Текст книги "Мужчина в полный рост (A Man in Full)"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 54 страниц)

Поднеся трубку как можно ближе, Конрад сказал:

– Передай Карлу и Кристи, что говорила со мной, хорошо?

Джил кивнула.

– Скажи им, что я очень-очень люблю их. И скучаю по ним.

Джил снова кивнула. Конрад молча смотрел на жену. Но взгляд его выражал скорее не тоску, а беспомощность.

– Увидимся через неделю. – И сам почувствовал, что сказал это неуверенно, как будто спрашивая.

Джил молча кивнула. Конрад:

– Я люблю тебя, Джил, дорогая!

Джил нежно прошептала в трубку:

– Я тоже люблю тебя!

Повесив трубку, она все сидела и смотрела на мужа, плотно сжав губы.

Что они означают, эти плотно, как будто в отчаянии, сжатые губы? Что ему обо всем этом думать? Конрад послал Джил воздушный поцелуй и, все еще не выпуская телефонную трубку, сделал вид, что обнимает ее. Она послала ему ответный поцелуй, однако губы ее так и остались плотно сжатыми. Джил повернулась, собираясь уходить, и у Конрада возникло ужасное предчувствие, что он не увидит ее в следующее воскресенье, вообще никогда больше не увидит. Что ждет его в будущем, кроме общей комнаты? Где мир съеживался до самых примитивных инстинктов, где не оставалось места рассуждениям о справедливости, а уж тем более о душе. «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?»

Бараки Санта-Риты напоминали сараи с большими, мрачными, из темного дерева пролетами в два этажа. Камеры оказались совсем не такими, какими их представлял себе Конрад. Это были какие-то стойла, или даже клетушки свинарника. Как и на многих свинофермах, они были обмазаны бетоном грязно-бурого цвета и оштукатурены. В каждой камере площадью пять на девять футов едва помещались двухъярусная металлическая койка, привинченная к полу, и металлический сваренный санузел из раковины и унитаза. Окон не было, а дверью служил толстый деревянный брус вроде крышки корабельного люка, с прорезью, куда просовывали еду. Вместо потолка каждая камера была накрыта тяжелой проволочной сеткой. Заключенные сидели в своих камерах как ящерицы в клетках или террариумах, которые продаются в зоомагазинах. Если задрать голову вверх и посмотреть на сетку, можно увидеть нижнюю сторону деревянных мостков. По ним расхаживали охранники, время от времени поглядывая на тех, что сидели внизу. Еще выше были маленькие, наподобие чердачных, окошки, пропускавшие воздух и свет. Несколько древних потолочных вентиляторов на ременном приводе вертелись со скрипом и скрежетом, однако от духоты не спасали. Душно было всегда, даже ночью.

Сейчас скрежет вентиляторов прорезал мягко льющееся соло джазового саксофониста Гровера Вашингтона, звуки которого распространялись через систему громкоговорящей связи, настроенную на оклендскую радиостанцию, передававшую классическую музыку и джаз. Конрад не понимал, зачем она – успокоить заключенных или подействовать им на нервы. Все охранники были из местных, из полицейского управления округа Ливермор Вэлли, в основном оки, но встречались и латиносы. Заключенные же были практически все черные из О-тауна, или Шишка-сити, как называли город сами оклендцы. Музыку О-тауна охранники терпеть не могли. Так что, если они включили джаз, чтобы позлить местных парней, им это удалось.

– Б-ля, выруби это мяуканье!

– Блядский прогноз погоды!

– Бля, скоко можно полоскать мозги!

– Ща зависнем, как те компы в двухтысячном, бля, году!

Конрад уже устал от этого блядского слова «блядь». За десять дней оно прочно засело у него в голове. Оно неслось отовсюду, из каждой камеры – из той, этой, вон той – изо всех. Его нельзя было не услышать, потому что вместо потолков в камерах были сетки. В Санта-Рите было слышно все. Это «блядь» и «блядский» капало на мозги всем и каждому, просачивалось внутрь и вылетало изо рта любого, будь то белый, латинос, желтый или даже охранник. Последние легко переходили на жаргон О-тауна. Можно было запросто услышать, как один оки, вышагивая по мосткам, перекрикивался с другим оки: «Э, Арментраут! Ну чё там еще? Чё за блядство на этот раз?»

