Текст книги "Возрождение (ЛП)"

Автор книги: Уильям Дюрант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 73 страниц)

IV. В МИЛАНЕ И РИМЕ: 1506–16 ГГ

Созерцая такую картину и подсчитывая, сколько часов размышлений должно было направлять столько минут работы кисти, мы пересматриваем свое суждение о кажущейся лености Леонардо и снова убеждаемся, что его работа воплотила в себе размышления множества бездеятельных дней; как автор во время вечерней прогулки или бессонной ночи лепит на следующий день главу, страницу или стих, или перекатывает на языке какое-то пикантное прилагательное или завораживающую фразу. И в те же пять лет во Флоренции, когда появились «Дева, младенец и святая Анна» во всех ее проявлениях, и Мона Лиза, и свирепая карикатура, и тающая Битва, Леонардо находил время писать и другие картины, такие как прекрасный портрет Джиневры де Бенчи, хранящийся сейчас в Вене, и потерянный Юноша Христос, которого он наконец уступил настойчивой Маркизе Мантуи (1504). Но ее агент прислал ей разоблачительную записку: «Леонардо становится очень нетерпеливым к живописи и тратит большую часть своего времени на геометрию».23 Возможно, в эти внешне праздные часы Леонардо хоронил художника в ученом, Апеллеса в Фаусте.

Однако наука не приносила гонораров; и хотя теперь он жил просто, он, должно быть, оплакивал уходящие дни, когда он был миланским принцем-художником. Когда Карл д'Амбуаз, вице-король Милана при Людовике XII, пригласил его вернуться, Леонардо попросил Содерини освободить его на несколько месяцев от обязательств перед Флоренцией. Содерини пожаловался, что Леонардо еще не заработал деньги, выплаченные ему за «Битву при Ангиари»; Леонардо собрал незаработанную сумму и принес ее Содерини, который отказался от нее. Наконец (1506) Содерини, желая сохранить добрую волю французского короля, отпустил Леонардо при условии, что тот вернется во Флоренцию через три месяца или заплатит штраф в 150 дукатов ($1875?). Леонардо уехал; и хотя он снова приезжал во Флоренцию в 1507, 1509 и 1511 годах, он оставался на службе у Амбуаза и Людовика в Милане до 1513 года. Содерини протестовал, но Людовик отменил его решение с любезной вежливостью уверенной силы. Чтобы прояснить ситуацию, Людовик в 1507 году назначил Леонардо peintre et ingénieur ordinaire – художником и инженером в ординарном звании – при короле Франции.

Это не было синекурой; Леонардо зарабатывал себе на жизнь. Мы снова слышим о нем, украшающем дворцы, проектирующем или строящем каналы, готовящем представления, пишущем картины, планирующем конный памятник маршалу Тривульцио и сотрудничающем в анатомических исследованиях с Маркантонио делла Торре. Вероятно, во время второго пребывания в Милане он написал две картины, которые относятся к низшему уровню его гения. Св. Иоанн из Лувра имеет округлые очертания женщины, такие ниспадающие локоны и тонкие черты лица, которые могли бы украсить Магдалину. Лицо и телесная мягкость «Леды и лебедя» (находится в частной коллекции в Риме) напоминают «Святого Иоанна и Вакха», ранее приписывавшегося Леонардо; но, скорее всего, это копия с утраченной картины или карикатуры мастера. Его слава могла бы возрасти, если бы эти картины умерли при рождении.

В 1512 году французы были изгнаны из Милана, и сын Лодовико Максимилиан начал недолгое правление. Леонардо остался на некоторое время, писал нелегальные заметки о науке и искусстве, пока Милан горел от пожаров, устроенных швейцарцами. Но в 1513 году, услышав, что Лев X избран папой, он решил, что в мединском Риме найдется место даже для шестидесятиоднолетнего художника, и отправился туда с четырьмя своими учениками. Во Флоренции брат Льва, Джулиано Медичи, включил Леонардо в свою свиту и назначил ему ежемесячное жалованье в тридцать три дуката (412 долларов?). Прибыв в Рим, Леонардо был радушно принят любящим искусство Папой, который предоставил ему комнаты во дворце Бельведер. Предположительно, Леонардо познакомился с Рафаэлем и Содомой – несомненно, оказал на них влияние. Возможно, Лев дал ему заказ на картину, поскольку Вазари рассказывает, как Папа был удивлен, увидев, что Леонардо смешивает лак, прежде чем приступить к работе над картиной; «этот человек, – как сообщается, сказал Лев, – никогда ничего не сделает, поскольку начинает думать о последнем этапе еще до первого».24 По правде говоря, Леонардо уже перестал быть художником; наука все больше и больше поглощала его; он изучал анатомию в больнице, работал над проблемами света и написал много страниц по геометрии. На досуге он сконструировал механическую ящерицу с бородой, рогами и крыльями, которую он заставил трепетать с помощью инъекции зыбучего серебра. Лео потерял к нему интерес.

Тем временем Франциск I, королевский ценитель искусства, сменил Людовика XII. В октябре 1515 года он захватил Милан. По всей видимости, он пригласил Леонардо присоединиться к нему там. В начале 1516 года Леонардо попрощался с Италией и отправился вместе с Франциском во Францию.

V. ЧЕЛОВЕК

Каким человеком был этот принц искусства? Существует несколько предполагаемых его портретов, но ни один из них не был написан раньше пятидесяти лет. Вазари с необыкновенной горячностью говорит о «никогда не воспеваемой красоте его тела» и «великолепии его внешности, которая была чрезвычайно красива и делала безмятежной любую скорбную душу»; но Вазари говорит об этом понаслышке, и у нас нет никакого изображения этой богоподобной стадии. Даже в среднем возрасте Леонардо носил длинную бороду, тщательно надушенную и завитую. На портрете самого Леонардо, хранящемся в Королевской библиотеке в Виндзоре, изображено широкое и благодушное лицо с длинными струящимися волосами и огромной белой бородой. Великолепная картина в галерее Уффици, написанная неизвестным художником, изображает его с сильным лицом, ищущими глазами, белыми волосами и бородой, в мягкой черной шляпе. Благородная фигура Платона в «Афинской школе» Рафаэля (1509) по традиции и некоторыми учеными называется портретом Леонардо.24a На автопортрете мелом, хранящемся в Туринской галерее, он изображен лысым до середины таза, с морщинами на лбу, щеках и носу и почти без волос. Похоже, он состарился раньше времени и умер в шестьдесят семь лет, несмотря на тщательное соблюдение вегетарианской диеты, в то время как Микеланджело, презиравший гигиену и лечивший один недуг за другим, дожил до восьмидесяти девяти. Он одевался в роскошные одежды, в то время как Микеланджело жил в сапогах. И все же Леонардо в расцвете сил был известен своей силой, сгибая руками подкову; он был искусным фехтовальщиком, умел ездить верхом и управлять лошадьми, которых он любил как самых благородных и прекрасных животных. По-видимому, он рисовал, писал и писал левой рукой; это, а не желание быть неразборчивым, заставляло его писать справа налево.

Мы предположили, что его гомосексуальность не была врожденной, а выросла из неприятных отношений обремененной мачехи с незаконнорожденным пасынком. Его потребность получать и возвращать ласку находила удовлетворение в красивых юношах, которых он впоследствии коллекционировал. Женщин он рисовал гораздо реже, чем мужчин; он признавал их красоту, но, похоже, разделял предпочтение Сократа к мальчикам. Во всех джунглях его рукописей нет ни слова о любви или нежности к женщинам. Однако он хорошо понимал многие стороны женской природы; никто не превзошел его в изображении девственной нежности, материнской заботливости или женской тонкости. Возможно, его чувствительность, тайные анаграммы и коды, двойное запирание студии на ночь имели корни в его сознании ненормальности, а также в страхе быть обвиненным в ереси. Он не стремился к тому, чтобы его читали многие. «Истина вещей, – писал он, – это высшая пища для тонких интеллектуалов, но не для блуждающих умов».25

