Текст книги "Мужчина в полный рост (A Man in Full)"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц)

ГЛАВА 7. Эй, кто-нибудь!., или Земля «С семи до одиннадцати»

Наступил час, которого Рэймонд Пипкас страшился больше всего. Стоял теплый апрельский вечер, за окном стемнело, а стрелка часов миновала девятку и поползла дальше. Он сидел один в маленькой съемной квартирке – да, съемной! за шестьсот двадцать пять долларов в месяц! под номером ХХХА! – в доме у подножия асфальтированного склона в квартале Нормандия Ли; выше асфальта скалой вздымалась высокая бетонная стена, по верху которой проходила трасса 75.

Вечер выдался слишком уж теплый, даже душный… Но если оставить два окошка крошечной гостиной открытыми, можно оглохнуть от мощного гула восьмиполосного скоростного шоссе, визга переключения передач и гудков огромных фур, а еще громкой, на повышенных тонах перебранки молодых пар, сытых по горло совместной жизнью и возней с орущими детьми, которых они сажают в детские креслица на задние сиденья «тойоты» или «хонды», то пристегивая ремнями безопасности, то отстегивая. Если же закрыть окошки, придется включить кондиционер, который скрежещет при каждом запуске компрессора.

Так что Рэй оставил окошки открытыми. И теперь слушал, как молодая жена орет на мужа – а обычно орали именно жены, – так вот, он слушал, как та орет:

– Нет, ты только посмотри, а! Сколько раз я тебе говорила! Твое отношение к собственному ребенку просто дерьмовое! Воняет, хоть нос зажимай! Фу!

Заголосил ребенок.

«Дерьмовое!» Вот какими словами жена честит мужа в наше время! «Дерьмовое!»

«Нормандия Ли… Ли…» Пипкас посмотрел значение в словаре – травянистый луг. Весь квартал – три параллельных друг другу двухэтажных дома с двадцатью съемными квартирками в каждом. По чьей-то странной прихоти каждая квартира обозначалась римской цифрой и латинской буквой: от IA и IB до ХХХА и ХХХВ. Луг составляли поросшие травой клочки земли вокруг каждого дома. Нормандию символизировали три крыши с невероятно крутыми скатами – как у молочных ферм на севере Франции. То, что Пипкасу досталась квартирка под номером ХХХА – в самой низине оврага, у подножия бетонной опоры, – казалось ему чем-то неприятным, однако вполне закономерным в свете последних зигзагов его судьбы. Формально квартал Нормандия Ли был частью Угольных холмов, а значит, и частью южного Бакхеда – единственное преимущество нового жилища Пипкаса.

Какая тоска! От гудения, тарахтения и отрыжек выхлопных труб, доносившихся с трассы, делалось только хуже. Все, кто с грохотом проносится там, наверху, – а их сотни, тысячи, – куда-то едут, может даже, едут к кому-то, а он, Рэй, сидит в одиночестве. Стрелки часов показывают четверть десятого; он смотрит в окно своей квартирки под номером ХХХА на окно квартирки под номером XIXA дома напротив. Кто там обитает – неизвестно, но он зачем-то привалил матрас к стене и развесил по краю пластиковые плечики с зажимами для юбок…

Надо же, а он, Рэй, считал районом дешевого съемного жилья Снелвиль. И это двухэтажный дом в стиле Колониального Вильямсбурга! [11]11
  Отреставрированный город XVIII в. в штате Вирджиния – музей под открытым небом.


[Закрыть]С четырьмя спальнями! С накрытым черепичной крышей колодцем! С фигурками мальчика и девочки, фонариками у входной двери и баскетбольным кольцом на площадке у гаража! По сравнению с этой дырой, в которой он живет сейчас, дом в Снелвиле просто роскошный калифорнийский отель. Даже несмотря на час езды до Атланты в сумасшедшем потоке машин. По крайней мере, там, в Снелвиле, были люди! Хотя у Бетти крутой нрав и она любит покомандовать, все же с ней можно было поговорить! Обри и Брайану всего девять и одиннадцать, но и они способны были заполнить пустоту вечера!

– Ну что, достукалась? Смотрю на тебя, и прямо блевать тянет! Нет, правда! – На этот раз разорялся муж.

Рэй подошел к окну, что называется, поближе к людям, пусть даже и подглядеть. Муж водрузил на крышу «тойоты» креслице с пристегнутым ребенком, который надрывался вовсю. На муже были белая футболка, растянутая безрукавка, джинсы и бейсболка. Жена тоже в джинсах, в жутко безвкусных кедах и красно-белой клетчатой рубашке, торчавшей сзади из джинсов. Она держала второго орущего ребенка, тоже в креслице, но еще не пристегнутого.

Пипкас ждал продолжения диалога. Люди! Человеческие голоса!

Но несчастная молодая пара, эти двое, которым до чертиков надоели их брак, их дети, их квартал Нормандия Ли, стояли и молча сверлили друг друга ненавидящими взглядами.

Самому Пипкасу семейная жизнь не то чтобы осточертела, он лишился ее не по своей воле – будто кто-то взял и вышвырнул его из теплой кровати. Даже не кто-то, а жена, Бетти. Как только узнала о Сирье, тут же выставила. Взяла и выставила! Все произошло очень просто: «Пошел вон, дрянь такая!» Бостонское воспитание в ней оказалось куда сильнее, чем он, Пипкас, думал. Никаких современных новшеств – дотошного выяснения отношений, походов к семейному психологу – для Бетти Пирс Пипкас из семьи бостонских Пирсов не существовало. Для кого угодно, только не для нее. Бетти – высокая блондинка с соломенными волосами, худощавого, крепкого сложения – прямо теннисистка. Двадцать один год назад, в Кембридже, он познакомился с общительной, улыбчивой девушкой. Получив диплом в Принстоне, она училась тогда в докторантуре по специальности «английский язык»; сам же Пипкас, закончив калифорнийский Беркли, поступил в Гарвардский бизнес-колледж. Они обручились еще до того, как он сдал на степень магистра делового управления, а вскоре и поженились. Рэй немного побаивался Бетти, но гораздо больше его пугало семейство Пирсов, живших в Бруклине и выезжавших летом на отдых в штат Мэн. Бетти настаивала на том, чтобы муж устроился на работу где-нибудь на северо-западе страны, а еще лучше стал бы предпринимателем – на «предпринимателя» она особенно напирала. Хотя ее собственный отец, Джон Кодд Пирс, был типичным бостонским приспособленцем в крупной компании, ходил в жилетке, из кармана которой свисала цепочка часов, и состоял членом в клубе (в гарвардском «Порцеллиан» – не уставала напоминать Бетти). Отец Рэя был без пяти минут гением – занимался термодинамической физикой в научно-исследовательском центре Эймса недалеко от Сан-Хосе, и его, Рэя, баллы по тестам в Беркли и Гарвардском бизнес-колледже достигали почти ста процентов. Уже тогда, в семидесятые, в банковское дело подавались только самые отстающие. Он же был одним из первых. Но назревала женитьба… одно… другое… да еще подвернулось место в «ГранПланнерсБанке», который тогда назывался иначе – «Южный Плантатор и Трастовая компания»… место по тем временам солидное… да и банк был немаленький, хотя и в Атланте… Для начала очень даже неплохо…

Бетти Пирс Пипкас так и не привыкла к Атланте. Она презирала южанок с их, как она выражалась, «жеманными улыбочками в ниточку». Бетти так и не привыкла жить вдали от любимого Бостона, города, в котором Пирсы были Пирсами. Но это вовсе не убивало ее, не прибавляло морщин… Со временем жена превратилась в настоящую амазонку – сильную, голосистую и деспотичную. Будучи истинной уроженкой Бостона, она даже не пыталась закрашивать преждевременную седину, а нерешительность и «младенческую привязанность» мужа к «ГранПланнерсБанку» презирала все больше и больше. Рэй попросту не в состоянии был собраться с духом и оставить ее… или банк.

И все же пламя «сексуальной революции» восьмидесятых лизнуло своими языками и его, Рэймонда Пипкаса. Вот черт! Стоя у окна и прислушиваясь к гулу пролегавшей наверху трассы, разглядывая асфальт перед домом и в душе взывая: «Эй, кто-нибудь!.. Лю-у-уди-и-и!..», Рэй вдруг подумал, что это треклятый Чарли Крокер, сам того не ведая, поспособствовал вспыхнувшей в нем, Рэе, любовной лихорадке. Однако он тут же выкинул подобные мысли из головы – хватит об этом. Да… а вот Снежная Королева с ее гейшами от искусства, Дженни и Эмми… Нет, хватит, черта с два он еще раз вспомнит их… Но Сирья… о ней он забыть не мог… Как бы ему этого ни хотелось…