Конрад сидел на бетонном полу камеры. Прислонившись спиной к стене, подтянув ноги и обхватив колени, он опустил голову с закрытыми глазами – пусть вся эта идиотская какофония лезет в голову, лишь бы ни о чем не думать… Бу-бу-бу-бу-бубба-бу-у-у-у-у-у-у-у-у… – тянулись мягкие, сочные, густые ноты саксофониста… Кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… – скрежетали древние вентиляторы… «Блядь-блядь-блядь…» – блядский хор со всех сторон… Т-р-р-ш-ш-ш т-р-р-ш-ш-ш… – шум спускаемой в унитазе воды… Бульк-бульк-бульк-бульк… – булькающий звук в самом конце, когда вода всасывается в трубу… И снова это «блядь-блядь-блядь» – со всех сторон…

Конрад сидел с закрытыми глазами – так было легче. Так он не видел тесную, грязную клеть, эту коробку для ящерицы, в которую его загнали, не видел двух сокамерников и ни о чем не думал… Если начнешь думать, додумаешься до того, что Джил окажется права… что все эти рассуждения о принципах не что иное, как поза… что он поломал жизнь себе и своим близким, упрямо потакая собственному «я»… в мире, где принципы ничего не значат… что нисхождение в эту дыру, в этот ад на земле, совершено во имя исключительно тщеславия и дурости… Да нет же! Он совершил это во имя детей! Конрад с гордостью расскажет им… когда они вырастут и смогут понять, зачем он принес такую жертву. Сидя с закрытыми глазами, Конрад силился представить черты Карла и Кристи, до последней черточки, и… не мог! Перед ним маячили лишь крохотные, размытые и бледные, как привидения, образы. Даже Джил, которую он видел совсем недавно, блекла и исчезала. Он терял их, всех троих, даже в памяти. Если Джил не придет… через неделю, через две, через три… если разведется с ним… Сердце гулко стучало. Конрад изнывал от духоты и тревоги. В подмышках собралась липкая влага. В животе урчало и как будто покалывало сотней маленьких ножей. Конрад ощущал вонь собственного тела, ставшую теперь частью миазмов Санта-Риты, от которых никуда не деться – миазмов человеческих существ! Эти миазмы заключали в себе поражение, разочарование, агрессию, сексуальное помешательство и, прежде всего, ужас. «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?» Санта-Рита вечно была переполнена, и его запихнули в камеру третьим. В то время как там едва помещались двое. Его сокамерниками оказались оки по прозвищу «Шибздик» и гаваец «Пять-Ноль» [20]20
  Прозвище гавайца связано с его родиной, Гавайями, 50-м по счету штатом США.


[Закрыть]. Оба были в тюрьме далеко не новичками, и, похоже, им хотелось, чтобы он, Конрад, испарился. Для них он был никчемным карасем, не соображавшим, что к чему, да к тому же виноватым в тесноте. Оки, которого звали Шибздик, занимал нижнюю койку, гаваец Пять-Ноль – верхнюю, а Конрад спал на матраце на полу. Матрац сокамерникам тоже пришелся не по нраву. Ночью он занимал все пространство между койками и дверью, даже не помещался – Конраду приходилось подворачивать его и спать, согнув ноги. Днем матрац приходилось сворачивать и убирать под нижнюю койку – ни Шибздик, ни Пять-Ноль не желали, чтобы матрац мозолил им глаза. Равно как и Конрад. Потому он и сидел на полу. Сидя с закрытыми глазами, Конрад надеялся, что распиравшие желудок газы не вынудят его встать и совершить нечто отвратительное под носом у этих двоих, раздраженных уже одним только его присутствием.

– Бля, Пять-Ноль! Какого хуя ты мне ща сделал!

От неожиданно громкого вопля Конрад открыл глаза. Шибздик и Пять-Ноль сидели, скрестив ноги, на нижней койке. Шибздик стянул с себя желтую тюремную рубаху; Пять-Ноль заостренной гитарной струной накалывал ему татуировку – АК-47 [21]21
  Автомат системы Калашникова.


[Закрыть]длиной в три дюйма – прямо на грудь, чуть пониже впадины под ключицами.

– Бля… дерет по-блядски! – выпалил Шибздик.

– Буммас, парии, – оправдывался Пять-Ноль. – я тока хотел сделай затвор, типтак, вот и дерет, да.

– Ну так, блин, не делай «типтак»!

– Буммас, парин, лады, тока ты смодал када-нить автомат, какой там затвор, знаш малёк? – Он начертил в воздухе короткую дугу.

