Текст книги "Возрождение (ЛП)"

Автор книги: Уильям Дюрант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 73 страниц)

VII. «ДЕКАМЕРОН»

Именно во Флоренции итальянская литература достигла своих первых и величайших триумфов. Там Гинизелли и Кавальканти в конце XIII века придали сонету законченную форму; не там, но стремясь к этому, флорентиец Данте ударил по первой и последней истинной ноте итальянской эпической поэзии; там Боккаччо создал высшее произведение итальянской прозы, а Джованни Виллани написал самую современную из средневековых хроник. Посетив Рим на юбилей 1300 года и потрясенный, подобно Гиббону, руинами могущественного прошлого, Виллани некоторое время думал о том, чтобы записать его историю; затем, решив, что Рим уже достаточно помянут, он вернулся в родные места и решил «собрать в этот том… все события города Флоренции… и полностью изложить деяния флорентийцев, а также кратко рассказать о примечательных делах остального мира».36

Он начал с Вавилонской башни и закончил на пороге Черной смерти, в которой и умер; его брат Маттео и племянник Филиппо продолжили историю до 1365 года. Джованни был хорошо подготовлен; он происходил из процветающей торговой семьи, владел чистой тосканской речью, путешествовал по Италии, Фландрии и Франции, трижды служил приором и один раз – мастером монетного двора. Он обладал необычным для того времени пониманием экономических основ и влияния истории и первым начал солить свое повествование статистическими данными о социальных условиях. Первые три книги его «Хроник Фиорентины» – это в основном легенды; но в последующих книгах мы узнаем, что в 1338 году во Флоренции и ее внутренних районах проживало 105 000 человек, из которых семнадцать тысяч были нищими, а четыре тысячи – на государственном обеспечении; что в городе было шесть начальных школ, в которых обучалось десять тысяч мальчиков и девочек, и четыре гимназии, в которых шестьсот мальчиков и несколько девочек изучали «грамматику» (литературу) и «логику» (философию). В отличие от большинства историков, Виллани включал в свои статьи сообщения о новых книгах, картинах, зданиях; редко какой город был так непосредственно описан во всех сферах его жизни. Если бы Виллани объединил все эти этапы и детали в единое повествование о причинах, явлениях, личностях и следствиях, он бы превратил свою хронику в историю.

Поселившись во Флоренции в 1340 году, Боккаччо продолжал преследовать женщину и в жизни, и в стихах, и в прозе. Книга «Видение Аморозы» была посвящена Фьямметте и в 4400 строках terza rima вспоминала счастливые дни их связи. В психологическом романе Фьямметта, принцесса-бастард, заставляет Боккаччо рассказывать о своих похождениях; она в ричардсоновских деталях анализирует любовные эмоции, муки желания, ревности и покинутости; а когда совесть упрекает ее в неверности, она представляет себе Афродиту, укоряющую ее за трусость: «Не робей, говоря: «У меня есть муж, и святые законы и обещанная вера запрещают мне это». Это всего лишь тщеславные умозаключения и легкомысленные возражения против власти Эроса. Ибо он, как сильный и могущественный князь, устанавливает свои вечные законы; не заботясь о других законах низших государств, он считает их низменными и подневольными правилами».37 Боккаччо, злоупотребляя властью пера, заканчивает книгу тем, что Фьямметта, к его славе, заявляет, что это он бросил ее, а не она его. Возвращаясь к поэзии, он воспевает в «Нинфале Фьезолано» любовь пастуха к жрице Дианы; его триумф описан в причудливых подробностях, с некоторым энтузиазмом, пощаженным для природных пейзажей. Это почти рабочая формула «Декамерона».

