Текст книги "Мужчина в полный рост (A Man in Full)"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)

ГЛАВА 26. Рука об руку

Как Хэрри мог спокойно это слушать? Или у них такая манера подкалывать друг друга? Может, Джек Шелнат сейчас снова заглянет в дверь и скажет: «Шутка, Рэй!» Пипкас бросил взгляд на стеклянную стену кабинета, выходящую в коридор. Хэрри же продолжал лениво потягиваться в кресле, сцепив на затылке пальцы и выставив локти в разные стороны – черепа и кости на подтяжках так и ходили вверх-вниз. Пипкас ни за что не смог бы сейчас принять подобную позу, даже если бы кресло у него было с такой же мягкой, сливочно-бежевой, будто съедобной кожаной спинкой, как у Хэрри. До актерских способностей Зейла ему далеко.

– То есть как – «пока оставьте Крокера в покое»? – Пипкас стоял у стола коллеги из отдела проработки, недоуменно подняв руки и всем своим видом словно говоря: «Минутку… дайте опомниться! Да что ж это происходит?» Вслух он спросил: – Он как-то объяснил свое распоряжение?

Безмятежно развалясь в кресле, Хэрри ответил своим скрежещущим голосом:

– Ты же знаешь Плайерса, да? Это курьер, и только. Объяснения не по его части.

В штатном расписании банка Морган Плайерс значился как вице-президент, но фактически был адъютантом Артура Ломпри – спускал в отделы распоряжения высшего руководства.

– Он сказал, это решение на макроуровне.

– Решение на макроуровне? И что это значит?

– Тебе Артур никогда не говорил? Это значит, что такое решение никак не связано с информацией по делу. Оно – часть более крупной стратегии.

– Хотел бы я знать, – Пипкас покачал головой, – что за крупную стратегию он имеет в виду. Видимо, теперь мы должны предоставить нашим драгоценным засранцам побольше времени, чтобы они успели как следует спрятаться?

Хэрри улыбнулся.

– Рэй, ты слишком напрягаешься из-за дела Крокера, тебе не кажется? Может, хочешь перевестись в отдел проработки? Нам тут нужны ребята вроде вас с Шелнатом, которые каждого засранца готовы съесть с потрохами, как предателя родины!

– Не каждого, Хэрри. Но Крокер тратил наши деньги направо и налево, врал, мошенничал, ставил нам палки в колеса, потешался как мог… он нас ни во что не ставит… воображает себя слишком большой шишкой, чтобы играть по правилам.

– Вряд ли он воображает себя такой уж шишкой после конфискации самолета.

– Что Артур хочет сказать? «Пока оставьте Крокера в покое»? «Пока» – это насколько?

– Плайерс не уточнил. Между нами – я сомневаюсь, что Артур вообще посвящает его в такие подробности.

Пораженный Пипкас так и застыл. Не может быть, чтобы Ломпри отдал такое распоряжение, не может быть, чтобы Крокер сорвался с крючка, чем бы это «пока» ни объяснялось. И уж тем более не может быть, чтобы Хэрри так хладнокровно принял отмену атаки – это Хэрри-то, которому мало разнести противника в щепки, а надо еще, чтобы щепки танцевали. Пипкас уже смотрел на два шага вперед. Если «пока» Ломпри продлится достаточно долго, в кампании за добровольную передачу «Крокер Групп» будет упущен нужный момент. Крокер может снова обрести свою наглую самоуверенность… Кроме того, сколько он, Пипкас, сможет «пока» держать в неведении Джина Ричмана и других членов синдиката?

Хэрри по-прежнему сидел, откинувшись назад и закинув руки за голову. Теперь он начал поглядывать на Пипкаса уже с явным недоумением.

– Мне кажется, нужно поговорить с Артуром. Дело слишком важное, чтобы ни с того ни с сего выпустить Крокера из рук.

– Удачи, – Хэрри саркастически поднял брови. – Хотя мой опыт подсказывает – если Плайерс приходит с «решением на макроуровне», значит, Артур не горит желанием что-то объяснять.

Когда Артур Ломпри соизволил наконец принять Пипкаса, был уже почти вечер. Кабинет президента банка располагался в углу здания, откуда была видна северная часть города до самого Бакхеда, восточная – до самого Декейтера, и южная – до самого центра; при желании можно было взглянуть и на скучную панораму районов победнее. В огромном кабинете Ломпри имелось три площадки для приема посетителей: кожаная кушетка, стол со стульями и гигантское рабочее место хозяина. Дизайнеры, должно быть, немало потрудились над этим роскошным офисом, пустив в ход всевозможные разновидности кожи и дерева, ковровые покрытия с разными рисунками, огромные мрачные панно, похожие на старинные гобелены. Ломпри сидел за своим столом – шея вытянута вперед, как у гончей. Когда Пипкас вошел, он оторвался от бумаг, но не встал.

– Заходите, Рэй, – сказал Ломпри довольно приветливо. Но пока Пипкас шел к нему по огромному ковру со странным узором (что-то вроде лент, на которых крепят медали), прищуренные глаза главного человека в банке вернулись к бумагам на столе. Зачем тратить ценное время на ожидание, пока какой-то Рэймонд Пипкас пересечет двадцать-тридцать футов покрытого ковром пола? В этот момент, если не раньше, Пипкасу стало ясно, что его попытка выманить у «ГранПланнерсБанка» крокерскую собственность обречена.

Ломпри снова оторвался от бумаг и показал Пипкасу на кресло:

– Садитесь.

Президент еще больше подался вперед, положил оба локтя на стол и, похлопывая по ладони золотой авторучкой, с улыбкой посмотрел на Пипкаса. Трудно было понять смысл этой улыбки. То ли насмешка над замешательством мелкой сошки, то ли удивление – как этот муравей решился так настойчиво добиваться аудиенции у главного человека в банке? В любом случае, ничего дружеского она не выражала.

– Так что у вас на уме, Рэй? – Ломпри опять улыбнулся, и теперь Пипкас понял. Улыбка была просто презрительная.

– Чарли Крокер у меня на уме, Артур, – это прозвучало так твердо и уверенно, так непохоже на Пипкаса, что Ломпри тут же перестал улыбаться. – Хэрри сказал мне, что вы распорядились отложить все мероприятия, которые мы планировали относительно Крокера.

– Совершенно верно, – кивнул Ломпри. Пипкас ждал более развернутого ответа, но получил лишь очередную улыбку. Теперь уже с запятыми раздражения в уголках рта.

– Э-э-э, Артур, могу я спросить, почему? Ведь мы загнали этого засранца в угол. Он практически готов передать нам здания. Но если сейчас дать ему передышку, Крокер опять упрется рогом. Тянуть здесь крайне невыгодно.

Опять улыбка, терпеливая, сдержанно-раздраженная.

– Странно, что Хэрри вам не объяснил. Рэй, это решение на макроуровне. Оно обусловлено гораздо более значительными и масштабными факторами, чем наши краткосрочные задачи по проработке Крокера.

Пауза, сосущий вакуум… и ничего, кроме той же улыбки.

Осмелиться ли на новый вопрос главному человеку? Сколько презрения и недовольства в его улыбающемся лице! Но ставка была так велика, что Пипкас решился:

– Артур, вы не против, если я спрошу – какими именно факторами?

– Против, – отрезал Ломпри, еще ниже опуская голову и уничтожающе глядя на Пипкаса. – Думаю, для вас не новость, что время от времени я сталкиваюсь с проблемами гораздо большего масштаба, чем ваши с Хэрри планы по проработке.

– Понимаю-понимаю! – поспешно отступал Пипкас. – Конечно, я знаю, да… Просто здесь речь идет о такой сумме… проработка достигла той стадии… – Он отчаянно кивал, глядя в глаза главному человеку, ища в них хоть искорку дружеских чувств, и не находил. – Да-да, я вполне понимаю… вполне понимаю… просто хотел удостовериться, все ли параметры… – Что должно было произойти с параметрами, он уже не соображал. Пипкас покинул кабинет Ломпри в крайнем изумлении.

Программа симфонического оркестра Атланты при Художественном музее включала на этот раз концерт для фортепиано с оркестром № 1 Чайковского, симфонию № 6 Бетховена («Пасторальную»), «Весну священную» Стравинского и рэгтайм «Кленовый лист» Скотта Джоплина – но необычайное оживление в фойе было вызвано отнюдь не этими шедеврами. Гул человеческого улья стал почти ревом. Какими взглядами обменивались посетители! Какие улыбки вспыхивали в толпе! Как ослепительно сверкали зубы! И со всех сторон, на гребне каждой звуковой волны до Марты и Пипкаса доносились одни и те же имена: Армхольстер… Инман… Элизабет… Фэнон… Фарик… Фарик Бомбардир…

По дороге из Бакхеда до музея во взятой напрокат «вольво-960» Марта и Пипкас говорили о том же самом. Для Пипкаса, хотя он и представлял себе положение Инмана Армхольстера в городской элите, эта история была всего лишь очередной смачной сплетней. Марта же приняла новость куда ближе к сердцу. Эллен! Именно об Эллен были сейчас все ее мысли. Только представить, каково той сейчас! То, что после развода Марты с Чарли Эллен относилась к ней самой как к пустому месту, было уже не важно. Бедная Эллен!

Марта не любила обсуждать чужие несчастья и все-таки не могла переключиться на другую тему, особенно здесь, в фойе, среди всего этого ажиотажа.

– Марта!

Перед ней вдруг выросла женщина лет сорока с энергичной улыбкой и волосами цвета «ананасный блонд», уложенными в «шлем-патьму». Мария – произносится на южный манер: «Ма-рай-йя», – Мария Бантинг. Стрельнув взглядом в Пипкаса, что не укрылось от Марты, она обняла старую знакомую и прикоснулась щекой к ее щеке в светском поцелуе.

– Познакомься, Мария, это Рэй Пипкас. Рэй, это Мария Бантинг.

– Привет, Рэй! – Приятельница Марты широко улыбнулась и протянула руку.

– Очень рад познакомиться. – Пипкас протянул руку в ответ. Он хотел было добавить: «…Мария», – но передумал.

Женщина опять повернулась к Марте.

– Ты слышала эту ужасную новость насчет Элизабет Армхольстер? – Взгляд ей снова скользнул по Пипкасу и вернулся к Марте.

– Конечно. Я сидела в «Паоло», а какой-то женщине позвонили на сотовый и стали об этом рассказывать. Как обухом по голове. У меня только одна мысль – бедная Эллен!

«Паоло» – бакхедский салон-парикмахерская.

– Ты хочешь сказать – бедная Элизабет! – воскликнула Мария Бантинг.

– В общем-то да, хотя… – начала Марта, но Мария уже перевела взгляд на Пипкаса.

– А я ничего не знал, пока Марта не рассказала мне по дороге сюда, – сказал он. – В новостях что-нибудь сообщали?

– Я слышала только… мы с Эдом, с моим мужем, слышали сообщение по радио, когда ехали в музей, но имени девушки не называли. Сказали, что этот сайт в Интернете – как его там?

– «Охота на дракона», – подсказал Пипкас.

– Да, вроде того. Я помню, что-то про дракона. Неважно, главное, интернетчики нарушили правила – раскрыли имя девушки и сказали, что ее отец один из самых видных бизнесменов в Атланте. А вот радио вежливо воздержалось. – Под блеском глаз снова вспыхнула улыбка, но уголки губ тут же опустились.

Все трое бегло оглядели фойе. Марта заметила у стены чернокожую пару. Правда, оба были довольно светлые, а костюм мужчины позволял заподозрить в нем англичанина.

– По-моему, это просто отвратительно, – сказала Марта, – где бы ни распространялись такие новости, в Интернете или где-то еще. Таким людям должно быть стыдно.

– Ну, телевидение и газеты, по крайней мере, не называют имени, – сказала Мария Бантинг.

– Им и незачем называть. – Марта кивнула в сторону бурлящей толпы: – Ты посмотри. Все, включая нас, только об этом и говорят. Все, с кем общаются Инман и Эллен, уже знают. Невероятно. Кто-то даже не поленился позвонить подруге на сотовый – только ради того, чтобы сообщить новость.

Пипкас и Мария Бантинг кивнули. Пипкасу в глубине души было совершенно все равно. Но в глазах у Марии светился живейший интерес.

