Текст книги "Мужчина в полный рост (A Man in Full)"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 54 страниц)

В поисках Марши Пипкас встал на цыпочки… вытянул шею… нет, Марши не видно… зато совсем недалеко, почти за его спиной, показалась фигура высокого, но как-то неловко ссутулившегося мужчины – точно! – Артура Ломпри, повелителя сорок девятого этажа «ГранПланнерсБанка»! Ломпри улыбался почтенной ухоженной женщине со светлыми волосами и широкими открытыми плечами, блестящими, как от масла. Ее Пипкас тоже где-то видел, только вот кто она? Женщина резко отвернулась от Ломпри, и банкир остался стоять с глупой вежливой улыбкой.

Как все одурманенные сладкими парами шампанского, Пипкас особо не задумывался над своими действиями. Он просто был счастлив, что нашел наконец кого-то знакомого. Вся его робость исчезла – теперь он протискивался сквозь толпу даже без виноватого выражения на лице.

– Артур!

Ломпри обернулся, посмотрел на него, прищурился, вскинул голову и только потом вежливо улыбнулся. Одними губами, глаза так и остались прежними.

– Так-так-так… Пипкас, – сказал он.

Замедленная реакция и резиновая улыбка уже не предвещали ничего хорошего, но это «Пипкас» окончательно разбило все надежды. В банке Ломпри всегда называл его Рэй. Но здесь, на головокружительной социальной высоте, на открытии выставки в Музее Хай, где место за столиком стоило две тысячи, Ломпри инстинктивно назвал его по фамилии, словно разговаривал с мелким клерком. Пипкас почувствовал укол раньше, чем осознал его. Но осознал достаточно быстро. Ломпри, который наверняка мнит себя львом здешнего финансового мира, выкупил целый столик (на средства банка, конечно) и пригласил за него соответствующих его высокому полету гостей. Неожиданное и неуместное появление подчиненного – обычного банковского служащего, обычного винтика, обычного контролера займов, обычного Пипкаса – смазывало блеск этого социального триумфа. И сейчас Ломпри смотрел на своего сотрудника лишь с вежливой улыбкой, словно говоря: «Ладно, вы каким-то образом сюда пролезли – ну и что?» Он явно не собирался приглашать Пипкаса в компанию гостей, которые оживленно болтали рядом с ним.

Внезапно смутившись и лихорадочно соображая, что бы сказать, Пипкас крикнул сквозь общий галдеж:

– Я никак не вспомню, Артур! Мы продавали фьючерсы Лапета?

И тут же пожалел о своей шпильке. Это был намек на проект, задуманный самим Ломпри в конце восьмидесятых, в ту сумасшедшую пору, когда цены на произведения искусства росли как грибы после дождя. Увлекшись семинарами по инвестициям в искусство, банк начал продавать то, что, в сущности, было фьючерсами некоторых модных художников. Проект с треском провалился. Он мог быть новаторским, космополитическим, каким угодно, но в Атланте запускать этот экспериментальный аппарат было бесполезно – не полетит.

– Не думаю, – скупо шевельнулись губы Ломпри. Но глаза говорили: «Бог миловал, хоть в это не вляпались».

Пауза тянулась, тянулась, тянулась, и в конце концов Пипкасу осталось только ретироваться.

– Ладно, Артур, – махнул он, – мягкой посадки! – Развернулся и нырнул обратно в бушующее людское море.

«Мягкой посадки»? Как это сорвалось с языка? Как можно было допустить такую фамильярность? Но после выпитого шампанского беспокойство вскоре сменилось негодованием. «Кривошеий сухарь! Светская вошь! Надутый сноб! Угрюмый горбун – смотрите-ка, высоко взлетел, как же! Даже не представил меня своим собеседникам!»

Прямо перед ним, всего в каких-то шести футах, лавировал между смокингами и пышными платьями еще один официант с полным подносом шампанского. Теперь Пипкас не испытал не то что укоров совести, даже легкого смущения. Продираясь к подносу, он чуть не сбил с ног двух женщин и схватил самую полную хрустальную посудину. Пей до дна!

Облокотившись о белые перила балкона, Чарли Крокер смотрел вниз, на бурлящий холл. До него доносились только бессвязный гомон и восклицания. Болваны! Словно стадо индюшек.