Его сексуальная инверсия, возможно, повлияла на другие элементы его характера. Он был душой нежной доброты к своим друзьям. Он протестовал против убийства животных, «не позволяя никому причинить вред ни одному живому существу»;26 Он покупал птиц в клетках, чтобы освободить их.27 В других аспектах он казался морально бесчувственным. Его, очевидно, увлекала проблема проектирования орудий войны. Похоже, он не испытывал сильной обиды на французов за то, что они приговорили к темнице Лодовико, который в течение шестнадцати лет прекрасно содержал его в Милане. Он без видимых сомнений отправился служить Борджиа, которого Флоренция опасалась как угрозы своей свободе. Как и каждый художник, каждый писатель и каждый гомосексуалист, он был необычайно застенчив, чувствителен и тщеславен. Se tu sarai solo tu sarai tutto tuo, – писал он, – «если ты один, ты весь свой; со спутником ты наполовину свой; так что ты растрачиваешь себя в зависимости от неосмотрительности своей компании».28 Он мог блистать в компании как музыкант или собеседник, но ему больше нравилось уединяться и сосредоточиваться на своих задачах. «Главный дар природы, – говорил он (никогда не голодая), – это свобода».29

Его достоинства были лучшей стороной его недостатков. Его отвращение к сексуальному поведению, возможно, позволило ему тратить свою кровь на работу. Его болезненная чувствительность открывала ему тысячи граней реальности, невидимых для обычного глаза. Он проходил по дюжине улиц, а то и целый день, за каким-нибудь необычным лицом, а потом, в своей студии, рисовал его так же хорошо, как если бы взял модель с собой. Его ум устремлялся к особенностям – странным формам, действиям, идеям. «Нил, – писал он, – влил в море больше воды, чем содержится в настоящее время во всех водах земли»; следовательно, «все моря и реки проходили через устье Нила бесконечное число раз».30 По родственной склонности он предавался странным проделкам; так, однажды он спрятал в комнате вычищенные кишки барана, а когда там собрались его друзья, раздул кишки с помощью мехов в соседней комнате, пока раздувшаяся шкура не придавила гостей к стенам. В своих тетрадях он записал множество второсортных басен и анекдотов.

Его любопытство, его инверсия, его чувствительность, его страсть к совершенству – все это стало причиной его самого рокового недостатка: неспособности или нежелания завершить начатое. Возможно, он приступал к каждому произведению искусства с целью решить техническую проблему композиции, цвета или дизайна и терял интерес к работе, когда решение было найдено. Искусство, говорил он, заключается в замысле и дизайне, а не в фактическом исполнении; это труд для низших умов. Или же он представлял себе некую тонкость, значимость или совершенство, которые его терпеливая, а в конце концов и нетерпеливая рука не могла воплотить, и он в отчаянии оставлял попытки, как в случае с ликом Христа.31 Он слишком быстро переходил от одной задачи или предмета к другому; его интересовало слишком много вещей; ему не хватало объединяющей цели, доминирующей идеи; этот «универсальный человек» представлял собой мешанину блестящих фрагментов; он обладал слишком многими способностями, чтобы направить их на достижение одной цели. В конце концов он скорбел: «Я потратил свои часы впустую».32