К тому времени, как огни в фойе несколько раз притушили и снова зажгли, намекая публике, что пора отправляться по местам, еще три гранд-дамы – Летти Уизерс, Ленор Нокс и Бетти Моррисси – подошли к Марте поздороваться, поохать и понегодовать насчет ужасной новости об Армхольстерах. Сама Марта была твердо уверена – высшее общество перестало смотреть сквозь нее отнюдь не из-за скандала с Армхольстерами, а из-за того, что рядом появился этот приятный моложавый мужчина с соломенной шевелюрой, мистер Рэй Пипкас. Наконец-то она перестала быть пустым местом!

На Пипкаса же произвело впечатление другое. Все эти фамилии, фамилии богатых и влиятельных людей – Бантинг, Уизерс, Нокс, Моррисси – он слышал раньше лишь издалека, они звучали на огромном, космическом расстоянии от мистера Рэя Пипкаса из квартиры ХХХА в «Нормандии Ли». А с Мартой Крокер он вдруг стал без пяти минут хорошим знакомым сильных мира сего, да, хорошим знакомым, называющим их по имени. Знай Ломпри об этом, он бы по-другому запел. Тоже мне, решения на макроуровне.

Все были погружены в Шестую симфонию Бетховена – как старательно и серьезно трудились над своими виолончелями, гобоями, английскими рожками, флейтами и прочим музыканты на сцене! Порой они сдерживали на секунду свои усилия, звуки замирали где-то внизу и тут же снова взмывали фонтаном, обрушиваясь на публику пригоршнями брызг. Басы отдавались у Пипкаса в животе, и под фонтаном звуков мысли уносились невесть куда. Голова начинала ныть. Как в церкви. Мать таскала его в воскресную школу и на лютеранские богослужения, пока мальчику не исполнилось десять лет и они не переехали из Сент-Пола, штат Миннесота, в Сан-Хосе, в Калифорнию. Вера почему-то переезда не пережила, а может быть, просто на новом месте не оказалось лютеранской церкви. Как бы то ни было, Пипкас помнил, что у него тогда болела голова. И мысли блуждали тяжело и бесцельно, прямо как сейчас. В воскресной школе им излагали катехизис, а он вспоминал, как в четыре года хотел доказать соседским мальчику и девочке, что по льду можно запросто ходить – сделал три шага по блестящей поверхности пруда и погрузился в ледяную воду. Не окажись рядом друзей, он утонул бы или замерз насмерть. Нет, Рэй был умным мальчиком, самым умным во всех классах, где учился, хотя в четыре года и не знал ничего об относительной плотности льда. Он всегда был самым способным, самым многообещающим. Так как же он оказался в таком болоте? В долгах как в шелках, да еще в самых глупых долгах – по кредитным картам. Вечно без денег, на открытие выставки в музее Хай или на симфонический концерт ему вход заказан, если только какая-нибудь благодетельница не даст билет. Едва может найти приличный костюм, чистую рубашку и нормальный галстук для выходов на люди. Карьера катится под гору. Высшая каста человечества, принимающая решения на макроуровне, презирает его. Самое смелое в жизни предприятие разваливается – «пока» – из-за главного человека в банке, макродеятеля, горбуна с вытянутой, как у гончей, шеей… Почему, интересно, почти все «бизнес-лидеры» такие высокие, как Ломпри, например? В нем ведь даже с его сколиозом шесть футов пять дюймов! Может, это и есть один из основных критериев успеха, пропущенный многочисленными тестами, и именно его отсутствие и погубило Рэймонда Пипкаса? Как ему теперь выбраться из этой дыры, как спастись? Здесь, в темноте, вовсе не так уж плохо… Виолончели, гобои, фаготы и скрипки визжали, стонали и скрипели, отдаваясь в животе, и вдруг посыпатись трели флейты, ей вторили трубы, кларнеты, снова скрипка и фортепиано – всё это лилось на голову, как внезапный дождь среди солнечного дня на Багамах… но под уютным покровом темноты. В темноте женщина рядом с ним уже не была грузной пятидесятитрехлетней матроной. Это была симпатичная женщина с билетами куда угодно.