Он перегнулся подальше и посмотрел на банкетные столики. Белые скатерти, сверкающий хрусталь, начищенное серебро, большие букеты красно-оранжевых маков с черными серединками. Две тысячи долларов за место, а он заплатил двадцать тысяч, и… эх, вернуться бы домой, в Бакхед, прямо сейчас…

Никогда еще Чарли не была так ненавистна перспектива оказаться среди людей, среди друзей, обожателей и конкурентов, вращаться в свете. Казалось, над его мощным телом и лысой головой вспыхивает аура: «БАНКРОТ! БАНКРОТ! МОТ! МОТ! МОТ!»

Ему так хотелось скрыться куда-нибудь от толпы гостей, что он сам предложил Серене, Билли Бассу и его жене Дорис подняться на балкон и посмотреть оставшуюся часть выставки. И повел их в дальние закоулки второго этажа, в лабиринты выставочных стендов.

Еще не успев ничего увидеть, Чарли сразу почувствовал перемену атмосферы. На втором этаже тоже были гости в смокингах и вечерних платьях, но шум и голоса доносились теперь только снизу, из холла. Здесь, наверху, царила странная тишина. Перед Чарли вырос большой белый стенд. Рядом стояли несколько посетителей, погруженных, по крайней мере внешне, в глубочайшие размышления. Чарли подошел ближе. Картина на стенде была только одна, но большая, примерно пять футов на шесть. Снова группа заключенных… Передний план – дно глубокой шахты. По бокам и на среднем плане мужчины в полосатых робах орудуют кирками и лопатами. На заднем плане, за краем шахты, видны два коренастых охранника в серых форменных рубахах с короткими рукавами, в тропических шлемах, с автоматами в руках. Над ними небо, их фигуры залиты палящим солнцем. Прямо перед зрителем, на дне шахты, выполненном в прохладных полутонах, двое молодых белых мужчин, оба заключенные. Один, раздетый ниже пояса, сидит, прислонившись спиной к красной глиняной стене; между раздвинутыми ногами виден набухший, но не стоящий пенис. Рядом нагнулся второй заключенный, он спускает с ягодиц полосатые брюки. На табличке значилось: «Композиция в красной глине. 1923».

Чарли… остолбенел, онемел, он ничего не понимал. Отвел глаза… и взгляд уперся в другой стенд. Еще одна огромная картина… тюремный двор, дюжина молодых белых заключенных ходят по кругу. На каждом полосатая рубаха и больше ничего… они идут круг за кругом, как в цирке, сплошная круговерть пенисов и голых ягодиц… Чарли снова отвел глаза… он просто не верил им. Везде, по всем уголкам выставочного зала, были белые стенды, безмолвные группки посетителей и картины – тюремные робы, голые тела и бесконечный парад пенисов.

Как любой человек, на глазах у которого попираются элементарные представления о нравственности, Чарли оглянулся на тех, кто стоял рядом, ища поддержки своему справедливому негодованию. Он посмотрел на Серену. Она не ответила ему взглядом – внимательно изучала полотно, словно нашла в этой «красной глине» какой-то глубокий смысл. Чарли перевел взгляд на Билли и Дорис, которые молча смотрели друг на друга. Вероятно, они тоже были поражены. И не только они. Однако в зале по-прежнему стояла тишина, как в церкви. За Билли и Дорис Чарли заметил внушительную фигуру Абнера Локхарта и другую, тощую, как щепка – его жены Кэти. Абнер ведь не только пайщик одной из старейших юридических фирм в Атланте, «Ринджер Флизом энд Тик», он служит дьяконом в баптистской церкви Скинии Завета. А сейчас Локхарт, подперев рукой подбородок, рассматривал картину с тем же благоговением, что и Серена. Баптистский дьякон! Правда, церковь Скинии – городская, тронутая новомодными веяниями, не то что старая добрая деревенская церковь Омовения Ног, но, ради всего святого, – какая разница? Баптистский дьякон, а смотрит на этих… этих… тюремных пидоров… словно на мадонн с нимбами…