Вскоре после чумы 1348 года Боккаччо начал писать этот знаменитый сборник соблазнительных историй. Ему было уже тридцать пять лет, температура желания упала с поэзии на прозу, он мог начать видеть юмор в безумной погоне. Сама Фьямметта, похоже, умерла во время чумы, и Боккаччо был достаточно спокоен, чтобы использовать имя, которое он дал ей для одного из наименее прихотливых раконтеев своей книги. Хотя вся книга не была опубликована до 1353 года, часть ее, должно быть, выходила частями, поскольку во вступлении к «Четвертому дню» автор отвечает на критику, порицавшую предыдущие рассказы. В нынешнем виде книга представляет собой «век» историй – целую сотню; они не предназначались для прочтения в большом количестве за один раз; опубликованные последовательно, они, должно быть, послужили темой для многих флорентийских вечеров.

В прелюдии описываются последствия для Флоренции Черной смерти, поразившей всю Европу в 1348 году и позже. Рожденная, по-видимому, плодородием и грязью азиатского населения, обедневшего в результате войны и ослабленного голодом, зараза проникла через Аравию в Египет, а через Черное море – в Россию и Византию. Из Константинополя, Александрии и других портов Ближнего Востока купцы и корабли Венеции, Сиракуз, Пизы, Генуи и Марселя с помощью блох и крыс завезли ее в Италию и Францию.38 Череда голодных лет в Западной Европе – 1333–4, 1337–42, 1345–7 – вероятно, подорвала сопротивляемость бедняков, которые затем передали болезнь всем классам.39 Она принимала две формы: легочную, с высокой температурой и отхаркиванием крови, которая приводила к смерти через три дня; или бубонную, с лихорадкой, абсцессами и карбункулами, которая приводила к смерти через пять дней. Половина населения Италии была уничтожена во время последовательных визитов чумы с 1348 по 1365 год.4 °Cиенский летописец писал около 1354 года:

Ни родственники, ни друзья, ни священники, ни монахи не сопровождали трупы до могилы, не читали заупокойной молитвы. Во многих местах города были вырыты траншеи, очень широкие и глубокие, и в них бросали тела и засыпали их землей, и так слой за слоем, пока траншея не заполнялась, и тогда начинали другую траншею. И я, Аньоло ди Тура… своими руками похоронил пятерых своих детей в одной траншее; и многие другие сделали то же самое. И многие мертвецы были так плохо укрыты, что собаки вырыли их и съели, разбросав их конечности по всему городу. И не звонили колокола, и никто не плакал, какой бы ни была его потеря, потому что почти все ожидали смерти….. И люди говорили и верили: «Это конец света».41

Во Флоренции, по словам Маттео Виллани, с апреля по сентябрь 1348 года умерли трое из пяти жителей. Боккаччо оценивал число погибших флорентийцев в 100 000 человек, Макиавелли – в 96 000;42 Это явное преувеличение, поскольку общая численность населения вряд ли превышала 100 000 человек. Боккаччо открывает «Декамерон» страшным описанием чумы:

Не только общение и общение с больным передавало инфекцию по звуку, но и простое прикосновение к одежде или ко всему, что трогал или использовал больной, само по себе передавало болезнь….. Вещь, принадлежавшая человеку, больному или умершему от болезни, будучи тронута животным… в короткое время убивала его… это я видел собственными глазами. Эта беда вселяла такой ужас в сердца всех… что брат оставлял брата, дядя – племянника… часто жена – мужа; более того (что еще более необычно и почти невероятно), некоторые отцы и матери отказывались посещать и ухаживать за своими детьми, как будто они не были их детьми….. Простые люди, за которыми никто не ухаживал, болели тысячами ежедневно и умирали почти без помощи. Многие из них умирали на улице, другие, умершие в своих домах, давали понять соседям, что они умерли скорее от зловония своих гниющих тел, чем от чего-либо другого; и этих и других умерших был полон весь город. Соседи, движимые скорее страхом, чтобы разложение мертвых тел не навредило им самим, чем милосердием к усопшим, выносили тела из домов и клали их перед дверями, где, особенно по утрам, прохожие могли видеть трупы без числа. Затем они притаскивали биры, а некоторые, если их не было, клали на доску; и не только на одном бире лежали два или три трупа, и такое случалось лишь однажды; но можно было насчитать много таких, на которых лежали муж и жена, два или три брата, отец и сын, и тому подобное….. Дело дошло до того, что люди считали умерших мужчин не больше, чем ныне козлов.43