Мысли Марты крутились вокруг сцены. Интересно, кто эти люди, с таким благоговением играющие на своих инструментах? Вон та скрипачка, третья справа, на вид примерно ее ровесница, симпатичная, хотя немного расплывшаяся, и волосы не уложены… Какая у нее жизнь? Грустная, решила Марта. В детстве скрипачка считалась будущим виртуозом – стройная, уверенная в себе, задорная девочка с большим талантом, свободная и смелая душа, наделенная роковым инстинктом влюбляться не так и не в тех… а теперь ей пятьдесят, и она просто одна из ряда скрипачей на концертной сцене в Атланте. Но, по крайней мере, у нее есть талант! Даже самый пустой и одинокий дом она может наполнить музыкой! А может быть, Марта не угадала? Ей захотелось вдруг, чтобы вместо музыки в этом темном, серьезном и чуть печальном зале каждый оркестрант встал бы и рассказал о своей жизни… великолепные обещания юности, беспомощные компромиссы зрелого возраста, и наконец… В самом конце ряда скрипачей сидел помятый старик – волосы торчат клоками, серые складки кожи свисают с края скрипки, зажатой под подбородком. Наверняка одинокий, решила Марта. Они с женой жили только друг другом, но она умерла. И каждый взмах смычка стал воплем скорби. Старик кое-как перебивается уроками игры на скрипке, но к чему эта так называемая музыка? Смычок старого скрипача продолжал рыдать. У Марты выступили слезы. Две или даже три тысячи людей в концертном зале… а какое громадное одиночество… и кто кроме нее пожалел несчастного? Наверняка никто. Для окружающих одиночество – это клеймо, провал, признак неудавшейся жизни. Нарушение этикета, вечный источник неловкости. Вот во что превратилась жизнь самой Марты, когда Чарли ушел от нее, – в одну сплошную неловкость. Мария Бантинг, Летти Уизерс, Ленор Нокс, Бетти Моррисси – все они понятия не имели, кто такой Рэй Пипкас. Тем не менее, благодаря ему Марта перестала быть для них пустым местом. Скрипачи на минуту затихли. Женщина с растрепанными волосами и старик опустили инструменты. Оба смотрели куда-то вниз, наверно, следили за партитурой – или думали о своем? Что у них останется, когда музыка смолкнет? Что ждет их дома, кто ждет? Насколько Марта помнила, Бетховену тоже приходилось несладко.

А пригоршни брызг все сыпались и сыпались, постепенно превращаясь в настоящий ливень. Бетховен разошелся не на шутку, и конца этой буре не было видно. Пипкас попробовал представить себя композитором: вот он сидит за столом над бумагой с нотным станом и пытается сочинить мелодию… нет, подобное выше его сил. Ведь и большинству композиторов сочинительство давалось нелегко, даже великим, – Пипкас где-то об этом читал. Но, по крайней мере, от них что-то осталось, их детям было на что оглянуться… Если его, Пипкаса, переедет завтра какой-нибудь «линкольн», что о нем напишут? И кто, кстати, если уж на то пошло? Близкие обычно помещают платный некролог в «Джорнэл конститьюшн» – но кто именно будет это делать? Бетти? Сирья? Мастер П. П. Пипкас? Законные сыновья? Почему-то так вышло, что после разрыва с Бетти он почти не видел сыновей. Интересно, играли они еще хоть раз у того баскетбольного кольца на дорожке? Ему, Рэймонду Пипкасу, сорок шесть лет, но он даже ничтожного следа на земле не оставил… а кто-нибудь вроде Эдварда Бантинга даст лишних пять миллионов на местную больницу, и в его честь назовут целый корпус. Как же, ведь он великий филантроп – кто будет вспоминать, что свои деньги этот Бантинг заработал брокерскими аферами с препаратом от насекомых-вредителей? Здесь, на Юге, любят говорить о семье, но если копнуть поглубже – ясно, что за этим не стоит ничего, кроме денег. Можно до хрипоты рассуждать о семье, но если ты живешь в съемной квартирке на Угольных холмах, а не в особняке на Уэст-Пэйсес-Ферри, в другой части Бакхеда, – кого эта семья интересует? Что проку в длинной цепи человеческих жизней, если она ведет прямиком по покатому склону в канаву у трассы 75?

