Текст книги "Первые шаги"

Автор книги: Татьяна Назарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

Вместе с Катей долго пересматривала платья девушек, подарки барыни…

– Спаси Христос доброму человеку, – говорила радостно Прасковья. – Одела моих невест.

От куска ситца она оторвала десять аршин и, зарумянившись, подала Потаповой.

– Прими от нас, Катерина Максимовна! Чуть не год стесняли тебя…

Потапова долго отнекивалась, а потом взяла – и себе платье и сынкам по рубашке будет.

Ребятишки вместе с Машей крутились тут же и сосали сахар – Таня по куску дала.

Накануне выезда Федор у Мезина встретился с Антонычем. Разговор шел о работе на месте.

– Если кто от нас приедет к вам и зайдет к тебе, он первым словом скажет: «Степаныча не забыл?» А ты ответишь: «Как же, помню». Не забудешь, Палыч?

– Еще бы не помнить! – ответил Федор, благодарно взглянув на Мезина.

Тот ухмыльнулся в густую бороду.

– Мы, паря, навек сдружились, – сказал он Федулову.

– Не забудь, Палыч, как узнаешь свое село, напиши нам адрес. Пиши Степанычу. Можешь и новости сообщать, только с умом…

– Напишу, Михаил Антонович, незамедлительно напишу…

Прощаясь, все трое по русскому обычаю троекратно поцеловались.

* * *

– Ну, трогай, братцы! С богом! – громко крикнул Федор, подходя к своим подводам.

Прасковья сидела на передней, а девчата шли в толпе молодежи. Передовым ехал Егорушка, ходок, оставленный Мурашевым за поводыря. Ему с помощью рабочих депо купили крепкую киргизскую лошаденку, подправили телегу, и он радостным тенорком откликнулся Карпову:

– Поехали! Но, карий!

На возу сидели трое ребятишек Егора. Жена его Акулина, крепкая, ядреная баба («Опять на сносях», – говорили про нее переселенки), легко ступая, шла рядом с возом. «Победовали зиму не дай бог как, а сейчас едем, как люди. Спаси Христос Палычу, кабы не он, кто б про нас и узнал из тех рабочих!» – думала она с благодарностью. Ей вспомнилась зима, их отчаяние, когда пришлось лошаденку за хлеб отдать…

Егор рядом с женой выглядел старым, хотя они и были однолетки. Крутой лоб его был изрезан глубокими морщинами, на узком подбородке клинышком торчала бороденка; он по-стариковски горбился.

За передними возами далеко растянулась лента подвод. Ехали не только родионовцы. В обозе были и беспоповцы, православные… Все они охотно признавали старшинство Карпова.

За дорогу все сдружились. Религиозных распрей не было. Их с самого начала прекратил Федор.

– Вот что, мужики! – услышав спор, молвил он, присаживаясь к спорщикам. – По мне – богу всякая молитва приятна, лишь бы от сердца шла. А споры да свары за веру только бога гневят. – И пересказал им рассказ Толстого о трех рыбаках, как жили они на острове и, не зная молитв, молились своими словами.

– Ишь ты! Сам митрополит перед ними на колени стал! – покачивая кудлатой головой, произнес с удивлением старик беспоповец.

– Еще б не стать, коль они по воде, яко посуху, шли за пароходом! – отозвался мирно спорщик из староверов.

– Вот-те и «трое вас, трое нас»… – задумчиво протянул чей-то женский голос.

– Братья-то мы все здесь, перво-наперво, по нужде, – снова заговорил Карпов, пользуясь тишиной. – Нужда равно всех одолела. Кабы друг другу труженики не помогали, так немногие бы из Петропавловска выехали…

Послышались вздохи согласия.

– Где бы уж там выехать! – откликнулось несколько голосов.

– Когда вам приходили рабочие помогать, они ведь не спрашивали вас, как вы молитесь? – продолжал Федор. – Давайте уж и мы помощь друг другу оказывать, не касаясь чужой веры. А свою хвалить будто и неловко, я так считаю. Бог ведь возлюбил скромность, да и то не забывайте, что купцы вон на базаре выхваляют только плохой товар!

Мужики загрохотали. Засмеялись и молодые бабы. Старики хмурились, но молчали. Он ведь, Федор-то, грамотей, и не такое скажет. Лучше не вязаться.

Больше религиозных споров не возобновляли. Обоз потихоньку двигался вперед. Шли по пятнадцать – двадцать верст за день. Нынче сеять все равно не удастся, а построиться успеют. Чего зря скотину и себя выматывать!

А кругом-то благодать какая – любо-дорого посмотреть! С весны по степи трава поднялась, будто зубчики на бердах, густа. «Сильна матушка-землица», – говорили мужики, любуясь сочной зеленью. Бабы, присев у дороги, гладили ладошками мягкий бархат травы; глаза светлели от радости, забывались голодные зимы, чудились наливные нивы, белый хлеб вдосталь, хорошая жизнь…

Девчата, не жалея ног, бегали в стороны от дороги, рвали цветы для венков. Так и шли украшенные, будто невесты перед венчанием. Сначала на светлых и темных волосах, словно нимбы святых, золотом сияли одуванчики, потом ярко закраснели венки из тюльпанов, а началось лето – и синие, алые, белые, лиловые, желтенькие и сиреневые цветы радугой обвивали девичьи головки. Щедра степь на яркие краски!

– А духовитые какие цветы-то! – восхищались молодые бабы, не без зависти поглядывая на девчат. – Как только у них головы не заболят! Все Аксютка зачинщица. Она первая венок сплела…

Не одним девчатам в цветы рядиться хотелось, да замужним платок косоньки навек закрыл, не скинешь его да на воз не бросишь. Осудят все простоволосую.

Дни стояли ясные, теплые. Солнце с восхода до заката плыло, как лебедь, по неоглядным небесам.

 
Как по морю, морю синему,
Плыла лебедь с лебедятами,—
 

звонко затягивала Аксюта, любуясь на перистые, легкие облачка.

За ней подхватывали другие, и песня плавно неслась по простору степи.

Становились засветло. Хозяйки готовили ужин, лошади тут же, у дороги, паслись на сочной зеленой траве. Молодежь водила хороводы.

– Ишь беса тешат! – заворчали было староверки.

Но Федор смирил их.

– В святом писании сказано: «Уныние пристойно бесу», – поучительно заговорил он, останавливаясь возле баб. – Пошто веселье отроков и отроковиц, приличествующее ангелам, хулите? Грешно пустые слова говорить!

Старухи смолкли, а молодые бабы заулыбались. Что значит грамотный человек, всегда правильное слово про запас у него есть!..

Как-то на привале Федор подозвал Аксюту и дал ей книжку с рассказами Толстого – подарок Мезина.

– Читай, дочка, чтобы грамоту не забыть, – сказал он ласково.

– Очень ей нужно ее помнить! – сердито буркнула Прасковья. – Не девичье это дело!

– А ты, мать, помалкивай. «Ученье – свет, а неученье – тьма», – умные люди говорят. Что ж, век женщинам во тьме ходить?

Прасковья, поворчав что-то себе под нос, ушла к крайнему возу. «Может, оно и так, да из-за этой грамоты Окся совсем от рук отбилась. И поет и пляшет. Говорит-то не по-деревенски, креститься станет – и не поймешь, как, вовсе мирской стала, а отец будто ослеп, слова не скажет», – думала она.

С этих пор Аксюта на остановках каждую свободную минуту читала, пока свет был, и только как стемнеет совсем, шла к хороводу… А мать, если отца поблизости не было, старалась найти ей какое-нибудь дело, чтобы оторвать от книги.

К Акмолинску подъехали в конце июля. Как и первый, обоз остановился на выгоне. С утра Карпов с Егором Лаптевым пошли в город искать переселенческое управление. Когда наконец разыскали, было за полдень. Начальник и их встретил молчанием.

– Здравствуйте, ваше благородие! – громко сказал Федор, не дожидаясь, когда тот взглянет на них.

Твердый, внушительный тон приветствия заставил начальника невольно поднять голову. Задержав взгляд на представительной фигуре Карпова, он перевел глаза на Егора и усмехнулся: рядом с Федором Егор выглядел преждевременно состарившимся подростком.

– Осенью проезжал здесь обоз наших переселенцев, родионовских, – заговорил Федор.

Начальник сразу перебил его. Как же, помнит! Мурашев Петр Андреевич к нему и после заезжал, поминал и о них. Для новоселов и земля отведена в Родионовке – так переселенцы назвали свое село – на пятьдесят семей; до него меньше ста верст, проехать город – и прямая дорога мимо белого кладбища… Говорил он оживленно и довольно приветливо.

Федор обрадовался и тому, что деревня близко и что Мурашев не забыл односельчан, даже с запасом прирезал на них землю. Не нужно и просить о наделах – едет как раз пятьдесят семей.

Выслушав внимательно начальника, он поклонился ему и со словами: «Спасибо, ваше благородие, обрадовали нас», – повернул к дверям. Егор молча пошел за ним.

– Какой! – неопределенно протянул начальник, когда за Федором захлопнулась дверь.

Высокий, красивый мужик вызвал у него странное, смутное беспокойство.

Глава шестая

1

Низкие холмики рассекают ровную степь, покрытую колючим караганником. Беспощадно палящее солнце выжгло за лето траву на открытых полянах, и сейчас они выделяются красно-бурыми пятнами. Низкорослые, разномастные коровенки бродят между кустами караганника, щиплют вялую травку, оставляя клочки шерсти на колючках.

Два больших пса, помесь овчарки с барбосом, лежат с двух сторон стада, подняв головы и вывалив языки, – наблюдают, чтобы буренки не отходили далеко.

Молодой пастух приютился во впадине под холмиком и лениво смотрит на небо. Летом нагретый, струившийся волнами воздух разрезали быстрым полетом степные коршуны, молнией мелькали ястребы, высоко, так что глаз не может увидеть, трепетали жаворонки, распевая свое бесконечное: «Чи-ре-рек, чи-ре-рек…»

Сейчас птицы исчезли. Низкие темно-серые тучи плывут над караганником. Скучно Опаку, не хочется петь. Он, как жаворонок, поет, только купаясь в лучах солнца.

Внезапно повеял холодный ветерок. Вдали закрутилась поземкой пыль. Опак зябко поежился. Бай Утепов жадный человек, не хочет дать своему пастуху новый теплый чапан. Старый совсем износился, и ветер, как злые осы, жалит загорелое тело. Надо разжечь костер, большой костер, чтобы он не погас, если пойдет дождь. «Сильного не будет, ветер гонит тучи прочь», – думал Опак, проворно ломая жесткий караганник.

Скоро языки пламени полезли вверх, пожирая колючие ветви. Ветер, раздувая костер, пытался раскидать его. Опак набрал черных камней и набросал в пламя, чтобы не разлетались горящие ветки. В это время громко залаяла собака; схватив длинный бич, пастух побежал.

Когда молодые бычки, отбившиеся от стада, были загнаны в кусты, Опак вернулся к своему костру.

Подойдя близко, он застыл от изумления – черные камни горели неярким пламенем.

– Ой-бой! Кудай-яй! – в ужасе закричал он. Как могут гореть камни? Может быть, какое худо приключится с ним, Опаком?

Но камни горели тихо, ровно, распространяя приятное тепло, и постепенно жигит расхрабрился – начал собирать все камни вокруг и класть на костер. Но горели только черные.

 
Горящие камни, черные камни…—
 

запел Опак, выражая свою радость. Теперь он знает тайну черных камней и расскажет всем. Бедняки больше не будут зябнуть зимой в своих землянках, они наберут себе горящих камней…

Случилось это в 1833 году. Двадцать три года роды, кочующие в урочищах Караганды, к зиме запасали себе черные горящие камни, собирая их между холмами и славя пастуха Опака за его находку.

Но весть, плохая или хорошая, не лежит на месте, подобно камню, а летит по степям, как легкий курай.

Дошла весть о горящих камнях до купца Ушакова, владельца Успенского медного рудника, и за двести пятьдесят рублей купил он урочище Караганды, десять верст на десять, у трех баев – Утепова, Кочебаева и Игылыхова. Они назвали себя уполномоченными рода – владельца земли.

Запретил купец беднякам собирать горящие камни. Начали их выкапывать из земли и увозить на рудник.

А через год Ушаков с двумя компаньонами – Рязановым и Зотовым – таким же путем отняли землю у родов, кочующих по Нельде, построили там Спасский медеплавильный завод. Уголь Караганды повезли на завод, а оттуда потянулись в далекий Петропавловск чумацкие обозы с медными кирпичиками – в степном краю появилась горная промышленность.

Добычу угля в Караганде надо было расширять. Вчерашние скотоводы-кочевники, разоренные баями и царскими чиновниками, с обушком и санками полезли в шахты.

Возле угольных ям появились землянки, бараки без окон. В них ютились первые пролетарии из коренного населения. С каждым годом ширился поселок шахтеров, потребность в угле все возрастала, а оборудование – обушок и санки – не менялось. Через тридцать лет на шахтах Караганды работали бок о бок русские и казахи. Условия, в каких жили тогда шахтеры, были настолько ужасны, что возмутили даже уездного начальника. Вернувшись из Караганды, он писал в своем рапорте:

«…Холостые, девушки и семейные помещены вместе. Кубическое содержание воздуха в казармах в три раза меньше нормы. Помещения темные, ветхие, косяки вываливаются, полы с дырами. Перед казармами грязь, нечистоты. Лопаток и метелок для очистки нечистот нет. Провизия лежит вместе с дегтем, в пыли, в грязи.

Хлеб выпекается из затхлой, прогорклой муки, сырой, а продается, как высший сорт, по 25 копеек за булку в заводской лавке, тогда как хороший хлеб в городе стоит 10 копеек.

Денег рабочим не платят совсем, весь заработок остается в руках заводчиков за счет принудительной покупки в лавках.

Медицинской помощи нет. Один фельдшер с радиусом разъезда на 70 верст, да и тот морфинист, которому нельзя доверить больного…»

Однако его рапорт не подействовал ни на кого. Положение не изменялось – год от года богатели заводчики, вымирали от каторжного труда и недоедания рабочие.

Лишь в 1901 году шахтеры Караганды, и русские и казахи, впервые забастовали.

Забастовка подготовлялась долго и тщательно, но участники забастовочного комитета были так осторожны, что администрация узнала о забастовке лишь тогда, когда работы в копях остановились.

Управляющий копями, узнав, что рабочие не вышли, схватился за рыжую голову.

– Сволочи! Без ножа зарезали! – кричал он визгливым голосом, бегая по конторе, белый от ярости. Хозяева с него шкуру спустят, если завод останется без угля.

Верховой полетел с эстафетой к ближайшему владельцу Рязанову.

«Но и мне нельзя сидеть сложа руки», – думал управляющий. Что же делать? Других рабочих взять негде. Надо сговариваться с этими. Взяв бухгалтера конторы, он отправился к рабочим казармам.

А там в это время председатель стачечного комитета шахтер Топорков читал петицию по-русски и тут же переводил на казахский язык:

– «Мы требуем ввести восьмичасовой рабочий день…» – весть о забастовках в России и о требованиях рабочих докатилась в глухую Караганду.

– Ой-ба-яй! Джаксы! – крикнул кто-то по-казахски из дальнего угла.

– Разве они согласятся? – безнадежным тоном произнес Молотилин, старый рабочий с длинными, обвислыми усами, сидевший за Топорковым.

Евдоким Молотилин хоть и согласился бастовать вместе со всеми, но ему было жаль терять заработок. Мало платят – это да, а сейчас и ничего не дадут.

Топорков быстро повернулся к нему.

– Если все твердо будем требовать, не уступая, то согласятся. Хозяевам без угля зарез сейчас, а кроме нас, работать некому…

– Знаем! Читай дальше! – перебил его молодой звонкий голос.

– «Повысить плату на двадцать пять процентов…» – вновь начал читать Топорков.

– Это значит, чтобы на каждый рубль прибавили четвертак, – негромко пояснил сосед Топоркова, чернявый, смуглый рабочий.

– «Улучшить качество хлеба, снизить цены на продукты и поправить казармы».

Прочитав последние слова, Топорков, остановился.

– У нас все. Может, еще кто чего-нибудь добавит? – спросил он.

– Кабы это приняли, и то хорошо было бы… – протянул вислоусый Евдоким.

Но его перебил тот же молодой голос с казахским акцентом:

– Все выполнят. Не будем работать! Мои братья Мукажан и Азирбай, весь аул нам будут помогать. Утепов – собака! Продал нашу землю купцу…

В открытой двери показалась голова управляющего. Казах замолчал.

– Здорово, ребята! – бодро произнес управляющий. Он решил попробовать договориться по-хорошему.

– Здравия желаем, господин управитель! – проворно вскочив, закричал Евдоким.

Остальные рабочие молчали.

– Что это вы сегодня праздник устроили? Вроде в календаре черное число, – делая вид, что ничего не заметил, заговорил управляющий шутливым тоном.

– Господин управитель! Мы объявили забастовку и, пока наши требования не выполнят хозяева, к работе не приступим, – остановил его Топорков. – Через два часа придем к вам в контору с петицией, а пока вам здесь делать нечего.

Управляющий злобно взглянул на него, но сдержался.

– Буду ждать, – буркнул, направляясь к дверям.

Бухгалтер молча пошел за ним.

Забастовка продолжалась всего два дня. На третий вместе с приставом приехал Рязанов.

– Из-за пустяков работу бросили, ребята, – говорил он с наигранным добродушием, стоя перед рабочими. – Казармы поправят, уж послал плотников, хлеб будут теперь выпекать из хорошей муки, и цена городская, заработок я велел бухгалтеру выдавать на руки. Идите в шахты!

– А про восьмичасовой день и прибавку что же молчите? – крикнул из толпы Топорков.

– Ха-ха-ха! – закатился Рязанов. – Ишь чего захотел – восемь часов в день работать! Видно, лодырь большой. Такому скатертью дорожка, не задерживаем! А прибавку давать, когда от этих копей и так убытки получаем, вот где они у меня сидят, – ребром ладони постучал он себя по затылку, – так уж лучше прикрыть их совсем…

Среди рабочих многие заволновались. Приняли слова хозяина всерьез и испугались – куда пойдут, без работы жить нечем… Топорков вполголоса стал чего-то объяснять ближайшим, но пристав на него заорал:

– Сам бунтуешь и других с ума сводишь! Бунтовщикам живо место найдем – за решеткой!

– Дык что ж! Коль хлебушко будет добрый и по божеской цене, так и можно работать, – мигая Топоркову, чтобы он скрылся, испуганно заговорил Евдоким, поправляя беспрестанно тыльной стороной кисти свои повисшие усы. – Мы не бунтари…

– Правильно!

– Верно!

– Пошли, времени терять нечего! – послышались выкрики на русском и казахском языках.

Рязанов, оглядев прищуренными глазами толпу рабочих, молча пошел в контору. Он понял, что забастовщики сдались. Пристав остался и косо поглядывал на толпу возле Топоркова, решив «принять меры», если кто опять начнет сбивать с пути «этих черномазых», как мысленно назвал он шахтеров.

Но вмешиваться ему не пришлось. Большинство рабочих, еще темных, запуганных, пошли за Евдокимом Молотилиным в шахты.

– Трусы несчастные! – плюнул с досады Топорков. – С вами вместе и работать не хочу, пойду за расчетом…

С ним осталось человек шестьдесят русских шахтеров и пятеро казахов, они в тот день взяли расчет и демонстративно покинули шахтерский поселок.

– Я с тобой пойду, джолдас, – сказал Топоркову Исхак Кокобаев, молодой высокий казах.

Куда уехали два товарища, никто не знал.

2

Для начальника Акмолинского уезда господина Нехорошко карагандинская забастовка была первой неожиданной неприятностью. Он принял меры: на Спасском заводе и каменноугольных копях после срыва забастовки остался пристав, появились личности с неопределенными занятиями. Большое внимание уделяли царские ищейки и казахам Спасской и Нельденской волостей, посягнувших на земельную собственность господина Рязанова.

Но что среди новых переселенцев начнется весной канитель, пахнущая политикой, этого он не мог предположить.

Когда в конце прошлого лета в Родионовку прибыл второй обоз переселенцев, старики староверы вначале ворчали на Федора Карпова, что он иноверцев привел, но Мурашев утихомирил их ссылкой на волю начальства. Приехавшие начали строиться по другой улице, где общество отвело место, и все обошлось тихо, спокойно.

Петр Андреевич радовался: село выросло, больше ста дворов стало, можно и сельскую лавку открыть. Рядом со своим двором Мурашевы сразу же начали строить деревянный амбар с окнами и массивной дверью – будущую лавку.

Новоселы до самой поздней осени заготовляли на зиму корм скоту, строили избы и теплые дворы, о наделах не беспокоились. Многим, правда, не на что было на зиму хлеба запасти, но Мурашев, Дубняк, Коробченко и Кондрат Юрченко наперебой, радушно предлагали взаймы под будущий урожай, а то и под отработку, так что и эта беда особенно не волновала: уродит – заплатят.

Зиму встретили весело. Молодежь откупила хату у Евдохи Железновой – у них всего двое, да и то один-то парень, хоть и свинопас, – и начались посиделки. С вечера собирались девушки вязать чулки, варежки и перчатки с хитрыми узорами. Евдоха уходила к брату, чтоб не мешать. Позднее появлялись ребята. Николай Горов, черноглазый, кудрявый, плечи косая сажень, приносил двухрядку, и начиналось веселье. Молодежь не интересовалась религиозными спорами старших. Ей дела не было, что гармонист из православных.

Старики и старухи сначала пытались ворчать, но отец Гурьян их не поддержал. Он окончательно подчинился бывшему начетчику, усердно справлял службу и больше ни во что не вмешивался. Мурашев же совсем стал равнодушным к делам «истинной веры». У них в доме богатых казахов за стол сажали и подавали для них лучшую посуду. Одна Марфа Ниловна осуждала новые порядки и от обиды не разжимала губ, но на нее никто не обращал внимания.

Танюшка и Аксюта Карповы тоже ходили на посиделки, вызывая зависть подруг платьями – подарками Савиной – и городскими манерами.

Пробовали над ними подруги насмехаться, да когда самые лучшие ребята к ним льнут, не больно много посмеешься.

Особенное впечатление произвел на девок один случай.

Пришел на посиделки первый раз Павел Мурашев, в светлых сапогах и резиновых калошах, поздоровался, оглядел всех, да прямо к Аксюте Карповой и шагнул.

– Позвольте вас, Аксинья Федоровна, на полечку пригласить!

Она встала и руку ему на плечо положила. Николай заиграл, и пошли кружить, до тех пор, пока гармонь не смолкла.

Потом Павел отвел Аксюту на скамью, поклонился, да и сказал:

– Как приятно в нашем селе такую особу встретить!

А Аксюта довольна, смеется!

Коля Горов на нее тоже глазами стреляет, да и у Таньки уже ухажеры есть, – говорили между собой родионовские девки, встречаясь днем. И начали, которые побогаче, фасон с Карповых перенимать.

За ситцем в город не ехать. У Петра Андреевича лавка торгует – бери что хошь и за масло и за яички. Не только свои – из окрестных деревень да аулов приезжают за покупками. Отец с Акимом больше по аулам ездят, а Павел – на то его отец из города привез – все дни в лавке.

Федор Карпов недели через две после приезда послал письмо Мезину. Ответ он получил в рождественский пост. Степаныч посылал поклоны от Потапова и Федулова, называя их кумовьями – по договоренности. Писал, что у них особый новостей нет, но скоро будут. Советовал спокойно оглядеться на новом месте, не позволять наступать на горло себе и близким, дружить с соседями…

Карпов все понял: и кто может «наступать», и каких «близких», и кто «соседи». С двумя «соседями» – батраками Мурашева Сатубалты и Мамедом – он уже познакомился. Верхом на них ездят Мурашевы. Новоселов пока никто будто не обижал. Не нравилось только Федору, что чуть не все влезли в долги к богачам.

Видел он и то, что всем селом командуют четверо, особенно Мурашев. К Федору Петр Андреевич относился будто по-прежнему дружески, приходил посидеть к ним в избу, приглашал к себе заходить и добродушно говорил:

– А ты, Федор Палыч, не стесняйся. Коли на разживу деньжат надо, бери. За тобой не пропадет. Ишь за зиму и лошадку вторую завел и девок срядил лучше всех.

Но Федор ничего в долг у него не взял. Хлеба да немудрящую коровенку купил за свои заработанные, лошадь-то ведь на девичьи куплена, до весны можно прожить, а там семена и земля есть, будет хлеб – будут и деньги.

По рассказам Федулова знал Федор, как наживают капиталы купцы среди киргизов. Больно за год развернулся Мурашев. Не с добром зачастили они с сыном в киргизские аулы: обманом, да мошенничеством растет богатство родионовского столпа веры, не иначе…

Вскоре Федор узнал, что богачи прошедшей весной с помощью должников сеяли и по чужим наделам. Мурашев сто десятин убрал. «Вот почему он так охотно в долг хлеб-то дает», – понял Федор, но до весны решил молчать, старался только дружбы с новоселами не терять, да и со старыми бедняками сблизиться.

Как-то, сидя на бревне возле дома, Карпов увидел проходящего мимо Кирюшку Железнова.

– Подходи, Кирилл, расскажи, как живешь на новом месте, – позвал он приветливо парня.

Кирюшке пошел восемнадцатый год. Парень выровнялся, стал рослым, статным и красивым, но по-прежнему был застенчивым и неразговорчивым.

С трудом победив робость, Кирилл, поздоровавшись, сел рядом на комель бревна. Не подойти к отцу Аксюты, серые глаза которой прожгли ему душу с первой же встречи, Кирюша не мог.

Правда, надежды стать зятем Карпова у него было мало. На посиделках он и близко не подходил к девушке: возле нее вились первые парни по деревне – Павел Мурашев да гармонист Коля. Но Аксюта пока со всеми одинакова – пляшет, поет, звонко смеется. Она еще не невеста, – старшая сестра на выданьи.

Федор ободряюще-ласково посмотрел на смущенного парня.

– Надел свой распахал? – спросил он.

– Наделов два дали, да сеял-то по ним не я, а дядя Кондрат! – с горечью вырвалось у Кирилла.

Целое лето бродя со стадом свиней, на выпасах думал о том, как дядя, будто по родственной заботе, рядом с собой ему землю отвел, а потом пихнул в свинопасы, а наделы к своим рукам прибрал. Не переставая кипела обида в душе, а сказать о ней некому…

– Как же так получилось-то у тебя? – участливо промолвил Федор, и Кирилл от его слов и тона осмелел: ведь никто с ним так еще не говорил.

Рассказал он Карпову и про замужество сестер, и о том, как его дядя свинопасом сделал, и о своей тоске по настоящей крестьянской жизни. Когда Кирюшка смолк, Федор, положив ему руку на плечо, твердо произнес:

– Вот что, Кирюша! Весной от свиней откажись. Второй раз землю пахать легче. У меня две лошади, вместе вспашем мне и тебе. Мой надел, кажись, тоже непрошеные хозяева вспахали. Посеем…

– Да разве, дядя Федор, они эту землю нам отдадут? – изумленно спросил Кирюшка.

– Сами возьмем! Нас много, надо только всем заодно быть да не трусить. Знаешь, старые люди еще говорили: «Оробей – курица обидит». Ты вот больно не смело себя держишь. Зря это. Молодой парень – храбрей будь и на улице и в делах…

Кирилл слушал, не спуская глаз с Карпова. Таких слов он еще не слышал. Все кругом твердили, что ему смирнее надо держать себя да всем покоряться: «Покорную голову меч не сечет».

С каждым словом Аксютиного отца становилось легче дышать. «Ведь Федора Палыча все мужики уважают. Умный он и грамотный. Разве плохому поучит? Вон и помочь обещается», – обрадовался парень. Карие глаза его заискрились.

– Так будешь свою землю требовать весной от дяди? – спросил Карпов.

Кирилл ответил твердо:

– Буду!

– Вот и хорошо! А до весны о нашем разговоре молчок. Ты ведь не из болтливых, парень серьезный…

После беседы с Палычем Кирилл ушел окрыленный, куда и робость делась. Когда вечером молодежь собралась на посиделки и Николай Горов заиграл гопака, неожиданно для всех первым выскочил на круг Кирюшка Железнов. С задорной усмешкой, сдвинув черные брови, вразвалочку прошелся «дорожкой», озорно гикнул и понесся в стремительной присядке, звонко хлопая по голенищам стареньких сапог, – гопак он плясал еще мальчонкой на родной Украине. Подскочив, завертелся вьюном и ловко подлетел к Аксюте, вызывая в круг.

Аксюту научили украинскому гопаку у купчихи Савиной, и она могла по достоинству оценить плясуна: хорошо плясал Кирюшка, с ним не стыдно перед всеми выйти. Не обращая внимания на то, как презрительно сморщил губы Павел Мурашев, сидевший рядом с ней, она вышла.

Сквозь черную бахрому ресниц томно улыбались серые глаза, плавно шевелились складки юбки. Но вот гармонист прильнул к гармошке, ускорил темп – и заметались складки каскадом, белыми голубями полетели кисти рук Аксюты, чуть не до потолка взвивался Кирюшка, запылали взгляды…

Ах, хороши были плясуны, не уступали один другому!

Давно исчезли иронические усмешки ребят, девки впервые рассмотрели, что Евдохин Кирюшка красивый парень, и когда после пляски Кирилл за руку подвел Аксюту обратно к Мурашеву и сказал по-городски: «Спасибо, Аксюта!» – он слышал, как она так говорила, – никто не засмеялся.

С этого дня молодежь всерьез приняла Кирилла в свои ряды: не отталкивали с насмешкой парни, девки выбирали в играх наравне с другими, а когда в воскресенье на кулачках он, широкоплечий крепыш, пробил левшой перед собой улицу, вовсе ровней признали.

Только двоюродный брат Стецко Юрченко да щеголеватый Павел Мурашев за глаза звали его оборванцем: не нравилось им, что Кирюшка часто вызывал Аксюту Карпову на круг и что та охотно шла. Девушке просто приятно было плясать с хорошим танцором. Если бы кто повнимательней посмотрел, то заметил бы, что во время пляски Аксюта чаще взглядывает на кудрявого гармониста, чем на своего партнера.

В мясоед начались свадьбы. Нравилась Стецку Аксюта, да ее еще сватать нельзя: старшую сестру не пропили.

– Оно и к лучшему, – говорили между собой Кондрат с Гарпиной. – Платья-то нарядны, а приданого шиш. Одна коровенка – не отдадут же за ней.

Юрченко первые начали свадебный сезон. Усватали за Стецка Аннушку-поповну. Свадьба была богатая. На свадьбе гуляли сваты, Дубняки и Коробченко, Мурашевы, вся родня невесты. Из чужих пригласили Горовых – Николай один гармонист на все село. Гуляли и Железновы мать с сыном: родня, нельзя обойти, да и Кирюшка плясать мастер.

Не успели отгулять у Юрченко, началась свадьба у Полагутиных. Усватали за Андрея Татьяну Карпову. Полагутины жили сами средне, за приданым не гнались, а девка ягодка, да и сват человек уважаемый.

И пошли свадьба за свадьбой, вплоть до великого поста.

Из настоящих женихов не женились, к удивлению сельчан, двое – Павел Мурашев да Николай Горов. Мурашев не спешил с женитьбой сына, дожидаясь момента, когда можно будет городскую с капиталом взять, а Павел не торопился – Аксюту Карпову хотел дождаться. С такой и в город переехать не стыдно.

Горов отложил женитьбу по той же причине – взгляды Аксюты он заметил.

– Помаешься, маменька, еще год одна, зато какую сноху получишь! Краля на все село, а уж на всякое рукоделье, шитье – другой такой не сыщешь, – говорил он матери.

И Горовы согласились с сыном.

Так прошла зима, а ранней весной и началась заваруха, что расколола село на две части.

Начал все Карпов.

За неделю до страстной пришел он к старосте с просьбой сход собрать.

– А пошто? – удивился тот.

– Надо заранее всем новоселам наделы определить. Тепло настанет – разделом заниматься некогда будет, Филимон Прокопыч! Пахать надо. Знаешь, весной день год кормит…

В воскресенье собрался сход. Пришли все мужики и бабы иные. Вот тут-то и началось…

Мурашевы чужой земли пятьдесят десятин запахали, Дубняки и Коробченко – по тридцать, а Кондрат Юрченко десять десятин племянника распахал.

– Как, мужики, по-свойски простим, что они с нашей земли первую пенку сняли? – спросил Карпов, обращаясь к новоселам.