Всё это выглядело еще более абсурдно на фоне музейного зала. Здесь обычно размещалась экспозиция декоративного искусства, то есть в основном мебель. Старинная мебель всегда была козырем музея Атланты. Создание интерьеров десятилетиями оставалось истинной страстью матрон из городской верхушки, и музей был завален мебелью девятнадцатого века, огромными шкафами и всем прочим. Чего тут только не было: великолепные кровати, серванты, буфеты, гардеробы, шкафчики, какие-то величественные громадины, чудеса резьбы и тончайшей инкрустации – при одном взгляде на них все изумленно умолкали на пороге зала. Небольшие экспонаты перед выставкой Лапета унесли. Но крупные, настоящие мебельные исполины, оказались либо слишком велики, либо слишком дороги, чтобы их двигать… знаменитая гертеровская кровать [28]28
  Братья Христиан (1840–1883) и Густав (1830–1898) Гертеры – ведущие производители мебели в Нью-Йорке 1870—80 гг., первыми отказались от традиционных шаблонов; их изделия не уступали современным им европейским образцам. Широко использовали инкрустацию и восточные мотивы.


[Закрыть], например, рядом с которой и стоял теперь Чарли. Замечательное произведение искусства из крашенной под черное дерево вишни, инкрустированной палисандром, латунью и японской деревянной мозаикой – истинный памятник викторианской эпохе с ее основательностью, торжественностью и незыблемыми приличиями… И гертеровская кровать теперь оказалась в центре этой… этой… оргии педиков…

Вдруг шевельнулось сомнение. Может, это он, Чарли, отстал от жизни? Не заметил какой-то тектонический сдвиг в общественной морали? Или все, даже Абнер Локхарт, попросту трусят, боятся показаться недостаточно продвинутыми для космополитов новой Атланты, одного из будущих мировых центров?

Как бы то ни было, Чарли впервые за весь вечер ощутил какое-то воодушевление. Провалиться ему на месте, если он будет стоять тут и притворно восхищаться, как все остальные. Задев Абнера Локхарта, Чарли пробрался поближе к стенду и наклонился к табличке с надписью «Композиция в красной глине. 1923». Делая вид, что читает, он в полный голос произнес:

– Два пидораса на дне шахты. Одна тысяча девятьсот двадцать третий год.

Билли Басе расхохотался, но Дорис явно не знала, куда деваться от неловкости, а Серена негодующе прошипела:

– Не будь идиотом!

Чарли почувствовал на себе взгляды посетителей. Только Локхарты сделали вид, что ничего не слышали. Через некоторое время все снова погрузились в созерцание шедевров Уилсона Лапета. К великому Чарли Крокеру отнеслись как к мальчишке, нашалившему в церкви.

За столами гости, пьяные от шампанского и счастья «быть в самом центре событий», так гоготали, галдели и перекрикивались, что их гомон звучным эхом отскакивал от стен и высокого потолка, падая обратно им на головы. Столик Марты был в самой гуще этой россыпи круглых белых островков в центральном холле. Посередине каждого столика стояло кашпо с полностью раскрывшимися маками – на фоне строгой белизны портика они казались еще ярче.

По настоянию Джойс Марта села между двумя самыми представительными и завидными холостяками в их компании – поиск таких мужчин стал специальностью Джойс, ее миссией на данном жизненном этапе. Слева от Марты сидел Оскар фон Эйрик, уроженец Германии, говоривший, однако, почти без акцента, вице-президент «Про Кора», организации медицинского страхования со штаб-квартирой в Атланте. Справа – Сонни Продж, владелец рекламного агентства «Прожектор». Обоим под пятьдесят, оба слегка отяжелевшие, но симпатичные, оба компанейские, любители поговорить. Оскар фон Эйрик, придвинувшись почти вплотную к хозяйке столика, пустился в подробные рассуждения о мерах безопасности, которые в последнее время принимают крупные управленцы. Марта с приклеенной улыбкой на лице лихорадочно соображала, как поддержать разговор. И вдруг ее осенило – вот он, долгожданный шанс завязать общение, просто находка! Настоящий самородок! Питер Прайс, архитектор «Крокер Групп», как-то рассказал ей про Джимми Гуда, молодого миллиардера Силиконовой долины, который велел сделать потайную комнату в своем огромном доме в Лос-Алтосе – никто не должен был знать о ней, ни жена, ни дети. Если ночью в дом «ворвутся бандиты» – Джимми Гуд на этом зациклен, – он проскользнет в потайную комнату, и никто, даже его собственная плоть и кровь, даже под дулом пистолета, не раскроет убежища. Когда губы Оскара фон Эйрика перестали двигаться, Марта попыталась было внести в беседу свой вклад, свой самородок, правда, сделать это как можно короче – благодаря двадцатидевятилетнему браку с Чарли она стала ветераном таких банкетов и знала, что женщина может задавать вопросы, предлагать новые темы, вставлять замечания, даже острить, но она не должна пускаться в рассказы, рассуждения, вообще не должна говорить долго.

