему дорого и за пересмотр текстов которых он платил ученым. Но вид его небольших и удобных томов, четко набранных и аккуратно переплетенных, выходящих к широкой публике по скромной цене (около двух долларов в сегодняшней валюте) радовал его сердце и окупал его труды. Теперь, говорил он себе, слава Греции будет сиять для всех, кто захочет ее получить.46

Вдохновленные его преданностью, венецианские ученые объединились с ним и основали Неакадемию, или Новую академию (1500), которая занималась приобретением, редактированием и изданием греческой литературы. На своих собраниях члены говорили только по-гречески; они меняли свои имена на греческие формы; они делили между собой задачи по редактированию. В Академии трудились выдающиеся люди – Бембо, Альберто Пио, Эразм из Голландии, Линакр из Англии. Альдус ставил им в заслугу успех своего предприятия, но именно его собственная энергия и страсть довели его до конца. Он умер истощенным и бедным (1515), но исполненным сил. Его сыновья продолжили дело; но когда их сын, Альдо Второй, умер (1597), фирма распалась. Она верно служила своей цели. Она достала греческую литературу с полузакрытых полок богатых коллекционеров, и рассеяла ее так широко, что даже опустошение Италии в третьем десятилетии XVI века и опустошение Северной Европы Тридцатилетней войной не смогли потерять это наследие, как оно было в значительной степени утрачено в умирающие века Древнего Рима.

2. Bembo

Кроме того, что члены Новой академии помогли возродить литературу Греции, они внесли активный вклад в литературу своего времени. Антонио Коччо, прозванный Сабелликусом, в своих «Декадах» вел хронику венецианской истории. Андреа Навагеро сочинял латинские стихи, настолько совершенные по форме, что гордые соотечественники провозглашали, что он вырвал лидерство в литературе из Флоренции в Венецию. Марино Санудо вел живой дневник, в котором отражал текущие события в политике, литературе, искусстве, нравах и морали; пятьдесят восемь томов этих «Диариев» рисуют жизнь Венеции полнее и ярче, чем история любого города Италии.

Санудо писал на языке повседневной речи; его друг Бембо посвятил полжизни оттачиванию искусственного стиля на латыни и итальянском. Пьетро впитал культуру еще в колыбели, ведь он был ребенком богатых и знатных венецианцев. Более того, как бы подтверждая его литературную чистоту, он родился во Флоренции, гордой родине тосканского диалекта. Греческий язык он изучал на Сицилии под руководством Константина Ласкариса, а философию – в Падуе под руководством Помпонацци. Возможно, если судить по его поведению – ведь он редко воспринимал грех всерьез, – он заразился от Помпонацци некоторым скептицизмом, сомневаясь в бессмертии души; но он был слишком большим джентльменом, чтобы нарушать утешения верующих; и когда безрассудного профессора обвинили в ереси, Бембо убедил Льва X поступить с ним мягко.

Самые счастливые дни Бембо провел в Ферраре, с двадцать восьмого по тридцать шестой год жизни (1498–1506). Там он влюбился, хотя бы в литературном смысле, в Лукрецию Борджиа, королеву этого придворного двора. Он забыл о ее сомнительном происхождении в Риме в плену ее спокойной грации, сияния ее «тициановских» волос, очарования ее славы; ведь слава, как и красота, может опьянять. Он писал ей ученым тоном письма, настолько нежные, насколько это соответствовало его безопасности в окружении этого превосходного стрелка, ее мужа Альфонсо. Он посвятил ей итальянский диалог о платонической любви «Gli asolani» (1505); он сочинил в ее честь латинские элегии, столь же изящные, как и все в Серебряном веке Рима. Она писала ему очень аккуратно и, возможно, послала ему тот локон своих волос, который вместе с письмами к нему хранится в Амброзианской библиотеке в Милане.47

Когда Бембо переехал из Феррары в Урбино (1506), он находился на пике своего обаяния. Он был высок и красив, благородного происхождения и воспитания, с выдающейся внешностью без навязчивой гордыни; он умел писать стихи на трех языках, и его письма уже ценились; его разговор был разговором христианина, ученого и джентльмена. Его «Асолани», опубликованные во время его пребывания в Урбино, соответствовали духу этого двора. Какая тема может быть приятнее любви? Какая сцена подходит для таких рассуждений больше, чем сады Катерины Корнаро в Азоло? Какой повод более подходящий, чем свадьба одной из ее фрейлин? Кто может лучше говорить о любви, пусть даже платонической, чем три юноши и три девы, в уста которых Бембо вложил свою пикантную смесь философии и поэзии? Венеция, чьи художники взяли намеки и сцены из книги, Феррара, чья герцогиня получила обожаемое посвящение, Рим, где церковники были рады рагионару (d'amore), Урбино, который хвастался автором во плоти, – вся Италия прославила Бембо как мастера тонких чувств и отточенного стиля. Когда Кастильоне идеализировал в «Придворном» дискуссии, которые он слышал или представлял себе в герцогском дворце в Урбино, он отвел Бембо самую выдающуюся роль в диалоге и выбрал его для формулировки знаменитых заключительных пассажей о платонической любви.