Из этой сцены запустения Боккаччо выстраивает свой «Декамерон». План языческого гулянья был составлен в «почтенной церкви Санта-Мария Новелла» «семью молодыми дамами, связанными друг с другом дружбой, соседством или родством», которые только что отслужили мессу. Их возраст варьировался от восемнадцати до двадцати восьми лет. «Каждая из них была благоразумна и благородных кровей, благовоспитанна и полна честной живости». Один из них предлагает уменьшить вероятность заражения, уединившись в своих загородных домах, не по отдельности, а вместе со слугами, переезжая с одной виллы на другую, «получая удовольствие и развлекаясь в зависимости от времени года». Там мы можем услышать пение маленьких птичек, там мы можем увидеть холмы и равнины, покрытые зеленью, и поля, полные кукурузы, волнами, как и море; там мы можем увидеть деревья, тысячи видов; и там лик неба более открыт для взгляда, который, хотя и разгневан на нас, не отказывает нам в своих вечных красотах.»44 Предложение принимается, но Филомена его улучшает: поскольку «мы, женщины, непостоянны, своенравны, подозрительны и робки», было бы неплохо, чтобы в компании было несколько мужчин. По счастливой случайности в этот момент «в церковь вошли трое молодых людей… в которых ни испорченность времени, ни потеря друзей и родных… не смогли охладить… огонь любви….. Все они были приятны, хорошо воспитаны и отправились в поисках высшего утешения… к своим любовницам, которые, как оказалось, все трое были из семи вышеупомянутых дам». Пампиния рекомендует пригласить молодых джентльменов присоединиться к прогулке. Нейфиле опасается, что это приведет к скандалу. Филомена отвечает: «Так, но я живу честно, и совесть меня ни в чем не укоряет, пусть кто угодно говорит об обратном».

Итак, в следующую среду они отправились, навьюченные слугами и съестными припасами, на виллу в двух милях от Флоренции, «с хорошим и большим двором посредине, с галереями, салонами и спальнями, каждая сама по себе прекрасная и украшенная веселыми картинами; с лужайками и лугами вокруг, и дивными-добрыми садами, и колодцами с очень холодной водой, и погребами, полными дорогих вин».45 Леди и джентльмены спят допоздна, неторопливо завтракают, гуляют по садам, долго ужинают и развлекают себя рассказами. Договорились, что каждый из десяти будет рассказывать по одной истории в каждый день путешествия. Они остаются в стране десять дней (отсюда и название книги, от греческого deka hemerai – десять дней), и в результате на каждое мрачное произведение Данте «commedia umana» Боккаччо отвечает веселой сказкой. Между тем правило запрещает любому члену группы «приносить извне какие-либо новости, кроме радостных».

Повествования, занимающие в среднем шесть страниц, редко были оригинальными для Боккаччо; они были собраны из классических источников, восточных писателей, средневековых гестов, французских contes и fabliaux или фольклора самой Италии. Последняя и самая известная история в книге – история о больной Гризельде, которую Чосер взял для одной из лучших и самых абсурдных «Кентерберийских рассказов». Лучшая из новелл Боккаччо – девятая от пятого дня о Федериго, его соколе и его любви, почти такой же самоотверженной, как у Гризельды. Наиболее философской является легенда о трех кольцах (I, 3). Саладин, «вавилонский солдат», нуждаясь в деньгах, приглашает на обед богатого еврея Мельхиседека и спрашивает его, какая из трех религий лучше – иудейская, христианская или магометанская. Мудрый старик-ростовщик, боясь высказать свое мнение прямо, отвечает притчей:

Жил-был один великий и богатый человек, у которого среди прочих драгоценностей в сокровищнице было хорошее и дорогое кольцо….. Желая оставить его в вечное владение своим потомкам, он объявил, что тот из его сыновей, кто после его смерти окажется обладателем этого перстня, по завещанию его, должен быть признан его наследником, и все остальные должны быть в почете и уважении как вождь и глава. Тот, кому было оставлено кольцо, поступал аналогичным образом со своими потомками и делал то же, что и его отец. Короче говоря, кольцо переходило из рук в руки на протяжении многих поколений и, наконец, попало во владение человека, у которого было три хороших и добродетельных сына, очень послушных своему отцу, и он любил всех троих одинаково. Юноши, зная о значении кольца, желая быть самым почитаемым среди своих сородичей, просили отца, который был уже стариком, оставить ему кольцо. Достойный человек, не зная, как выбрать, кому лучше оставить кольцо, решил… удовлетворить всех троих и тайно дал сделать хорошему мастеру два других кольца, которые были так похожи на первое, что он сам едва ли знал, какое из них истинное. Когда же он собрался умирать, то тайно дал каждому из сыновей свой перстень, и каждый из них, стремясь после смерти отца занять наследство и почет и отказывая в этом другим, предъявил свой перстень в подтверждение своего права, и три перстня оказались так похожи друг на друга, что истинный не мог быть известен, и вопрос, который был у самого наследника отца, остался нерешенным и до сих пор остается нерешенным. Так и я говорю тебе, господин мой: из трех Законов, данных Богом-Отцом трем народам, каждый народ считает себя обладателем Его наследства, Его истинного Закона и Его заповедей; но кто из них на самом деле обладает ими, как и кольцами, вопрос еще не решен.

Такая история говорит о том, что в свои тридцать семь лет Боккаччо не был догматичным христианином. Противопоставьте его терпимость горькому фанатизму Данте, который приговаривает Мухаммеда к вечно повторяющимся вивисекциям в аду.46 Во втором рассказе «Декамерона» иудей Иеханнат обращается в христианство с помощью аргумента (адаптированного Вольтером), что христианство должно быть божественным, раз оно пережило столько клерикальной безнравственности и симонии. Боккаччо высмеивает аскетизм, чистоту, исповедь, реликвии, священников, монахов, монашек, монахинь, даже канонизацию святых. Он считает большинство монахов лицемерами и смеется над «простаками», которые подают им милостыню (VI, 10). Одна из самых уморительных историй рассказывает о том, как монах Чиполла, чтобы собрать хороший сбор, пообещал своим слушателям показать «очень святую реликвию, одно из перьев ангела Гавриила, которое осталось в покоях Девы Марии после Благовещения» (VI, 10). Самая непристойная из историй рассказывает о том, как мужественный юноша Мазетто удовлетворил целый женский монастырь (III,). В другом рассказе монах Ринальдо рогоносит мужа, после чего рассказчик спрашивает: «Какие есть монахи, которые так не поступают?» (VII, 3).

Дамы в «Декамероне» немного краснеют от таких историй, но наслаждаются раблезианско-шоссерианским юмором; Филомена, девушка с особенно хорошими манерами, рассказывает историю о Ринальдо; а иногда, говорит наименее счастливый образ Боккаччо, «дамы так хохочут, что можно было бы вытащить все их зубы».47 Боккаччо воспитывался в разгульном веселье Неаполя и чаще всего думал о любви в чувственных терминах; он улыбался рыцарской романтике и играл роль Санчо Пансы в «Дон Кихоте» Данте. Хотя он был дважды женат, он, кажется, верил в свободную любовь.48 После пересказа целого ряда историй, которые сегодня были бы непригодны для мужского собрания, он заставляет одного из мужчин сказать дамам: «Я не заметил ни одного поступка, ни одного слова, в общем, ничего предосудительного ни с вашей стороны, ни со стороны нас, мужчин». Завершая свою книгу, автор признает некоторую критику в адрес использованных им приемов, и особенно потому, что «в разных местах я писал правду о монахах». В то же время он поздравляет себя с «долгим трудом, тщательно завершенным с помощью Божественной благосклонности».