Ну-у-у… э-э-э… по крайней мере, эта женщина следит за собой, ходит в тренажерный зал, разве нет? Сколько раз упоминала о «Формуле Америки», о занятиях, которые ведет какой-то турок, Мустафа Как-его-там. Так может, она… что там говорил Микки Мэнтл? Прежде всего в женщинах важны красивые икры. Если икры в хорошей форме, то велика вероятность, что и бедра в хорошей форме; если же бедра в хорошей форме, то какой может быть живот и все остальное? А икры у Марты красивые… О хос-ссподи, ей же пятьдесят три! Расслабься, Пипкас… Это вполне может быть союз, основанный на честной взаимной договоренности. Она же не дура. В ее возрасте о детях речи не идет. Марта даст определенную свободу тебе, ты ей – если, конечно, ей будет, на что эту свободу употребить. Но что скажут люди? Женщина старше его на семь лет! Да… а сейчас-то что говорят? Хэрри Зейл открыто смеется над его стараниями по делу Крокера, а Артур рявкает так, будто он, Пипкас, не вправе совать нос в дела, которые решаются на сорок девятом этаже. Хотел бы он посмотреть, какие у них тогда будут рожи! Сейчас-то они обходятся с Пипкасом как с обычной рабочей пчелкой… Что ж, так или иначе, это надо менять!

Смычки над скрипками двигались вверх и вниз, как… ножки кузнечиков. Почему в голову вдруг пришло такое сравнение, Марта понятия не имела. Она следила, успевает ли старик скрипач на том конце за первой скрипкой… кажется, он играет сам по себе… Рэй моложе ее. Марта не знала, насколько, но в его внешности до сих пор оставалось что-то детское. Что-то слишком мягкое, пассивное. Мужчину такого типа любая властная женщина – что бы ни было источником ее властности, сильный характер или просто посредственность – легко подавит. Жена выставила его из дому! Сказала ему – убирайся, и он убрался! Не то чтобы Марта считала себя властной… Трудно быть властной, прожив двадцать девять лет с Чарли Крокером. Но что касается Рэя, тут женщине просто необходимо быть властной. Он симпатичный и отзывчивый, но ему не хватает твердости. Такой мужчина требует правильного обращения. Зато он внимателен, тебе с ним приятно и удобно. Чарли нередко коробил Марту, особенно когда начинал предаваться своим бурным развлечениям. Рэй никогда бы не сделал ничего неприятного. Хотя разве ей что-то предлагают? Они проводят вместе пятый вечер, и Рэй ни разу не пытался стать ей ближе, чем сейчас… Боковым зрением Марта различала в темноте лишь неясный силуэт. Вполне возможно, что он мечтает только о золотой звезде от «ГранПланнерсБанка» за создание своего драгоценного синдиката.

Бетховен теперь просто неистовствовал, отдаваясь у Пипкаса в животе всеми гобоями, виолончелями, ударными оркестра и одновременно вздымая под потолок очередной фонтан звуков. Все это вызывало легкий туман в голове, какое-то пьянящее и, пожалуй, даже любовное чувство. К чему оно может привести? Ни малейших предположений. Дорого ли обойдется? Вряд ли. Сильно ли она разозлится в случае чего? Не очень-то. Скорее воспримет как комплимент. Ведь он молодой мужчина. Насколько сам Пипкас мог судить, за последние двадцать лет его внешность не изменилась. Разве что пару фунтов набрал. У него даже второго подбородка нет. К пятидесяти-шестидесяти что-то случается с людьми – подбородки у них теряют форму, сливаются с шеей, щеки тоже свисают. Нет, пожалуй, если Марта сочтет это комплиментом, получится хуже всего. А что лучше всего? Никакого ясного представления на этот счет у Пипкаса не было, поскольку он не очень понимал, как далеко хотел зайти. Надо действовать по обстоятельствам. Бум-бум-бум, дрызг-дрызг-дрызг, наседал Бетховен, и опять дрызг-дрызг-дрызг. Пипкаса одолевала уютная сонливость. Краем глаза он рассматривал Марту. От ламп на сцене в зале стоял мягкий полумрак, отчего ее силуэт казался чуть размытым, будто подтаявшее мороженое. Но это всего лишь игра оттенков, искажение, вызванное светотенью. У нее красивые икры. Красивые икры, красивые икры. Руки на коленях, вот в чем сложность. Если потянуться за ее ладонью и попасть пальцами чуть дальше, может показаться, что он лезет ей между ног, и тогда вся затея превратится в отвратительный фарс. Пипкас медленно повернул голову и посмотрел на Марту уже не боковым зрением. Тусклая полоса света упала ей на руку, выхватила из темноты золотые часики и браслеты. Нет, вы только посмотрите… на одном запястье у нее, наверно, больше денег, чем вся сумма чистого дохода, которую он держал в руках за последние несколько лет. Золотой блеск дал Пипкасу какую-то видимую цель. Так – решиться ли? – а почему нет? – вперед! Он смотрел на Марту ровно ту секунду, которая была нужна для безошибочного движения. Смотреть на нее, когда их руки соприкоснутся, он не хотел. Почему? У Пипкаса не было ответа на этот вопрос… наверно, он просто не знал, что хотел бы выразить этим взглядом. Пальцы нащупали рельефный металл браслетов и витых цепочек на запястье Марты, потом накрыли ладонь. Марта могла убрать руку – но не сделала этого. И не стала недоуменно оборачиваться. Ее ладонь подалась, когда Пипкас переплетал свои пальцы с ее пальцами.

Ого! Здраствуйте-пожалуйста. Что он задумал, интересно? В голове у Марты кипело, но не от эмоций, а от стратегических выкладок. «Мне уже давно не шестнадцать. Если я не возражаю против такого невинного прикосновения, это намек на нечто гораздо большее, хотя я и не вполне уверена, на что именно. Однако если я отниму руку, даже самым шутливым жестом, то этим откажусь от всего, что мне может дать общество Рэя. А если вдруг зажжется свет и все увидят меня за руку с мистером Рэймондом Пипкасом из „ГранПланнерсБанка“, я со стыда сгорю. Почему? Не могу точно объяснить. Рука у него приятная, большая и теплая. Может, слегка пожать ее?» Не стоит, решила Марта, – она просто не знала, что означало бы это пожатие. Может, посмотреть на него? Но как посмотреть? Тепло? Благодарно? Нежно? Или иронически подняв брови, словно говоря: «Это только игра, да, Рэй?» По правде говоря, она сама толком не знала, что хотела бы сказать взглядом или пожатием. Не поворачивая головы, Марта скосила глаза как можно дальше. И увидела боковым зрением, что Рэй тоже не смотрит на нее. Так они и сидели рука об руку в темноте концертного зала Художественного музея. А одинокие скрипачи пилили смычками воздух, как кузнечики.

Когда концерт кончился и они с Генриеттой застряли в людском потоке посреди фойе, Роджер Белый сказал жене с широкой снисходительной улыбкой:

– Забавно. Ты догадываешься, почему Скотта Джоплина сунули в конец?

Разговоры о классической музыке, даже с Генриеттой, всегда напоминали ему об этом ужасном прозвище – Роджер Белый.

– Почему? – спросила жена.

– Потому что это вкусная шоколадная конфетка. – Роджер осекся. Хоть бы Генриетта не прицепилась к двусмысленному слову «шоколадная». – Это десерт, сладкое, лакомый кусочек – поощрительный приз для наших ценителей, – он слегка кивнул на толпу вокруг, – за то, что высидели Стравинского.

Роджер еще шире улыбнулся жене, будто высказал потрясающе остроумное замечание и теперь очень доволен собой. На концерте они были единственными черными, по крайней мере, других Роджер не видел, и он не хотел, чтобы остальные посетители – белые – подумали, что они с Генриеттой чувствуют себя хоть в какой-то мере неловко, приниженно, беспокойно.

– Вкусная шоколадная конфетка, да?

– Я не в том смысле, – оправдывался Роджер Белый, снова ослепительно улыбаясь. – Его задвинули в конец не потому, что он чер… афроамериканец. – Генриетта стала такой продвинутой, что ему приходилось следить за своей речью в ее присутствии. – Просто «Кленовый лист» популярен, это быстрый, веселый, жизнерадостный рэг. Надо же как-то поощрить тех, кто высидел «Весну священную». Посмотрела бы ты на вытянутые лица слушателей, если бы в конце им досталась только хорошая порция Стравинского! – Улыбка Роджера стала ярче еще на сто ватт.

– Ну, я не знаю…

– Стравинский для Атланты новый композитор, авангард, последний писк!

– Ну, не знаю…

– В Атланте это все равно что первое исполнение «Le Sacre du Printemps» [39]39
  Весна священная (фр.).


[Закрыть]. Только освистать никто не посмел бы, вот и вся разница. Интересно, что бы они делали, если бы это был Шёнберг? Удавились бы с тоски, наверно, или уволили кого-нибудь.

– Скорее всего, было бы так же, как сейчас, – сказала Генриетта и придвинулась к муже поближе, чтобы не повышать голоса. – Музыка их интересует в последнюю очередь. Все думают только о Фарике и дочке Армхольстера.

– С чего ты взяла?

– Слышу. Когда мы пришли сюда, вокруг только об этом и говорили, да и сейчас только об этом и говорят.

Роджер огляделся… Черт возьми… Несомненно, жена права… А ведь его фотографии трижды печатали в газетах, и кадры пресс-конференции показали все доступные в городе телеканалы. Люди… узнавали его! Он старался стоять как можно прямее и невозмутимее. В тридцати-сорока футах от Роджера белая женщина с пышно взбитыми волосами смотрела прямо на него. Она улыбнулась. Роджер не знал, улыбаться ли в ответ. Не оборачиваясь, женщина потянула за рукав своего спутника, что-то сказала ему, и он тоже посмотрел на Роджера. Роджер отвел взгляд – ему стало неловко смотреть на них, не зная, как отвечать на их взгляды и стоит ли вообще отвечать. Он вздохнул. Ясно, это вирус звездной болезни, но он не поддастся. Он построил свою карьеру по совершенно другому принципу. Роджер захотел поделиться с Генриеттой своим наблюдением. «Смотри, вон те белые, что шепчутся, – как ты думаешь, может, они… узнали меня?» – Он уже открыл рот. Нет, только кретин будет так прямо спрашивать. Можно представить себе, какое ржанье раздастся в ответ!

Пока они медленно двигались вместе с толпой белых к воронке выхода, Роджер бросал взгляды по сторонам… и теперь был уверен, что на него смотрят. Его узнают. Это было совершенно новое ощущение. Он не мог больше держать его в себе. Роджер захихикал.

– Что это тебя так развеселило? – поинтересовалась Генриетта.

Роджер посмотрел на нее и вдруг стал еще счастливее – из-за ее красоты. Он обнял жену за плечи. Как тепло улыбалась ему Фортуна! Не просто красивая – великолепная жена! Огромные карие глаза на фоне светлой кожи, мягкие волны французской прически – и вдобавок ко всем этим подаркам судьбы еще и внезапная известность!

Он наклонился к Генриетте и прошептал ей на ухо:

– Не оглядывайся сразу по сторонам, но я боюсь, что множество людей здесь узнают защитника Фарика Фэнона!

Генриетта отстранилась и посмотрела на мужа с таким недоумением, какого он давно не видел на ее лице.

– Прости? – сказала она. – Я не уловила. Что-что они делают с защитником Фарика Фэнона?

Неуверенное:

– Узнают…

– Ты это серьезно?

– Ну, я только…

– Я не сомневаюсь, что они на тебя смотрят, Роджер, но ты случайно не хочешь узнать истинную причину?

– Ну…

– Это потому, что ты – афроамериканец.

Роджер Белый был поражен.

– Мы для них диковинка, редкое зрелище. В Атланте афроамериканцы не посещают симфонические концерты. Эти люди делают все, чтобы афроамериканцы ходили сюда и избавили их от чувства вины – только что билеты не раздают прямо на автобусных остановках в Блаффе, – и все-таки афроамериканцы сюда не ходят. Оглянись, сам увидишь. Они смотрят на нас, как на… на инопланетян – это самое мягкое слово, которое я могу подобрать.

– Я не… – Роджер не стал договаривать. Он совсем пал духом. Видимо, Генриетта это почувствовала – она взяла мужа под руку, прижалась к нему плечом и сказала:

– Прости. Я не хотела тебя огорчать. Просто ты держишься молодцом, и я не хочу, чтобы ты обманывался на этот счет. Я так горжусь тобой.