В 1512 году Бембо сопровождал Джулиано Медичи в Рим. Через год брат Джулиано стал Львом X. Вскоре Бембо поселился в Ватикане в качестве секретаря Папы. Льву понравились его остроумие, цицероновская латынь и непринужденность. В течение семи лет Бембо был украшением папского двора, кумиром общества, интеллектуальным отцом Рафаэля, любимцем миллионеров и щедрых женщин. Он был лишь в мелких орденах и смирился с бытующим в Риме мнением, что его пробный брак с Церковью не запрещает немного великодушного корыстолюбия. Виттория Колонна, чистейшая из чистейших, была от него в восторге.

Тем временем в Венеции, Ферраре, Урбино, Риме он писал такие латинские стихи, какие могли бы написать Катулл или Тибулл – элегии, идиллии, эпитафии, оды; многие откровенно языческие, некоторые, как его «Приапус», в лучших проявлениях ренессансной разнузданности. Латынь Бембо и Полициана была идиоматически совершенной, но она появилась не в то время; родись они четырнадцатью веками раньше, они были бы в моде в школах современной Европы; писавшие в пятнадцатом и шестнадцатом веках, они не могли быть голосом своей страны, своей эпохи, даже своего класса. Бембо понимал это, и в эссе Delia volgar lingua он отстаивал использование итальянского языка в литературных целях. Он пытался показать путь, сочиняя канцоны в манере Петрарки; но здесь страсть к полировке девитализировала его стих, а превратила его амуры в поэтические замыслы. Тем не менее многие из этих стихотворений были положены на музыку в виде мадригалов, некоторые – самим великим Палестриной.

После смерти своих друзей Биббиены, Чиги и Рафаэля чувствительный Бембо нашел Рим призрачным городом. Он ушел в отставку с папского поста (1520) и, подобно Петрарке, искал здоровья и покоя в сельском доме под Падуей. Теперь, в пятьдесят лет, он влюбился не по-платоновски. Следующие двадцать два года он прожил в свободном союзе с донной Морозиной, которая подарила ему не только троих детей, но и такие утешения и утехи, такую заботу и уход, которые никогда не украшали его славу, а теперь стали вдвойне желанными в его угасающие годы. Он все еще пользовался доходами от нескольких церковных благодеяний. Свое богатство он в значительной степени использовал для коллекционирования прекрасных картин и скульптур, среди которых Венера и Юпитер занимали почетное место рядом с Марией и Христом.48 Его дом стал целью литературного паломничества, салоном художников и умников; с этого трона он устанавливал законы стиля для Италии. Еще будучи папским секретарем, он предостерегал своего помощника Садолето от чтения Посланий святого Павла, чтобы их неотшлифованная речь простолюдинов не испортила его вкус; «Отбрось эти пустяки, – сказал ему Бембо, – ибо такие нелепости не приличествуют достойному человеку».49 Вся латынь, говорил он Италии, должна строиться по образцу Цицерона, вся итальянская – по образцу Петрарки и Боккаччо. Сам он в старости написал истории Флоренции и Венеции; они прекрасны и мертвы. Но когда умерла его Морозина, великий стилист забыл свои правила, забыл Платона, Лукреция и Кастильоне и написал другу письмо, которое, пожалуй, одно из всех, что выходили из-под его пера, располагает к воспоминаниям:

Я потерял самое дорогое сердце в мире, сердце, которое нежно следило за моей жизнью, которое любило ее и поддерживало, пренебрегая своей собственной; сердце, которое было настолько хозяином самого себя, настолько презирало тщетные украшения, шелка и золото, драгоценности и сокровища, что довольствовалось единственной и (так она уверяла меня) высшей радостью любви, которую я ему приносил. Сердце это, кроме того, имело для облачения самые мягкие, изящные, нарядные конечности; к его услугам были приятные черты лица и самая милая, самая благодатная форма, какую я когда-либо встречал в этой стране.

Он никогда не сможет забыть ее предсмертные слова:

«Я вручаю тебе наших детей и умоляю позаботиться о них, как ради меня, так и ради тебя. Будьте уверены, что они ваши, ведь я никогда не обманывала вас; вот почему я могла взять тело Господа нашего только что и со спокойной душой». Затем, после долгой паузы, она добавила: «Покойся с Богом», и через несколько минут после этого навсегда закрыла глаза – глаза, которые были ясными и верными звездами в моем утомленном паломничестве по жизни.50

Четыре года спустя он все еще оплакивал ее. Потеряв связь с жизнью, он, наконец, стал набожным; и в 1539 году Павел III смог сделать его священником и кардиналом. В течение оставшихся восьми лет он был столпом и образцом Церкви.