Однако не успела Марта произнести: «Знаете, в доме у Джимми Гуда…» – как Оскар фон Эйрик перебил ее:

– У Джимми Гуда! Боже мой! – И немедленно начал подробно описывать, как он гостил у Джимми Гуда в том самом доме, как Джимми (Оскар называл его по имени, словно они всю жизнь были закадычными друзьями) в свои тридцать три увлекается скейтбордингом, как он поставил на одном из газонов огромный желоб для катания…

Марту не слишком расстроило, что Оскар перехватил ее блестящую находку, хуже было другое – когда Сонни Продж повернулся послушать, Оскар фон Эйрик стал смотреть мимо нее, обращаясь все время только к ее соседу. Мало того, когда Сонни Проджа отвлекла Джойс, Оскар фон Эйрик умолк. Оборвал фразу на полуслове и застыл с открытым ртом, не сводя глаз с Сонни Проджа. Словно кто-то нажал на кнопку «пауза» – Оскар ждал, пока Сонни Продж закончит с Джойс. А на Марту даже не взглянул.

В конце концов, зачем попусту тратить такую удачную байку на никчемную, брошенную матрону, даже если она хозяйка столика?

А неподалеку Пипкас, окруженный этим бушующим светским морем, как мог старался поддержать беседу со своей соседкой, Корделией Пустомилз, вдовой сенатора Джорджии Ульрика (Уби) Пустомилза. Не то чтобы с ней было трудно разговаривать – Корделия охотно болтала на любую предложенную тему. Но она была слишком стара, слишком многое осталось у нее в прошлом, а Пипкас хорошо заправился шампанским и жаждал приобщиться ко всем радостям светской жизни за этим столиком, где царили Юджин и Марша Ричманы, магнат фитнес-центров и его блистательная супруга. Марша сидела слишком далеко от Пипкаса, он не мог поговорить с ней. А вот Юджин Ричман был совсем рядом, по другую сторону от Корделии Пустомилз, и Пипкас изо всех сил прислушивался к его разговору с Джулиусом Лихтом, преуспевающим адвокатом по прозвищу Мистер Коллективный Иск. Они обменивались репликами, перегибаясь через какую-то блондинку, плоскогрудую, но хорошенькую, а та поворачивала завитую голову то к одному, то к другому соседу, как вентилятор. Вскоре Пипкас весь обратился в слух – речь зашла о Чарли Крокере.

С трудом перекрикивая общий гомон, Юджин Ричман угощал Джулиуса Лихта рассказом о выходных, которые он недавно провел на плантации Крокера, о всякой всячине, которой он там насмотрелся и наслушался – какой у старины Чарли взгляд на мир… на расовые проблемы… на права геев…

Лихт, элегантный седой мужчина – не лицо, а сплошные острые углы, – покачал головой:

– Это такой ретроград, просто динозавр. Кстати, он где-то здесь. – Лихт вытянул шею. – Только что его видел. Крокер выкупил столик. Хотел бы я подойти поближе и послушать, что он скажет об этом мероприятии.

– О каком мероприятии?

– О выставке Лапета.

– Да уж, я тоже не прочь послушать! – Ричман рассмеялся своим мягким смехом.

У Пипкаса, который давно уже пропускал мимо ушей журчание пожилой миссис Пустомилз (что-то о садоводстве), по спине побежали мурашки. Крокер здесь! Пипкас поспешно обвел взглядом рой гостей. С этим бугаем без полицейских лучше не сталкиваться! И в то же время – отличный повод… «Сейчас! – мелькнуло у Пипкаса. – Сейчас самый подходящий момент!»