Декамерон» остается одним из шедевров мировой литературы. Возможно, его слава объясняется скорее моралью, чем искусством, но даже в безупречном виде он заслуживал бы сохранения. Он прекрасно построен – в этом отношении он превосходит «Кентерберийские рассказы». Ее проза установила стандарт, который итальянская литература никогда не превзошла, – проза, иногда притянутая за уши или цветистая, но по большей части красноречивая и энергичная, резкая и живая, чистая, как горный ручей. Это книга о любви к жизни. В величайшем бедствии, постигшем Италию за тысячу лет, Боккаччо смог найти в себе мужество видеть красоту, юмор, добро и радость, которые еще ходят по земле. Временами он был циничен, как, например, в своей нечеловеческой сатире на женщин в «Корбаччо»; но в «Декамероне» он был сердечным Рабле, наслаждавшимся даром, грубостью и суматохой жизни и любви. Несмотря на карикатуру и преувеличение, мир узнал себя в этой книге; все европейские языки переводили ее; Ганс Сакс и Лессинг, Мольер и Лафонтен, Чосер и Шекспир с восхищением брали из нее листки. Ею будут наслаждаться, когда вся поэзия Петрарки перейдет в сумеречное царство хваленых непрочитанных.

VIII. SIENA

Сиена могла бы оспорить притязания Флоренции на то, что она породила Ренессанс. Шерстяная промышленность, экспорт сиенских товаров в Левант по адресу и торговля по Виа Фламиниа между Флоренцией и Римом обеспечили городу умеренный достаток; к 1400 году площади и главные улицы были вымощены кирпичом или камнем, а бедняки были достаточно богаты, чтобы устроить революцию. В 1371 году шерстобиты осадили Палаццо Пубблико, выломали его двери, изгнали правительство предпринимателей и установили власть риформаторов. Через несколько дней двухтысячная армия, полностью экипированная меркантильными интересами, ворвалась в город, вторглась в кварталы пролетариата и без всякой дискриминации и пощады убивала мужчин, женщин и детей, одних оплевывая копьем, других рубя мечом. Дворянство и низшие слои среднего класса пришли на помощь коммунам, контрреволюция потерпела поражение, а правительство реформ обеспечило Сиене самое честное управление, которое только могли вспомнить горожане. В 1385 году богатые купцы снова восстали, свергли риформаторов и изгнали из города четыре тысячи мятежных рабочих. С этого момента промышленность и искусство в Сиене пришли в упадок.*

Именно в этом бурном четырнадцатом веке Сиена достигла зенита своего искусства. На западной стороне просторного Кампо – главной площади города – возвышается Палаццо Публико (1288–1309); примыкающая к нему кампанила, Торре-де-Манджа, возвышающаяся на 334 фута, является самой красивой башней в Италии. В 1310 году сиенский архитектор и скульптор Лоренцо Майтани отправился в Орвието и разработал проект величественного фасада собора; он и другие сиенские художники, а также Андреа Пизано, занялись безумным украшением порталов, пилястр и фронтонов и создали чудо из мрамора в память о чуде в Больсене. В 1377 году великий дуомо Сиены получил похожий фасад по эскизам Джованни Пизано, возможно, слишком богато украшенный, но все же один из чудес неисчерпаемой Италии.

Тем временем блестящая группа сиенских живописцев продолжила дело, начатое Дуччо ди Буонинсенья. В 1315 году Симоне Мартини было поручено украсить зал Большого совета в Палаццо Пубблико маэстой, то есть «Коронацией Девы», поскольку Мария, как по закону, так и по теологии, была коронованной королевой города и могла должным образом председательствовать на заседаниях муниципального правительства. Картину можно было сравнить с маэстой, которую Дуччо написал для собора за пять лет до этого; она была не такой большой и не так переливалась золотом; как и то «Величество», она выдавала византийское происхождение сиенской живописи неподвижными чертами и безжизненными позами своих переполненных персонажей; возможно, она несколько продвинулась в цвете и дизайне. Но в 1326 году Симоне отправился в Ассизи; там он изучал фрески Джотто; а когда его пригласили изобразить в капелле Нижней церкви житие святого Мартина, он избавился от стереотипных лиц своих ранних работ и добился запоминающейся индивидуализации великого епископа Турского. В Авиньоне он познакомился с Петраркой, написал портреты поэта и Лауры и удостоился благодарного упоминания в «Канцоньере». Эти краткие строки, по словам Вазари, «принесли Симоне больше славы, чем все его собственные работы… ибо настанет день, когда его картины перестанут существовать, тогда как труды такого человека, как Петрарка, останутся на все времена»; ни один геолог не был бы столь оптимистичен. Бенедикт XII назначил Симоне официальным художником папского двора (1339); в этом качестве он иллюстрировал житие Крестителя в папской капелле, а также Богородицу и Спасителя в портике собора. Он умер в Авиньоне в 1344 году.

Светский подход к искусству, который Симоне заложил в своих светских портретах, был продолжен Пьетро и Амброджио Лоренцетти. Возможно, после обучения во Флоренции Пьетро отказался от сентиментальных традиций сиенской живописи и создал серию алтарных картин беспрецедентной силы, а иногда и дикого реализма. В зале Девяти (Советников) в Палаццо Пубблико Амброджо написал четыре знаменитые фрески (1337–43): Злое правительство, Последствия злого правительства, Доброе правительство и Последствия доброго правительства. Здесь сохранилась средневековая привычка к символизму, вытесненная Джотто; величественные фигуры представляют Сиену, Справедливость, Мудрость, Согласие, Семь добродетелей и Мир – последний грациозно откидывается на спинку кресла, как фидийское божество. В «Злом правительстве» Тирания возведена на престол, а Террор – его визирь; купцы грабят на дорогах; раздор и насилие раздирают город. На том же архитектурном фоне Хорошее правительство показывает население, счастливо занятое ремеслами, развлечениями и торговлей; фермеры и купцы ведут в город мулов, груженных продуктами и товарами; дети играют, девы танцуют, скрипки исполняют тихую музыку; а над сценой летает крылатый дух, изображающий охрану. Возможно, именно эти энергичные братья – Орканья или Франческо Траини – написали огромную фреску «Триумф смерти» в Кампо Санто в Пизе. Охотничья компания, состоящая из богато одетых лордов и леди, натыкается на три открытых гроба, в которых гноятся королевские трупы; один из охотников зажимает нос от их запаха; над сценой парит Ангел Смерти, орудующий огромной косой; В воздухе служители благодати провожают спасенные души в рай, а крылатые демоны утаскивают большинство мертвецов в ад; змеи и черные стервятники обвивают и пожирают обнаженные тела женщин и мужчин; а внизу в яме проклятых корчатся короли, королевы, принцы, епископы, кардиналы. На соседней стене те же авторы в другой огромной фреске изобразили слева Страшный суд, а справа – второе видение ада. Все ужасы средневековой теологии здесь обретают физическую форму; это Дантовский ад, визуализированный без пощады и без ограничений.

Сиена так и не вышла из Средневековья; здесь, как и в Губбио, Сан-Джиминьяно и на Сицилии, они пережили эпоху Возрождения. Они никогда не умирают, но терпеливо, незаметно оттягивают время, чтобы прийти снова.