«Типтак?» Конрад наконец догадался, что на гавайском диалекте «смодать» значило «смотреть» или «видать», «малёк» – «немного», а «типтак» – «типа так».

Невысокий Шибздик был жилистым, с сеткой вен на руках. Весу в нем было фунтов сто сорок, не больше. Он напомнил Конраду Энерджайзера со склада. Вот только Шибздик, когда нервничал, насупливал брови, и выходило, будто он постоянно злится. На одном плече у него была татуировка с девизом: «Жить, чтобы гнать, гнать, чтобы жить». Под ней – изображение небольшого, но прорисованного до мелочей мотоцикла с крыльями, за которым сидит призрак. На другом плече – татуировка черепа в фуражке нацистского офицера. Все это были тюремные татуировки, сделанные довольно-таки искусно, однако в черном цвете и смазанные рубцами коллоидной ткани в тех местах, куда попадала грязь. В государственных исправительных учреждениях к татуировкам относились терпимо, однако в Санта-Рите они находились под запретом. Шибздик и Пять-Ноль придумали, как избежать наказания – садились на нижнюю койку, туда, где их не могли увидеть охранники, патрулировавшие наверху.

Про себя Конрад решил, что Шибздику где-то под сорок. А Пять-Ноль, по всей видимости, лет на десять моложе. Гаваец был крепкого телосложения, скорее рыхлый, чем мускулистый, с гладкой, цвета мастики, кожей, копной иссиня-черных волос и широким, плоским носом. Над полными губами тянулась узенькая ниточка усов, но широкие челюсти и хорошо развитый подбородок компенсировали недостающее, делая лицо волевым и даже привлекательным. Конрад наблюдал, как Пять-Ноль шариковой ручкой чертит силуэт автомата Калашникова на клочке бумаги. Наколка татуировки оказалась удивительно сложной работой. Сначала Пять-Ноль побрызгал раздобытым у интенданта дезодорантом Шибздику на грудь, нанося слой, похожий на восковую пленку, затем прижал к груди бумажку с рисунком. Когда бумажка была снята, на коже отпечатался рисунок. Пять-Ноль принялся трудиться над ним – держа струну наподобие ланцета, он накалывал контуры. Пять-Ноль работал с таким усердием, что казалось, будто брови у него завернулись вокруг переносицы. Конрад с любопытством наблюдал за ним.

Пять-Ноль вдруг замер. Не меняя положения рук, зависших над грудью Шибздика, он обернулся и сердито глянул на Конрада, как бы говоря: «Чего вылупился?» И проворчал:

– Я те чё? Я те деньги должен или как?

Шибздик тоже обернулся, насупив брови и зло прищурившись. Уже отворачиваясь, он пробормотал вполголоса:

– Вот ведь, а? И чё, спрашивается, вылупился?!

Конрад пожал плечами и отвел взгляд, снова закрыв глаза. Несмотря на весь тюремный арсенал этих двоих, который они демонстрировали ему, он их не боялся. Конрад уже успел узнать, что Шибздик – мелкий преступник-рецидивист, и в тюрьмах бывает чаще, чем на свободе, а сейчас ждет суда по обвинению в сбыте наркотика, крэнка, разновидности метедрина. Шибздик похвалялся принадлежностью к Арийцам; может, так оно и было, поскольку он входил в число тех нескольких белых, которые, несмотря на контроль черных, могли пользоваться телефонами. Но хотя Шибздик и строил из себя крутого парня, видно было, что нервишки у него шалят: он то и дело подергивался, лицо перекашивалось от тика, долгое угрюмое молчание сменялось припадками гнева. Пять-Ноль попал в тюрьму по обвинению в махинациях с кредитными картами, и, судя по всему, не в первый раз. Гаваец обладал врожденным инстинктом самосохранения и, как многие сметливые азиаты, попавшие за решетку, примкнул к группировке латиносов, именовавшей себя «Нуэстра Фамилиа».