Два года назад его впервые отправили в командировку в Хельсинки – отслеживать крупный, на четыре миллиарда сто миллионов долларов, заем, предоставленный банком для приобретения финских государственных облигаций. От Хельсинки, этой скучнейшей из европейских столиц, Рэй ничего не ждал, думал, будет даже тоскливей, чем в Бонне. Однако мисс Сирья Тирамаки оказалась воплощением радости и веселья. Он в буквальном смысле столкнулся с ней, нос к носу, в проходе между креслами первого класса рейса «Финнэйр» – Пипкаса сразили ее улыбка, огромные голубые глаза, густые светлые волосы, нежные изгибы шеи, крутые бедра… Пипкас летел первым классом благодаря бонусу, положенному тем, кто на линии Атланта – Хельсинки налетал определенное количество миль. Сирья же летела эконом-классом и зашла на территорию первого класса, в общем-то, незаконно, в поисках свободного туалета. Рэй был очарован искорками в ее глазах и, не желая раскрывать истинную природу своего первоклассного статуса, промолчал про бонус. Сирья оказалась всего-навсего закупщицей галантерейных товаров для сети финских универмагов «Рагар»; несколько раз в году она летала в Америку, чтобы оставаться в курсе новых тенденций на американском рынке. Но девушка произносила английские слова так странно, с таким интересным северным акцентом, что ее выговор показался Рэймонду невероятно экзотичным и эротичным! Вскоре они уже мило проводили время в его номере каждый раз, когда он прилетал в Хельсинки по делам «ГранПланнерсБанка». Никогда еще Рэймонду Пипкасу, эксперту отдела кредитования, не было так хорошо.

И у этого чувственного цветочка Скандинавии сложилось весьма своеобразное представление о том месте, какое он, Пипкас, занимает в международном банковском сообществе. Пипкас летал первым классом, останавливался в лучшем отеле Хельсинки, «Гранд Татар», водил Сирью в самые дорогие рестораны и, будучи экспертом крупного американского банка, встречался с самим министром финансов Финляндии. Сирья произносила «Рэймонд», прижимая язык к нёбу, и это звучало так необычно, так волнующе. Рэй никак не мог набраться смелости и проткнуть радужный пузырь образа сказочно богатого американского банкира. Что же до другого препятствия – «Но Рэймонд, ты ведь женат!» – то богатый банкир дал понять, что к жене у него давно уже не осталось никаких чувств, брак их стремительно разваливается, и стоит лишь слегка подтолкнуть…

Богатый банкир полагал, что эта маленькая финская кошечка воспринимает их отношения так же, как и он сам, а именно – как революцию в поясничных отделах. Теперь-то Рэй понял, что оказался еще наивнее, чем она. Однажды, после очередной сессии интернациональных поцелуев и объятий, посерьезневшая Сирья объявила ему о своей беременности. «Какие проблемы, – успокоил он ее, – в Америке аборты разрешены, это быстро и безопасно, не нужно даже ложиться в клинику». «Нет, Рэймонд, ты не понимаешь, – возразила ему Сирья, – я – католичка и сохраню ребенка. А ты будешь ему отцом». Сейчас, после долгих и мрачных размышлений, он понял, что отреагировал тогда прямо в духе Рэймонда Пипкаса – застыл как камень. Он начал избегать ее, а когда не получалось, лицемерил, раздавая пустые обещания. Сирья названивала в офис, и он каждый раз отговаривался тем, что ему, мол, нужно все хорошенько обдумать. Удачной такую стратегию не назовешь. Так что в один прекрасный день Сирья заявилась к нему на работу, уже с явно выпирающим животом, и объявила, что уволилась из «Рагара» и переезжает в Америку. Чтобы сын – а на ультразвуке ей сказали, что у нее мальчик, – стал американским гражданином, как и отец, который будет целиком и полностью обеспечивать своего ребенка, добровольно или… принудительно. Сирья уже успела нанять адвоката. Потрясенный Рэй опять повел себя в том же духе – ничего не предпринял, только дрожал от страха и умолял дать ему время. Между тем как судебному делу по установлению отцовства уже был дан ход.

Телефонные звонки, заказные письма… Бетти обо всем догадалась. Она заставила мужа рассказать, как все было, а потом вышвырнула из дома. Еще повезло, что подвернулась эта квартирка за шестьсот двадцать пять долларов в месяц – местечко, хотя и с огромной натяжкой, все же считалось Бакхедом. К примеру, кто-нибудь спрашивает: «Где вы живете?» И Рэй отвечает: «А, там… в верхнем Бакхеде». Сирья тоже сменила место жительства – уехала из Финляндии и поселилась где-то поблизости, в Декейтере, округ Де Кальб. Она родила сына в госпитале при Университете Эмори, сделав его гражданином не только Америки, но и Джорджии. И нарекла Пиетари Пяйвяринта Пипкасом – кажется, в честь знаменитого финского писателя. А теперь требует пятнадцать тысяч в месяц на содержание ребенка. Она что, смеется? Какой-то нездоровый у нее юмор. Никак не уяснит себе, что Пипкас получает, если без вычетов, десять тысяч восемьсот тридцать три. Взяла бы калькулятор да посчитала – сто тридцать тысяч разделить на двенадцать.

Он предложил ей триста долларов в месяц. Хотя и этого не мог себе позволить! Надо ведь платить и за свою хибару, и за дом с участком в Снелвиле, да еще давать деньги на Брайана и Обри (зубной врач и всякие разные внеурочные занятия). Потом – Бетти на лечение: у нее хроническая фистула. К тому же приходится оплачивать судебные издержки, которые его заживо съедают – и так уже превысили все допустимые пределы! До чего же все отвратительно! Все! Малыш Пиетари Пяйвяринта Пипкас где-то там… в округе Де Кальб… ест, гукает, снова ест… Ест и растет, ест и растет… требует все больше и больше… И она, финская femme natale [12]12
  Здесь: истинная женщина (фр.).


[Закрыть], будет из кожи вон лезть, она ведь хорошая мать… Этот маленький паршивец, этот Пиетари Пяйвяринта Пипкас, плод нелепой финской аллитерации, малец, народившийся в Джорджии… он, что называется, ее «талон на обед»… Он ест и растет и однажды поднимется с четверенек и пойдет уже на двух ногах…

– Тоже мне умник, дурная твоя голова! Ты посмотри – сейчас твой сын съедет с крыши этого старого драндулета и шмякнется башкой об асфальт! А все потому, что такой кретин, как ты, не в состоянии одновременно грузить в машину вещи и смотреть за собственным дитятей!

«Опять та жена… Кошмарная грубость… А все же человеческий голос!»

Господи, до чего же Рэю хотелось услышать ответ мужа. Любой, какой угодно, лишь бы услышать. Лишь бы звучал человеческий голос. «Эй, кто-нибудь!..»

Отсутствие работы было для Конрада Хенсли несчастьем и отбрасывало тень на все вокруг, да и это «все» тоже не больно-то радовало. Стул, на котором Конрад сидел, стоил девять долларов девяносто пять центов; это был складной алюминиевый стул с клетчатым нейлоновым плетением, которое уже начало обтрепываться по краям. Коврик под ним – из обработанного волокна агавы; когда дети ходили по ковру босиком, на пятках у них отпечатывалась решетка. Журнальный столик – из какой-то фанеры; его ножки крепились на дюбеля, а по центру протянулась трещина – сегодня утром Карл, пятилетний сын Конрада, стукнул по столу большим пластмассовым роботом-динозавром.

Конрада охватил приступ ненависти к самому себе. Он и сам выглядел ничуть не лучше. Футболка износилась, да и мала стала, прямо в обтяжку – раздался за полгода усердных трудов на складе в качестве вьючного животного. По той же причине жали и джинсы ниже бедер, к тому же на одном колене появилась прореха. На ногах – шлепанцы с пластиковой подошвой и резиновыми ремешками… «Нет!» закрадывалось ему в сердце… и это как раз тогда, когда он сел за учебник, взяв его своими огромными ручищами погрузчика (Конрад с любопытством и восхищением оглядел свои руки). На мягкой обложке учебника написано: «Симпа Тэкникс: самоучитель по текстовым редакторам всех типов».

Его очередным проблеском надежды – а сколько их уже умерло – было оклендское бюро «Контемпо Тайм», постоянно помещавшее в «Окленд Трибьюн» и «Уолнат Крик Обзервер» объявления: «Требуется контроллер обработки текста». Под контроллером имелась в виду не машина, а человек, работающий с программой текстового редактора. Бюро требовались временные работники. О собственном компьютере Конрад даже и не мечтал, но в школе с информатикой у него было в порядке. Конрад поглядывал то на убогий стол с трещиной, то на свои рваные джинсы; вещи будто бы насмехались над ним, дразнили: «Неудачник! Безработный! Не отец, а так… сплошное недоразумение!»

Но разве может что-нибудь или кто-нибудь иметь приличный вид в такой дыре? Они жили в двушке – доме на две семьи. Вариант из дешевых – ни Конрад, ни Джил никогда о таком не слышали, пока не въехали сюда год назад. За пределами Восточного залива подобные дома не встречались, но здесь, в Питсбурге, в тридцати милях от Окленда, многие жили в двушках. Их строили лет пятьдесят назад, после Второй мировой, и теперь они сильно обветшали. Частые шеренги одноэтажных домишек с крошечными задними двориками. Каждый дом был разделен пополам – получались две тесные квартирки, похожие как две капли воды. Стоя у себя в кухне, можно услышать, как через стенку, в другой, точно такой же кухне, жарят бекон. И чтобы выбраться из этой конуры, Конрад работал, выкладываясь без остатка. Но распрощаться с двушкой никак не получалось; между тем отложенные четыре тысячи семьсот долларов таяли прямо на глазах. Вдруг из-за стены донеслось:

– Мала шалю!

Вот уже второй день Конрад только это и слышал. Фраза навязчивым припевом засела в голове. «Мала шалю». Конрад никак не мог понять, что же это значит. Судя по голосу, произносившему эту тарабарщину, и по голосам, иногда отвечавшим, за стеной поселились азиаты. Семейство въехало два дня назад, но Конрад пока еще никого не видел. Судя же по звукам, там обитала тьма народу. В двушки кто только не селился: камбоджийцы, лаосцы, тайцы, вьетнамцы, корейцы, индийцы… В крошечную квартирку набивалось по восемь, а то и по десять человек.

– Мала шалю!

На этот раз громкий вопль. И тут же высокий голос девушки:

– Ты не…

Остальное Конрад не разобрал, понял только начало: «Ты не…»

Затем – сильный грохот, как будто упал шкаф или что-то в этом роде. Конрад вскочил. Что они там вытворяют? Снова возня и снова крики. Судя по всему, действие происходило уже в кухне. Конрад перешел туда.

– Мала шалю!

– Ты не…

Жуткий шлепок. Теперь обе воюющие стороны переместились из кухни в гараж, а это, скорее всего, значило, что они уходят из дома. Большинство жильцов заходили в дом и покидали его через гараж, выходивший прямо на улицу. К беспокойству Конрада теперь примешивалось отчаянное любопытство. Он прошел через сетчатую дверь кухни на свою половину маленького гаража.

Дверь в гараж была поднята, открывая ослепительно синее безоблачное небо – совсем не редкость для весенней поры на побережье залива Сан-Франциско. Конрад глянул через дорогу – на него смотрели разверстые зевы таких же гаражей, выставивших на обозрение захламленное нутро. Жильцы парковали машины у домов, а гаражи использовали вместо чердаков, а то и вообще непонятно чего. Прямо напротив был гараж одного оки по имени Каннабис Таттл. Перед гаражом, в самом конце покатой бетонной площадки, лежал кусок гудрона. Конрад догадался, что это сам Каннабис возится под машиной, наполовину загнанной в гараж. В проеме между бампером и стеной гаража Каннабис наверняка занимается тем, что добывает масло, извлекая его из старых бочек, в которых раньше хранились нефтепродукты, – у него можно было поменять масло и смазку со скидкой. Конрад и сам прибегал к услугам парня, однако экономия выходила небольшая. Через три двушки жили сикхи. Человек пять-шесть индийцев сидели в каких-то невероятного вида креслах – гараж им заменял веранду. Мужчины были в тюрбанах и с бородами, в широких у талии и сужавшихся книзу штанах. Сикхи заслуживали всяческой похвалы за порядок – в гараже не было ничего, кроме кресел.

Вот они… идут… женщина средних лет и девочка. Конрад отчетливо слышал каждое их слово. Они бранились по ту сторону гаражной стены.

– Тебя не заботить… – говорила девушка.

– Ирунда, – кричала мать. – Моя заботить, как твоя одеться как шалю!

– Твоя заботить?!

– Я твой мать, и моя заботить, как твоя волос похожий на гнездо!

– Твоя заботить?! Твоя не уважать мой само-оценка!

– Твоя себя не уважать! Твоя смотреть, как шалю! Как бим-бим!

– Бим-бим? – Девушка насмешливо хмыкнула. – Что такое «бим-бим»? Ты даже не понимаешь, что несешь.

– Замолчать! Умный какая, мала шалю!

Обе вышли из гаража и остановились на бетонном въезде, злобно уставившись друг на друга под палящим солнцем. Конрад стоял совсем близко, прячась в тени гаража. Женщина в длинной лаосской юбке, туго обернутой вокруг бедер, была маленькой и коренастой, с приплюснутым лицом – как будто ее ударили по голове. Девушка оказалась гораздо выше. На вид – лет семнадцать-восемнадцать, изящная фигурка, черные волосы зачесаны вверх, напоминая улей. Глаза накрашены фиолетовыми тенями с блеском, в ушах – огромные золотые серьги-кольца. На девушке были черная футболка и короткие, до самых бедер, джинсовые шорты; она семенила на открытых сандалиях с умопомрачительно высокими толстыми каблуками. Конрад глядел на нее во все глаза. И не потому, что в манере девушки одеваться было что-то необычное – так одевалась половина девчонок в школе, где он еще недавно учился. Сами девчонки называли стиль «а ля путана», причем без тени смущения или иронии. Внезапно до Конрада дошло – «мала шалю» значит «маленькая шлюха». Но у этой девушки, накрашенной как на дискотеку, такие необычные раскосые глаза, а ноги такие стройные…

Вдруг девушка повернула голову и посмотрела прямо на Конрада. Мать тоже обернулась. Конрад даже не успел сделать вид, что занимается своими делами, а не стоит и подслушивает. Мать прищурилась и метнула в него убийственный взгляд. Дочь опустила голову, будто бы из скромности, но тут же вскинула глаза. Какие огромные! Какие яркие белки под накладными ресницами, от которых тени на щеках! Она окинула Конрада оценивающим взглядом и призывно улыбнулась, так, как еще не улыбалась ему ни одна девушка. Конрад смутился и отвернулся. Однако не выдержал и глянул украдкой, в то время как мать и дочь удалялись в сторону старого «форда-эскорта», припаркованного на обочине. Конрад понимал, что девушка чувствует его взгляд… она цокала своими высоченными каблуками и виляла бедрами из стороны в сторону… а потом, садясь в машину, намеренно вытянула голую ногу, чтобы Конрад увидел все, до самой впадинки вверху бедра…

Конрад вернулся в дом, но уже не мог сосредоточиться на учебе и мыслях о работе. Он был взволнован, возбужден и ходил как заведенный – из гостиной в кухню и обратно. Зайдя в ванную, Конрад посмотрелся в зеркало над раковиной. Ему захотелось увидеть себя ее глазами, глазами этой «мала шалю»… Он внимательно изучил худощавое лицо, темные глаза, усы… А что, очень даже!.. Ему понравилось, как футболка обтягивает грудь и плечи, подчеркивая развитую мускулатуру… Конрад вытащил футболку из брюк, задрал до ребер и напряг брюшной пресс – совсем как упаковка пива в шесть бутылок. Да он в отличной форме, выражаясь языком бодибилдеров, «слепил себя», тягая тонны замороженных продуктов на складе… Конрад поднял руки и сжал кулаки… мускулы так и вздулись… на какой-то миг он откровенно залюбовался собой.

Мог бы стать спортсменом…

Мог бы уже колледж закончить… в Беркли…

Мог бы столько людей повидать… столько девушек…

Он почувствовал знакомый толчок в штанах. Ему же всего-навсего двадцать три! В нем все еще бурлит кровь… а он такой несовременный… прямо анахронизм какой-то!

Вспомнилось это слово «анахронизм», которое он часто слышал от мистера Уайлдротски. Когда Конрад встретил Джил, он был еще девственником. И у нее тоже не было парня. Джил забеременела, и Конрад женился на ней. Других женщин он не знал. Разве в наше время кто в это поверит? Конраду и самому верилось с трудом. Он испытывал те же чувства, те же желания, что и любой другой парень; если уж на то пошло, как раз эти самые желания и обуревали его в данный момент. Войди «мала шалю» сюда прямо сейчас, одна, взмахивая своими огромными ресницами, он бы не устоял и отдался воле течения. Отдался воле течения? Одна из любимых присказок уже почившего отца, мастера по части эвфемизмов и прочих способов самообмана. У матери тоже неплохо получалось, но до отца ей было далеко. Когда в свое время его отец бросил университет на первом же курсе и подался в Сан-Франциско, он совсем не думал, что обманул родительские надежды – просто «сдвинулся с мертвой точки». Потом он сошелся с будущей матерью Конрада, и они стали жить в какой-то подозрительной коммуне на Хейт-стрит. Но к хиппи себя не относили – терпеть не могли это слово. Они говорили: «Элита». Причем вставляли это словцо куда угодно, к примеру: «Потрахаться? Потрахаться, чувак, да-а… это элитно». Отец за всю свою жизнь так и не задержался ни на одной работе, все перебивался ночным сторожем в ночлежном доме для матросов. И вовсе не потому, что был человеком ни на что не годным. Нет, просто он чурался всего этого «отстоя», боялся «подсесть» на буржуазные ценности. Маленький Конрад, как и все его сверстники, искал и находил в отце качества, достойные восхищения. Среди «элитных» людей тот и в самом деле пользовался большой популярностью. Когда отец травил байки, все вокруг покатывались со смеху; Конрада это очень радовало. Отец слыл человеком веселым, у него были красивые, мужественные, как у сказочного пирата, черты лица; иной раз он вел себя безрассудно. Под кайфом отец мог надерзить людям, облеченным властью: полицейскому, чиновнику из службы соцобеспечения, управляющему в ресторане… Из всего этого Конрад пытался выстроить в воображении образ человека пусть ленивого и неорганизованного, но искателя приключений, флибустьера, наделенного свободным духом, настоящего пирата – с усами, бородой, собранными в хвост волосами, золотой серьгой в ухе и взглядом, выдававшим необузданную натуру, он и впрямь был похож на настоящего пирата, готового сразиться хоть с целым миром. Увы, образ быстро разрушился. Однажды вечером к отцу с матерью явился связной, поставлявший гашиш, – именно «связной», родители никогда не произносили слово «дилер». Они не сошлись в цене, и связной ударил мать по лицу. А отец даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее. Конрад до сих пор помнил это.

Мама была очень красивой, по натуре сентиментальной, мягкой, однако совершенно безалаберной – то окружала сына лаской и заботой, то забывала об элементарных материнских обязанностях. Конраду запомнилось, как в четвертом классе преподаватель обнаружил у него склонность к музыке и хотел убедить мать поводить сына на уроки фортепьяно. Конрад тогда полчаса просидел с преподавателем в учительской – мать начисто забыла о встрече. Дома все всегда было вверх дном. В раковине высилась гора тарелок; верхние в конце концов соскальзывали и разбивались. Еще Конрад помнил, как у порога целый месяц провалялся использованный бактерицидный пластырь со следами ботинок. В семь лет Конрад впервые спросил у отца с матерью о том, как они поженились. Родители смущенно заулыбались и уклонились от ответа. Скоро Конрад перестал допытываться – даже маленький ребенок чувствует правду. Со временем ему стало ясно, что объяснение всему – «буржуазное клеймо». Только «буржуазно» настроенные «заморочиваются» насчет женитьбы, школы, деловых встреч, чистого дома, соблюдения гигиены и прочего. Конраду и одиннадцати не исполнилось, когда он начал лелеять преступную мысль о том, что «буржуазия» – как раз то самое, к чему стоит стремиться в жизни. Когда Конраду было двенадцать, отец отказался от тяжелых наркотиков и перешел на травку, превратившись в обычного пьянчугу, какие шатаются по злачным местам в Норт-Бич. Иногда он исчезал на несколько дней; мать обвиняла его в изменах. Затем последовали ужасные дни, когда утром Конрад обнаруживал в квартире незнакомого мужчину, который оставался у матери на ночь, одного из тех «элитных» субъектов. Однако худшее было впереди: однажды Конрад, собираясь в школу, увидел, что мать с отцом спят в постели – постелью им служили матрас на полу и одеяло – с совершенно незнакомыми мужчиной и женщиной; все четверо лежали нагие. Конрад на всю жизнь запомнил дряблые соски матери и той, другой женщины. Он почувствовал не просто боль от предательства, а нестерпимый стыд, будто его опозорили. Пока он стоял и смотрел, отец проснулся. Сально ухмыльнувшись, он сказал: «Понимаешь, Конрад… иногда человек просто отдается воле течения». С помощью подобных слов отец пытался окутать таинственной пеленой свою неразборчивость и низменные животные инстинкты, которым не мог противостоять. Отец часто так говаривал: «Отдаться воле течения». С тех пор стоило только Конраду заслышать, как кто-то отпускает шуточки насчет произошедшей в стране «сексуальной революции», как он с отчаянием думал о том, до чего же мало эти якобы «продвинутые» люди понимают в реальной жизни.

В старших классах у Конрада почти не было друзей, он ни к кому не ходил в гости. И к себе не приглашал – ему было стыдно. Что подумают одноклассники, когда увидят хлев, в котором он живет? Что подумают, уловив сладковатый, отдающий гнильцой запашок марихуаны, которым пропитана квартира? Что подумают о его родителях, этой потасканной и безответственной стареющей «элите»? Когда Конраду исполнилось пятнадцать, отец навсегда оставил этот мир. Они с матерью переехали в Беркли, в Северную Калифорнию; мать в то время загорелась идеей борьбы за права женщин, возомнив себя ярой феминисткой. Они поселились в коммуне с пятью лесбиянками, проповедовавшими здоровый образ жизни. По крайней мере, так думал Конрад – что они лесбиянки. Он никогда не забудет, как эти здоровущие мужланки топотали по гостиной в своих грубых сапогах. Закончив школу, Конрад уехал из дома. И поступил в колледж Маунт-Дьябло Коммьюнити неподалеку от округа Контра-Коста, кое-как перебиваясь, подрабатывая то тут, то там. На втором, последнем курсе колледжа, сидя на лекции мистера Уайлдротски, Конрад впервые узнал, что такое «буржуазия» в настоящем, историческом смысле этого слова. Мистер Уайлдротски, ровесник его родителей, высказывался в адрес буржуазии с едким сарказмом, но это ничуть не умалило привлекательность буржуазных ценностей в глазах Конрада. Жить жизнью буржуа значило соблюдать порядок, нормы учтивости и морали, стремиться к образованию, финансовому успеху, комфорту, положению в обществе, гордиться своими отпрысками и, прежде всего, наслаждаться семейным уютом. О такой жизни Конрад мог только мечтать. Даже мистер Уайлдротски оказался не чужд буржуазных ценностей, когда отозвал Конрада в сторонку и настоятельно советовал ему не бросать учебу, а поступать в университет в Беркли, эту жемчужину в короне калифорнийской системы высшего образования, и получить степень бакалавра. Мистер Уайлдротски заметил Конрада на одном из занятий, когда заговорил – теперь, живя в двушке, Конрад вспоминал об этом с иронией – о находившемся поблизости Питсбурге (это название пишется без «h» на конце, в отличие от знаменитого пенсильванского Питсбурга). Оказалось, городок появился незадолго до Гражданской войны стараниями спекулянтов на земельных участках. Те высчитали, что место впадения реки Сакраменто в восточную часть залива будет идеальным для огромного города на Западе; они начертили план и назвали город Нью-Йорк-Уэст. Но прошло десять лет, а Нью-Йорк-Уэст все еще состоял из двух магазинов да десятка домов. И когда неподалеку открыли крупное месторождение угля, городок переименовали в Черный Бриллиант. Но процентное содержание угля в породе оказалось невысоким, и в 1912 году, после того как крупнейшая сталелитейная компания в стране построила у залива сталелитейный завод, городок снова стал Питсбургом, только без буквы «h». Но он так никогда и не стал знаменитым Питсбургом Запада, рассказывал мистер Уайлдротски. И возможно, теперь, в конце двадцатого столетия, пора задуматься над новым названием для городка. Преподаватель поинтересовался, есть ли у кого какие соображения на этот счет. Конрад, с бьющимся от собственного безрассудства сердцем, поднял руку: «Может, земля „С семи до одиннадцати“?» – «С семи до одиннадцати?» – «А почему бы и нет?» – решил про себя Конрад. Он изъездил весь город, от Вайн-Хилл до восточной части и дальше; вся территория представляла собой беспорядочное нагромождение частных домов и недавно выстроенных блоков дешевого жилья. Определить, где кончается один квартал и начинается другой, можно было только по очередному стандартному супермаркету «С семи до одиннадцати», по очередному «Уэндиз», «Костко» или «Хоум Депо». Новыми межевыми вехами стали не офисные высотки, памятники, здания мэрий, библиотек или музеев, а супермаркеты «С семи до одиннадцати». Местные жители, объясняя дорогу, обычно говорили: «Поедете вот по этой дороге… мимо магазина, который „С семи до одиннадцати“… дальше…» Мистеру Уайлдротски идея Конрада ужасно понравилась – один из этих супермаркетов как раз находился недалеко от его собственного дома. Земля «С семи до одиннадцати»! Преподаватель целых две недели посвятил изучению этого нового городского феномена – земли «С семи до одиннадцати». Первый и единственный раз в жизни Конрад наслаждался ощущением собственной значительности.