Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
3
– Ксана! Что ты меня выводишь из терпения! – капризно протянула Калерия Владимировна, опускаясь на кушетку.
Аксюта, стоявшая посредине гостиной в костюме боярышни, пугливо оглянулась на хозяйку. Кроме них, в комнате еще было трое: пианист, старик в черном фраке и бальных башмаках – учитель танцев – и молодой человек, тоже в боярском костюме, с черными влажными глазами и пунцовыми губами, не отрывающий нежного взгляда от Савиной.
Федосеевна угадала – с первых же дней Савина превратила Аксюту в игрушку. Четвертый месяц жили сестры Карповы у купчихи, а ей все еще не надоело играть Аксютой.
Сначала Калерия Владимировна наряжала девушку в диковинные для нее наряды, заставляла заплетать ей две косы и возила с собой кататься по проспекту Вознесенского.
– Ты же очаровательна, моя милая! – восторгалась она.
Пригласили преподавателя, и Аксюту начали учить грамоте. Сметливая девочка одолела азбуку в два месяца и, радуясь неожиданному счастью, привязалась к хозяйке. Однако настоящее ученье на этом и кончилось.
Калерия Владимировна случайно услышала, как Аксюта поет, и немедленно решила учить ее пению. Учила она сама, с голоса. Достаточно было Аксюте ошибиться в одной ноте, как капризная учительница выходила из себя. Однажды ученица получила от нее даже пощечину.
– Терпи, Окся! – уговаривала Аксюту старшая сестра, когда та в слезах прибежала в маленькую полутемную комнатушку, где они спали. – Надо зиму перебиться. Каждый месяц тебе три рубля платят, а сколько подарков перепадает! Будет на что весной вторую лошадь купить…
Тане приходилось много работать, с утра до вечера присесть не удавалось. Хорошо хоть, что Федосеевна, которой она подчинялась, ее ничем не обижала. По воскресеньям Таня ходила к матери, Аксюту же барыня не пускала домой.
– Я учу тебя приличным манерам, а дома ты опять деревенщиной станешь, – утверждала Савина.
Прасковья плакала, скучала по младшей дочери, но Катя Потапова ей говорила, что идти к Савиным не следует – хозяйка рассердится. Аксюта здорова, сестра ее видит постоянно – чего ж зря волноваться? То же сказал и Федор, когда мать на третье воскресенье пожаловалась ему. Таня приносила часто гостинцы, один раз хозяйка даже ситцу послала матери на платье.
Под Новый год Калерия Владимировна велела Тане идти домой ночевать, дала подарок для родителей, а Аксюту опять не пустила.
Савины собирались встречать Новый год в купеческом клубе. Там устраивался бал-маскарад, и хозяйка брала Аксюту с собой. Она решила показать ее в маске, поинтриговать всех. Девушка должна была исполнять русские танцы с Сержем, постоянным провожатым Савиной. Учить Аксюту пляскам начали месяц назад. Стройная, подвижная девочка танцевала хорошо, но когда учитель начинал свое «раз-два-три», путалась и сердила хозяйку.
– Вот посмотрите, Серж, на эту деревенщину! – жаловалась Калерия Владимировна. – Топает, как медвежонок.
Серж презрительно улыбался, пожимая по-женски плечами. Аксюта боялась хозяйки, а этого парня, похожего на девку, ненавидела всей душой. И с ним надо было плясать в клубе!
Калерия Владимировна, в сущности, не была злым человеком. Капризная, избалованная безотказным повиновением окружающих, она просто не интересовалась, что испытывают ее жертвы. Родилась Калерия в разорившейся дворянской семье. С детства привыкшая делить людей на благородных, к которым относились в их доме только дворяне, и на простонародье, Калерия считала, что первые умеют тонко чувствовать, а вторым, если они сыты, одеты, не мерзнут, ничего больше для их счастья и не требуется. Горничных своих она хорошо одевала, кормила, значит делала счастливыми. Должны же они за это угождать ей!
Купцов она относила к какой-то средней категории. Калерию выдали замуж за Савина из-за денег. Он был и тогда богатым купцом, в Петропавловске же его богатство росло не по дням, а по часам.
Свою красавицу Калечку, как Савин называл жену, Сидор Карпович очень любил и к тому же чрезвычайно гордился ее дворянством. Чтобы Калерия не скучала, он осыпал ее драгоценностями и деньгами без счета. Постоянно занятый погоней за барышами, он не вникал в занятия жены. Даже появление на горизонте Сержа его не обеспокоило – пусть развлекается!
…Репетиция наконец была закончена. Калерия Владимировна подозвала к себе Аксюту.
– Умница! Как сейчас плясала, так и в клубе пляши. Смущаться не нужно, ты ведь будешь в маске, и тебя никто не узнает, – весело говорила она.
Аксюта улыбалась.
– Хорошо спляшешь, а может быть и споешь – я подарю тебе этот костюм. А сейчас иди отдохни и приготовь все для меня. Я скоро одеваться буду.
Аксюта, поклонившись хозяйке, ушла. Серж опустился на колени возле кушетки и начал целовать ручки Савиной…
В клуб они приехали часов в десять вечера. В зале гремела музыка. Когда Серж снял со своих дам верхнюю одежду, Савина оказалась в костюме весны. По белому кружевному платью, одетому на розовый шелковый чехол, рассыпались гирлянды весенних цветов; такой же гирляндой была обвита золотистая головка. На груди огнями переливалось бриллиантовое ожерелье. Лицо Савина закрыла черной бархатной полумаской.
– Вы дивная! – шепнул Серж, снимая с нее соболий салоп.
Аксюта тоже была в маске. Но музыка, шум ее ошеломили, она дрожала.
– Возьми, Ксана, меня под руку, – шепнула Савина и, почувствовав дрожь, ласково успокоила: – Не волнуйся так, дурочка! Кроме меня и Сержа, тебя никто не знает.
Посередине зала стояла огромная, чуть не до потолка, елка, сияющая огнями и украшениями. Вокруг елки, рявкая, ходил «медведь». Он, видимо, уже не раз побывал в буфете. Вереница странных существ неслась хороводом, отплясывая краковяк. Здесь перемешались казахи и украинцы, паяцы и коломбины, звери и птицы…
«Медведь», заметив Савину, пошел навстречу, продолжая рявкать и расталкивая танцующих. Аксюта испуганно попятилась.
– Не бойся! Это купец Разгуляев, – шепнула ей хозяйка.
– А я ведь тебя, Калерия Владимировна, признал, – подходя, загудел Разгуляев. – Такого золота на голове ни у кого нет, как у тебя. Пойдем плясать, – беря за руку, предложил он.
Савина засмеялась: весна в объятиях медведя!
– Танцуй с ней! – приказала она Сержу, кивнув на Аксюту, и пошла с «медведем».
Аксюта беспрекословно подала руку кавалеру хозяйки. Постепенно общее веселье захватило девушку, она забыла про окружающих и радостно кружилась под звуки музыки.
После вальса и польки «медведь», сделав рупор из рук, заревел музыкантам:
– Играй «По улице мостовой»! Веселую хочу.
Музыканты заиграли плясовую. Калерия Владимировна, возле которой стояла молодая пара в боярских костюмах, тихонько вытолкнула на круг Аксюту. Уверенно, красиво поплыла Аксюта по кругу, выхватив из рукава белоснежный платочек. Пляска захватила молоденькую девушку.
– Ну и пляшут, черти! – восторженно кричал Разгуляев, притопывая ногой. – Чья она, Калерия Владимировна? Никак не признаю…
Савина смеялась. Ее выдумка увенчалась успехом. Молодую пару заставили сплясать «Камаринского». Разгуляев не выдержал и выскочил на круг.
– Айда со мной, девка, попляши! Больно хорошо у тебя выходит…
Аксюта взглянула на хозяйку, и когда та разрешающе махнула рукой, закружилась вокруг «медведя», ловко увертываясь от его протянутых рук. Скоро пляска стала общей, и девушка, выскользнув из круга, пробралась к хозяйке. Савин в костюме казахского султана, стоял рядом с женой и насмешливо кривил губы. Чего только Калерия не придумает! Горняшку, девчонку-переселенку, притащила в купеческий клуб…
– Нет, ты сними с нее маску-то. Хочу узнать, чья такая плясунья, – приставал Разгуляев к Савиной, за которую спряталась Аксюта.
– Еще рано! А хотите, она споет? – предложила Калерия Владимировна.
– Пускай поет. Музыканты ей подыграют, – согласился купец. – Какую?
– Велите играть «Я вечор в лужках гуляла…»
С помощью Разгуляева шум в зале стих, и оркестр заиграл народную песню. Аксюта пела, как во сне, и все ей казалось сказкой: будто жила она золушкой у злой мачехи, бившей ее по щекам, и вдруг мачеха стала феей, привела во дворец… Сказку о золушке ей недавно подарила хозяйка. Все свое волнение Аксюта передавала песней.
Когда смолкли звуки, в зале пошел восторженный гул.
– Пусть еще поет! – требовали гости.
– Маски снять! Прошу за стол. Наступает Новый год, – раздался голос распорядителя.
Мужчины кинулись срывать маски с женщин, зазвучал смех. Разгуляев сдернул маску с Аксюты в одно время с Сержем, осторожно снявшим маску с Савиной.
– Ух ты! – восторженно вскрикнул купец, глядя на Аксюту.
Глубокие темно-серые глаза девушки сверкали ярким блеском из-под черных густых ресниц, щеки горели румянцем… Аксюта в своем богатом наряде действительно выглядела сказочной царевной.
Савина прикусила губу. Из-за горничной никто не обратил внимания на нее.
– Ксана, отправляйся домой. За то, что хорошо плясала, костюм я тебе дарю, – раздраженно бросила она. – Можешь ложиться спать, не ожидая меня. Серж! Помогите ей одеться и скажите кучеру – пусть отвезет домой, – распорядилась Калерия Владимировна.
Аксюта, опустив голову, пошла к двери. Кровь медленно отливала от щек. Она кусала дрожавшие губы, чтоб не заплакать. Сказка кончилась!
Все удивленно смотрели ей вслед. Серж медленно шел за нею. «Собственно, мое положение ненамного лучше, чем у этой девчонки, – думал он. – Так же может и меня выгнать, когда надоем. Пожалуй, лучше ехать в степь доверенным. Можно больше заработать…»
– Это моя горничная, господа, – объяснила Савина, обращаясь к окружающим. – Девчонка поет и пляшет недурно. Я привезла ее, чтобы она повеселила нас. Удовлетворено ваше любопытство, Семен Данилович? – спросила она Разгуляева, улыбаясь, хотя голос еще звучал жестко – обида не забылась.
– Ну и учудила, Калерия Владимировна! – ответил тот, но подумал: «А все-таки хороша девка!»
В зале раздался хохот. Визгливо смеялись дебелые купчихи и их дочки.
Аксюта шла впереди Сержа с опущенными глазами. Над ней смеялись! Хотелось заплакать, побежать, но уже научилась сдержанности. Спокойными шагами вышла из зала и потом кинулась к раздевалке, выхватила пальто, подарок барыни, и выскочила на крыльцо. Когда кучер тронул пару холеных коней, она уткнулась в воротник пальто и заплакала облегчающими слезами. «Скорей бы пришла весна. Никогда больше не пойду к барыням», – думала с горечью и обидой Аксюта.
А в клубе рекой лилось шампанское. Разгуляев, которому Калерия Владимировна сказала, что у него волосы растрепались от медвежьей головы, закричал:
– Официант, шампанского! Буду мыть голову!
Молодец в красной шелковой рубашке, в мягких полусапожках угодливо подбежал с раскрытой бутылкой.
– Лей! – подставляя голову, приказал дородный купчина.
Другой лакей бежал с развернутой салфеткой.
Нрав Семена Даниловича все знали. Недавно, рассердясь, он побил зеркала, поломал мебель и пианино в клубе. На другой день швырнул пачку денег – и все…
Под громкий хохот присутствующих Разгуляев вымыл голову шампанским, вытер салфеткой, расчесал волосы и, приосанившись, стал перед Савиной.
– Ну как, красавица золотая, хорошо причесался?
– Очень хорошо, Семен Данилович! – покатывалась от смеха Калерия.
Гульба продолжалась до рассвета. Пьяные выскакивали из-за столов, плясали вприсядку, тут же валились на пол. Молодцы на руках выносили хозяев города в парные сани, тройки с колокольчиками.
Купечество провожало удачный год и встречало новый, суливший еще большие барыши.
Глава пятая
1
Неуемные апрельские ветры в союзе с горячими лучами солнца гнали зиму из Степного края. Она отступала днями, оставляя талые снега, возвращалась ночами, снова сковывая проталины и лужи. Речка Березинка – так называли свою речушку родионовцы, – сбросив ледяной покров, разыгралась в буйной радости, разлилась до самого горизонта. За селом сквозь прошлогоднюю траву начали пробиваться зеленые иголочки пырея.
Ребятишки с утра до ночи с шумом и криком бегали по выгону, занятые, как им казалось, важным делом: над зелеными иголочками они бережно выбирали омертвевшие стебельки, путами лежавшие на новых побегах, и под животворными лучами зацветали яркие бархатные щеточки. Ребята смеялись от радости: весна идет!
Взрослые приветствовали приход весны стуком – налаживали плужки, сохи, бороны, готовились к выходу на поля. Весенний день кормит год! Вот-вот матушка-земля просохнет, вспахать ее вовремя, засеять…
Кирюшка Железнов пошел к дяде. Что ему делать? Ни сохи, ни бороны, ни лошади у него нет. Сестры ушли из дома, мать, чудаковатая старуха, знай крутит веретенце.
– Нынче тебе, Кирюха, о пахоте забыть надо, – внушительно произнес чернобородый, плотный, как кряж, Кондрат Юрченко. – Люди целину поднимать будут. Клинья у всех большие, за пахоту тебя никто не возьмет на лето. Зиму я вас с матерью по-родственному прокормил, а теперь самому пора позаботиться…
Угрюмый, угловатый паренек молча стоял перед дядей. Для своих шестнадцати лет Кирилл был высок; смуглый, кареглазый и чернобровый, он был бы красив, как сестры, но постоянно хмурый вид, плохо залатанная одежда и худоба делали его на первый взгляд непривлекательным.
Сверстники дразнили Кирюшку молчуном. А с чего ему смеяться да радоваться? Дома слова теперь сказать не с кем. К товарищам пойти не в чем. Сваты не больно приветливы. Сестра Параська у Коробченко не переставая слезы льет: свекровь бедностью попрекает, поедом ест. Гальке живется лучше. Она хитрее младшей сестры, сумела понравиться семье мужа. Сестры к ним редко приходят, особенно Галька. Видно, стыдится их бедности. Думал, дядя поможет вспахать клин, а он вон что поет. «„Кормил по-родственному“! – усмехнулся горько парень. – А за что же я на него всю зиму батрачил?»
Кондрат, заметив усмешку племянника, недовольно поморщился. Вот она, благодарность за его доброту! Нет, лучше чужих нанять. «Вон Мурашев, Дубняк и Коробченко киргизцев понаймовали, тем что дадут, то и ладно». Юрченко вдруг вспомнил, что старики решили общественного пастуха для свиней нанять, по пуду за голову дают.
– Вот что, племяш, – заговорил он медленно, – придется тебе нынче свиней пасти. За лето пудиков пятьдесят заработаешь, вот вам с матерью и хватит, а зимой – на посев… Тогда и хозяиновать начнешь.
Кирюшка поднял глаза на дядю. В душе закипела обида. Дразнят молчуном, а тогда еще и свинопасом станут звать… Хотел возразить, но стало страшно. К кому он пойдет, кроме дяди, как будут кормиться с матерью? Может, правда, будущей весной пахать свою землю сможет?
– Как хочешь, дядя, – сказал парень, низко опуская голову.
– Ну, добре! Я сегодня же поговорю со стариками…
Через день Кирюха длинным бичом гнал из села стадо свиней на свежую зелень.
…У Мурашевых на пашню выехало два плуга, каждый запряженный тройкой коней. Погоняльщиками были киргизы Сатубалта и Мамедка. Их Мурашев нанял на год. За плугами, купленными в городе старшим хозяином, шли бородатые Матвей и Родька, должники Мурашева. За работой пахарей наблюдал средний сын, Демьян; младшего, Павла, Петр Андреевич отвез еще зимой в город к купцу Самонову – учиться торговать, а со старшим, Акимом, поехал на весеннюю ярмарку. За зиму он подготовил несколько сот пудов муки у городских мельников, да еще повезли они два воза ситцев, купленных при дешевой распродаже в лавках купца Никитина.
Мурашев всю зиму копил деньги, готовя товар к ярмарке. Он стал скуп, ругался за лишний пуд муки.
– С вами станешь хозяином! Караваями хлеб раздаете! – ворчал на жену, когда она, идя в моленную, брала с собой ковригу хлеба.
Ниловна не понимала, чего муж стал таким жадным. Жили лучше всех, и запасов пропасть, а он за милостыню ругался…
– Одурел на старости лет, – говорила сыновьям.
Но те горой стояли за отца: он поделился с ними своей мечтой – стать богатым купцом. Аким, как и отец, возлагал большие надежды на ярмарку.
* * *
Акмолинский форпост был построен еще в 1824 году на правом берегу реки Ишима. Первоначальное назначение его было – охрана караванного пути из Средней Азии в Восточную Сибирь. Но к форпосту весной и осенью тянулись кочевники со своими стадами в надежде закупить все необходимое, и скоро он стал крупным торговым пунктом.
Вначале возле форпоста поселилось сто казачьих семей, образовалась казачья станица. Потом сюда потянулись купцы, понастроили каменные ряды лавок. Многие переехали из Петропавловска: на новом месте барыши могли быть еще выше. Скот, кожи, сало, шерсть направлялись первоначально в Омск, а после открытия нового железнодорожного участка, присоединившего Петропавловск к великому Сибирскому железнодорожному пути, – прямо в Петропавловск.
С 1868 года укрепленный форпост был преобразован в город и стал вторым по значению торговым пунктом в огромном Степном крае. К 1901 году в нем насчитывалось около семи тысяч жителей. Вокруг города, в пределах до ста верст, выросли русские села: Максимовка, Семеновка, Александровка…
Ярмарки возле города происходили два раза в год – весной и осенью. Сельские богачи вроде Мурашевых стремились к тому, чтобы урвать и себе кусок с ярмарки, но им доставались лишь огрызки, как щенятам подле больших псов. Меновые цены на ярмарках устанавливали купцы Никитин, Кубрин, Самонов – самые богатые в Акмолинске. Приехавшие первыми, они к началу двадцатого столетия имели уже миллионные состояния: ведь каждая ярмарка давала оборот от семи до десяти миллионов рублей.
Когда Мурашевы приехали на ярмарку, расположенную на выгоне возле Белых Могил, они были ошеломлены. На десятки верст вокруг тянулись юрты, сотни верблюжьих караванов, тысячные отары овец, гурты рогатого скота…
Бойко звучала казахская и русская речь. В центре стояли открытые деревянные лавки купцов. Огромные плитки кирпичного чая, медные чайники, самовары, цветастые ситцы, синие сукна манили издали. У кочевников глаза разбегались на такое богатство.
В стороне выстроились рядами лари с мукой, солью, пшеном. Между ними вились роем маклеры, приглашая покупателей на мельницы.
Возле просторных брезентовых палаток кипели двухведерные самовары. На столах закуска, бутылки водки.
– Пожалуйте-с к нам! Закусить и выпить, чего душа желает, все найдется! – покрикивали молодцы в белых фартуках перед палатками.
Крестьяне присаживались, пили горькую, закусывая астраханской селедкой, быстро пьянели, и тогда им начинали подавать незапечатанные бутылки, на треть долитые ишимской водицей.
Казахи целыми семьями сидели на кошмах возле самоваров, пили густо-красный чай с сахаром, с белым русским хлебом, крепкими, как камень, бубликами. Тут же, рядом, в котлах для них варилась баранина…
Мурашев, оставив сына с закрытыми возами далеко от центра, пошел осмотреться и прицениться. Проталкиваясь через шумную толпу, он хищным взором разглядывал все окружающее. Время от времени заговаривал с казахами – за зиму научился бойко говорить по-казахски, интересовался, что купили, что продают…
Потом пошел по красным рядам, посмотрел, как приказчики, ловко заговаривая зубы покупателям, вместо аршина мерят по четырнадцать вершков. Делалось это с умом: кто берет три-пять аршин, тому отмеряли правильно, а когда по двадцать – тридцать, тогда натягивали. «Вот шельмецы!» – восхищенно думал Мурашев, видя, как приказчик, обмерив на два-три аршина, последний раз пускал несколько вершков лишних, восклицая:
– Гляди, хозяин. Для хорошего покупателя нам лишка не жалко!
Приемщики скота здесь же оценивали баранов, назначая, сколько голов следует отдать за покупку.
– Нет, аксакал! За такое сукнецо десять мало, пятнадцать надо, – говорил один, в знак уважения изгибаясь перед седобородым казахом.
– Зачем мало? Вчера десять давал, – сердился покупатель.
– Ой-бой! Разве ж то такое сукно было? Сукно лучше, а бараны мал-мал худы…
После долгой ряды приемщик угнал тринадцать баранов, а покупатель пошел от лавки с отрезом дрянного сукна в руках.
Подходя к лавке купца Самонова, Петр Андреевич издали увидел сына. Павел бойко выхвалял пестрый ситец деревенской бабенке, даже примерил на нее, чтобы показать, какое красивое платье будет, и с отцом поздоровался только взглядом.
Мурашев одобрительно посмотрел на сына – даром время не теряет. Станет село побольше – можно свою лавку открыть. Павка будет торговать, а они с Акимом по зимовьям киргизским ездить. Что их торговля здесь! Капля в море. Вон как у купцов все широко поставлено! Никитин сам громогласно объявил, чтобы оптовых покупателей без подарка не отпускали. Спустит завали на тыщу, а на рупь подарков раздаст. А покупатель – дурак, особливо киргизцы, так и прут. Едва успевают товар отпускать…
Когда тетка купила шесть аршин ситцу и отошла, Мурашев приблизился к сыну.
– Здорово, папаня! – назвал по-городски Павел отца и тут же сообщил: – Хозяин уже пятьсот голов отогнал, а у Никитина, слышь, полторы тыщи…
Увидев подходившего казаха, он опрометью кинулся к нему. Отец, улыбнувшись, двинулся дальше.
Только к вечеру он продал товар, пустив на копейку дешевле, чем в лавках. На другой день Мурашев увел на мельницу небольшой караван верблюдов.
Покупателей он предварительно напоил чаем до седьмого пота и устроил им продажу скота за деньги. Цену на муку назначил ниже ярмарочной и клялся, что у него мука намного лучше. Расходы были покрыты тем, что накануне вечером вместе с мельником добавил в муку пудов тридцать молотой белой глины – киргизцам сойдет и такая. Мельник тоже в накладе не остался.
Через три дня отец с сыном на четырех подводах повезли домой товар, самый разнообразный и ходовой.
2
Обоз переселенцев, собирающихся весной ехать в Акмолинск, начал сбиваться загодя. В этом Федору помогали Степаныч и Григорий. Они ходили с ним и в Солдатскую слободу и в другие места, где ютились переселенцы, все еще мечтавшие выбраться из Петропавловска в село.
Включая семьи в будущий обоз, Карпов больше не интересовался, к какой вере они принадлежат. Зима, прожитая у Степаныча, не прошла даром.
На примере Потапова и Мезина – православных – Федор быстро убедился, что справедливые люди бывают во всякой вере.
За зиму Федор немало и почитал. Сначала Степаныч давал ему рассказы Льва Толстого, вроде разговора о восходе солнца. После чтения, копаясь во дворе возле скота, они неторопливо обсуждали прочитанное Федором. Старый казак любил пофилософствовать.
– Вишь, Палыч, к чему он клонит. Пока свету не видишь, сидишь в своем углу, по тех пор тебе кажется, будто истинный свет за твоим бугром всходит, – важно, медлительно говорил Степаныч, опершись на воткнутые в навоз вилы. – Касательно религии Лев Николаевич правильно объяснил в рассказе о трех рыбаках. Они вон как молились: «Трое вас, трое нас, помилуй нас…»
Федор соглашался с ним. Он теперь смеялся над собой за то, что так легко поверил Мурашеву и перешел в староверы. Когда Прасковья начинала плакать при нем о том, что дочери обмирщились у купца, постов не соблюдают, Федор досадливо хмурился.
После нового года Потапов дал ему почитать поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Поэма захватила переселенца. Федор прочитал ее со Степанычем вслух, потом еще два раза один.
– Ведь вся жизнь крестьянская как на ладони, – взволнованно говорил он Потапову. – Как же им темными-то не быть, крестьянам-то?
– Разные крестьяне бывают, – заметил Григорий.
Против этого Федор тоже не мог возражать. Ему вспомнились Лукьяновы, Кузьмичевы, Мурашев, Дубняк… Разве можно с ними сравнить его или тех, что живут в слободе? Он высказал свои мысли вслух.
– Правильно, Палыч! С такими беднякам не по пути. Они все соки из бедноты высасывают, за счет этого и богатеют, в помещики лезут. Таких и царская власть поддерживает. Им вон здесь тысячи десятин киргизской земли продают за бесценок. Что же, они своими руками обработают? Батраки станут гнуть спину от зари до зари, а они богатеть будут, – подтвердил Григорий.
Карпов задумчиво слушал. Каждый день, каждый разговор приносил ему что-то новое. Теперь Федор не искал больше справедливой веры, он тяжело, медленно, но подходил к мысли, что беда людская – несправедливый царский порядок. «Разве не хватило бы земли в Камышинке, – думал он, – когда бы начальство давало ее тем, кто на ней сам работает?»
Однажды придя в праздник на квартиру к Потапову, Федор застал там гостя, пожилого рабочего. Это был Федулов.
После праздничного обеда Катя уговорила Прасковью пойти посмотреть базар. Женщины ушли, ребятишки с Машуткой убежали на улицу, а трое мужчин остались сидеть в горнице.
– Вот, Федор Палыч, ты меня все спрашиваешь, почему начальство несправедливо к крестьянам. Спроси Михаила Антоныча, он тебе лучше объяснит. Жил и работал Антоныч раньше в Питере, добивался правды для всех, а царь его к нам сослал, – сказал Григорий.
Карпов внимательно посмотрел на рабочего. О таких, что за правду сосланы, он слыхал от Степаныча, но видел впервые. Похоже, что такой же простой мужик, как и Григорий Иваныч. Глаза острые, смотрят приветливо.
– Расскажи, Михаил Антоныч – попросил он. – Думаю я о том много, да своим деревенским умом ничего придумать не могу.
– Что знаю – не потаю. Вижу, человек ты серьезный и честный, – неторопливо заговорил Федулов. – Только ведь начальство ко всем, кто беден и трудится, жестоко, а не к одним крестьянам, Палыч, потому что властью пользуются богачи и помещики. Законы они пишут в свою пользу, да и те не выполняют, коль им невыгодно. Жаловаться на это некому: они же и судьи…
Долго рассказывал Федулов об угнетении крестьян и рабочих, приводил примеры о переселенцах, о том, как грабят купцы на базаре казахов…
– Да когда же кончится такой порядок? – вырвалось у Федора с болью.
– Пока царь будет править нами, Федор Палыч, этот порядок не изменится. Ведь он главный российский помещик и заводчик…
Услышав о царе, Федор сначала испугался, но при рассказе о поместьях царя он почувствовал гнев, злобу на него. Мало ему царства, еще и землю у крестьян забрал себе!
Однако вспыхнувшее озлобление скоро сменилось отчаянием. «Если сам царь так делает, то кто же может изменить все?» – думал он, низко опустив голову.
Революционеры переглянулись.
– Ты, поди, Палыч, думаешь, что этому конца не будет? – спросил Федулов, легонько дотрагиваясь до его плеча.
Федор не ответил.
Слесарь стал рассказывать о рабочих союзах, о стачках, о том, как рабочие заставляют заводчиков прибавлять плату, менять условия…
– А мужикам-то что делать? – глухо спросил Федор, не глядя на собеседников.
– Надо прежде всего, чтобы они поняли все, вот так, как ты понял. У крестьян с рабочими одна дорога. Ведь порядок нынешний на штыках солдат держится, а солдаты – дети рабочих и крестьян, – ответил Федулов и заговорил о крестьянских бунтах, восстаниях…
Федор придвинулся и, облокотившись на стол, жадно слушал.
Беседа закончилась незадолго до возвращения женщин.
– Только помни, Палыч: так вот, прямо, калякать со всяким нельзя. Власть не дремлет и умных не любит. Начинать следует с маленького: помогать беднякам где делом, где советом, говорить так, чтобы люди сами видели правду. Принимайся сейчас подбирать тех, кто весной в Акмолинск поедет. Телеги, кому надо, поправим мы, кому и лошадку поможем купить. Степаныч и Григорий тебе расскажут, что на месте, в селе, по приезде следует делать, да до весны и мы с тобой не раз еще встретимся, – говорил, прощаясь, Федулов.
– Спасибо, Антоныч! Хоть глаза мне открыл, – крепко сжимая мозолистую руку, промолвил взволнованно Федор.
…Бабы пришли раскрасневшиеся с мороза. Развязывая теплый платок, Катерина говорила:
– Ну и загулялись мы с Параней! И гость уже ушел, нас не дождался…
Прасковья, более оживленная, чем обычно, раздевшись, села на лавку рядом с мужем.
– И находились и нагляделись вдосталь. Живут же люди, царствуют, не то, что мы…
– Ничего, жена, будет и на нашей улице праздник! – уверенно ответил ей Федор.
– К Савиным только не повела меня Катя. Девчонок бы увидеть… Сегодня и Танюшка не пришла чтой-то, – пожаловалась Прасковья.
– Не стоит, Параня, ходить тебе к барыням, пусть уж девчонки до весны потерпят, – ласково успокоил Федор жену и погладил ее по руке.
Весь вечер он необычно много и весело разговаривал. Прасковья от ласковых слов мужа расцвела. Она даже не заметила, что муж сел за ужин не крестясь.
3
К концу мая переселенческий обоз в пятьдесят подвод был готов к отправке. У Карповых было две лошади – помог заработок девчат.
Когда девушки рассчитывались, Савина предложила Аксюте остаться.
– Ты совсем городская стала, в деревне тебе скучно будет. Поживешь два-три года у меня, выдам замуж за подходящего человека, – уговаривала она ее. Калерия Владимировна по-своему привязалась к красивой безответной девушке.
Тогда, после встречи Нового года, она долго дулась на Аксюту, не забывая перенесенную из-за нее «обиду». Калерия капризничала больше обычного, не переставая придиралась за всякий пустяк. Аксюта молча терпела, но стала казаться старше своих лет, повзрослела как-то.
Злую выходку хозяйки и визгливый хохот купчих девушка запомнила надолго. Когда Савина однажды ударила ее по щеке, Аксюта неожиданно твердо сказала:
– Будете бить – уйду. Меня мать никогда не била.
Хозяйка удивленно взглянула на нее. Отпускать хорошую горничную не хотелось. Потом – девушка часто развлекает ее песнями и плясками. Противный Серж уехал в степь…
– Ну, не обижайся, милая! Не буду больше, – сказала она и, сходив в спальню, принесла Аксюте нитку гранатов. – Это тебе подарок в знак того, что мы с тобой помирились.
Аксюта поблагодарила хозяйку. Она не могла забыть: нельзя уходить, надо заработать денег на лошадь.
Савина последние два месяца была ласкова, часто дарила подарки, добиваясь того, чтобы Аксюта осталась у нее после отъезда родителей. О том, что переселенцы собираются весной уезжать, Калерия Владимировна знала – приходил Федор попроведать Аксюту и предупредил. Но на все уговоры хозяйки Аксюта отвечала одно:
– Спасибо за ласку, барыня, отставать от родных я не могу.
Рассчитывая девушек, Савина подарила обеим по паре ботинок, шерстянки на платья, а Аксюте сверх того дала кусок ситцу – пусть помнят! Девушки горячо благодарили. Барыне поклонились в ноги, а Федосеевну на кухне крепко поцеловали.
– С богом, девушки! Только не ходите больше по господским дворам. Черный, да свой кусок ешьте. Наша еще лучше других, а угождать ей теперь сами знаете как, – говорила Федосеевна, вытирая слезы. – Мне деваться некуда, а вам путя открыты…
Мать встретила Аксюту так, будто она с того света вернулась: в одном городе жили, а девять месяцев не виделись!
– Ну, вылитая покойная матушка! – вспомнив свекровь, говорила Прасковья, любуясь дочерью. О смерти матери Федора они получили весть на крещение.