О кодексе тюремного поведения, нравах и языке заключенных Конрад узнавал из нескончаемой болтовни Шибздика и Пять-Ноль. Вынужденные часами сидеть взаперти, они иногда брали книги с тележки, приезжавшей в блок каждые две недели. Шибздик читал роман под названием «Беркут», о последних днях Третьего рейха, о бегстве Гитлера и его пленении Сталиным; Шибздик искренне верил, что роман основан на исторических фактах. Пять-Ноль читал «Доктора Сноу» – о сутенерах и об «их сучках» – некоего Дональда Гойнза. Он то и дело захлопывал книгу, приговаривая: «Вау, буммас! Чо за дерьмо!» После чего брал блокнот с шариковой ручкой, раздобытые у интенданта, и принимался рисовать мужчин и женщин с непомерно вздувшимися мышцами – супергероев из комиксов. Фигуры выходили гротескными, однако огромный гаваец рисовал их, соблюдая анатомические пропорции. Он изображал богов и богинь, зачастую в момент какого-нибудь устрашающего действия – рисунки получались довольно сложными, с перспективой. Шибздик упрашивал гавайца нарисовать порнографическую картинку; иногда Пять-Ноль уступал его просьбам, и тогда Шибздик довольно хихикал. А теперь гаваец накалывал Шибздику АК-47. И пока шла работа, эти двое продолжали вести устную хронику тюремных дней.

Пять-Ноль называл себя «мокай», что, как понял Конрад, на диалекте означало бродягу, перебивавшегося случайным заработком. Пять-Ноль погорел не у себя на Гавайях, а здесь, на материке, и загремел в Санта-Риту.

В то время как Конрад сидел на полу с закрытыми глазами, Пять-Ноль и Шибздик обсуждали бодибилдинг, которым занимались некоторые заключенные, и возникавшие из-за этого проблемы. В блоке была всего одна душевая – Пять-Ноль произносил ее как «мыльненая», – ряд кабинок у стены общей комнаты, отделенных от остальной ее части бетонной перегородкой по пояс высотой, с узким проходом посередине. В Санта-Рите не было тренажеров для занятий бодибилдингом, и «накачанное жулье» приспособилось заниматься в проходе – вставали между стен и, опираясь руками о бетон по обеим сторонам, поднимались и опускались, качая мышцы плеч, груди и трицепсы. Черных в блоке было раза в три больше, чем белых; их главарь по кличке Громила, носивший на голове прическу из рядов косичек с вплетенными желтыми шнурками, эдакую тюремную корону, отличался еще большими размерами, чем Ротто. Когда черные, или, как их еще называли, «пополос», качались, никто не мог зайти в душевую помыться. На что и жаловался Пять-Ноль.

– Тока сунься, – говорил он, – и все, ты в усрачке.

В «усрачке» не было словечком гавайца, так во всей Санта-Рите говорили о тех, кому «не поздоровилось». Конраду стало интересно, как на это отреагирует Шибздик; он чуть приоткрыл глаза, но так, чтобы сокамерники не заметили его взгляда.

– Дерьмо! – выругался Шибздик. – Пусть тока какой хрен не пустит меня в эту душевую, хрен ее дери. Я покажу, кто в усрачке.

– Ну да, ну да. У тебя типа лакасы, – то есть яйца, – большие, бра? Знаш такова аббала, Гнуса? Эт аббал хотел тараканить, – то есть пробраться, – в мыльненую за пополос, бумма! Громила со своими ему морду набил! Измакаронили аббала! – Пять-Ноль продемонстрировал на себе, до чего накачаны мышцы у «Громилы со своими».

– Да пошли они со своими отжиманиями и прочей хренью! – На лице Шибздика отразилось бесконечное отвращение. – Хошь знать, чё бы я сделал с ихними хреновыми мышцами, с этими шариками? Не, в натуре?

– Чё?

– А железяку попрочней взял бы. Ломик. Я б такое устроил этим амбалам во всей, на хрен, тюряге. – Шибздик сжал кулак и вдруг сделал резкий выпад, будто бы вонзая нож в солнечное сплетение врага.

Как раз в этот момент раздался лязг – охранник отодвигал заслонку, закрывавшую прорезь в двери.

– Хенсли!

Конрад поднял голову.

– Тебе передача.

Конрад поднялся и шагнул к двери. В прорезь он разглядел охранника – бледного, рыхлого оки с огромными ручищами, выпиравшими из коротких рукавов серой форменной рубашки. Тот разорвал заклеенный конверт и достал из него книгу. Конрад успел разглядеть на обложке только одно слово «Стоики» – охранник снял суперобложку и вместе с конвертом сунул под мышку. Не говоря ни слова, он схватил книгу за лицевую обложку и начал энергично трясти. Страницы громко зашуршали, а задняя обложка с силой захлопала.

Конрад ужаснулся – так ведь и переплет недолго порвать!

Охранник вдруг перестал трясти книгу и посмотрел в дверную прорезь на Конрада.

– Книгу ты получишь, а вот это – нет. – И кивнул на твердую обложку.

После чего, схватив другой рукой страницы, согнулся и с громким кряхтеньем рванул сначала лицевую обложку, потом корешок и заднюю обложку. Когда охранник выпрямился, лицо у него было красным, а сам он тяжело дышал. Охранник поднял повыше то, что осталось от книги: жалкие обрывки, разлетавшиеся в руках, с каплями застывшего клея, торчавшими отовсюду.

– Ну вот, это тебе можно. – Охранник сунул ворох кое-как державшихся страниц в прорезь; Конрад взял их. – В следующий раз скажи, чтобы присылали в мягкой обложке. В мягкой, понял? – сказал охранник и ушел.

Конрад постоял, сжимая в руках сильно потрепанную книгу. Он не сразу пришел в себя. Только что его оскорбили, унизили каким-то изощренным образом. Что за беспричинное, бессмысленное проявление силы! «Моя книга!»

Все еще прижимая к груди ворох листов, Конрад повернулся и посмотрел на сокамерников со слабой надеждой на сочувствие, хотя тех явно возмущал уже один только факт его существования. Оба сидели на нижней койке и смотрели на Конрада.

– Во бля! – сказал Шибздик, обращаясь явно не к Конраду, а глядя на гавайца. – Мне бы эту, бля, обложку… Так вот, чувак, к слову о железяке… Да и не обязательно железяка, просто какая-никакая крепкая, длинная штуковина… Это я узнал на собственном опыте, в первый же день как попал в тюрьму. Я был… – Шибздик умолк. Его взгляд затуманился, как будто он смотрел вдаль, а не на грязно-бурую стену в двух футах. Потом он глянул на Конрада. Конрад отвел взгляд и отступил назад, к стенке, где, сев на пол, уткнулся в ошметки книги. Он начал листать ее, придерживая разлетавшиеся страницы. Первая оказалась пустой. На следующей было написано одно только название: «Стоики»… Странно… Не «Стоики в игре», а просто «Стоики»… Между тем Шибздик, глядя на гавайца, продолжал:

– Я был тогда еще пацаном семнадцати лет, хотя смотрелся на все двадцать. Во мне фунтов сто было, а меня швырнули к трем накачанным хренам.

Шибздик тем же самым жестом, что и Пять-Ноль, показал, какие у них были бицепсы.

– Трешка пополос?

– Не, белые долбоебы. Не успел я сообразить, что к чему, как двое качков хреновых подмяли меня, а третий… третий хотел трахнуть.

Шибздик снова надолго умолк.

– Да, погано… А ведь он трахнул меня, Пять-Ноль, в самом деле. Те двое, они пригвоздили мне руки-ноги к полу, я ни черта не мог двинуться. Семнадцать мне тогда было. А потом вся троица завалилась дрыхнуть, прям как после сытного обеда. Ну так вот… У одного долбоеба была книжка… вот прямо как у этого нашего… в твердой обложке, и спереди обложка висела на соплях. Пока долбоебы те храпели, я, значит, втихаря оторвал ее и начал сгинать картон, вот так. – Шибздик показал, как он гнул картон то в одну сторону, то в другую. – Сгинал-сгинал, покуда не вышел такой вот кусок. – Он показал руками размеры клина. – Потом начал сгинать картонку вдоль, покуда не получился двойной кусок. – Шибздик снова показал на пальцах длинный и узкий треугольник наподобие ножа. – Взял его с толстого конца, – он сжал пальцы в кулак, как будто в руке был нож, – наклонился над здоровенным долбоебом, который поимел меня, и… да простит меня Господь, Пять-Ноль… всадил картонку прямо в его правый глаз!

При этом Шибздик с такой яростью рубанул воображаемым ножом, что Пять-Ноль, сидевший на койке, отшатнулся. Шибздик издал жуткий вопль, который услышали в каждой камере.

– Буммас! А потом чево, бра?

Шибздик подался вперед; его руки и обнаженный торс как будто окаменели. Он вспомнил случившееся много лет назад, и глаза у него сверкнули.

– Долбоеб тот вскочил с воплями и схватился за глаз. А между пальцев – кровь. Он тогда еще посмотрел на меня оставшимся глазом; я был рад, что он увидел, кто с ним так расправился. Потому что это было последнее, что тот долбоеб вообще увидел – к слову сказать, орал он как резаный, потому что – веришь, Пять-Ноль? – я всадил картонку в его левый глаз!

Шибздик рубанул воздух рукой. Пять-Ноль снова отшатнулся, а вокруг завопили:

– Кто там трындит про выколотые моргала?

– Где этот шэзэ с картонкой?

– Э, слышь! Охренел, что ли? Заткнись, не то картонка окажется в твоей жопе, мистер Жопздик!

Подобные выкрики «за проволоку» только раззадорили Шибздика; он подался к гавайцу, похожий на дикого зверя, который вот-вот прыгнет.

– Понимаешь, Пять-Ноль, всего-навсего книжная обложка… Но что я из нее сварганил! Никакой тебе железяки, ничего такого! А уж как я отделал того долбоеба! Небось этому шаркающему кроту с яичницей заместо глаз жизня-то не сахар… Если еще коптит небо… Так ему, долбоебу, и надо! Пусть хоть какой долбоеб в этой ебаной тюряге попробует натянуть меня еще раз!

Вокруг загалдели по новой:

– Э, супермен! Поцелуй мою сладкую задницу!

– Кто этот шэзэ? С картонкой заместо мозгов!

– По этому шэзэ Резиновая камера плачет, ага!

– Ха-а-а ха-ха!.. Га-а-а га-га!..

При одной только мысли об изнасиловании Шибздик сделался бесноватым. Насмешки и издевательства черных взвинтили его до предела. Это было понятно с первого взгляда. Шибздик вскочил с койки и задрал голову вверх, к сетке, разинув рот и часто дыша. Ясно было, что он собирается что-то сказать, да так, чтобы все услышали. Что он и сделал:

– Пусть только кучка накачанных ниггеров попробует не пустить меня в душевую!

Сказанное возымело действие.

– Ну-ка! Кто там сказал «ниггер»?

– Что еще за блядь тявкает?

– Бля, этот шэзэ только что произнес «ниггер»!

– Э, начальник! Лучше упеки этого хрена в Чоквиль, иначе он мертвяк!

Из всех камер неслись вопли, сливаясь в настоящий гвалт. Конрад уже не притворялся, что читает книгу. Встревожившись, он выпрямился. В Санта-Рите «ниггер» было самым оскорбительным словом, какое только мог сказать белый.

– Где этот шэзэ, чтоб его? В какой, бля, камере?

На тюремном жаргоне шэзэ означало сумасшедший. Многие, попадавшие в Санта-Риту, поначалу получали направление в городское учреждение тюремного типа в Вакавиле, чтобы пройти психиатрическое освидетельствование. Психически ненормальным присваивали категорию «ШЗ», а гомосексуалистам – категорию «ГМ». Сами же заключенные называли Вакавиль либо Чоквилем, либо Пидарвилем. Так что Шибздик, вполне возможно, был кандидатом в Чоквиль.

Конрад напрягся. Сидя на полу, он бросил взгляд на гавайца. Тот передвинулся подальше от Шибздика, на край койки, а гитарную струну отложил. И глянул на Конрада; впервые во взгляде гавайца появилось нечто помимо того равнодушия, с которым бывалые сидельцы взирали на карасей. Но что же увидел Конрад? Он увидел возможность дружеских отношений между двумя несчастными, запертыми в одну клетку. Оба сейчас думали об одном и том же: этот взвинченный оки с половиной АК-47 на груди только что съехал с катушек.

Шибздик, конечно же, сразу взвился. Он запрокинул голову к сетке и заорал:

– Да на кого вы пасти разинули, кучка ебаных амбалов! – Потом запрыгал по камере как обезьяна, почесывая ребра и вопя: – Амбалы! Амбалы! Амбалы!

Вокруг стоял оглушительный рев.

– Слышьте! А ну, кончай базар! – гаркнул один из охранников, ходивших наверху.

Из какой-то камеры донесся голос, перекрывший все остальные:

– Скажи этому шэзэ, этому, бля, расисту, чтоб сам кончал базар, не то кепку ему спилим!

– Кепку спилим те, бля!

– Кепку спилим!

– Кепку спилим!

– Кепку спилим!

«Кенни! Вот и аукнулось!» В ту ночную смену, когда Конрад получил уведомление об увольнении, Кенни прикатил на новенькой, красного цвета, тачке с грохочущей музыкой; из динамиков неслось что-то вроде кантри-метал, «Мозг сдох» и группа под названием «Запеканка с гноем» орала: «Ща кепку спилю, я сказал… Кепку спилю, я сказал… Кепку спилю, я сказал…» Кенни, изображая из себя крутого парня в теме, просветил тогда отсталого Конрада, объяснив, что в тюрьме все так говорят. Вот ведь как вышло! Но Кенни ничего не знал! Он даже не догадывался, каково это – быть запертым в клетке, как какая-то ящерица. Да еще когда все вокруг готовы в самом деле «спилить друг другу кепки»!

Шибздик встал с койки и посмотрел на сетку; со стиснутыми зубами, с руками, вытянутыми по швам, он был похож на ковбоя из вестерна, который вот-вот выстрелит. Шибздик стоял по пояс голый. Его худощавое тело представляло собой сплошные хрящи, узлы и вены. Брови так и ходили туда-сюда – он был взбешен. Призрак-мотоциклист и нацистский череп на плечах приняли устрашающе реальный вид. Наколотый АК-47 имел такой же безумный вид, как и сам Шибздик. Половина автомата все еще вырисовывалась бледно-черным контуром рисунка, другая половина, уже наколотая, горела. По лицу Шибздика бежал пот, взмокшее тело блестело. Он истошно заорал:

– Заткнитесь, мать вашу! Заткнитесь!

– Тихай, бра! – сказал ему Пять-Ноль. – Глана дело – спакойна! – Однако тот его не слышал.

– Заткнитесь, бля! – снова завопил Шибздик. – Не то ща из вас рисовую кашу сделаю, кучка недоделанных Анкл Бенов!

Вопли со всех сторон только усилились. Кто-то выкрикнул:

– Мертвяк, бля!

Все тут же подхватили, скандируя:

– Мертвяк! Мертвяк! Мертвяк!

Шлеп!

Что-то шлепнулось на пол рядом с Конрадом. И разлилось густой и липкой жижей желтоватого цвета. Сразу завоняло мочой и чем-то приторным. Конрад вскочил, пока жижа не растеклась. Сверху, с сетки, свисало нечто зловеще-вязкое – оно постепенно тянулось под собственной тяжестью. Артобстрел! Из соседней камеры! Писука! Одна из придумок заключенных Санта-Риты, скорых на изощренные пакости. Заключенный мочился в пластиковый тюбик из-под шампуня, добавлял в тюбик сироп, припасенный с завтрака, встряхивал все это и завинчивал крышкой. Потом забирался на верхнюю койку и выдавливал отвратительную смесь через ячейки сетки в соседнюю камеру.

Шибздик уставился на жижу, растекшуюся по полу, затем скакнул мимо Конрада. Оказавшись у двери, он с силой ударил по ней пяткой, как какой-то каратист. Именно так заключенные выражали свое недовольство. Шибздик с минуту глядел на дверь и вдруг как забарабанит по ней: бум! бум! бум! бум! бум! бум!

– Э, Симмс! Ну чё там у тя? – крикнул сверху один из охранников. – Какого черта ты там делаешь?

Шибздик даже не поднял голову, он все гипнотизировал дверь:

– Мне надо амфетамин!

Охранник переспросил:

– Чё надо?

– Черт, дай мне амфетамин!

– Слушай, Симмс, да ты в усрачке!

Вокруг засвистели, загоготали. Лицо Шибздика перекосилось от гнева.

– Я сказал, мне надо амфетамин!

Кто-то выкрикнул:

– На кой те амфетамин, мертвяк! Пососи у меня!

Раздался дикий хохот.

Охранник позвал:

– Э, Симмс, слышь? Глянь-ка!

Шибздик задрал голову, а вместе с ним – Конрад и Пять-Ноль, к тому времени вставший с койки. Они увидели охранника, который склонился над перилами и смотрел на них.

– Остынь, Симмс, – сказал охранник. Затем свесил руку через перила, сжал кулак, оттопырив большой палец, и подвигал им туда-сюда, как бы говоря: «Иди подрочи».

Шибздик в ярости взметнул руку, показывая охраннику средний палец. Развернувшись к двери, он с еще большей силой забарабанил: бум! бум! бум! бум! бум! бум! бум! бум! бум!

Охранник крикнул:

– А ну, угомонись, Симмс, на хрен! Я приказываю!

Шибздик заорал:

– Да пошел ты!

И продолжал колотить пяткой по двери. Еще один голос сверху, более низкий:

– Черт тебя побери, Симмс! Прекрати! Хочешь, чтоб к те заглянул Майкл Джексон?

– Ха-а-а ха-ха!.. Га-а-а га-га!.. – дружно заржали наверху.

– Да пошли вы все! – выкрикнул им Шибздик.

– Тихай, Шибздик! – сказал ему Пять-Ноль. – Тихай, бра! Глана дело – спакойна! Майкла Джексона приволочут – тада все!

Но Шибздика было уже не остановить. Охваченный яростью, он бесновался, а улюлюканье со всех сторон лишь распаляло его.

Конрад и Пять-Ноль прижались к противоположной стене камеры, где были раковина и туалет. Вскоре послышалось клацанье дверных задвижек. Только охранники, находившиеся снаружи, могли открывать или закрывать их. Когда заключенного предстояло вывести силой, задвижки всегда закрывали, чтобы другие заключенные ничего не видели. Клацанье становилось все слышнее, а вместе с ним и приглушенные голоса. Шибздик перестал барабанить в дверь. Он уставился на нее, но плечи и локти у него подрагивали. В прорези задвижки показалась пара глаз, и оки низким голосом сказал:

– Вот что, Шибздик. Сейчас я открою дверь, и ты спокойно, без глупостей, выйдешь.

– Да пошел ты! И нечего называть меня Шибздик, я тебе не приятель.

– Ладно, Шибздик там или мистер Симмс… Сейчас я открою дверь, и ты выйдешь тихо-мирно. А нет – станешь у меня мистером Усрачка.

– Да пошел ты!

– Слушай, Шибздик, мне чё, пригласить Майкла Джексона?

Шибздик в ответ метнулся к двери и харкнул в прорезь.

– Черт! Петух позорный! – выругался низкий голос.

Клац – закрылась задвижка. Теперь низкий голос доносился в камеру уже через сетку:

– Ну чё, Шибздик? Мы легких путей не искали, а?

Опустилась тишина. Шибздик, Пять-Ноль и Конрад не сводили глаз с двери. В Санта-Рите двери открывались внутрь камеры, и ручек у них не было, чтобы заключенные не попытались воспрепятствовать охранникам. Во всех камерах стало неестественно тихо. Заключенные не знали, как себя вести. Обычно они вставали на сторону того, кто затевал перепалку с охранниками, особенно когда последние применяли грубую физическую силу. Но Шибздик был шэзэ, который к тому же произнес слово «ниггер». Сверху скрежетали вентиляторы, и доносилось «бу-у-у-бу-бу-бу» саксофониста. Конрад смотрел на черную дверь, не отрываясь.

Дверь резко распахнулась, и в проеме возникла целая команда охранников в серых форменных рубашках с коротким рукавом и в темно-синих брюках. Главный, тот, что стоял впереди, загораживался прозрачным пластиковым щитом и держал биту. Это был оки по имени Арментраут, из всех охранников, дежуривших в блоке, он производил самое сильное впечатление. Короткие рукава его рубашки, явно чересчур укороченные, открывали бугры мышц, которые бывают только у качков, тягающих железки. Арментраут оказался обладателем того самого низкого голоса; он сказал:

– Кончай это дело, Шибздик, давай на выход. Не дури. Будешь вести себя смирно – никто тебя не тронет.

Шибздик, стоявший чуть пригнувшись, отступил назад и вроде бы расслабился. Он как ни в чем не бывало прислонился к стене у койки, скрестив руки на груди. Стоя на одной ноге, другой он опирался о стену.

– Вот и отлично, Шибздик, – похвалил его охранник. – Продолжай в том же духе.

Еще больше согнувшись, Шибздик глянул на охранника исподлобья. Но без явного подозрения – так окидывают взглядом бездомного пса, который трусит себе по своим делам. Несколько секунд противники стояли друг против друга и ничего не предпринимали. За Арментраутом, державшим щит и биту, стоял другой охранник, худощавый и мускулистый оки с резиновой перчаткой на правой руке. Перчатка, натянутая по локоть, была из толстой резины, огромной и уродливой. Конрад вдруг понял: это и есть тот самый «Майкл Джексон», прозванный так из-за одной перчатки – фирменного знака певца. Остальные охранники толпились у входа – камера была слишком тесной.