Текст книги "Мужчина в полный рост (A Man in Full)"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

Арментраут шагнул вперед, закрываясь щитом…

…И вдруг – Конраду показалось, что такая молниеносность не свойственна человеческому существу – Шибздик резко оттолкнулся от стены и ударил пяткой, совсем как по двери. Удар пришелся по краю щита – Арментраута крутануло, и он потерял равновесие. Шибздик прыгнул на него – тот не смог воспользоваться ни щитом, ни битой – и заехал правой рукой по лицу, а левой – по уху. Ошеломленный Арментраут покачнулся, поскользнулся на растекшейся по полу жиже и упал. Из носа у него потекла кровь. Шибздик оседлал Арментраута. Тогда мускулистый охранник метнулся вперед и обхватил левую руку Шибздика своей огромной перчаткой. Шибздик как будто одеревенел; в воздухе запахло горелым мясом. Мышцы на руке и плече Шибздика начали сжиматься в конвульсиях, потом забилось все тело. Глаза закатились, во рту задергался похожий на огромную рыбину язык. Шибздик выглядел как эпилептик во время припадка. Он растянулся на полу и, лежа на спине, дергался в конвульсиях. Голова Шибздика колотилась о металлическую ножку койки. Половина АК-47 сделалась еще рельефнее и полыхала огнем.

Огромный Арментраут с трудом поднялся, все еще сжимая в руках щит и биту. Из распухавшего носа у него текла кровь – как будто кто ткнул под нос широкой кисточкой и провел дорожку до самого подбородка. Кровью были заляпаны расстегнутая рубашка, грудь и волосы.

– Ах ты, тварь! – Арментраут замахнулся битой, собираясь стукнуть Шибздика по голове.

Двое охранников протиснулись в дверь и схватили Арментраута за руку:

– Да оставь его, Арми! Этот хрен еле теплый!

Мускулистый охранник разжал руку в перчатке. Конрад увидел, что из нее торчат два металлических зубца. Хитроумное приспособление каким-то образом удерживало в себе электрический заряд невероятной мощности. Тело Шибздика все еще дергалось, он пытался вдохнуть. От запаха горелой плоти тошнило.

Охранники завели Шибздику руки за спину, стянув запястья пластиковым шнуром, связали лодыжки. И просунули под запястьями и лодыжками палку, чтобы Шибздик, придя в себя, никого не ударил. К тому времени, как они подняли его и понесли, он совсем стих. Его тело будто уменьшилось в размерах. Он обмяк; трудно было представить, что всего несколько минут назад этот пигмей бросался на дверь в дикой, животной ярости.

Последним из камеры вышел Арментраут; к носу он прижимал платок. Платок пропитывался кровью, и правая рука, которой он вытер нос и губы, тоже была в крови. Конрад и гаваец смотрели на кровь как завороженные. Арментраут, видимо, заметил их взгляды, потому что остановился и уставился на них, вынуждая отвести глаза.

Отняв платок, он заговорил; низкий голос из кроваво-красного отверстия сочился угрозой:

– За уборку дерьма у нас не платят. Счастливо оставаться.

И хлопнул дверью, заперев ее.

Конрад посмотрел на гавайца. Тот, выгнув брови, широко раскрыл рот и скривился в полуусмешке, чуть покачивая головой и как бы говоря: «Ну и ну! Вот дела! Кто бы мог подумать!» Конрад воспрянул духом. Может, этот огромный гаваец перестанет игнорировать его. Может, даже удостоит беседой. Желая установить контакт, а вовсе не из любопытства, Конрад поинтересовался:

– Куда они его? – И мотнул головой в сторону двери, через которую вынесли Шибздика.

– Ну, терь, – ответил Пять-Ноль, – Арментраут со своими будет бить ему морду, наскоко я знаю. А потом – Резиновая камера.

– А что это?

– Резиновые стенки, резиновый пол, типтак, для шизиков крезанутых. Ни те одеяла, ни те толчка, ни те раковины – ничё, типтак. Хреново, бра.