Нельзя же одновременно слушать советы старушки об аэрации камелий и вмешиваться в разговор Ричмана и Лихта о Крокере. Они вот-вот сменят тему, и будет поздно. Надо действовать сейчас! Поэтому Пипкас без всяких предисловий и извинений перевел взгляд с пожилой миссис Пустомилз на Джулиуса Лихта, включил улыбку мощностью в триста ватт и крикнул:

– Вы сказали, Чарли Крокер выкупил здесь столик?

Краем глаза он заметил возмущенную гримасу миссис Пустомилз – конечно, обрывать один разговор ради другого, поинтереснее, бессовестная грубость, – но у него нет времени соблюдать приличия! Пипкас так сильно наклонился в сторону Лихта и Ричмана, что почти лег на плечо своей соседки.

– Да, верно, – сказал Джулиус Лихт немного растерянно, поскольку понятия не имел, кто этот улыбающийся сосед по столику.

– Вот ведь свинство, а! – крикнул Пипкас. – Выкупить столик на наши деньги!

– На ваши деньги? – поднял бровь Юджин Ричман.

– На наши – «ГранПланнерсБанка». – Пипкас многозначительно повел глазами – не буду, мол, вдаваться в детали. Но вслух добавил: – Слышали о «Крокер Групп»?

Ричман и Лихт кивнули. Оба наклонились к Пипкасу, предвкушая сплетни. Пипкас снова повел глазами.

– А что с «Крокер Групп»? – спросил Юджин Ричман.

– С высоткой – ничего. Высотка замечательная. А вот ситуация там… – Он еще раз многозначительно повел глазами.

– В каком смысле? – поинтересовался Ричман.

– Одно скажу, если через полгода у Крокера все еще останется Терпмтин, это будет чудо. – И Пипкас многозначительно ухмыльнулся.

– Вы это серьезно? – спросил Юджин.

Пипкас сжал губы и покачал головой. Теперь все трое – Ричман, Лихт и Пипкас – так близко придвинулись друг к другу, что пожилой миссис Пустомилз и симпатичной блондинке пришлось буквально вжаться в спинки стульев.

Пипкас был в восторге от самого себя. Говорить так уверенно, полностью владея информацией, мог только человек ранга Артура Ломпри. Новый Рэй Пипкас. Он чувствовал, что поднялся на один социальный уровень с самыми важными особами, которые сидят сейчас за ужином в этом огромном зале.

– Кстати, о Крокере, – заметил Джулиус Лихт. – Знаете, кто эта женщина?

– Какая? – спросил Пипкас.

Чтобы не показывать прямо, Лихт приложил руку к груди и вытянул палец в сторону женщины за соседним столиком. Пипкас обернулся. Это оказалась та самая почтенная дама с блестящими плечами, которую он заметил в начале вечера рядом с Ломпри. Она обреченно откинулась на спинку стула, а ее соседи с обеих сторон оживленно болтали, наклонившись друг к другу.

– Кто это? – поинтересовался Пипкас. – Я ее давно заметил. Где-то видел, только никак не вспомню.

– Первая жена Крокера, – пояснил Джулиус Лихт. – Сто лет уже нигде не показывалась. Честно сказать, я о ней совсем забыл. Приятная женщина.

Пипкас посмотрел на даму и попробовал составить о ней хоть какое-то мнение. Первая жена Крокера… Смотрит куда-то вдаль, мысли явно блуждают где-то за пределами музейных стен…

И Вдруг Пипкаса будто током ударило, каждый нерв вспыхнул: «АГА!»

– Как ее зовут? – спросил он Джулиуса Лихта.

– Марта.

– Марта, – повторил Пипкас, кивая. – Да, теперь припоминаю. Действительно симпатичная женщина. Марта Крокер, Марта Крокер…

Казалось, он погрузился в приятные воспоминания… хотя на самом деле просто старался вбить это имя себе в голову.

«Марта Крокер, Марта Крокер, Марта Крокер, Юджин Ричман и Джулиус Лихт… Марта, Юджин и Джулиус… Либо это чудовищная ошибка, либо я обрел наконец ядро своего будущего успеха, тот самый центр тяжести…»

Глядя, как волнуется, бурлит и клокочет центральный холл музея, Пипкас украдкой улыбнулся.

У Чарли не было ни малейшего желания демонстрировать широкую натуру Крокера этим «гостям» за столиком. Он опекал только Билли и Дорис. Остальных пригласила Серена, и Чарли даже знать не хотел, почему она позвала их. У него было одно желание – чтобы вечер поскорее закончился. Только бы поскорее укрыться от взглядов этих людей, убраться из этого дурацкого круглого зала. Серена сидела напротив него. В Атланте хозяйки обычно сажают мужей рядом с женами, но Серена предпочитала нью-йоркскую (то есть международную) манеру. Она так наслаждалась происходящим, что домой ее, наверно, придется силком тащить. То и дело лился ее смех, вспыхивали ярко-синие глаза.

Между тем соседка справа, остроносая сорокалетняя зануда по имени Майра Как-там-ее, приставала к Чарли то с одним, то с другим идиотским вопросом, стараясь завязать разговор. Сейчас она пищала ему в ухо:

– Скажите, мистер Крокер, когда вы стали интересоваться искусством? Как вы к этому пришли?

Чарли порядком разозлила такая наглость.

– С чего вы взяли, что я интересуюсь искусством?

Зануда растерянно показала на столик, на балкон, на музейные стены… Нет, ну надо же! Чарли почувствовал себя так, будто саму его мужскую сущность подвергли сомнению.

– Никаким искусством я сроду не интересовался, а этим музеем и этой выставкой – и подавно! Но если вы хотите делать бизнес в Атланте, приходится еще и не тем заниматься. – Он пожал плечами, словно добавив: «Ясно, как дважды два».

Соседка, похоже, дар речи потеряла, что Чарли вполне устроило.

– Посмотрите на Полковника Сдобкинса! – сказал Джулиус Лихт Юджину Ричману и Пипкасу. – Ни разу не видел, чтобы этот бочонок с салом так носился!

– О, Сдобкинс – шустрый тип, – сказал Ричман Лихту. – Весь банкетный бизнес в городе к рукам прибрал. – Он повернулся к Пипкасу: – Как по-вашему, сколько он имеет чистыми за ужин вроде этого?

Пипкас понятия не имел сколько, но он был счастлив! Теплая струя прошла по нервам, как от вина. Ричман обратился к нему, а не к своему приятелю Лихту! Ричман отнесся к нему как к равному, как к человеку своего уровня в гигантской социальной пирамиде! Как к посвященному, к тому, кто способен предсказать трагическую судьбу динозавров вроде Крокера! А ведь одно лишь присутствие этого динозавра на музейном вечере – зеленый свет для общения с такими набобами, как Ричман и Лихт! Пипкас чувствовал себя Золушкой, попавшей на бал – пусть хоть на час, но он вырвался из убогой «Нормандии Ли», забыл о своем скромном месте в иерархии «ГранПланнерсБанка»…

– Так, надо прикинуть… – сказал он Юджину Ричману. В голове было совершенно пусто, найм поставщика провизии лежал так далеко за пределами его мира, что Пипкас даже представить не мог масштабы этих цифр.

К счастью, вмешался Лихт:

– Я его приглашал как-то, так что примерно знаю. С музея он берет где-то сотню на человека. Сколько будет сто на четыреста? Сорок тысяч? Так. Себестоимость – половина, а то и меньше. Он хорошо платит поварам и всем остальным на кухне, но официанты у него – студенты, актеры, художники и так далее. На них особо не тратятся. Значит, чистыми у него выходит тысяч двадцать-двадцать пять. Неплохо.

Пипкас с достоинством кивнул, прямо как Ричман. «Мы с Джином и Джулиусом»… неплохо! Вскоре у Рэя – он попросил их называть его Рэем – уже были адреса и телефоны обоих собеседников. Джин и Джулиус, в свою очередь, заручились его обещанием «быть на связи» насчет «одного весьма любопытного дела».

Время шло, принесли десерт – большие куски пирога с лимоном и меренгами – и еще шампанского. Рэй посмотрел на свет сквозь свой бокал и, одурманенный Фортуной, улыбнулся Джину и Джулиусу.

Корделия Пустомилз и блондиночка к тому времени были еще глубже втиснуты в спинки стульев – как и Марта Крокер за соседним столиком.

Лампы убавили свет, а над подиумом в дальнем конце холла зажглось что-то вроде театральных прожекторов. Начиналась официальная часть вечера. Чарли был этому рад. Ему не хотелось, чтобы его видели, и тем более не хотелось поддерживать разговор с двумя соседками. Он даже не знал, как зовут ту, что слева, довольно молодую женщину с прической под названием «шлем-пальма». Она сыпала не только именами, но и названиями разных местечек, попутно объясняя, как туда лучше проехать. Раза три уже успела сообщить Чарли, что у ее мужа в Вайоминге ранчо и добраться туда из Атланты можно только на собственном самолете, но с тем же успехом соседка могла поведать об этом еще пятьдесят раз. Чарли ушел в себя.

В том же состоянии он пребывал, когда председатель правления музея Ингебо Блэнчард (для друзей Инки), вдова Бейкера Блэнчарда, энергичная полная женщина, вышла на подиум, произнесла подобающую случаю речь и представила нового директора музея, Джонатана Майрера. Чарли мог бы пропустить и его появление, если бы не примечательная внешность нового персонажа. Чуть за сорок, очень высок и узок в плечах, всё тело скособочилось в сторону, как у больного сколиозом. Длинная шея, маленькая голова с пышной шапкой мелких темных кудрей, торчавших по бокам, как рога.

– Как вам известно, – зачастило это пугало, – наш музей основан Кэролайн Хай, в ее собственном доме, который был расположен на том самом месте, где мы сейчас находимся. Но далеко не все знают о том, что она была знакома с Уилсоном Лапетом. В каталоге сегодняшней выставки вы найдете фотографию Лапета и нескольких давно забытых художников из Атланты, сидящих у нее на газоне с корзинами для пикника. Знала ли Кэролайн тайну Лапета, нам неизвестно. Тайна, конечно, не в том, что он был геем. В ее… в его время о таких вещах нередко догадывались и относились к ним с пониманием, хотя открыто никогда не обсуждали. Нет, тайна Уилсона Лапета в том, что его сексуальная ориентация стала локомотивом, движущей силой, первоисточником, если хотите, его таланта, который художник вынужден был скрывать. И не потому, что ему не хватало смелости. Просто он был реалистом. Смелости не хватало обществу – обществу, которое всеми средствами подавляет и ограничивает тех, кто, подобно Уолту Уитмену, еще одному гению-гомосексуалисту, дерзает «испускать свой варварский визг над крышами мира» [29]29
  Уолт Уитмен, «Песня о себе», перевод К.Чуковского.


[Закрыть]. Как символично…

Чарли огляделся – неужели все остальные спокойно это слушают? Даже Билли и Дорис вежливо, хотя и без особого интереса, смотрели на подиум.

– …Что Лапет сделал тюрьму лейтмотивом тех замечательных произведений искусства, которыми мы сегодня восхищаемся. Уже в наши дни Мишель Фуко убедительно показал, что тюрьма – «карцерная система», как он называл ее, место лишения свободы и насилия, – это всего лишь крайняя форма выражения…

«Кто? – подумал Чарли. – Мишель Фуфу?» Серена полностью развернулась на своем стуле и впитывала каждое слово нового директора, будто амброзию.

– …Крайняя форма выражения основ жизнеустройства, которые давят на каждого из нас. Насилие над человеком начинается почти сразу после рождения, но мы предпочитаем называть его «образованием», «религией», «государственной властью», «обычаями», «традициями», «приличиями» и «западной цивилизацией». В результате…

«Он в самом деле говорит всё это, или я сошел с ума? – изумлялся Чарли. – Почему никто его не освистает? Не возмутится?»

– …Происходит неминуемое заключение личности в рамки «нормы», «стандарта», и этот процесс…

«Как он издевается над словами „норма“, „стандарт“! Сколько презрения!»

– …Такой постепенный и всеобъемлющий, что нужен гений масштаба Фуко или Лапета, чтобы вывести нас…

«Опять Фуфу».

– …Из этого гипноза, из нашего пожизненного заключения, Лапет избрал путь преступников– тех, кто хочет переступитьобщепринятые рамки, – тех, кто отказывается принять «норму» – путь преступников в тюрьме. Ведь общество влияет на людей и в тюремных стенах. Заключение в тюрьму, как заметил Фуко, в наше просвещенное время называется «исправлением». Преступников надо исправлять – то есть возвращать их в рамки «нормы», – хотя нередко оказывается так, что это они исправляют нас, учат нас независимости и…

Чарли снова огляделся. Его столик, следующий, еще один – на лицах ни тени возмущения, словно директор говорит обычную, вполне соответствующую обстановке речь, как на любом городском мероприятии.

– …Полноте самореализации. Сейчас мы празднуем открытие бесценного сокровища, представленного на этой выставке, но нам есть что оплакивать – не только утрату произведений Лапета для его современников, но и утрату тех уилсонов лапетов, о которых мы уже никогда не узнаем. Наше общество должно найти в себе смелость приветствовать – не терпеть, а приветствовать – гениальность, какие бы необычные, неприятные, дерзкие, грубые и шокирующие формы она ни принимала. Ведь лицо истинной гениальности чаще всего именно таково. Сегодня вы пришли на эту выставку, проявили щедрость в отношении нашего музея – и тем самым доказали, что у вас такая смелость есть. Вы тоже дерзаете мечтать о грядущем, если так можно выразиться, «побеге». Необходимо стремиться к тому, чтобы любой из нас – в любом смысле – стал свободен. Это будет истинным наследием нашего времени, еще более важным, чем наш вклад в стабильность, благосостояние, будущее. И за это я приветствую вас!

Обычная порция вежливых аплодисментов. Как этот директор мог так долго вещать и ни разу не упомянуть, что именно изображено на картинах?! Чарли попробовал свистнуть, но никто даже не заметил, кроме соседки со «шлемом-пальмой» – та бросила на Чарли такой взгляд, словно у него не все дома.

Лампы уже погасли, Инки Блэнчард произнесла заключительные слова, гости начали вставать из-за столиков с маковыми букетами, но Марту все не оставляло изумление. Вбухать двадцать тысяч долларов в этот вечер – и ради чего? Рядом внезапно вырос Герберт Лонглиф, как ни в чем не бывало улыбаясь и болтая. Однако не прошло и минуты, как он уже повернулся к Гленну Брэнуэйсту. Джойс тоже сияла, явно в восторге от того, что оказалась в самой гуще такого значительного мероприятия. То и дело раздавался ее писклявый смех – «ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай», – когда до нее долетала шутка Оскара фон Эйрика или Сонни Проджа, увлеченных беседой друг с другом.

Гости устремились к главному входу, слишком узкому для такой толпы. Группки смокингов и вечерних платьев стекались воронкой, перемешиваясь между собой. Калейдоскоп пестрых пятен, круговорот…

И вдруг прямо перед собой Марта увидела – Чарли. Чарли и Серена – так близко, что встречи не избежать.

Они были ошарашены не меньше нее. Могучая грудь Чарли заходила под рубашкой, лицо на секунду приняло такое же беспомощное выражение, что и в то роковое утро, когда Марта застала его с Сереной. Серена застыла как вкопанная, приоткрыв губы и распахнув глаза, у нее словно перехватило дыхание.

Марта уже знала, что будет дальше. Будто слышала, как бегут в голове у Чарли нервные импульсы. Сколько раз она видела эти изменения у него на лице… Чарли расплылся в широкой улыбке. Потом загорелись глаза. Марта не могла точно предсказать его слова, но не сомневалась: ее ждет настоящий любительский спектакль.

– Кого я вижу?! – воскликнул он самым сердечным тоном. – Здор-ррово, Марта! Как поживаешь, подру-уга? Знать не знал, что ты здесь!

Хуже всего было это «Как поживаешь, подруга?». «Как поживаешь» он произнес фамильярно, по-простецки, смягчая звуки: «Кэк пошиваш?» – чистейшая Южная Джорджия. А «подру-уга» было просто издевательством. Парализованная такой наглостью, Марта только молча смотрела на него. Тогда Чарли повернулся к Герберту Лонглифу, одарил его улыбкой добродушного медведя вместе с энергичным кивком – так он обычно очаровывал тех, кого впервые видит, – и протянул руку. Понимая, что выбора у нее нет, Марта сказала дребезжащим голосом: