Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
Глава двадцать первая
1
– Не убивайся понапрасну, Поля! Придет время, увидим мы наших ясных соколов, – говорила певуче Катя Потапова жене Мухина. Обе женщины сидели рядом возле кухонного стола. Когда гостья пришла, Катерина стирала. Две большие корчаги стояли возле корыта. Белье уже выпарилось за ночь, осталось отстирать и за полосканье приниматься, но помощники еще не вернулись из школы. Ребята носили матери воду из колодца и выливали остирки на улицу…
Тяжелое свое горе женщины переносили по-разному.
Катя Потапова спрятала боль и тоску, и о ее слезах, кроме подушки, никто не знал. Сыновья всегда видели мать бодрой и даже веселой. Она внушала им, что отец вернется из ссылки, поэтому должны они хорошо учиться, быть сильными, крепкими, как отец. От помощи, предложенной партийной организацией, Катя категорически отказалась.
– Да что, больна я или старуха? – говорила она Алексею, часто заходившему к Потаповым до ссылки. – Мне уж сынки помогать могут. Работу дайте. Сам знаешь, ничего Гриша от меня не скрывал, обо всех ваших делах известно мне…
Старший сын Григория, глядя на мать, тоже старался крепиться и если, вспомнив про отца, не мог справиться со слезами, то убегал из дому, чтобы никто не видел, как он плачет. Когда Саше пошел тринадцатый год, он стал считать себя взрослым, серьезно обсуждал все домашние дела, следил за порядком в доме, помогал матери в работе и часто покрикивал на младшего братишку, особенно если тот начинал плакать.
Миша, все такой же худенький и ловкий, пытался во всем подражать старшему брату.
– Мы – рабочий класс, – с забавной серьезностью, хмуря светлые бровки, совсем по-отцовски говорил он.
– Тоже мне! До рабочих тебе расти да расти, – усмехался старший брат.
Мать, слушая сыновей, улыбалась немного грустной улыбкой, чувствуя, как больно ноет сердце.
После ареста Алексея и ухода в подполье Антоныча Катя было затосковала. Ей показалось, что погибло все, за что боролся Гриша, и у нее было такое чувство, как будто вот теперь она уже потеряла мужа навсегда.
Склонясь над корытом, когда дети были в школе, Катя не удерживала слез.
Однако чувство безысходности у Кати длилось недолго.
Как-то вечером к ней зашел незнакомый человек. Он заботливо расспрашивал, как живет с ребятами, не надо ли в чем помочь…
– А вы кто будете? – спросила Катерина.
– Зовите просто Максимом. Меня Антоныч послал. От Григория письмо пришло, – ответил гость.
У Кати сердце забилось от радости, но пока незнакомец не показал ей письмо мужа, она была осторожна: ведь Федулова давно уже нет в городе. Потом они долго беседовали. Узнала Катя, что работа идет по-прежнему, обрадовалась, и тоска исчезла.
Катя высказала Максиму свое затаенное желание – работать с подпольщиками вместо Гриши.
– Что ж, Катерина Максимовна, мы вам верим, только надо поучиться немного. Приходите на занятие кружка, я веду его, – ответил Максим.
И Катя стала посещать кружок при станции.
На первомайской маевке железнодорожников она услышала выступление товарища, приехавшего из Омска. Катя крепко запомнила слова о том, как теперь надо рабочим бороться с царизмом, и с тех пор не давала покоя Максиму, требуя, чтобы ей поручили «настоящее дело».
Она все больше и больше втягивалась в работу подпольной организации, любое поручение выполняла с радостью, но товарищи берегли «Гришину жену», как звали Катерину все за глаза, и старались не подвергать опасности: ведь ей ребят надо воспитывать.
Чаще всех забегал к Кате Хатиз. Они вместе читали прокламации Омского партийного комитета, нелегальную литературу. От него Катя узнала об организации рабочей дружины, в которую вступали железнодорожные и городские рабочие, партийные и беспартийные. Но скоро Хатиза забрали в солдаты. Он прислал Кате письмо из Тюмени. «Своего города и друзей не забываю, но и здесь я нашел друзей», – писал он.
– Значит, и в армии есть революционеры. Правда, Максим? – передавая письмо руководителю кружка, спросила Катя.
– Правда, Катерина Максимовна! Революционное движение растет, как бы ни свирепствовали враги рабочего класса. По себе суди: сослали твоего мужа, а ты на его место встала, да еще двух борцов растишь, – ответил ей Ружин.
Хатиза в организации заменил его младший брат Карим, и он теперь приносил Кате книжки и листовки, сообщал о собраниях. Она настояла, чтобы ей поручили распространение прокламаций по городу.
– Все видят, как я каждый день тащусь через весь город с узлами грязного или чистого белья, хожу по купеческим домам. Никто и не подумает, что в узлах прокламации спрятаны, – убеждала Ружина Катя.
Собраний рабочих, на которых выступал «наш товарищ», Катя не пропустила не одного. Однажды после выступления он долго задушевно разговаривал с ней, расспрашивая, как живет с ребятами, как дети учатся…
– Пятерочники! – с гордостью сообщила Катя.
– В отца, значит, сыновья. Отлично свое дело делают, – похвалил приезжий революционер.
– За матерью пойдут – тоже хорошей сменой нам будут, – улыбаясь вставил Максим и рассказал, как заменяет Катя мужа.
– Это прекрасно, но будьте осторожны. Вы мать, и у детей больше никого нет, – серьезно предупредил сероглазый парень и крепко пожал ей руку.
У Кати будто силы прибавилось после этой встречи. Ведь о «нашем товарище» она много слышала еще от мужа.
Через год после ссылки Григория с товарищами Катю приняли в партию и поручили вести пропаганду среди женщин, живущих в железнодорожном поселке.
По-другому сложилась жизнь Пелагеи, жены Федота Мухина. Она сочувственно относилась к работе мужа, но мало в ней разбиралась. Жила весь век домашней хозяйкой, копалась по дому, но о куске хлеба ей не приходилось заботиться. И вдруг кормилец исчез… Здоровьем похвалиться Пелагея и раньше не могла, а убитая горем и совсем зачахла. Глядя па вагон, увозивший куда-то ее мужа, она думала с отчаянием:
«Кормить, одевать троих надо. Двое в школу ходят. Как же мы без него будем?..»
Вернувшись с вокзала, Пелагея сразу свалилась без памяти на пол, перепугав детей, а опомнясь, в голос завопила.
– Что ж делать-то теперь будем, сиротиночки мои?! – причитала она.
Дети вторили матери.
В этот момент зашла Катя со своими сынками.
– Да чтой-то ты выдумала – живых оплакиваешь, будто мертвых? – упрекнула она, обнимая хозяйку, – И ребят расстроила, Пелагеюшка! Вернутся наши муженьки, вот увидишь. Еще как жить-то будем…
Ласковая речь Катерины успокоила Мухину – одинаковое ведь у них горе. Ребята убежали на улицу, а матери вдвоем долго разговаривали о мужьях, о будущем. Так началась их дружба.
Товарищи не забывали Мухину, помогала ей и Катя, отрывая копейку от заработка, но главное было в том, что она поддерживала Пелагею своей неиссякаемой бодростью, подсказывала ей, как лучше с нуждой бороться: вместе они сажали огороды, готовили запасы на зиму… Мухина беспрекословно подчинялась подруге, часто прибегала к ней то за помощью, а то просто грусть развеять. Вместе они читали редкие письма мужей, а ответы писала одна Катя за обеих – Пелагея была неграмотна.
Сегодня Мухина пришла с большим горем: зима пришла, а среднему, Ванятке, обуть нечего, придется из школы взять.
– Где уж без отца учить! Гляди, по миру скоро пойдем, – говорила она, вытирая обильно льющиеся слезы.
– Слезами мы врагов будем радовать, а друзей печалить, – уговаривала Катя подругу, положив красную, распаренную руку ей на плечо. – Весь рабочий класс на борьбу поднимается, а мы с тобой разве не рабочие? Злости надо в себе больше копить, чтобы сильнее быть, бороться. Не будет того, чтобы кровопийцы век нашу кровь сосали! Добьемся своего! А Ванюшку из школы не бери. Мишуткины валенки возьмешь…
– А как же он-то будет? – перебила ее Пелагея.
– Недельку в Сашиных сапожках пробегает, крепкие еще и просторные. Портянки подмотает. А потом поклонюсь своей барыне, чтоб за работу вперед дала. Пусть пока тешится моими поклонами.
Пелагея поглядела на подругу полными слез глазами: что Григорий, что Катя – в беде никогда не оставят.
– Гладить да катать белье я приду помогать тебе, – пообещала она, поднимаясь.
– Приходи хоть завтра. Есть сухое. А валенки Сашутка вечером тебе принесет, – сказала Катя, провожая Мухину до дверей.
2
Ни в чем не оправдались надежды Плюхина: и Федулова в Омске не поймали, и Вавилову не удалось после разгрома деповской организации заставить рабочих идти за собой.
Уже месяца через три полицейские стали находить вновь прокламации – явно большевистские, и чем дальше, тем больше. Шпики донесли, что второго мая железнодорожники собирались за станцией и кто-то выступал с речью. Близко подойти не удалось – кругом стояли пикетчики.
А через две недели стало известно, что девятого возле озера Пестрого прошло собрание, на котором присутствовало четыреста человек и приезжий из Омска говорил дерзостные речи против правительства. Об этом рассказал один из участников собрания втершемуся в доверие шпику.
Потом начались неприятности на вокзале. Несколько раз при проходе поездов с политзаключенными Плюхин заранее посылал наряд полиции. Не помогало! Один раз полковник Шмендорф роту солдат выслал, четырех рабочих застрелили, а через неделю, под предлогом аварии, железнодорожники выкинули новый номер: машинист остановил поезд против депо, не дотянув до вокзала, где стоял отряд полицейских. Состав оказался между паровозами, стоящими на соседних путях. Когда охранники кинулись к вагонам заключенных, возле которых сгрудилась толпа железнодорожников, успевших что-то передать в вагон, машинисты с двух сторон пустили пар, прямо завесу устроили. Никого не удалось захватить. А слесари-пролазчики заявили, что буксы загорелись, потому поезд стоит. Докажи, что не так…
Что-то творилось и в самом депо. Как назло, глаза и уши администрации – старый мастер Никулыч – уже не работал там. Администрация его не уволила, но рабочие сами от него освободились. Они вывезли шпиона на тачке и выбросили в мусорную яму, главное – сделали так хитро, что и виновных не нашли. Плюхин сам допрашивал плачущего старика.
– Шел я по двору. Вдруг кто-то сзади накинул мешок на голову. Схватили меня, стукнули по зубам, скрутили руки, заткнули рот, – рассказывал Никулыч, – кинули на тачку и повезли. Потом вытряхнули на мусор и ушли. Пока выпутался я из мешка да вылез из ямы, никого в депо не осталось – работа-то ведь кончилась. Не пойду больше к проклятым бунтовщикам…
Безусловно, после этого ему там и делать нечего. Со стороны послать – не выйдет! После арестов рабочие насторожились. Надо из работающих кого-нибудь подкупить. Вавилов советует завербовать Белоконя, но как? А вдруг он не согласится, да еще расскажет? «Верба» сам не может с ним говорить…
От забот и неприятностей Александр Никонович похудел и давно не появлялся на четвергах у Савиной. Не до развлечений! Военное положение действовало в крае по-прежнему. Можно было, не стесняясь, арестовывать и высылать рабочих. Но толку-то в этом мало. Скольких уже выслали и, кажется, главарей всех разгромили, а кто-то вновь орудует, и до сих пор не выяснено, кто именно.
Передавая Вавилову очередное письмо через хозяина, Плюхин решил вызвать его для откровенной беседы.
Константин пришел на тайную квартиру поздно ночью. На осторожный условный стук дверь отворил сам Плюхин.
Вавилов был одет в какой-то кожух, лицо наполовину закрыл меховым треухом. Даже шеф не узнал его в первое мгновение. Войдя в маленькую комнатку с плотно закрытыми ставнями, Константин сбросил треух и кожух и вопросительно взглянул на начальника.
– Садитесь, Константин Ефимович! – пригласил Плюхин. – Надо нам с вами вместе разобраться толком в том, что происходит. Что мешает вам выполнять наш план? Плохо дело!
– Да, дела невеселые, Александр Никонович, – подтвердил «Верба», понуро опуская голову. Вид у него был удрученный, и он избегал взгляда Плюхина.
– Вот послушайте, какой рапорт представил мне господин уездный начальник, – предложил Плюхин.
Вынув из папки исписанный лист и пробегая его глазами, он прочитывал вслух отдельные строки:
– «Господину помощнику начальника Омского жандармского управления по городу Петропавловску. Полицейский урядник двенадцатого участка мне донес… учитель Воскресенского сельского училища Алексей Николаевич Климов… сидя у урядника, выразился: „Сколько государь ни упирался, но наконец собаку палка заставила, и против воли он объявил свободу… царь наш не из умных… управление царское – не сегодня-завтра не будет, а будет управление народное…“»
Кинув лист обратно в папку, Плюхин сказал:
– Такой рапорт он направил военному губернатору области. Вы понимаете, что это значит?
Вавилов смотрел на него, не отвечая.
– Это значит, что агитация большевиков вышла за пределы города и распространяется по селам, захватывает сельскую интеллигенцию, – произнес жестко жандарм, расхаживая по комнате.
Он говорил таким тоном, как будто винил в этом Вавилова, и тот невольно втянул голову в плечи. «Бьют со всех сторон».
– Голову вешать не следует! – подчеркнуто бодрым тоном заговорил Плюхин. – Бороться надо. Это их последние усилия, скоро будет конец…
Константин распрямился и, жадно слушая утешительные слова, поднял глаза на Плюхина.
– Рассказывайте подробно, что происходит у железнодорожников и кто сейчас там смутьянит, – приказал Плюхин.
– Только недавно мне удалось установить, что Федулов не сразу бежал из города, а две недели, тайно от меня, сколачивал новую группу вокруг приехавшего из Омска большевика, – с готовностью начал рапортовать «Верба». – Куда уехал слесарь, пока узнать нельзя, и кто этот большевик – тоже. Новых людей в депо много, и который именно он, неизвестно. Связь поддерживается по цепочке. Наездами из Омска бывает здесь некий Ястребов…
Он внезапно замолчал и тяжело вздохнул: как разгромил его этот «некий»!
Сгорбив плечи, Константин сидел, упершись глазами в щелеватый пол. «Словно подбитый коршун», – думал Плюхин.
А перед Константином проходили лица рабочих. Среди них выделилось лицо Ястребова… «Впрочем, это ведь только кличка», – подумал Вавилов. Этого ясноглазого, невысокого парня с шапкой темных волос он помнил по прошлому году. Тогда его называли «наш товарищ».
До собрания Константин ничего не знал о приезде Ястребова и был глубоко уверен в успехе задуманного. Из бывших руководителей в Петропавловске остался один Мезин, а может ли тот быть серьезным оппонентом ему, Вавилову? Подготовив двух единомышленников, Константин открыто выступил с меньшевистской программой, звал рабочих к мирной работе, говорил о царской конституции. После него выступили его ученики, они совсем распоясались…
Рабочие слушали молча, и вдруг из задних рядов вышел вперед Ястребов.
Почти забыв про Плюхина, молча, с иронической усмешкой, наблюдавшего за своим раскисшим помощником, Константин непроизвольно шепнул:
– Дурак!
Потерял нюх, ослеп, оглох, его обвели вокруг пальца. Значит, кто-то опытный давно руководил подпольщиками, а он воображал, что все нити держит в руках… Увидев приезжего, Вавилов понял, что ему не доверяют, и весь сжался от ужаса. Мелькнула мысль о возможности разоблачения.
«Товарищи! Мы бьемся с царской властью не в шутку, не за куцую царскую конституцию, а за настоящую свободу, за светлое будущее наших детей, – не громко, но горячо заговорил Ястребов. – А куда вас зовут представители меньшевиков? Скова в ярмо царя и капиталистов. Они говорили вам о свободе, дарованной царем, а забыли про ваших товарищей, „свободно“ уехавших в ссылку! – Голос Ястребова уже гремел гневом, возмущением и силой. – Большевики не скрывают от рабочих ничего. На первом этапе борьбы мы потерпели временную неудачу. Так неужели это настолько напугало нас, что мы свернем по меньшевистской дорожке в кусты?» – спросил он, с насмешливой улыбкой взглянув на него, Вавилова.
Раздался оглушительный хохот рабочих, звучащий и сейчас в ушах. Он тогда же понял: авторитет потерян.
А потом Ястребов камня на камне не оставил от их выступлений. По его предложению объединили городскую и железнодорожную организации, и в комитет Вавилов не попал.
«Провал полный!» – думал Константин, все ниже опуская голову.
– Долго мы будем играть в молчанку? – резко спросил Плюхин.
Услышав раздраженный голос Плюхина, провокатор вздрогнул и сразу опомнился. Что с ним происходит?
«Раскис! Нельзя, чтобы Плюхин знал про мой провал», – мелькнула мысль. Он заставил себя бодро и уверенно взглянуть на своего шефа.
– Думал я, Александр Никонович, как выловить этого Ястребова или Коршунова, черт знает, как его настоящая фамилия. Ястребов провалил наши планы, и пока его не уберем, канитель не прекратится, – заговорил он медленно, стараясь выиграть время и успокоиться.
– И что же, придумали? – мягче спросил Плюхин.
– Прежде всего, любой ценой, надо завести своего человека в депо…
Плюхин насмешливо присвистнул.
– А я думал по вашему глубокомысленному виду, что вы Америку откроете. Об этом мне давно известно…
– Вы не дослушали, Александр Никонович! – почтительно перебил его Вавилов. – Агент у меня там есть – Клинц, вы о нем знаете. Но для моего плана требуется совсем особый, свой человек, пользующийся полным доверием у большевиков, чтобы через него установить, где скрывается Федулов и кто его заменил. Потом самому мне придется…
Беседа затянулась надолго. Плюхин уже не насмешничал, а слушал «Вербу» с прежним вниманием и удовлетворением. Вавилов под конец даже сознался ему, что меньшевики потерпели поражение, но тут же пояснил, как думает вернуть себе доверие. Придется немало потерять времени, но успех гарантирован.
– Остроумно придумано, Константин Ефимович, – сказал Плюхин, одобрительно похлопав «Вербу» по плечу.
«Придется слезы раскаяния пролить прежде всего перед Степанычем. Он ведь не забыл, что я спас Федулова от ареста, – размышлял Константин, шагая в темноте по грязной улице. – Скажу, что растерялся, струсил без такого руководителя, как Антоныч, и скатился было на меньшевистскую дорожку, хотя по существу остался большевиком. – Язвительная усмешка скривила тонкие губы Вавилова при последней мысли. Как он горячо ненавидел их сейчас, этих большевиков! – Не за страх, а за совесть буду теперь с ними бороться, – подумал он и опять усмехнулся. – Совесть!» Что для него совесть?..
3
Савин никогда не забывал про задуманное. Мысль выдать Дашу Разгуляеву за Сержа, подсунуть побежденному в делах сопернику никуда не годного зятя он тоже не забыл.
Дня через два после «четверга» Сидор Карпыч велел вызвать Сергея к себе в кабинет. Тот пришел испуганный. Чего хочет хозяин? В последнее время, потеряв окончательно расположение Калерии Владимировны – его заменил Коломийцев, – он жил в постоянном страхе: а вдруг Савин выгонит? Торговыми талантами Сергей не обладал, это он сам понимал.
Не умел Серж и копейку копить на черный день. Много дарила ему Калерия, а куда все девалось? Пропито, потрачено на костюмы, дорогие безделушки. Сейчас доживает остатки, а там одно жалованье… Плохо! Но еще хуже, если и того не будет.
Войдя в богатый кабинет хозяина, Серж робко поклонился и остановился у двери.
– Проходи, Сергей Ефремович, присаживайся, – благосклонно кивнув головой в ответ на низкий поклон, сказал приветливо Савин.
Серж, удивленный тем, что хозяин назвал его по имени и отчеству, подошел и сел на стул. Кажется, хозяин в хорошем настроении.
– Да не прибедняйся, в кресло садись. Не гоже зятю миллионера на стуле лепиться, – благодушно сказал Сидор Карпыч, глядя на Сержа смеющимися глазами.
От последних слов хозяина Серж привскочил, как ужаленный. За что насмехается?
– Садись, поговорим о твоих делах. А то ведь ты по глупости еще проворонишь свое счастье, – серьезно заговорил Савин. – Видел я, как Дашка возле тебя тает…
– Да разве Семен Данилович согласится? – вырвалось у Сергея.
Жениться на дочке миллионера – от такого счастья можно было голову потерять.
– Вот и дурак! «Семен Данилович согласится»! – передразнил его Савин. – Тебе надо, чтобы вареники сами в рот прыгали? Нет, ты потрудись, руки к ним протяни, а не сиди рядом, разинув рот!
Ошеломленный Серж молчал, перед ним плыли нескончаемой каруселью радужные кредитки.
– Коль девка любит, так на все пойдет, а там не добром, так уводом можно зятем стать. Других-то детей у Разгуляевых нет, – поучающим тоном произнес Савин. – Я тебе это промежду прочим сказал. Ученого учить – только портить. Вишь, бабы-то как к тебе льнут! – тут же добавил он.
Поговорив еще минут пять о делах, Савин дал своему служащему пустячное поручение и отпустил.
Когда Сергей уже подходил к двери, он неожиданно крикнул:
– Постой! На тыщонку! Без денег ухаживать за невестой трудно. Потребуется на дело – еще дам. После сочтемся. – И протянул ему пачку сторублевок.
Бессвязно поблагодарив, Сергей выскочил из кабинета. Голова у него закружилась…
«А может быть, и выйдет, – думал он взволнованно. – Ведь Даше я нравлюсь…»
С этого дня Серж повел настоящую атаку на сердце Даши. Встречались они у Калерии Владимировны.
Сообщил ли о своих намерениях ей муж или она сама захотела помочь отставному любовнику, но Калерия Владимировна с явной благосклонностью взирала на его роман с Дашей: чаще приглашала на чашку чая Секлетею Наумовну с дочкой, под благовидным предлогом уводила мамашу из гостиной, оставляя Сержа с Дашей наедине…
Сергей стал солиднее держать себя, особенно при Разгуляеве. Иногда вступал в купеческий разговор, причем, чтобы не ошибиться, говорил только то, о чем слышал от Савина. Тот умело помогал ему.
Не забывал Серж и о будущей теще, всячески угождая и льстя ей. Секлетея не без удовольствия принимала непривычные для нее знаки уважения от красивого молодого человека и не замечала, как смотрит на него дочка.
На масленой неделе Калерия Владимировна чуть не каждый день брала Дашу кататься с собой и обязательно вместе с Сержем.
– Вы уж не сердитесь, Секлетея Наумовна, что я вашу дочку забираю, – говорила она купчихе. – Умница она у вас, с ней так приятно поговорить!
Разгуляева таяла от удовольствия и не возражала.
Накануне прощеного воскресенья у Савиных был бал и ужин. Среди гостей находилось и все семейство Разгуляевых. Савин сам угощал Семена Даниловича и не отходил от него ни на шаг.
– Мы с тобой на весь Степной край только и есть два настоящих купца, – говорил он, наливая уже неизвестно какой по счету стакан коньяку.
Когда гости достаточно опьянели, Калерия заявила, что хочет покататься на тройках. Идея всем понравилась. Через полчаса десятки кошевок стояли у подъезда.
– Садись на мои! – подтолкнул Сергея Савин, когда тот, ведя Дашу под руку, вышел на крыльцо. – Лошади – птицы. А замерзнет Даша, вези погреться, – сказал он.
Сержу показалось, что хозяин при этом многозначительно мигнул.
Чуть не на руках снес Сергей девушку, и рысаки птицами полетели по Вознесенскому проспекту.
Пьяные гости орали песни, яростно спорили, не понимая о чем… Никто не заметил, как скрылась молодая пара.
Падающую от опьянения Секлетею Калерия Владимировна усадила с собой. Та было вспомнила на мгновение про дочь.
– А где Даша? – спросила она заплетающимся языком.
– Не иголка, не пропадет. С девушками осталась, – ответила со смехом Савина и принялась без умолку болтать, отвлекая гостью от беспокойства за дочь.
К Семену Даниловичу в сани ввалился Савин. Выхватив вожжи у кучера, он гикнул и погнал коней через площадь под гору.
Сергей со своей добычей в несколько минут долетел до городского сада. Оглянувшись, он увидел, что за ними никто не едет. Лучшего момента для исполнения плана, подсказанного Савиным, быть не могло.
– Дашенька, свет мой ясный! Любишь ли меня? – зашептал он, обнимая девушку.
Опьяневшая Даша отвечала утвердительно и не отворачивалась от горячих поцелуев спутника. Не помнила она и того, как очутилась в его комнате.
– Погреемся, любушка! – шептал Серж, лихорадочно дрожащими руками раздевая девушку…
Когда немного спустя Даша горько плакала, сидя на кровати, Сергей стоял перед ней па коленях и утешал:
– Не плачь, Дашенька! Вот увидишь, отдаст тебя отец за меня замуж. Только сейчас ничего не говори никому. А уж как я тебя любить буду! Лучше Калерии Савиной наряжаться будешь, в Москву поедем…
Постепенно Даша успокоилась. Что случилось, не поправишь, а выйти замуж за Сергея ей очень хотелось.
Серж ловко одел девушку, припудрил заплаканное лицо и отвез домой. Супруги Разгуляевы еще не вернулись. Гульба продолжалась до утра в купеческом клубе.
В чистый понедельник Сержа опять позвали к хозяину.
– Ну как? Будем на пасху на твоей свадьбе гулять? – спросил его Сидор Карпыч.
Сергей улыбнулся.
– Как сказать? Невеста не сможет… – начал было он.
Но Савин перебил:
– Ну ладно! Я до чужих секретов не охотник. Давай поговорим о делах. Поди, не будешь со мной воевать, как тесть воюет? Учись теперь получше торговым делам. Постом за бабами гоняться не след.
О несчастье с дочкой Секлетея Наумовна узнала в страстной четверг, когда ту начала мучить рвота, и обомлела от ужаса.
– Ах ты, подлая! – дергая Дашу за косу, опомнившись, завопила она. – Да как же ты смела опозорить нашу семью?!
Оттаскав дочь за волосы, Секлетея потребовала, чтобы Даша сказала, с кем согрешила.
– С Сережей, – прошептала плачущая Даша.
Секлетея Наумовна задумалась. Этот не откажется от опозоренной. Парень ласковый, уважительный. Гол как сокол, правда, да ведь своего добра девать некуда. В дом можно принять – за сына будет. Но что скажет отец?
У нее зубы застучали при воспоминании о муже. «Тяжел в гневе на руку Семен Данилович, изувечить может, – думала она. – А скрывать далее нельзя. Надо позор от людей спрятать, грех венцом прикрыть».
До вечера Даша не выходила из своей комнаты. При мысли о гневе отца девушку охватывал ужас. Мать узнала, скажет ему… Но, вспомнив слова Сергея, она улыбалась. Верно! Должны отдать ее за него. Постом Даша видела Сержа только в церкви, издали, ни разу поговорить не удалось. Но ласковый взгляд любимых глаз успокаивал Дашу без слов, и она ждала пасху, ничего не говоря даже матери: так велел Сережа!
«Неужели будет бить?» – думала Даша, прислушиваясь, не раздаются ли тяжелые отцовские шаги, но никто не шел к ней.
Измученная ожиданием девушка уже хотела скорее увидеть отца. Будь что будет… Лишь за полчаса до вечернего благовеста зашла мать.
– Собирайся к вечерне, бесстыдница! Поедешь с Авдотьей. Да если увидишь, скажи, пусть утром зайдет ко мне, – приказала дочери Секлетея.
Даша благодарным взглядом посмотрела на мать. Она все поняла.
Секлетея Наумовна целый день обдумывала, как лучше сообщить мужу о страшном горе. Сергея ли в женихи ждал Семен Данилович для единственной дочери-наследницы?!
За деньги могут и с таким приданым взять, да кто?.. А Даше всю жизнь мука. Будет муж глаза колоть чужим ребенком. Лучше уж этот. Сами виноваты, недоглядели… Наконец она решила отправить дочь из дома, пока первый гнев отца пройдет. Пусть на ней горе сорвет, ей к побоям не привыкать, а с Даши пушинку сдували, перенесет ли она?
Когда дочь с приживалкой уехали в подгорный храм, Секлетея, помолившись перед иконами, освещенными трепетным огоньком лампады, пошла к мужу.
– Семен Данилович, батюшка! Беда у нас в доме, – заговорила она, войдя в комнату мужа, служившую ему кабинетом и приемной для гостей-мужчин.
Разгуляев лежал на диване с евангелием в руках – нынче страсти господни, в клуб не поедешь.
Услышав слова жены, он, лениво поднявшись, отложил книгу в сторону и только потом спросил:
– Что там стряслось?
– Такое, батюшка, что и сказать страшно…
– Да не тяни ты! Придумала, поди, пустяк какой! – прикрикнул на жену купец, вставая с дивана.
– С Дашей беда! Понесла ведь она, – прошептала Секлетея.
– Чего? Чего? – переспросил Семен Данилович.
Секлетея рассказала обо всем слышанном от дочери.
Отец мешком свалился на стул, потом вскочил и, черный от гнева, рыча что-то непонятное, бросился к дверям.
– Нету ее дома, нету, Данилыч! К вечерне с Дунькой уехала! – крикнула Секлетея, кинувшись навстречу мужу.
Он тяжелым ударом откинул ее в сторону, но она уцепилась ему за ноги.
– Опомнись! День-то какой! Ты читал, поди, кто седни и кого избивал! – причитала Секлетея, цепко держась за мужа, хотя град ударов сыпался на нее. – Себя пожалей, не стыди… Скрыть позор надо.
Сорвав гнев, Разгуляев начал понимать, что жена права. Опустившись на кресло, он глухо зарыдал.
– Его рук дело! Сережка сам бы не решился! То-то ко мне и липнул весь вечер, как мед, – вырвались у него слова, полные ненависти.
Секлетея, охая, поднялась с полу, оправила растрепанные косы, сбившуюся кружевную файженку и подошла к мужу.
– А ты полно убиваться-то, Данилыч! Враг хотел нам худа, а, бог даст, все к лучшему получится. Ведь у парня никого нет на свете, поучишь уму-разуму – глядишь, сыном станет, и дочь с нами останется, капитал в чужие руки не попадет… – говорила она шепотом.
Семен Данилович, немного успокоившись, прислушался.
– Только сделать все надо с умом, – продолжала Секлетея, обрадованная вниманием мужа.
Даша уже вернулась от всенощной, а ее родители все еще тихо разговаривали на половине отца. Семен Данилович под влиянием жены примирился с нечаянным-негаданным зятем и обдумывал, каким образом сделать так, будто сам захотел осчастливить парня да сына себе приобрести, вместо того чтобы дочь чужим отдавать, как избежать насмешек Савина…
– Дашка пусть на глаза не кажется, пока сам не позову, а то еще зашибу под горячую руку, – бросил он жене, когда та пошла из комнаты. И добавил: – Умная ты у меня!
Сергей явился к будущей теще часов в десять утра, как велела ему Даша. Он остановился с виноватым видом у двери. Секлетея посмотрела на него молча, укоризненно качая головой, потом сказала:
– Подходи ближе! Скажи: как это у тебя совести хватило на такое дело?
Он, по заранее обдуманному плану, бросился перед ней на колени, но Секлетея строго приказала:
– Встань! Не барыня я, чтобы передо мной на коленях елозить. Скажи по совести: за Дашей-то хоть немного гонишься иль только за приданым?
В первый раз в жизни Сергей почувствовал настоящий, человеческий стыд. Ему вдруг захотелось рассказать матери опозоренной им девушки всю правду о прошлом и уверить ее, что отныне он будет другим.
Красный от смущения, с глазами, полными слез, несвязно рассказывал Сергей, как семнадцатилетним юнцом попал к Савиным, стал игрушкой Калерии. Ни делу, ни чему хорошему не научился он в семье первейшего богача, всему ему надо учиться еще. И только о связи с Калерией язык не повернулся сказать.
– Богом клянусь, Секлетея Наумовна, буду хорошим мужем Даше, а вам и Семену Даниловичу покорным сыном! – горячо произнес Сергей под конец. Сейчас он был глубоко уверен, что любит Дашу и впредь будет честным человеком.