Конрад ощутил, как по нервам прокатила какая-то странная волна, а в черепе засвистело, как будто пар под давлением вырывается наружу. Безумие тюрьмы, из которой никуда не деться. Только что на его глазах произошло нечто ужасное. Совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, маленький, измученный человек потерял рассудок и превратился в загнанного зверя. Его усмирили, превратив в отвратительный, дергающийся в конвульсиях кусок живого мяса, горящий в безумной агонии, охватившей его нейроны. И утащили это съежившееся тело в психушку под названием «Резиновая камера». И все же… все же это было еще не самое худшее… Мозг сопротивлялся, не желая докапываться до ужасной правды, однако противостоять ей было невозможно – Конрад уже знал причину охватившего его ужаса. Живая плоть! И ее терзают! Он столкнулся лицом к лицу с омерзительным ужасом. Шибздик Симмс! До какого жалкого состояния дошел этот маленький оки; а началось все с изнасилования в окружной тюрьме, когда Шибздику было всего семнадцать, чуть меньше, чем сейчас ему, Конраду. «Такое случается!» Через час предстоит выход в общую комнату, где собираются сумасшедшие всех мастей и где каждый сам за себя. «Мертвяк! Мертвяк! Мертвяк!» «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?»

ГЛАВА 16. «Мы с то-бой!..»

Вечером, в начале восьмого, Чарли с Сереной проехали на своем «феррари» вверх по подъездной дороге и остановились под навесом «Пидмонтского ездового клуба». Чарли все бормотал проклятия в адрес жены и тех, кто затеял этот никчемный, дурацкий прием под названием «Бал мотыльков». На кой ему напяливать смокинг и тащиться на ужин с типами вроде Тилтона Ландина, Фредди Бёрдвелла с его супружницей, Как-бишь-ее, и с этим сопляком, Перкинсом Ноксом, племяшом старика Нокса, а еще со Слимом, будь он неладен, Такером и с его дражайшей Поди-упомни-ее, этой парочкой, которую Серена считает удачным приобретением. За такое-то удовольствие да еще и платить! Чарли дошел уже до той степени депрессии, когда любой выход в свет страшит – а ну как дерьмовое состояние изрядно потрепанной личности перестанет быть тайной для окружающих?

В довершение всего у Чарли так разболелось колено, что он с трудом нажимал на тормоза – каждый раз ногу пронзала адская боль. У него даже мелькнула мысль усадить за руль Серену, но Крокер тут же представил, как машина останавливается под навесом, он выбирается с пассажирского сиденья и ковыляет прямо к парадному входу, на виду у всех членов клуба. Которые про себя думают: «Вот ведь старикан… молодая жена его возит… А и в самом деле, сколько ему?» Если же выйти со стороны водительского сиденья, то старикана с больным коленом заметят разве что парковщики, а на них плевать.

Плевать, да не совсем. Так уж самец устроен, что стыдится обнаружить свою слабость перед другим самцом, на какой бы иерархической ступени тот ни стоял. Чарли намеревался открыть дверцу со стороны водительского сиденья, поставить левую ногу на тротуар, а затем, оттолкнувшись руками и опираясь на здоровую левую ногу, оторваться от сиденья и выпрямиться, подтянув правую ногу за счет собственного веса. Однако оттолкнуться руками у него не получилось, и он плюхнулся обратно на сиденье.

– Кэп Чарли…

«Чтоб тебе провалиться с твоей помощью!»

– Кэп Чарли…

«Да не стой ты над душой!»

На этот раз у Чарли получилось – он встал левой ногой на тротуар и, уцепившись за дверцу машины обеими руками, подтянулся. «Прямо вечность прошла… да и правая рука ходуном ходит…» Однако теперь Крокер стоял на тротуаре и готов был хромать до парадного входа.

– Кэп Чарли, – снова обратился к нему Джиллет, дежурный на стоянке, – позвольте я помогу.

Двое парковщиков, черных парней, равнодушно наблюдали за сценой и наверняка думали: «Эти старые хрычи, эти толстосумы на своих „феррари“…»

– Спасибо, Джиллет, не стоит. Мой тебе совет – не увлекайся футболом. А то будешь потом маяться, совсем как я. Попомни мое слово! – Чарли важно было дать Джиллету понять, что в больном колене повинны не преклонные годы и не банальный застарелый артрит, а футбол, превращавший болячку в доблестную рану, полученную на поле брани.

– И в мыслях не было, кэп Чарли. – Джиллет хмыкнул и заулыбался, качая головой, как будто Крокер выдал самую удачную шутку, какую ему только доводилось слышать у парадного входа клуба.

Крокеру сразу полегчало. «Кэп Чарли…» Он даже не представлял, откуда служащие клуба узнали, что в Терпмтине к нему обращаются «кэп Чарли». Однако ведь узнали. Да он и в самом деле кэп Чарли. Но тут Крокер снова помрачнел. А что, если… что, если о нем, кэпе Чарли Крокере, уже знают… все?.. «Банк арестовал его самолет!» Разве станет кто после этого обращаться к нему «кэп Чарли»?

Крокер захромал, обходя машину спереди – на фоне задних фар стало бы заметно его немощное тело, – и подошел к Серене, терпеливо дожидавшейся у входа.

Портье Гейтс – Чарли никак не мог взять в толк, фамилия это или имя, – приветствовал его:

– Добрый вечер, кэп Чарли! Добрый вечер, миссис Крокер!

– Добрый, Гейтс!

«Спасибо, что не вызвался перевести меня через порог. И не удумал чего другого, привлекающего внимание к моему идиотскому колену».

– Чарли, – Серена взяла мужа под руку, и они вошли в клуб, – что-то ты хромаешь сильнее обычного.

Чарли раздраженно:

– Все нормально.

«Ну, спасибо, не могла, что ли, промолчать?! Нет, обязательно надо напомнить о больном колене! Которое, между прочим, болит из-за футбольной травмы, а вовсе не из-за артрита. К твоему, черт возьми, сведению!»

– Может, тебе еще раз сходить к Эммо Тудри?

– Да не нужен мне никакой Эммо Тудри! Знаю, что он скажет: придется заменить коленную чашечку. А я не желаю ходить с пластмассовой коленкой!

– Ну что ж, дело хозяйское.

«Спасибо, огромное спасибо! А еще спасибо за этот идиотский вечер, на который затащила меня! Как же, жду не дождусь поболтать с этой „молодежью“! Вот ведь втемяшила себе в башку! Видите ли, мне полезно общаться с „юным поколением“, быть в курсе модных тенденций! Зря стараешься, дорогуша, вспомни, сколько мне было, когда ты выходила за меня. К тому же Фредди Бёрдвелл и этот Тилтон Ландин… Мать честная, да они же еще дети! Им же и сорока нет! Я знаю их родителей, черт возьми! И гораздо лучше, чем их самих. Сыновья Айка Бёрдвелла и Тилти Ландина… помню я этих парней – еще в коротких штанишках бегали да в песочнице возились. У них же вечно будет вырываться „мистер Крокер“ – ну какой я им „Чарли“?»

Архитектура и планировка «Пидмонтского ездового клуба» – сплошные сюрпризы и неожиданности. Здание похоже на раковину моллюска-наутилуса, камеры которой открываются постепенно, одна за другой – даже подъезжая к вершине холма, где стоит клуб, невозможно окинуть его одним взглядом. Ни крыльцо с навесом, ни парадный вход импозантностью не отличаются. Крыльцо, сложенное из грубого камня, совсем не придает сооружению величественный вид – скорее оно делает его похожим на сельскую постройку. За парадным входом открывается холл солидных размеров, но далеко не элегантных пропорций. Однако на этом сюрпризы не заканчиваются. Первоначально здание, сложенное в 1887 году из неотесанных камней, было фермой. Оно трижды горело. Клуб перестраивали, расширяли, особенно усердствуя в лучшие времена, и он ступенями расползся по склону. Самых шикарных интерьеров, таких как фойе и бальный зал, коснулась рука самого Филипа Шутцэ, наиболее почитаемого архитектора из местных. Члены клуба гордятся столь древними корнями здания и самого заведения – 1887 год в Атланте уже седая старина.

В фойе, посреди моловшей языками толчеи черных смокингов, белых сорочек и вечерних платьев, Чарли разглядел Летти Уизерс, Теда Нэшфорда и «гражданскую» Лидию (а она-то в клубе за каким чертом? неужто Тед каждый раз платит гостевой взнос?), Бичема Нокса с Ленор (если хоть кто из них – он или она – брякнет об «аресте» «Гольфстрима», он тут же засветит болтуну по физиономии… а может, поспешит убраться в какое-нибудь укромное место). Лицо у Чарли уже в буквальном смысле пылало от стыда, а ведь никто еще ничего не сказал, даже не видел его.

В клубе было не протолкнуться. Фойе заполнилось оживленными возгласами, выкриками, смехом – как будто нет большего развлечения, чем собраться всем вместе под сводами этих высоченных потолков с замысловатой лепниной маэстро Шутцэ. Если бы не восемь человек гостей, да Серена в придачу, Чарли развернулся бы и ушел. Почему все так стремятся первым делом попасть в этот клуб? Ведь давно уже поговаривали о том, что слава «Пидмонтского ездового клуба» как средоточия самых влиятельных людей города отгремела… что никто уже не думает, будто аристократ – это тот, чьи родители лично знакомы с портье из клуба… что среди членов этого заведения одни никчемные старики… И тем не менее, нравилось это Чарли или нет, на самом деле никто так не думал. Можно было владеть самым шикарным особняком во всем Бакхеде, выезжать на лето в самую роскошную резиденцию на Си-Айленд, летать на собственном самолете и иметь не одно ранчо в Вайоминге… в общем, обладать любой «игрушкой», какую только можно пожелать, но отсутствие членства в «Пидмонтском ездовом клубе» висело бы тяжким грузом, портя безупречную репутацию. Клуб, в котором некие счастливчики действительно состояли членами, считался престижным, и попасть в него было не так-то просто.

Чарли в минуты откровенности с самим собой отлично понимал, что, если бы не Марта, ему бы никогда не войти в клуб. Марта родилась в Ричмонде, а для Атланты все, что имело отношение к Ричмонду (как к Нью-Йорку в плане искусства), считалось «подлинным». Чарли все твердил себе, что на черта ему сдался этот «Пидмонтский ездовой клуб», но попробуй исключи Крокера из его членов – это безмерно уязвит натуру истинного уроженца округа Бейкер. Уже один тот факт, что этот клуб… что вот он…. здесь… имел такое огромное значение.

Однако нельзя не признать, что «Пидмонтский ездовой клуб» – единственное место, где наверняка услышишь говор настоящих южан. Где-где, а здесь уж точно. Чарли вдруг вспомнил того типа, Зейла, его лицо и манеру говорить – небось из Нью-Джерси или откуда еще – и тут же здорово пожалел, что вообще подумал о нем.

Тем временем они с Сереной уже стояли в самом центре фойе, этого великолепного творения Шутцэ. Подошла Летти Уизерс, резко выкрикнув своим прокуренным голосом «Привет!»; у нее хватило ума промолчать о «Гольфстриме». Серена отошла поговорить с Лидией, достаточно юной, чтобы надеть коротенькое черное платье из шелка и шифона, приглашавшее задержать взгляд на прелестях фигурки этой «гражданской». «Га-га-га, ха-ха-ха, га-га, ха-ха» – невозможно было не заметить Артура Ломпри, президента «ГранПланнерсБанка», высокого, с вытянутой, как у собаки, шеей. Чарли подумал, уж не станет ли старый ублюдок отравлять ему жизнь из-за проблем с кредитами, но потом решил, что Ломпри не посмеет, только не здесь, не в фойе клуба, когда все собрались на «Бал мотыльков». Тот в самом деле не посмел. Они с Ломпри перекинулись фразой-другой, кулдыкая, как индюки, и вдруг Чарли заметил, как в дальнем конце фойе Серена что-то шепчет на ухо… Элизабет Армхольстер! На Элизабет – модное черное платьице: на тоненьких бретельках-спагетти и с глубоким вырезом. Что бы там Серена ни шептала, Элизабет вовсю улыбалась. Обе как будто о чем секретничали, совсем как тогда, на охоте в Терпмтине. Элизабет Армхольстер все такая же сногсшибательная… Чарли решил, что девушка совсем не похожа на пострадавшую от насильника. Если Элизабет здесь, то где же… тут Чарли увидел и его самого – приземистого, круглого Инмана Армхольстера. Инман был увлечен беседой с Уэстморлэндом (Уэсти) Войлзом, бывшим председателем правления Технологического. Чарли все смотрел на валики жира, собравшиеся над жестким воротничком парадного облачения Инмана. Ему совсем не хотелось говорить с Инманом. Может, притвориться, что он ничего не знает об Элизабет, как оно, собственно, и должно быть? Может, так и сделать? Зная, каково приходится Инману? Пока Чарли глядел на валики жира и все размышлял, как поступить, тот вдруг обернулся. Чарли отвел взгляд, надеясь, что Инман его не заметил. Потом медленно перевел взгляд обратно, желая убедиться, что тот уже не смотрит, и… попался! Инман смотрел ему прямо в глаза. Тугой воротничок смокинга врезался Армхольстеру в шею, придавая кирпично-красному лицу еще более густой апоплексический оттенок. Круглая голова с зачесанными назад асфальтово-черными волосами… Инман поймал… накрыл его… теперь уже не отвернешься. Пригвоздив Чарли взглядом, Инман поднял руку и угрюмо, даже не пытаясь изобразить улыбку, поманил к себе толстым пальцем. Чарли, лавируя между группами собравшихся, подошел к Инману; Уэсти Войлза к тому времени уже не было.

– Здорово, Инман! – Чарли через силу улыбнулся. Инман не ответил на улыбку, вообще не произнес ни слова.

Только зыркнул сердито и низким голосом заядлого курильщика пробасил:

– Знаешь уже?

– О чем? – спросил Чарли, чувствуя себя последним дураком.

– Об Элизабет? – густо пробасил разгневанный толстяк.

Чарли хотел было что-то сказать, да так и остался с открытым ртом. Наконец пробормотал:

– Знаю, Инман. Знаю.

– Кто сказал?

– А с чего ты решил, что я знаю?

– У тебя на лице написано. Признайся – ведь не хотел подходить ко мне, а?

– Вот черт! – выругался Чарли. – Ну да, знаю, хотя и не должен. Просто не представлял, что тебе сказать.

– Ладно, проехали, – оборвал его Инман, – теперь ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь. В таком случае расскажу тебе кое-что еще. – Армхольстер обвел взглядом толпу в фойе. К тому времени все разбились на группки и стояли, беседуя друг с другом. В отдалении Инман заметил Хауэлла Хендрикса с его гладкими, лоснящимися щеками, которые снизу красиво подпирал жесткий воротничок рубашки с черной бабочкой. Улыбавшийся Хауэлл демонстрировал зубастый, прямо как у щуки, рот. – Слушай, Чарли, пройдем-ка в бальную залу. Там пока никого.

Чарли поискал взглядом Серену. Вон она, направляется с Элизабет в Бамбуковую залу. Обычно, если только не намечались такие грандиозные приемы, как «Бал мотыльков», званые ужины устраивали именно в Бамбуковой зале, пристроенной в 1938 году, после очередного пожара. С какой это стати Серена и Элизабет таятся от всех?

Инман и Чарли выбрались наконец из фойе, по пути то и дело пожимая руки и улыбаясь. Чарли это ужасно угнетало. Приходилось постоянно встречаться взглядом с теми, кто смотрел на него и наверняка думал… а может, даже говорил: «Вот ведь сукин сын, а! Пыжился тут, строил из себя и – пшик! – сдулся, всплыл кверху брюхом! Оттяпали у него „Гольфстрим“! Теперь-то уж ему крышка! Вон, одна тень осталась, да и та жалкая! Надо же, а еще притащился сюда!»

В конце концов Инман и Чарли попали в бальную залу; там никого не было, кроме нескольких официантов из черных, которые заканчивали сервировку стола. Проектируя бальную залу, Филип Шутцэ превзошел сам себя. Зала получилась громадной, со сводчатым потолком. По бокам во всю длину высились величественные колонны, соединенные вверху арками, украшенные карнизами и лепными венками. Столы, сверкавшие серебром и стеклом столовых приборов, установили перед колоннадами и за ними – по обе стороны; центральную же часть выложенной паркетом залы оставили свободной для танцев.

Инман жестом пригласил Чарли к столику в углу; они сели. О чем Крокер тут же пожалел – его сразу начал одолевать сон. Бессонная ночь давала о себе знать и раньше, но пока Чарли стоял на ногах, ему еще удавалось справляться с сонливостью.

Инман заметил:

– Что-то сегодня ты хромаешь сильнее обычного.

– Да уж, – отозвался Чарли, – в такие моменты я даже жалею, что играл за сборную Теха. – И хотя Инман был в курсе его спортивной травмы, Чарли подумал, что и пусть, черт с ним, сказал и сказал.

Инман мечтательно уставился вдаль.

– Да… сборная Теха… – Потом перевел взгляд на Чарли и низким, прокуренным голосом прибавил: – Я тут все думал поговорить с тобой, ведь ты играл за сборную. В свое время слыл даже большей знаменитостью, чем этот черный сукин сын.

Инман, ты только скажи. А уж я сделаю все, что в моих силах.

– Спасибо, Чарли. – У Инмана вдруг дрогнул голос, как будто еще немного, и он расплачется. – Твоя поддержка для меня много значит. – Инман вздохнул и оглядел залу, дабы убедиться, что ни один официант их не слышит. – Понимаешь, Чарли, я ума не приложу, как мне быть. Ты ведь знаешь, что случилось… Так вот, может присоветуешь что? Это произошло в пятницу вечером, студенты как раз съехались на Фрикник. Помнишь тот день?

– Ну да.

– Представляешь, Чарли, Элизабет прямо в истерике билась. Пережить такое… для девочки это самый жуткий кошмар, какой только можно вообразить.

– Так что все-таки случилось? А то Би… А то подробности мне не известны.

– Все эта чушь собачья, которую студентам втемяшивают в университетах… насчет «многонациональности», «равенства», «сосуществования разных культур»… Ладно, не буду заводиться. Ты ведь и сам понимаешь, так? Что вся эта болтовня – сплошное дерьмо! Ну да бог с ним. В общем, недалеко от кампуса есть одна кафешка, «Авария» называется. Очень популярная среди студентов – там бывают все эти спортсмены экстра-класса, то бишь черные спортсмены. И вот около одиннадцати Элизабет с двумя подругами, тоже белыми, сидят там… заказали себе пиццу… и вдруг заходит сукин сын Фэнон со свитой… с тремя-четырьмя прихлебателями… ну, ты представляешь… Так вот, эта… мразь… слывет знаменитостью Теха. Любой пацан скорее узнает его, чем американского президента. В общем, садятся они прямо напротив той самой кабинки, где сидят Элизабет с подругами. Элизабет видит, что они заигрывают с ними. И она, и ее подруги думают, что это вполне безобидный флирт. Вот до чего доводит всякая болтовня на тему «многонациональности», «равенства», «сосуществования разных культур». Теперь-то времена изменились, но еще совсем недавно как было? Если три белые девушки из приличных семейств сидят в кафе, а ватага ниггеров усаживается напротив и начинает оказывать им знаки внимания, то, какими бы безобидными эти знаки ни были, девушки попросту не обращают внимания. А если приставания продолжаются, встают и уходят. Да, именно ниггеры, ты не ослышался. Вообще-то я нечасто употребляю это слово, да и против черных ничего не имею. Я всю жизнь живу с ними бок о бок, среди них встречается немало тех, которых язык не повернется назвать ниггерами, да вот хотя бы Андре Флит или, скажем, Уэсли Доббс Джордан. Они – люди порядочные, хорошего воспитания. Так что слово это я употребляю нечасто. Однако среди черных попадаются такие, кого иначе как ниггерами и не назовешь, ниггеры – они и есть ниггеры. Вот только современные белые студенты этого не видят. А если и видят, то не вполне понимают, что к чему. – Инман, сокрушаясь, покачал головой, да так энергично, что пухлые щеки не поспевали за его движениями. – И вот им промывают мозги… промывают преподаватели, администрация… все эти чертовы деятели искусств, выступающие по телевидению… втолковывают, что не ответить таким, как Фэнон, значит оскорбить их. И вот, когда этот Фэнон приглашает девушек к себе на вечеринку, они соглашаются – до того им промыли мозги всякой либеральной чушью. Ты только представь! Пятница, одиннадцать вечера, Фрикник… и они соглашаются! Вот до чего девчонкам заморочили головы!

– Как ты говоришь? Он пригласил их к себе на вечеринку? – переспросил Чарли.

– Вот именно. Оказывается, кроме комнаты в кампусе, у этого подонка есть еще шикарная квартира всего в пяти шагах от кафешки. Уж не знаю, кто за нее платит… А хотел бы узнать! Уж я бы тогда этого сукина сына… он бы у меня тогда…

Внезапно Инман умолк. К соседнему столу приближался черный официант с серебряными приборами. Инман глянул на Чарли и улыбнулся. Но улыбка вышла какая-то кривая, похожая скорее на гримасу.

Как только официант отошел, Армхольстер продолжил:

– И вот Элизабет с подружками поднимаются к этому ублюдку, ожидая, что у него дома шумная вечеринка; они убеждены, что обходятся с чернокожим как с равным. Все ради этого «равенства», «сосуществования разных культур» и прочей чуши собачьей… В то время как внутренний голос должен был подсказать ей: «Беги, беги отсюда! От этого парня одни неприятности – у него на лбу написано». Ну, так вот, они поднимаются в квартиру, а там никакой вечеринки нет. Вообще никого. Фэнон этот говорит: «Зато теперь у нас на самом деле вечеринка. Правда?» Девочки – сама наивность, ничего не заподозрили. Да и с чего бы? Их же сбили с толку всякой ерундой вроде «многонациональности», «равенства», «сосуществования разных культур». Они даже немного выпили с этими парнями. Тем временем сукин сын Фэнон уделяет Элизабет повышенное внимание. И ей это, ясное дело, льстит. Во-первых, он – известный футболист, звезда. Во-вторых, она – просвещенная девушка, она за равенство! И уверена, что поступает правильно! И вот когда тот говорит что-то про другую комнату, девчонка думает – парень хочет показать ей свою квартиру. В следующий момент она оказывается в спальне сукина сына. И он набрасывается на нее. Как раз в это время ее подруги, собираясь домой, заходят в комнату в поисках Элизабет.

– Так, значит, у тебя двое свидетелей!

– Я тоже так думал. Но не тут-то было. Эти девочки чего-то боятся. Уж и не знаю чего. Обе клянутся, что никто им не угрожал. Но если тебе угрожают и ты напуган до смерти, то, само собой, будешь все отрицать. Так что я прямо не знаю, как быть.

– А что Элизабет? – спросил Чарли.

– И не спрашивай! – застонал Инман. – Поначалу она никак не могла успокоиться, все боялась из дому выйти. Взяла даже с меня обещание, что я никому ничего не расскажу. И уж тем более не стану связываться с полицией и заявлять в университет. При одной только мысли о том, что ее имя будет стоять рядом с именем этого… животного… да еще в связи с сексуальным домогательством… ее охватывает омерзение. Слава богу, она все же оправилась настолько, чтобы выезжать, улыбаться, говорить с другими… Спасибо хоть на этом.

– И что ты предпринимаешь сейчас?

– Пытаюсь выстроить кое-какую цепочку… к тому времени, когда Элизабет соберется с духом, чтобы все же заявить в полицию. Я обещал ей, что в любом случае ее имя не появится в прессе. Как тебе такой план, а?

– Что до меня, то вполне, – одобрил Чарли.

– Хочу подготовиться, – сказал Инман. – Нанял тут двух детективов, они раньше на полицию работали… еще когда начальником управления был черный… или женщина… или черная женщина… в общем, что-то вроде того. Пусть парни копнут этого сукина сына, разнюхают все про его финансовое положение, про квартирку эту его, ну и вообще. Понимаешь, Чарли, против Теха я лично ничего не имею. Но вот ниггера оттуда вышибу. Чего бы мне это ни стоило.

– Чарли! Чарли! – Серена вошла в бальную залу и тут же увидела их с Инманом. – Чарли, вот ты где! А я прямо с ног сбилась, все искала тебя.

Инман встал, выражая даме почтение. Чарли пришлось последовать его примеру, хотя чертово колено пылало. Прежде чем Серена подошла к ним, Чарли повернулся к другу:

– Инман, представляю, каково тебе.

Он протянул Армхольстеру руку и посмотрел прямо в глаза:

– Можешь положиться на меня. Во всем. Я все сделаю, о чем ни попросишь. Только дай знать.

Они пожали друг другу руки с таким видом, будто поклялись на крови.

Подошла Серена. На мгновение Чарли увидел ее такой, какой она предстала перед ним впервые, на семинаре в «ГранПланнерсБанке»: простое черное платье с вырезом спереди и тоненькими бретельками на плечах… матовая кожа… роскошная грива черных волос, чуть схваченных заколкой… голубые глаза, такие яркие, что дух захватывало… игривые губы в таинственной полуулыбке…

– А, Инман! – воскликнула она. – Мы с твоей Элизабет отлично провели время! Как с ней здорово – она такая милая, такая веселая!

– Да, это точно, – согласился Инман. – Папочка тоже неравнодушен к своей дочурке. – И глянул на Чарли. Мужчины слегка кивнули друг другу, подумав об одном и том же: «Ох, если бы Серена только знала… Если бы только знала…»

– Ну что ж, Чарли, – сказала Серена, – пора – наши гости уже собрались.

– Да, пора, – тяжко вздохнув, согласился Чарли и заковылял обратно в фойе.

Роджер Белый – а сегодня давнее прозвище то и дело вспоминалось ему, прямо жгло мозг – сидел в своем «лексусе», погрузившись в раздумья. Может, ему и удастся пробраться в церковь без приключений – она всего через несколько домов, – но вот «лексусу» не поздоровится – плохие парни его так изуродуют, что… Роджер и представить боялся, что может сотворить с машиной местная шантрапа. Перед глазами встало раздолбанное вдребезги, в мелкое ледяное крошево стекло… дыра на месте руля… выдернутая панель управления… зияющие пустоты вместо пневмоподушек…

Именно по просьбе Уэса Джордана Роджер отправился сюда и теперь с раздражением думал: получается, он работает не на своего клиента, Фарика Фэнона, а на мэра. Андре «Шокко» Флит, представляя свою политическую программу, или как это там у них называется, выбрал местом выступления церковь Укрывающих Дланей Господних, пастором в которой был преподобный Айзек Блейки. Уэс Джордан забеспокоился, узнав, что преподобный Блейки, предоставляя свою церковь в распоряжение Флита, тем самым одобряет того. Политическую ситуацию в южной части Атланты в большой степени определяли священники – совсем как партийные лидеры. И преподобный Айк Блейки пользовался наибольшим авторитетом – к нему прислушивались многие избиратели. Уэс попросил Роджера Белого записать выступление Флита на диктофон, спрятанный в свернутой газете – газета сейчас лежала рядом, на переднем сиденье. Уэс говорил: «Выступление его публичное, так что сделать запись не только можно, но и нужно». И Роджер не видел в затее ничего такого. Но теперь, сидя в своем шикарном «лексусе», в шикарной одежке, Роджер засомневался: а действительно ли в таких действиях нет ничего предосудительного? Да и безопасно ли это? Собираясь предпринять эту вылазку, Роджер решил, что лучше одеться поскромнее, дабы не привлекать к себе внимания. И остановился на замшевых туфлях, рубашке, вязаном галстуке, саржевых брюках и твидовом пиджаке. Да уж, как же, поскромнее. Как бы не так. С луны он свалился, что ли? Сумерки сгущались; Роджер сидел в машине и глядел на лужи с торчащими из воды кусками бетона, пластмассовыми канистрами, пластиковыми бутылками из-под солодового напитка, обозревал ветхие, скособоченные домишки, редких прохожих, вероятнее всего направлявшихся на проповедь – пожилых, не местную шантрапу, – для которых и парадная-то одежда означала просто рубашку с воротником. А уж повседневная… Но если он не пойдет на собрание, не возьмет с собой диктофон, ему грозит… нет, не гневная отповедь, а презрительная усмешка Уэса. При одной мысли об этой усмешке Роджеру становилось не по себе. И вот, тяжко вздохнув, он взял свернутую газету с крошечным записывающим устройством внутри и выбрался из «лексуса», высматривая хулиганов. Потом нажал на кнопку – дверцы автомобиля, издав звук, похожий на дробь барабанчиков, тут же заперлись.