Он написал пять тысяч страниц, но так и не завершил ни одной книги. В количественном отношении он был скорее автором, чем художником. Он говорит, что написал 120 рукописей; осталось пятьдесят. Они написаны справа налево полувосточным шрифтом, который почти придает цвет легенде о том, что в свое время он путешествовал по Ближнему Востоку, служил египетскому султану и принял магометанскую веру.33 Его грамматика бедна, орфография индивидуалистична. Его чтение было разнообразным и неспешным. У него была небольшая библиотека из тридцати семи томов: Библия, Эзоп, Диоген Лаэрций, Овидий, Ливий, Плиний Старший, Данте, Петрарка, Поджио, Филельфо, Фичино, Пульчи, «Путешествия Мандевиля», трактаты по математике, космографии, анатомии, медицине, сельскому хозяйству, пальмире и военному искусству. Он отмечал, что «знание прошлых времен и географии украшает и питает интеллект».34 Но его многочисленные анахронизмы свидетельствуют лишь о поверхностном знакомстве с историей. Он стремился стать хорошим писателем; сделал несколько попыток красноречия, как, например, в неоднократном описании наводнения35;35 и написал яркие рассказы о буре и битве.36 Он явно намеревался опубликовать некоторые из своих трудов и часто начинал приводить свои записи в порядок с этой целью. Насколько нам известно, при жизни он ничего не опубликовал, но, должно быть, разрешил некоторым друзьям ознакомиться с избранными рукописями, поскольку ссылки на его труды есть у Флавио Бьондо, Иеронима Кардана и Челлини.

Он одинаково хорошо писал о науке и искусстве и почти равномерно делил свое время между ними. Самая значительная из его рукописей – «Трактат о живописи», впервые опубликованный в 1651 году. Несмотря на тщательное современное редактирование, он по-прежнему представляет собой рыхлое скопление фрагментов, плохо подобранных и часто повторяющихся. Леонардо предвосхищает тех, кто утверждает, что живописи можно научиться, только рисуя; он считает, что хорошее знание теории помогает; и смеется над своими критиками, считая их подобными «тем, о ком Деметрий заявил, что он не больше принимает во внимание ветер, вылетающий из их уст, чем тот, который они извергают из своих нижних частей».37 Его основная заповедь заключается в том, что изучающий искусство должен изучать природу, а не копировать работы других художников. «Смотри, о художник, чтобы, выходя в поле, ты уделял внимание различным предметам, внимательно рассматривая по очереди сначала один предмет, затем другой, делая связку из различных вещей, отобранных среди менее ценных».38 Конечно, художник должен изучать анатомию, перспективу, моделирование светом и тенью; резко очерченные границы делают картину деревянной. «Всегда делайте фигуру так, чтобы грудь не была повернута в ту же сторону, что и голова»;39 вот один из секретов изящества композиций самого Леонардо. Наконец, он призывает: «Делайте фигуры с такими действиями, которых достаточно, чтобы показать, что у фигуры на уме».40 Забыл ли он сделать это с Моной Лизой или преувеличил нашу способность читать душу по глазам и губам?

Леонардо-человек предстает в своих рисунках более ярко и разнообразно, чем в картинах или записях. Их множество; только в одном манускрипте – Codice Atlantico в Милане – их семнадцать сотен. Многие из них – поспешные наброски; многие – такие шедевры, что мы должны признать Леонардо самым искусным, тонким, глубоким рисовальщиком эпохи Возрождения; нет ничего в рисунках Микеланджело или Рембрандта, что могло бы сравниться с удивительной Девой, Христом и Святой Анной в Берлингтон-Хаусе. Леонардо использовал серебряную точку, уголь, красный мел или перо и чернила, чтобы нарисовать почти каждый этап физической и многие духовной жизни. Сотня путти или бамбини раскинули свои упитанные ножки с ямочками на его эскизах; сотня юношей, наполовину греков в профиль, наполовину женщин в душе; сотня прелестных дев, скромных и нежных, с развевающимися на ветру волосами; атлеты, гордящиеся своими мускулами, и воины, дышащие битвой или сверкающие доспехами и оружием; святые от нежной красоты Себастьяна до изможденной кожи Иеронима; нежные мадонны, видящие искупленный мир в своих младенцах; сложные рисунки костюмов для маскарадов; этюды шалей, шарфов, кружев и одеяний, ласкающих голову или шею, вьющихся по руке, ниспадающих с плеча или колена складками, которые ловят свет, приглашают прикоснуться и кажутся более реальными, чем одежда на нашей плоти. Все эти формы воспевают изюминку и чудо жизни; но среди них разбросаны ужасные гротески и карикатуры – деформированные головы, оскаленные имбецилы, звериные морды, искалеченные тела, искаженные яростью землеройки, Медуза со змеями вместо волос, иссушенные и сморщенные от возраста мужчины, женщины на последней стадии разложения; Это была другая сторона реальности, и беспристрастный вселенский глаз Леонардо уловил ее, зафиксировал, решительно положил на свои листы, как бы глядя безобразному злу прямо в лицо. Он не допускал этих ужасов в свои картины, которые были обязаны красотой, но он должен был найти для них место в своей философии.

Возможно, природа радовала его больше, чем человек, ведь она была нейтральна, и ее нельзя было обвинить в злом умысле; все в ней было простительно для непредвзятого взгляда. Поэтому Леонардо рисовал много пейзажей и ругал Боттичелли за то, что тот их игнорировал; он точно следовал пером за усиками цветов; он почти не писал картины, не придавая ей дополнительной магии и глубины с помощью фона из деревьев, ручьев, скал, гор, облаков и моря. Он почти изгнал архитектурные формы из своего искусства, чтобы оставить больше места для природы, чтобы она могла войти и поглотить нарисованного человека или группу в примиряющую совокупность вещей.

Иногда Леонардо пробовал свои силы в архитектурном проектировании, но безуспешно. Среди его рисунков есть архитектурные фантазии, причудливые и наполовину сирийские. Ему нравились купола, и он сделал красивый эскиз своего рода Святой Софии, которую Лодовико мог построить в Милане; она так и не поднялась с земли. Лодовико отправил его в Павию, чтобы помочь переделать собор, но Леонардо нашел математиков и анатомов в Павии более интересными, чем собор. Он оплакивал шум, грязь и тесноту итальянских городов, изучал градостроительство и представил Лодовико эскиз двухуровневого города. На нижнем уровне должен был двигаться весь торговый транспорт, «а также грузы для обслуживания и удобства простого народа»; верхний уровень представлял собой проезжую часть шириной в двадцать браччиа (около сорока футов), поддерживаемую аркадами с колоннами, и «не должен был использоваться для транспорта, а исключительно для удобства синьоров»; винтовые лестницы должны были время от времени соединять два уровня, а фонтан то тут, то там должен был охлаждать и очищать воздух.41 У Лодовико не было средств на такой переворот, и миланская аристократия осталась на земле.

VI. ИНВЕНТАРЬ

Нам трудно осознать, что для Лодовико, как и для Цезаря Борджиа, Леонардо был прежде всего инженером. Даже спектакли, которые он планировал для миланского герцога, включали в себя хитроумные автоматы. «Каждый день, – говорит Вазари, – он создавал модели и проекты для того, чтобы с легкостью передвигать горы и пробивать их, чтобы переходить с одного места на другое; с помощью рычагов, кранов и лебедок поднимать и тянуть тяжелые грузы; он придумывал способы очистки гаваней и подъема воды с большой глубины».42 Он разработал машину для нарезания резьбы в винтах; работал над созданием водяного колеса; изобрел ленточные тормоза без трения на роликовых подшипниках.43 Он сконструировал первый пулемет и мортиру с зубчатой передачей для увеличения дальности стрельбы; многоременную ременную передачу; трехскоростную трансмиссию; регулируемый гаечный ключ; машину для прокатки металла; подвижную станину для печатного станка; самоблокирующуюся червячную передачу для подъема лестницы.44 У него был план подводной навигации, но он отказался его объяснить.45 Он возродил идею Героя Александрийского о паровой машине и показал, как давление пара в пушке может продвинуть железный болт на двенадцатьсот ярдов. Он изобрел устройство для наматывания и равномерного распределения пряжи на вращающееся веретено,46 и ножницы, которые открывались и закрывались одним движением руки. Часто он давал волю своей фантазии, как, например, когда предлагал надутые лыжи для ходьбы по воде или водяную мельницу, которая могла бы одновременно играть на нескольких музыкальных инструментах.47 Он описал парашют: «Если у человека будет палатка из льна, в которой все отверстия заделаны, и она будет двенадцать локтей в поперечнике и двенадцать в глубину, он сможет броситься вниз с любой большой высоты, не получив при этом никаких травм».48

Полжизни он размышлял над проблемой человеческого полета. Как и Толстой, он завидовал птицам как виду, во многом превосходящему человека. Он подробно изучал работу их крыльев и хвостов, механику подъема, скольжения, поворота и спуска. Его острый глаз со страстным любопытством подмечал эти движения, а стремительный карандаш зарисовывал и фиксировал их. Он наблюдал, как птицы используют воздушные потоки и давление. Он планировал покорение воздушного пространства:

Вы сделаете анатомическое изображение крыльев птицы, а также мышц груди, которые приводят в движение эти крылья. И сделайте то же самое для человека, чтобы показать, что человек может поддерживать себя в воздухе с помощью биения крыльев.49…Подъем птиц без биения крыльев не производится ничем иным, как их круговым движением среди потоков ветра».50…У вашей птицы не должно быть другой модели, кроме летучей мыши, потому что ее перепонки служат… средством скрепления каркаса крыльев».51… Птица – это инструмент, работающий по механическим законам. Этот инструмент человек в состоянии воспроизвести всеми своими движениями, но не с соответствующей степенью силы.52

Он сделал несколько чертежей винтового механизма, с помощью которого человек, действуя ногами, может заставить крылья биться достаточно быстро, чтобы поднять его в воздух.53 В кратком эссе Sul volo, «О полете», он описал летательный аппарат, сделанный им самим из прочного накрахмаленного льна, кожаных суставов и нитей из шелка-сырца. Он назвал ее «птицей» и написал подробные инструкции по управлению ею.54

Если этот инструмент, сделанный с помощью винта… быстро повернуть, то упомянутый винт закрутится в воздухе и поднимется высоко вверх.55…Испытайте эту машину над водой, чтобы в случае падения не причинить себе вреда.56…Великая птица совершит свой первый полет… наполнив весь мир изумлением и все летописи своей славой; и она принесет вечную славу гнезду, в котором родилась.57

Он действительно пытался летать? Заметка в Codice Atlantico58 гласит: «Завтра утром, во второй день января 1496 г., я сделаю попытку»; мы не знаем, что это значит. Фацио Кардано, отец физика Жерома Кардана (1501–76), рассказывал своему сыну, что Леонардо сам пробовал летать.59 Некоторые считают, что когда Антонио, один из помощников Леонардо, сломал ногу в 1510 году, он пытался управлять одной из машин Леонардо. Мы этого не знаем.

Леонардо ошибся; человек стал летать не благодаря подражанию птице, за исключением скольжения, а благодаря применению двигателя внутреннего сгорания к пропеллеру, который мог гнать воздух не вниз, а назад; скорость движения вперед сделала возможным полет вверх. Но самое благородное отличие человека – это его страсть к знаниям. Потрясенные войнами и преступлениями человечества, удрученные эгоизмом способностей и вечной нищетой, опечаленные суевериями и доверчивостью, которыми народы и поколения озолотили краткость и унизительность жизни, Мы чувствуем, что наша раса в какой-то мере искуплена, когда видим, что она может хранить в своем уме и сердце парящую мечту на протяжении трех тысяч лет, начиная с легенды о Дедале и Икаре, через озадаченные поиски Леонардо и тысячи других, до славной и трагической победы нашего времени.