Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
Глава двадцать восьмая
1
Осоков с первых дней знакомства покорил Антоныча своей горячей, искренней преданностью «делу революции», как говорил молодой парень. Он настойчиво требовал поручений.
– За рабочее дело мне не страшно и пострадать! – убеждал Виктор слесаря, бледнея от волнения.
– Пострадать, Витя, это проще всего. Надо осторожности учиться тебе, – останавливал его Антоныч. – Мы, революционеры, сейчас как бы внутри крепости врага находимся, за нами следят со всех сторон, и наша обязанность – обмануть соглядатаев и… подготовить взрыв, освободить народ из царской тюрьмы. Понимаешь?
Подобные разговоры между ними велись не один раз, и постепенно Осоков научился сдерживать себя. Когда обоз подготовился к очередной поездке в Петропавловск, уже по санному пути, Антоныч дал Виктору явку к Степанычу, уверенный, что молодой парень не подведет его. Наладить связь с петропавловцами было крайне необходимо.
Виктор вернулся перед новым годом и привез печальные вести. Петропавловская подпольная организация почти совсем разгромлена, остались на свободе всего несколько человек из старых подпольщиков и два-три новых. Руководителем – сам Степаныч. В депо у выходов стоят полицейские, железнодорожники работают как арестанты, писал Мезин.
«Самое тяжелое – потеряны связи с Омским комитетом, Валерьян в далекой ссылке. Как теперь наладить связь с центром? Все шло через Омск», – думал Антоныч, склонившись над верстаком.
Несколько дней слесарь не выходил из мастерской, переживая чувство растерянности и проснувшуюся острую тоску о семье. Появилась мысль – пробраться самому в Питер, узнать, что делается там, и… увидеть семью. Ведь так изменился за эти годы, что никто не узнает, паспорт у него надежный…
Он обдумывал варианты далекого путешествия, убеждая себя, что хочет покинуть Акмолинск, куда его направил партийный комитет, только в интересах дела, а перед глазами стояла как живая Тоня, его Тонечка!
Прервала мысли слесаря худенькая, оборванная женщина, принесшая ведро в починку. Заказчица с первого взгляда чем-то напомнила Антонычу жену – то ли русыми волосами, выбившимися из-под старенького платка, то ли карими глазами, блестевшими от слез.
Женщина жаловалась на тяжелую жизнь. С тех пор как муж простудился в извозе и умер, нищета одолела. Детишек трое, кормить надо. А много ли она может заработать, когда за целый день купчихи платят по тридцать копеек? Темная она, ремесла не знает…
Вставляя новое дно в ведерко под монотонные жалобы вдовы, Антоныч по-другому расценил свое намерение ехать в Петербург. Когда женщина ушла, он сказал себе сурово:
«Будет киснуть! Дезертировать захотел, к семье потянуло, на отдых… Перед кем лукавишь? „Темная я“, – говорит. Подобных ей, темных, здесь сотни тысяч. В Питере таких нет, и там есть кому работать. Партия меня сюда послала, как же я могу самовольно все бросить и уехать? Пусть революционеров-профессионалов на весь край небольшая кучка – я, Дмитрий, Мокотин… А Иван, Исхак?» – размышлял слесарь, копаясь над сложным затвором.
Забрали из Родионовки Палыча с Кириллом, но остались его товарищи. Ему вспомнились Аксюта, Андрей, мужики родионовские, вязовские… А здесь разве нет революционно настроенных? Виктор, Романов…
Его обязанность объединить товарищей, направить их усилия по правильному пути. Не могли всех забрать в Омске. Товарищи, законспирировавшись, будут вести работу, свяжутся с центром и с ними. Он должен сейчас нести ответственность за сохранение революционных кадров и здесь, и в Петропавловске.
Да, революция временно разбита, но пятый год не забудет никто! Что сейчас делать? Во-первых, еще строже законспирироваться, предупредить товарищей на Успенском руднике, Мокотина. Что Трофим скрылся в Каркаралах, очень хорошо: будет вести работу среди киргизов. Дмитрий работает с молодежью легально, следует полнее использовать это…
Антоныч внезапно распрямился, швырнул молоток и начал развязывать лямки холщового фартука. «Да, свежим воздухом подует на людей, увидят, что мы не испугались», – прошептал он и, одевшись, вышел из мастерской.
…Бал-маскарад состоялся в здании купеческого клуба. Вход в маскарадных костюмах был открыт для всех.
Важные купцы, вроде Самонова, братьев Мурашевых Павла и Акима, представители администрации города, военные были без масок, дамы их – в костюмах и полумасках.
Наталья Мурашева, успокоившись – Демьян не выдаст, а свекор вот-вот умрет, – опять похорошела и с жадностью накинулась на городские развлечения. Обе они с Зиной оделись в костюмы боярышень. Статной и длиннокосой Наталье очень шел этот костюм, и многие оглядывались на нее.
Аким до сих пор ничего не узнал о семейной драме, гордился женой, был счастлив, и тревожило его только то, что с каждым днем отцу становилось хуже. Хоть и пообтерся за эти годы старший сын Мурашева, общаясь с петропавловскими купцами, но помощь отца ему была очень нужна…
Если бы отец был здоров, по-прежнему мог бы набирать гурты и сопровождать в Петропавловск свои и Самонова. А сейчас на кого оставишь все? Наталья разве за приказчиками уследит? Она вон хочет по-купечески жить, не хуже Павкиной Зинки, да и свои заботы у нее есть. Надо учиться, как по-городскому дом вести, чтоб люди не смеялись; сыновья в школу ходят. «Все ей внове, – думал Аким, поглядывая на танцующую Наталью. – Вишь, по-городски научилась плясать, как пава выступает».
Эх, натворил дел отец! Ведь этот обормот саданул его за Федора. И посадить Матвея не захотел почему-то… Палыча за политику угробил, от нее им ни жарко, ни холодно, а этот за смертоубийство не отвечает.
Как привезли отца в город, Павел о докторе позаботился. Каждый день ездит, а толку мало. Платит ему Павка, сам Аким сует четвертные, только пользы нет…
Аким не мог догадаться о разговоре, который произошел между Павлом и врачом в первую же встречу.
– Папане, конечно, помочь нельзя, да и отжил он свой век сполна. Все же наведывайтесь каждодневно: с врачом и умирать легче, – с добродушным смешком сказал Павел.
Не столько по словам, сколько по тону, понял многоопытный врач, что в его обязанности входит не мешать естественному ходу болезни. Навещая ежедневно Петра Андреевича, он не утруждал ни его, ни себя осмотрами. Давал морфий, если старик стонал от боли, а то и просто что-нибудь приятное на вкус. Ему было видно, как постепенно слабеет больной, но он успокаивал свою совесть легко: вреда не делает, а что касается помощи, то сыну виднее.
Не было известно Акиму, почему после каждого посещения Павла, заезжавшего почти ежедневно, хуже становилось Петру Андреевичу.
А Павел каждый раз намекал отцу на его преступления.
– Аким-то, бедняга, убивается о тебе, а кабы знал… – вставлял он в разговор.
Или, расспрашивая отца о лечении, вдруг говорил:
– А бедную мамашу та ведьма травила понемногу каждый день. Скажи: и тебе не жалко было глядеть на ее муки?
Он довел старика до того, что тот, услышав его шаги, начинал дрожать, но сказать «не ходи» не мог. А вдруг Павел тогда расскажет все Акиму? Ведь только старший сын искренне жалел его. Наталью, считая ее виновницей своих страданий, Петр Андреевич остро ненавидел, чем удивлял Акима. Да она и сама, с тех пор как переехали в город, не заходила к свекру.
Петр Андреевич дошел до такого состояния, что иногда хотел поскорей умереть, но ему представлялась неизбежная встреча с женой, и муки его усиливались. Он пытался умолять Марфу о прощении, доказывать ей, что за короткую грешную радость расплачивается долгой мукой. Попробовал читать евангелие, но сразу же натолкнулся на заповедь: «Не прелюбы сотвори». А что сделал он? Сотворил – и с кем? С женой сына… «Не убий» – читал дальше Петр Андреевич и застонал: а он убил жену, сочетавшуюся с ним в одну плоть… И тогда старый начетчик возмутился. Как же мог всеведущий допустить до этого слабого человека? Ведь там, на Волге, он не был злодеем. В тупом отчаянии, отшвырнув книгу, старик ждал смерти.
…А общее веселье все разгоралось. Почтенные гости частенько приходили в буфет и возвращались оттуда все более оживленными. Пристав, в полной форме и белых перчатках ходивший по залу, наблюдая за порядком, тоже не удержался от соблазна пропустить один-два стаканчика для утоления жажды.
Неожиданно танцующие пары начали останавливаться у входных дверей залы. Там все больше скоплялось публики, слышались удивленные и восхищенные возгласы. Окруженные густой толпой, к центру двигались три маски, только что явившиеся.
В середине шел сгорбленный старик крестьянин с белой, седой бородой, с вязанкой дров на плечах и кандалами на запястьях рук. В скованных руках он держал картонную кружку. На остроконечной шляпе из белой бумаги выделялся огромный вопросительный знак, а немного ниже надпись: «Давно стою на очереди, еще не разрешен».
Костюм маски пестрел рисунками и надписями. Танцы прекратились. Публика шла за маской, некоторые читали вслух, громко комментируя прочитанное.
На концах бревешек, сделанных из свертков бумаги, читалось – на одном: «Ох, невмоготу, братцы… не выдержат мои плечики!», а на другом: «Вот уж сколько лет ношу эту тяжесть, а лучше все нет. Ох… хо… хо-нюшки!»
По верхнему краю кружки – ее «крестьянин» все время поворачивал в руках – вилась надпись: «Какой мерой мерите вы, такой отмерится вам». Ниже: «Чаша человеческого терпения», а под ней рисунки: мертвая голова, часть тюрьмы, кандалы, плети, штык, по самой чаше: «переполнилась», а на донышке кружки: «Раньше была бездонна, а теперича, с 1905 года, все какое ни на есть да донышко».
На спине маски были нарисованы два флага, а по ним написано красным и синим: «Давно говорят, что я соль земли, а у меня все ни соли, ни земли». На рукавах рубахи: «Раззудись, плечо, размахнись, рука. Освежи, взволнуй степь просторную».
Маску поворачивали в разные стороны, читая надписи, бурно аплодировали. Рядом с первой терялись две маски, пришедшие одновременно с «Крестьянским вопросом», – «Политическая смерть» и «Мыльный пузырь», с текстом манифеста от семнадцатого октября.
Шум в зале наконец достиг ушей пристава, третий раз освежающегося в буфете. Сразу он не мог разобрать, в чем дело, а потом, подойдя к крамольной маске, долго читал вслух, чем развеселил публику. Обнаружив на груди маски картонное сердце с надписью: «Земля и воля», пристав громогласно заявил:
– Вы должны покинуть зал!
– Господа! Личность маски на маскараде неприкосновенна. Какое имеет право господин пристав удалять меня с бала-маскарада? – обратился «крестьянин» к присутствующим звонким, юношеским голосом.
– Господин пристав! Каждый имеет право одеваться как хочет! – раздались голоса.
– Вы не имеете права! – солидно заметил почтмейстер. – Или действительно манифест мыльный пузырь? – показал он на тоненькую грациозную женскую фигурку с прозрачным пузырем сверх золотой короны.
– Господин почтмейстер! Здесь дело политическое, – отвечал пристав, увлекая маску к дверям.
Раздалось улюлюканье и свист. Танцы не возобновились, бал сорвался. Совет старшин клуба первый приз присудил маске «крестьянский вопрос». Публика устроила овацию. Аплодировали даже купцы.
А «старика крестьянина» – Гену Голубева, члена кружка Дмитрия, – допрашивал сам Нехорошко. На вопрос, кто ему помогал делать маску и откуда он взял тексты, Гена отвечал:
– Я сам умею рисовать. А надписи взял из разговоров переселенцев. Сколько лет работаю в переселенческом управлении!
Ему пришлось переночевать в полиции. Обыск на его квартире ничего не дал. Первый приз и шумные разговоры о маске по городу вынудили уездного начальника ограничиться административными мерами: Голубева уволили, а его непосредственного начальника понизили в должности «как не донесшего о поступке подчиненного и тем обнаружившего неспособность стоять во главе учреждения».
Простившись с друзьями, Геннадий дня через три уехал из Акмолинска.
– Где остановлюсь, напишу, – сказал он на прощание Дмитрию.
2
Петр Андреевич Мурашев умер в конце апреля. Последние недели он был почти невменяем, но за два-три часа до смерти пришел в себя.
– Ну, Павел, – сказал он младшему сыну, – кажись, твоему развлечению пришел конец.
Аким удивленно взглянул на брата.
– Бредит папаня! – вздохнул Павел.
– Нет, сынок, не брежу. В полном уме сейчас. Злой я был, а ты ведь злее меня. Делал я людям горе, да когда горел огнем, а ты исподтишка, с расчетом, не горячась. Убьешь – и рук не замараешь. – Голос умирающего звучал ясно, но кисти рук, похожие на кости скелета, беспокойно двигались по одеялу.
– Облегчите же его страданья. Не видите, в горячке говорит! – с раздражением бросил Павел доктору, стоящему в глубине комнаты. Тот было шагнул к столику, заставленному лекарством, но Петр Андреевич, повысив голос, властно приказал:
– Хватит! Полечил – и буде! Ступай отсель, с сынами хочу поговорить, мало времени осталось. – В его тоне прозвучала явная насмешка, и врач, не выдержав, быстро вышел из комнаты. – Коль беда придет, к Демьяну голову приклони, – продолжал старик, глядя потеплевшими глазами на Акима. – Справедливый мужик. На похороны его не зови, пусть сеет. Потом скажешь – простит, поди. Помучил меня Павел, авось на том свете муки меньше будет. Скажи о том Демьяну, он поймет все.
Умирающий задохнулся, губы начали синеть. Аким смотрел на него с жалостью и недоумением: «О чем он говорит?»
Отдохнув, Мурашев продолжал:
– Павла бойся! Жалости в нем нет. Коль ему потребуется, по миру пустит, последней радости лишит…
Павел слушал отца с безразличной улыбкой, всем видом показывая, что ничего не понимает.
Аким, вглядываясь в бледное лицо, вспомнил, сколько раз после ухода брата он замечал, как отец дрожит весь в поту и с отчаянием смотрит на него, словно желая что-то сказать, и понял, что умирающий говорит правду.
«Один остаюсь. На брата надеяться нельзя: съест с потрохами, а тут еще Наталья с его Зинаидой не поладили», – мелькнуло в голове, и он неожиданно заплакал. Петр Андреевич благодарно взглянул на Акима и устало закрыл глаза.
Похороны Мурашева-старшего были событием в городе. Хоронили его по-православному. Сыновья и снохи надели траур, поминальный обед длился целые сутки, у церкви и на кладбище раздавали булки, деньги, отрезы ситца… К девятому дню на могиле, огороженной металлической решеткой, стоял мраморный памятник.
Отправив девятины, Аким съездил на два дня в Родионовку, сделал большой вклад в моленную, заказал сорокоуст, но главное – ему хотелось поговорить с братом о последних словах отца. Он точно передал их Демьяну. Тот, задумавшись, долго молчал.
– Из-за богатства и жадности злым стал отец. Потом с жиру люди часто бесятся, но он умный был, и ты его слова помни. А за грехи свои он сам ответчик, не будем о них вспоминать, – сказал наконец Демьян, не глядя на брата.
Аким вернулся в город еще больше обеспокоенный. Молчальник брат намекнул ему о том же, о чем говорил отец перед смертью. Что бы это значило?
Павел уже предложил Акиму войти с ним в компанию.
– Чего тебе одному вертеться? Будешь вести торг с Петропавловском, а мы тут. Всем выгода будет. – И небрежно спросил: – Сколько тебе от отца-то осталось?
– Да какой наш капитал… – неопределенно ответил старший брат.
«Положу папенькины деньги на долгосрочный кредит в банк. Пусть проценты растут. А со своими пристану к ним. От разгуляевских кушей отказываться тоже не резон – пойдут в мою пользу, а не в общую, – решил он наконец. – Про полтораста тысяч Павел и не узнает. Коль дойдет до него случаем, скажу, отец внукам завещал, не могу его волю нарушить…»
А Павел Петрович последнее время злился на всю свою родню, хотя внешне это ничем не показывал.
Акимова шлюха, как про себя звал Павел Наталью, перешла дорогу в акмолинском обществе его жене. От Зинаиды же научилась она вести себя по-купечески, а потом быстро оставила младшую сношельницу в тени. Зине это не понравилось, и она часто жаловалась мужу на жену Акима. А что мог сделать Павел? Рассказать об ее грехе со свекром брату? Но такой козырь надо было поберечь на случай, если придется самого Акима стукнуть.
Но еще больше рассердился он на Демьяна. Молчальник устроил ему неожиданный подвох. Добиваясь переезда Аксюты в город, Павел рассчитывал, что явится добрым гением перед измученной нуждой женщиной с двумя детьми и старухой. Сначала добьется ее благодарности, а потом… «Аксюта молода, муж неизвестно где, да и любила же она меня когда-то», – думал он самонадеянно.
И вот Аксюта в городе, но по милости братца в нем совсем не нуждается и, встречаясь, лишь кивает в ответ на поклон. А она ему нужна как воздух. Тысячу бы не пожалел на нее… И о документах позаботился, старатель!
Аксюту с детьми и Евдохой привезли к Антонычу за два дня до нового года.
– Ну что ж, Аксюта, в городе тоже люди нужны, а от Демьяна помощь ты правильно приняла, – сказал ей слесарь.
Через несколько дней для Железновых подыскали избушку на той же Степной улице, дома через три от слесарной. Саманная изба делилась ка комнату и кухню, были и сенцы и теплый двор с сараем. Договор купли-продажи оформил Трифонов, даже себе не сознавшийся, как его обрадовал переезд Аксюты в город.
Купили ей корову, сена, топлива, и еще остались деньги. А дня через три, по хозяйскому приказу, Яков привез два воза муки и продуктов. Теперь зима была обеспечена полностью, и угол свой есть. Можно было не спеша оглядеться, найти подходящую работу.
Маленькая Танюшка лепетала и, забавно переваливаясь, топталась по избе. Аксюта, подхватив дочку на руки, часто вглядывалась в маленькое личико, открывая все большее сходство с Кириллом.
– Матушка, посмотри! Ну вылитый отец, – говорила она свекрови.
– Краше было б в вашу породу, а то як та цыганушечка. Внучек Алеша увесь в свата, такой же беленький, – отвечала Евдоха.
Но, расхаивая внучку, старушка крепко целовала ее смуглые, румяные щечки. Аксюта смеялась. Она понимала наивную хитрость свекрови, и ей было приятно, что та хочет вспомнить об ее отце.
Дмитрий познакомил Аксюту с девушками, членами литературного кружка, и скоро она была завалена работой – вышивала белой и цветной гладью. Дорогу в ее избушку узнали и богатые дамы. Чистота и опрятность маленькой квартирки, скромные манеры и красота Аксюты – все нравилось заказчицам.
Дочка нотариуса Валя Соловьева и ее подруги, знавшие, что муж и отец Аксюты сосланы за политику, относились к ней восторженно.
– Она как Вера Павловна, да? – приставала Валя к Дмитрию.
– Может быть, и лучше! – вырвалось у него.
Девушка сразу смолкла и посмотрела на него широко открытыми глазами. Больше она с ним об Аксюте не говорила и вообще стала сдержанней.
Успокоившись за будущее – работы хватало, прокормятся, – Аксюта при встрече с Антонычем спросила:
– А когда же вы мне дадите настоящее дело?
– Подожди, Аксюта! Сейчас не время. Расти детей. Вот тебе книжки – читай понемногу и жди. Придет черед, – ответил слесарь.
Глава двадцать девятая
1
Великолепное августовское утро только что началось; солнце, уже осветив все вокруг, продолжало еще скрываться за густым разнолесьем Борков.
Прозрачная синева неба, куполом опрокинувшегося над лесом и полями, сулила хороший летний день.
Август – лучший месяц в Степном крае. Еще не задули пронзительные ветры, не посыпались осенние холодные слезы с небес, но уже не мучает июльский сухой зной, дышится легко.
Березы и трепетные осинки в бору разукрасились золотыми, рубиновыми блестками и тихо колышут густой листвой. В тени деревьев желтизна не коснулась высокой травы, расцвеченной алыми ягодами костяники. Кое-где горделиво возвышаются пестрые шапки мухоморов, затмевая своей бесплодной красой скромные волменки, подосинники, рыжики…
Народ зовет август бабьим летом, и природа сейчас действительно похожа на красавицу в тридцать лет: юность прошла, но кто, взглянув на нее, не скажет: «Ах, хороша!»
Все, у кого имелась возможность отдохнуть на лоне природы, в эти дни с раннего утра выезжали из пыльного Петропавловска в Борки – самое живописное место в окрестностях города.
И сейчас к лесу подъезжала длинная вереница колясок. Веселые, нарядные женщины восторженно вскрикивали при виде каждого цветка, мужчины снисходительно усмехались.
Молодцы и горничные проворно расстелили на лужайке ковер и выставили батареи бутылок. Купечество без обильной выпивки не умело любоваться природой.
– Маша, расставляй посуду, а ты, Марфа, неси закуски, – распоряжалась Калерия Владимировна. Она предложила эту прогулку и сейчас очень мило хозяйничала.
Сидор Карпыч, растянувшись на краю ковра, молча наблюдал за женой. Шмендорф и Плюхин о чем-то мирно беседовали, стоя в стороне. Молодежь с шумом и смехом рассыпалась по полянкам, в поисках осенних цветов и ягод. Даша с мужем одновременно наклонились над кустиком костяники, стукнулись лбами и весело засмеялись.
– Дашенька, мой свет! Иди сюда. Вы слишком много с Сергеем ухаживаете друг за другом в обществе. Люди подумают, что дома ссоритесь! – будто в шутку крикнула Савина.
– Сейчас придем, Калерия Владимировна! – откликнулась Даша и лукаво стрельнула глазами на мужа.
О страсти Калерии Владимировны к Сергею говорило все общество. Нашлись «любящие» подруги, которые с удовольствием указали Даше на то, как Калерия Владимировна старается притянуть к себе ее мужа, и даже намекнули на возможный успех.
Ядовитые стрелы попали в цель, и молодая женщина погрустнела.
Как и с тестем, Сергей поговорил с женой откровенно, надеясь на ее ум и любовь к нему.
– Она ведь меня раньше за человека не считала, а за игрушку, не то что ты, моя радость! – говорил он взволнованно. – А сейчас увидела барыня, что твоей любовью да добротой папаши и мамаши стал человеком, вот и пришла ей блажь из меня снова ручную собачку сделать. Только не выйдет. Тебя одну люблю…
Даша поверила мужу. Снова ее счастье стало безоблачным.
С Калерией Владимировной она обращалась по-прежнему почтительно, хотя зорко наблюдала за ней, все больше убеждаясь, что муж говорил правду. Подругам Даша, когда они, завидуя ей, пытались вновь сплетничать под видом сочувствия, отрезала: «Я сама не без глаз. Пусть она унижается, а Сергей на нее и не смотрит».
Но Сонин был не совсем прав.
Калерия прожила до тридцати лет, никого не любя, праздная, бездетная, в жизни она видела одну цель – веселье, стремилась во всем быть первой. Натолкнувшись на неожиданное сопротивление Сергея, Калерия Владимировна сначала просто рассердилась: «Мальчишка, зазнался!» О том, что препятствием может служить скромная Даша, ей и в голову не приходило; семейный долг в ее понятии – сохранение приличий.
Сначала, изощряясь в кокетстве, Калерия только добивалась покорности: «Я ему потом покажу!» Но, выискивая способ подчинить упрямца, она много думала о Сергее и неожиданно пришла к выводу, что он не такой, как другие, лучший, захотелось, чтобы Сергей полюбил ее. Поздно проснувшееся желание быть любимой и любить самой быстро росло и крепло. Она страстно ревновала Дашу к Сергею и совсем не могла выносить близости Сидора Карпыча.
Оставаясь одна, Калерия часто запиралась в спальне и часами плакала, сидя перед зеркалом. Ведь она все еще очень хороша! Разве может равняться с ней эта купчиха! «Он все же из дворянской семьи, мой троюродный брат. Неужели его не отталкивает купеческая вульгарность?» – думала она.
Но от ревности Савина несправедливо унижала соперницу. С помощью мужа и глядя на Калерию Даша приобрела светские манеры; кроме того, в ней было много задора и ловкости – удачно сочетался отцовский темперамент с рассудительностью матери.
Организуя поездку в Борки, Калерия решила откровенно поговорить с Сергеем. Зачем он ее так мучает? Ведь любил же раньше. Может быть, ревнует к Коломейцеву? Эта мысль несколько утешила ее. Надо прямо объясниться, поступиться гордостью. А Коломейцев? «Пусть только Сережа слово скажет – и его вообще не будет в Петропавловске. Стоит шепнуть Александру Никоновичу да отцу благочинному…» – размышляла она, распоряжаясь приготовлением завтрака.
Ей не терпелось остаться наедине с Сергеем, но прежде следовало всех споить и в том числе – Сидора Карпыча.
Даша, вернувшись, начала помогать Калерии Владимировне хозяйничать, а Сергей опустился рядом с Сидором Карпычем, и они завели разговор о торговых делах. Скоро и все собрались у ковра. Начался завтрак. По знаку Калерии молодцы подносили новые и новые бутылки. Разговоры делались все оживленней, громче.
– Теперь вы не будете меня поддразнивать, а? – приставал пьяный Плюхин к Шмендорфу. – Чисто! – делая широкий жест рукой, гордо говорил он.
– Везде теперь утихли, вот и у нас, – не сдавался полковник. – Его превосходительству Столыпину – вот кому надо в ножки поклониться…
– А что нам было делать? Одних выловим – другие приедут. Нет, мы многого добились. Эх, и парень есть у меня, но молчу, молчу…
– Ловок твой тесть, да и ты маху не даешь, – ударяя Сергея по плечу так, что тот ежился, говорил Сидор Карпыч, и нельзя было понять, хвалит он его за ловкость или укоряет в чем.
Когда все «угостились» так, что некоторые и с места подняться не могли, Калерия Владимировна, притворяясь тоже опьяневшей, позвала за груздями. Несколько женщин встали.
– А молодые люди разве нас не проводят? – с вызовом говорила Савина, опираясь на плечо Сергея, сидящего рядом с ее мужем. – Дашенька, позволь похитить твоего мужа.
Сонина, улыбаясь, сказала:
– Сережа! Проводи Калерию Владимировну.
Но когда они пошли, беспокойно поглядела им вслед. «Савина так бесстыдно вешается на шею…»
– Наша златокудрая Венера пошла ва-банк! – шепнул Плюхин полковнику.
Тот взглянул на мелькавшее вдали светлое платье Калерии и пожал плечами.
– Слишком долго не сдается сей прекрасный Иосиф, – бросил он с иронической усмешкой.
– У него жена настоящая Психея! Посмотрите на нее, – ответил Александр Никонович.
Даша, что-то рассказывая подругам, звучно смеялась. Только яркий румянец, выступивший на щеках, говорил о ее волнении. Изредка она бросала взгляды в сторону Сидора Карпыча.
Уверенность в том, что жена, атакуя Сергея, только развлекается, у Савина в последнее время начала исчезать – до него дошли сплетни, – и он зорко наблюдал за ее поведением.
Савин еще не верил, что случилось самое худшее, но зачем Калерия ведет себя так, что про нее болтать начали?
Уход жены с Сергеем Сидора Карпыча раздражал донельзя, но он смолчал. Если вмешаться, языки заработают вовсю. Послушав немного купца Черемухина, нашептывающего ему про захватничество Семена Даниловича на рынке, он поднялся, намереваясь пойти вслед за женой.
Даша, не выпускавшая его из виду, сразу забеспокоилась. «А вдруг Сидор Карпыч не разберется! Изувечить может», – промелькнула у нее мысль, и она, улыбаясь, позвала:
– Сидор Карпыч, просим к нам!
Савин подошел. Даша любезно освободила ему место рядом с собой:
– Посидите с нами, расскажите, как киргизцы на стойбище живут. Вы с Калерией Владимировной ездили…
Савин начал описывать стойбище Джаманшалова, косяки его скакунов, думая про себя: «Видно, пустое болтают. Не сидела бы так спокойно Сергеева жена…»
Калерия увлекла Сергея в сторону, противоположную той, куда направились все.
– Сядем, Сережа! – предложила она, указывая на сваленное дерево. – Нам надо поговорить откровенно…
Сергей сел, чуть отодвинулся и вопросительно взглянул на нее. До последней секунды Калерия надеялась, что он заговорит первым, пощадит ее гордость, но он молчал. Вцепляясь отточенными коготками в мякоть ладоней, Калерия сделала последнюю попытку, прошептав:
– Нужно ли говорить?
– Я не знаю, о чем вы хотите со мной говорить, – подчеркнуто сухо ответил Сергей.
Он попытался встать. Но Калерия Владимировна словно обезумела. Она кинулась перед ним на колени, обхватила руками.
– Сережа, я люблю тебя, не могу жить без тебя…
Золотистые волосы рассыпались, глаза на побледневшем лице горели.
Сергей почувствовал, что еще мгновение – и уступит. Грубо отбросив тонкие руки, он встал.
– В вас не любовь, а каприз говорит. Вы никого не любите, кроме себя. Я вам не нужен был, пока зависел от вас. Теперь, когда Даша дала мне счастье, вы хотите все разрушить, – говорил он отрывисто, больше для себя, чем для нее, медленно отступая.
Калерия продолжала стоять на коленях, прижимая к груди руки и откинув голову, слушала его молча, не спуская с него глаз, полных мольбы.
– Не приставайте больше ко мне! – кинул Сергей и, резко повернувшись, пошел, чувствуя, что какая-то сила тянет его назад, к оскорбленной им женщине…
– А где же Калерию Владимировну потеряли? – спрашивали дамы со скрытым ехидством.
– Ищет грибы, а меня прогнали: говорят, что я только мешаю им. – И Сергей включился в непринужденный разговор.
Калерия Владимировна вернулась последней и принесла… огромный мухомор. Во время обеда гости подшучивали над неудачливой сборщицей. Калерия была бледна, но насмешки отражала с обычным для нее остроумием.
«Актриса! А я чуть не поверил…» – подумал Сергей.
Но он ошибался. Калерия собрала все силы, чтобы скрыть отчаяние.
Когда возвращались домой, Сидор Карпыч спросил:
– Что ты сегодня такая бледная?
– Не знаю! Голова немного болит. Возможно, от лесного воздуха, я ведь редко бываю в лесу, – спокойно ответила она и добавила: – А вообще было весело! Ты не находишь?
Сидор Карпыч смолчал. Ему теперь нигде веселья нет. Этому надо положить конец, он любой ценой узнает всю правду.
«С Сергеем у ней сейчас ничего не выходит, тот сам не хочет, – Савин горько усмехнулся. – Сейчас? А что раньше было? А с Коломейцевым? Может, на меня уже давно пальцами показывают, когда по городу проезжаю…»
– Что с тобой? – спросила жена.
– Ничего. С непривычки голова болит, – саркастически протянул Сидор Карпыч.
Калерия уже его не слушала. Она вновь и вновь переживала сцену в лесу.
Супруги молча доехали до дому и разошлись по своим половинам.
Запершись в кабинете, Сидор Карпыч пил в одиночестве коньяк, мрачнея с каждой стопкой. Кому поручить выяснение – правду ли болтают люди?
Десять лет прожил он с женой, любил ее и верил ей. Калерия умела придать блеск их дому, и муж гордился ею.
Он видел, что мужчины, посещающие их дом, ухаживают за его женой, но считал, что Калечка лишь развлекается общим поклонением…
Сережку она взяла в дом, когда ему было семнадцать лет, и сразу обратила в забаву. Тот, подрастая, старался угождать ей, помнил, что идти некуда. Сам он считал Сергея балбесом, поэтому и в зятья к Разгуляеву сунул, а вон что из него вышло.
«Видно, не глуп, хитер этот прощелыга, льнет к нему Калерия, а он отталкивает, перед тестем добрится. А когда у него в доме жил, тогда что было? Харя-то – хоть портреты пиши! – Сидор Карпыч скрипел зубами, все более хмелея. Иногда он думал: – А может, дурит? Может, ничего нет и не было». Но вспоминались взгляды жены на Сергея, ее бледность после прогулки, и рука сама тянулась к бутылке с коньяком, а сквозь стиснутые зубы вырывались нелестные эпитеты по собственному адресу:
