Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)
Потеряв надежду сломить добром упрямство Кирилла Железнова, следователь перешел к крутым мерам и по отношению к нему. Его, как и Федора, обрили под каторжника, неделями держали в карцере на воде и хлебе.
Василий сообщил об этом политическим. Началась общая голодовка. Через неделю вмешался прокурор, и Федора с Кириллом перевели на режим, общий для всех политических, но книг и бумаги не давали по-прежнему. Василий передавал им незаметно клочки, но вынести письмо за ограду тюрьмы не удавалось, надзор был строг. Потому-то до сих пор они не присылали о себе известий.
Два месяца назад их приговорили к ссылке в Нарым на семь лет. Скоро, видно, отправят…
Про Степаныча Федор рассказал Василию незадолго до его освобождения и тогда же написал записку.
– Палыч говорил мне на прощание: «Скажи ему, нас не сломили, мы вернемся еще более крепкими. Из ссылки напишем, тогда пусть сообщает обо всем и о семье». Кирюша просил доставить его письма жене. Верят они, что придет революция, по-другому станут жить люди, – сказал Василий, заканчивая свой рассказ.
Феона Семеновна дважды уже заглядывала в комнату, хотела позвать обедать, но муж ей молча махал рукой и она закрывала дверь.
Степаныч, слушая о страданиях друзей, сильно волновался.
«Революцию ждут, а мы здесь копаемся, а не робим, – думал он с тоской. – Надо смелее людям правду говорить. Товарищи в руках у катов и то не боятся…»
* * *
…Дорога в Кривозерное и обратно у Григория отняла шестеро суток, поэтому на месте он пробыл только два дня.
Небольшое село раскинулось на берегу длинного, загнутого в конце озера. С двух сторон его обступил густой лес, березы и клены – с одной, могучие сосны – с другой. Жители сеяли пашни, рубили лес, заготовляли на продажу срубы, выжигали древесный уголь.
Двое железнодорожников переехали в село пять лет назад, когда их после забастовки выслали из Петропавловска. Они построили небольшую кузницу, и скоро в Кривозерное изо всех окружных сел стали приезжать мужики – лошадей подковать, колеса перетянуть, лемеха поправить, а то и со слесарной работой: один из ссыльных был кузнецом, другой – слесарем.
Уголь для своей кузницы они выжигали сами, у них в лесу и избушка была. Вот в этой избушке и устроили «типографию», когда к ним привезли гектограф. Место было удобное – в самой глуши.
Задняя стена «типографии» повисла над узким, глубоким оврагом, поверху заросшим кустарником, переплетенным колючей ежевикой, малиной… Овраг, петляя, уходил в глубину бора. Подпольщики устроили в полу лаз и вырыли ступени до дна оврага. «Коль кто непрошеный явится, с гектографом в лаз – и ищи в поле ветер», – говорили они Григорию.
– Да вас здесь до самой революции никто не потревожит, – смеялся Григорий, осматривая «типографию». Тут же составили коротенькое обращение и напечатали его.
За пять лет высланные деповчане ни разу не были в родном городе, не видели никого из товарищей. Приезду Григория они горячо обрадовались: вместе первую забастовку организовывали в депо и почти одновременно в ссылку попали. До рассвета рассказывали Потапову о своей жизни в Кривозерном.
– Теперь у нас тут много дружков завелось, а посмотрел бы ты, Гриша, как нас вначале встретили! – говорил кузнец.
– Не привирай! – остановил его слесарь, любивший во всем точность. – Это староста сказал: «Земли у нас мало, поезжайте с богом в другое село…»
– А как наш возчик с мужиками пришел да нажали на него, он и в кусты, – перебил товарища кузнец, который по живости характера был не в силах оставаться слушателем, и рассказал Григорию подробно о возчике.
Поликарп кормил большую семью тяжелым трудом углежога, своего хлеба не хватало. Он возил уголь продавать в Петропавловск и попутно привез в село высланных железнодорожников. Еще за дорогу друзья поняли, что возчик им попался очень удачный, и подружились с ним.
Вскоре Поликарп стал для них связным с петропавловскими подпольщиками и окрестными бедняками. Он привел к кузнецам в подручные семнадцатилетнего пастуха, мирского выкормыша; теперь тот один из самых активных в их подпольной организации, во все села Кокчетавского уезда листовки разносит…
– Слыхал? Наши мужички подати-то не больно охотно платят, – подмигнул кузнец Григорию.
Пропаганда ширилась с каждым месяцем, и вдруг печатать стало нечего, связь порвалась.
– Вот когда мы, друг, заскучали по-настоящему, – задумчиво произнес слесарь.
Товарищ подтвердил вздохом его слова.
Поликарп, возвращаясь из Петропавловска, сообщил, что никто к нему на свидание не вышел, на базаре рассказывали о новых арестах в депо, генерал какой-то приехал…
Совсем недавно удалось связаться им с Мезиным – послали с Поликарпом своего подручного и дали адрес старого казака.
На другой день в «типографии» Григорий рассказал друзьям все новости, вместе наметили план работы для кривозерских подпольщиков на будущее. Договорились, что угольщик будет у Кати получать тексты и ей же привозить «уголь»: прачке угля надо много.
Условившись о пароле, Григорий с попутчиками уехал, так и не выбрав себе сруб для постройки дома, ради чего он будто бы приезжал в Кривозерное.
…Когда Григорий вернулся и выслушал рассказ Степаныча про Федора и Кирилла, он сказал:
– Не только они, но и «наш товарищ» и тысяча других надеются, что мы здесь продолжаем их дело, за которое они терпят муки. В России рабочие поднимаются, мы не должны от них отставать. Надо провести собрание. Довольно друг от друга прятаться. Скоро придет письмо от Алеши. Листовки теперь будут печатать, ребята надежно все устроили…
По адресу, полученному от Шохина, Григорий послал письмо с сообщением о провокаторе. Ему очень хотелось получить ответ, но Степаныч говорил, что скоро приедет Осоков, с которым он должен уехать в Акмолинск.
На собрание пришло десять товарищей, самые надежные и выдержанные. Большинство из них не знали, что Потапов в Петропавловске. Они приветствовали его радостными восклицаниями.
– Я ненадолго, друзья! Скоро придется скрыться, чтобы всевидящие очи господина Плюхина не приметили, – говорил Григорий, здороваясь со старыми приятелями. – Надо быстрей революцию готовить, тогда не придется прятаться…
– Готовим помаленьку, – подмигивая, бросил слесарь Жуков – учитель Саши. – Все за то взялись: и старые, и малые…
– Можно и прибавить прыти, Иван Данилович! В России рабочие бастовать начинают, – отозвался Григорий. Он рассказал о том, что уже сообщил комитетчикам.
Все оживленно заговорили.
– Слышь, Гриша! А «наш товарищ» скоро к нам вернется? – спросил Савелий Коньков, учитель Стеньки Мухина.
– Революционеры работают, Савелий Миныч, там, куда их партия направит. Может, и не приедет он сюда, другие будут. Поди, не забыл, чему учил?
– Еще бы забыть! – послышалось со всех сторон. – Он ведь без тебя, Гриша, часто был у нас, Касаткиным Валерьяном прозывался.
– Да и из ссылки письмо присылал, – выделился голос Володи Белова.
– Сами давайте думать, как лучше среди своих рабочих правду распространять, – сказал Степаныч.
– Нельзя забывать и городских товарищей! – добавил Григорий. – Про осторожность, конечно, надо всегда помнить. Прежде чем заговорить откровенно, человека изучить следует, и на первое время пусть он знает только одного. Берегитесь провокаторов и шпиков, но из-за конспирации своих людей не отталкивайте…
Григорий еще долго рассказывал товарищам, как надо теперь вести работу. В полночь разошлись бодрые, оживленные.
Виктор Осоков приехал с возчиками через неделю после собрания подпольщиков. Сдав груз, он зашел к Степанычу с письмом Федулова.
– Витя! С вами поедет к Антонычу наш человек. С тобой народ надежный?
– Все свои, Егор Степанович! Товарищ поедет возчиком на свободной подводе, будто с нами приехал из Акмолинска, – ответил Осоков.
– Пусть готовится. Я через день зайду за ним.
За три года Виктор возмужал, изменился и внутренне и теперь мало походил на того разудалого гармониста, каким был в пятом году.
– В Акмолинске сразу отведешь его к Антонычу, лучше вечерком, – предупредил Степаныч.
Через день обоз, нагруженный товарами для купцов, тронулся из Петропавловска по накатанной снежной дороге. Потапов, одетый одинаково с товарищами, правил крепкой каурой лошадкой Романова. Он вез с собой записки Федора и Кирилла. Из семьи его никто не провожал, простились дома.
– Папа, ты будешь к нам приезжать? – спрашивал младший сынишка, едва сдерживая слезы.
– Обязательно, сынок! – целуя его, обещался Григорий. – Ты же у меня рабочий, а рабочие не плачут…
– Я не плачу, это, наверное, ячмень, – смущаясь, оправдывался Мишутка.
Старший сын держался бодро, стараясь казаться взрослым. Катя, глядя на мужа и сыновей, ласково улыбалась. Сейчас ей было легче расставаться с мужем, чем в пятом году: знала, что он будет на свободе, чаще можно получать весточки, и главное – Гриша вместе с ними будет делать общее дело…
Глава тридцать пятая
1
Получив записки мужа в мастерской Антоныча, Аксюта, не помня себя от радости, прибежала домой.
– Мамынька! Живы и тятя и Кирюша! – задыхаясь шептала она, целуя бессчетно раз худенькое лицо свекрови. – Письмо прислали. Только никому не сказывай, секрет это.
Евдоха уронила из рук веретенце и гребень. Слезы ручьем полились по морщинистым щекам.
– Покажь мне, Оксенька, – тоже шепотом просила она.
Аксюта протянула свекрови пачку листков. Ей хотелось скорей читать, но не могла она не выполнить просьбу матери мужа.
Евдоха перебирала дрожащими пальцами неровные листки, подносила к глазам и отдаляла, что-то шепча про себя, потом прижала их к губам, будто это были сыновьи руки. Взглянув просветленными глазами на сноху, она протянула ей листки.
– Читай, дочка, потом мне расскажешь, где ж они…
– Мама, я уже знаю, – перебила ее Аксюта. – Тятенька с Кирюшей в ссылку пошли, лучше им теперь стало. Через семь лет вернутся домой. Кирюша товарищам написал. Мы будем от них весточки получать, – быстро говорила она, забирая письма.
Евдоха перекрестилась.
– Коль бог даст, дождемся. Ступай в горницу, читай, Аксютушка, а я помолюсь за них.
Взглянув на спящих детей, Аксюта скрылась в горнице. Зажгла лампу, завесила окна и, присев у стола, начала читать.
«Любушка моя! В одиночке нет окон, темно и холодно, но вспомню о тебе – посветлеет, самое тяжелое легче переносится. Закрою глаза и вижу тебя, слышу твой голос, радостный смех, и мне становится веселее, как будто мы опять вместе с тобой. Помнишь, как мы вечером ходили по берегу Березники…» – прочитала Аксюта, глаза у нее повлажнели.
Еще бы не помнить! Но тут же вздохнула. Улетел-то он ясным соколом далеко-далеко, а теперь за правду, за народ еще дальше увезут. Она вот здесь осталась, не может взлететь. «Нет, не одна – с дочкой и сынком, про него отец еще и не знает», – думала Аксюта.
Впервые за два года ей захотелось бросить все, что считала для себя главным в жизни, и оказаться там, в Нарыме, рядом с Кирюшей. Тоска о любимом сжала сердце. Еще семь лет ждать, пройдет вся молодость в одиночестве. «Живет ни девка, ни вдова», – говорят люди. Крупными градинами катились слезы по щекам.
Защищаясь от нахлынувшей вдруг тоски, Аксюта старалась вызвать в памяти минуты счастья, пережитые в прошлом с Кирюшей.
…День праздничный, свекровь ушла к утрене в моленную. Она прибрала в избе и стоит перед зеркальцем, заплетая косы. Чуть слышно приоткрылась дверь. В зеркальце ей видно лицо мужа, разрумяненное морозом, с задорно блестевшими глазами. «До чего же красив Кирюша», – думает она, но не оглядывается, словно ничего не слышит.
С тысячью предосторожностей он проскальзывает в избу, чуть слышно прикрывает дверь и, не дыша, подкрадывается к ней. Но только протянул руки, чтоб схватить, она обернулась к нему и засмеялась.
– Ах ты, обманщица! А я думал, что в самом деле не слышишь! – весело закричал Кирюша и, подхватив на руки, закружился с ней по комнате.
– Пусти, мамынька скоро вернется, – смеясь, отбивалась она, но он такой сильный, не вырвешься.
– Целуй крепче, а то не пущу, – говорил Кирилл, прижимая ее к себе.
И она целовала…
Аксюта провела рукой по глазам, смахивая слезы. Не скоро поцелует Кирюша, но ничьим губам не прильнуть к ее губам, кроме его, сколько бы ни пришлось ждать…
«Вот уж тятяня никогда не увидит маму», – вздохнув, подумала она и склонилась над листком:
«Он думал, что, заперев меня на месяц в карцере, сломает тоской. Дурак! Со мной были все вы, мог ли я страдать от одиночества? За сотни верст, через каменные стены тюрьмы, я видел, как мама крутит веретенце, возле нее бегает наша кареглазая дочка, щебечет что-то ласковое, ведь Танюше четвертый годик пошел; тут же играет – кто, не знаю, маленький сынок или дочка. А ты или сидишь возле них, шьешь, вышиваешь кому или хлопочешь по дому, моя дорогая хозяюшка. Вы тоже вспоминаете меня, вот и получается, что мы разговариваем. Верно?»…
– Верно, все верно, Кирюша! Любимый мой, товарищ… – задыхаясь от душивших слез – сколько муки они перенесли, – вслух произнесла Аксюта.
– Чего ты, Оксенька, сказала? – спросила Евдоха, приоткрыв дверь. Она стояла перед иконами, но мыслями была все время возле снохи, читающей письма ее сына.
– О нас пишет Кирюша, послушай, мамынька!
Выпустив слова о карцере, Аксюта прочитала отрывок. Евдоха прикрыла дверь.
«Помнит сынок, знает, что живем мы вместе с Аксютой и детками его», – думала она, опускаясь на колени с жаркой мольбой о нем, о себе, чтоб хватило сил дожить до радостной встречи.
«…О тебе мои мысли всегда радостны, ненаглядная моя женушка. Знаю, что любишь меня по-прежнему…» – прочитала Аксюта на третьем листке.
– Ошибаешься! Больше прежнего люблю тебя сейчас! – зашептала она страстно. – То была любовь девичья, а теперь я поняла тебя по-настоящему, изменилась и любовь моя к тебе…
Аксюта вспомнила, как Кирилл говорил ей: «Краше тебя на свете нет» и каким светом сияли его глаза. Разве теперь она бы так ему ответила, как тогда? Столько горячей любви к нему сейчас у нее в сердце, что словами пересказать нельзя…
«…Ты, прощаясь, сказала: „Никогда не забуду, дождусь тебя, коль по одной дороге с тятяней будешь идти“. Одна у нас дорога, Оксенька, – та, которой повел нас с тобой отец. По ней идем и дойдем до счастья, до общей радости. С нами тыщи идут, а скоро и миллионы пойдут. Правда, Аксюта?»
– Правда, Кирюша! Жизни не пожалею, никуда не сверну. Одной дорогой идем с тобой, с тятяней… – Аксюте казалось, что она разговаривает с мужем.
Чуть не до рассвета просидела над дорогими листочками. Легла на часок после того, как свекровь сказала:
– Ложись, Аксютушка! Работать ведь тебе с утра-то.
Едва коснулась Аксюта головой подушки, сразу радостные видения окружили роем. Ей снилось: по площади большого города стройными рядами двигались веселые, нарядные люди. В переднем ряду мелькала фигура отца, а они с Кирюшей шли, взявшись за руки, и он ей шептал: «Пой, Оксенька! Пришло наше время, наше счастье, больше не расстанемся», и она пела вместе со всеми никогда не слышанную раньше песню, такую прекрасную, что слезы выступали на глазах от радости.
Потом ей снилось, что они с Кирюшей плясали там, в Родионовке, и пошли с вечерки вдвоем.
Снежок похрустывал под ногами, мороз холодил щеки, Кирюша держал ее за руки, а она глядела на небо, усеянное звездами.
«Читала я у Савиной сказку про ковер-самолет, – говорила она мечтательно. – Вот бы нам такой достать! Везде бы полетали – и к звездам, и к ясному месяцу, узнали бы, есть рай или нет».
Кирилл притянул ее к себе и, заглядывая в глаза, сказал:
«Придет время, будут летать люди, а рай-то на земле сделают». Он уже был совсем не такой, как в пляске, старше стал, но Аксюте казалось, что он еще более красив, чем был до этого. Когда он, обняв ее за плечи, крепко поцеловал, она не застеснялась, не вырвалась. Томительно сладкое чувство охватило ее всю, и Аксюта проснулась.
В комнате было светло.
– Ух, как я заспалась! – поднимаясь с кровати, сказала Аксюта.
– Сколько ты там спала? Ложилась-то на рассвете, – ответила ей Евдоха, расчесывая кудри внучке.
– Сны какие хорошие мне снились! Все время с Кирюшей была и тятяню видела. Просыпаться не хотелось.
Старушка ласково взглянула на нее. От радостной надежды увидеть сына Евдоха, не спавшая всю ночь, чувствовала себя бодрой. Слова снохи тоже повеселили ее сердце: любит Аксютушка Кирюшу крепко.
«Молода, красива, тяжело жить одной в такие годы, а как красная девушка бережет себя, – думала Евдоха, с нежностью глядя на сноху. – То-то радости будет Кирюше, как увидит жену и родных детушек…»
2
– Поезжай, Аксюта! Заодно с сестрами увидишься, мужикам от Кирюши и отца привет передашь, расскажешь о них, – говорил Антоныч.
Кроме них, в комнатушке слесаря сидел Григорий Потапов. Он уже два месяца жил в Акмолинске. Федулов познакомил его со всеми подпольщиками и даже с «приятелем» городовым.
…– Взял себе подручного. Кажется, ничего парень, толковый. Подучится малость, в села можно послать, а когда и здесь меня заменит. Все какая копейка и мне от его работы останется, – говорил он городовому, будто советуясь, когда тот зашел выпить.
– Верно, Гурьич! От работника хозяину всегда польза остается, – опрокинув стакан, важно произнес страж порядка. – Парень, видать, смирный, под стать тебе будет. Я сразу приметил, меня не проведешь…
Григорий, слушая их через полуоткрытую дверь, едва сдерживался от смеха: правду говорит краснорожий, только сам не знает, какую…
Антоныч согласился с петропавловскими большевиками: нелегально вернуться в Петропавловск, а Григория оставить в Акмолинске.
– Надо только тебя, Гриша, вперед со всеми познакомить и надежно законспирировать, да и самому себе подготовить причину для отъезда, – ответил он Потапову сразу же, как тот ему рассказал об их плане.
Они решили, что до отъезда Антоныча Григорию следует съездить в Родионовку, а оттуда добраться до Топоркова под видом бродячего слесаря. Иван с Исхаком его знают, а с родионовцами познакомит Аксюта.
– Свекровь-то без тебя управится с внучатами и хозяйством? – спросил Григорий Аксюту.
– Марийка поживет у меня. На салотопне работы нет сейчас, – ответила та.
Через три дня Аксюта с Григорием – Климом Галкиным – уехали с попутчиками в Родионовку. Слесарь вез с собой необходимый простенький инструмент и буру для паяния, а Аксюта – скромные подарки сестрам.
Приехали в село поздно вечером, а пока добрались до Полагутиных, ночь настала. На стук в окошко отозвался Андрей.
– Я, Андрюша, с гостем к вам приехала, – ответила Аксюта.
Андрей, накинув полушубок, первый выскочил к воротам.
– Товарищ наш, от Антоныча, – шепнула она ему, а вслух сказала: – Подручный Гурьича, по селам поедет слесарить.
Полагутин крепко пожал руку Григория. Из дома выбежали Татьяна и Машенька. Обнимая сестру и плача, они говорили, перебивая одна другую:
– Оксенька, радость-то какая! Как это ты надумала? – И под руки повели ее в дом.
За ними вслед пошли мужчины. Митревна уже зажгла свет в кухне. Когда Аксюта разделась, она, оглядев ее со всех сторон, сказала:
– Смотри-ка, еще краше стала сваха!
– Да ведь только два года прошло, состариться будто рано, – засмеялась Аксюта. – Таня старше меня на четыре года, а вон как у вас цветет!
Аграфена Митревна довольно улыбнулась. Ее снохе грех жаловаться на жизнь. И работать теперь легче стало: Машутка во всем помогает, хорошая девка растет. Она шутливо погрозила Аксюте пальцем:
– Мотри, не сглазь старшу сестру.
Все рассмеялись. Аксюта повернулась к Маше.
Четырнадцатилетняя Маша уже зацвела девичьей красой. Белая, румяная, с живыми, веселыми глазами, темно-русой длинной косою, она казалась хорошенькой; даже вздернутый носик и немного широковатые скулы не портили ее. Стоя в сторонке, Маша смущенно смотрела на городскую сестру.
– Машенька, какая же ты большая! Оглянуться не успели – невестой стала. Читать-то не разучилась? – подходя к младшей сестре, спросила Аксюта.
– Мы с Машей почти каждый вечер читаем, – откликнулся Андрей.
Маша, краснея, прижалась к сестре и шепнула:
– Я теперь хорошо читаю. И писать научилась маненько.
– Вот за это умница! Тятя обрадуется, когда узнает, – сказала Аксюта.
Все встрепенулись. Татьяна застыла с самоваром в руках, Митревна, резавшая хлеб, как подняла нож, так и стояла не опуская его, Денис Лукич, копавшийся у поставца, обернулся к Аксюте и открыл рот, чтобы спросить что-то, но его опередил Андрей, со стуком вскочивший с лавки.
– Аль что получили от них? Говори, не томи! – вскричал он.
– Письмецо получили. Отправили их в Нарым, через семь лет вернутся домой, – сказала Аксюта и взглядом попросила Андрея: «Не спрашивай больше сейчас».
Андрей понял.
– Вот и радость! Семь лет – не век, увидимся, значит. Приедут тятя и Кирюша – много новостей найдут в селе. Сейчас и то есть, и неплохие, – сказал он.
Маша, ткнувшись в плечо сестры, вдруг громко зарыдала.
– Что ты, что ты, Машенька? – сразу заговорили все.
– Приедет тятенька, а мамушки уж давно нету, – прошептала девушка.
Все помрачнели.
– Ничего, Маша, не сделаешь. А только плакать-то отец не велел, вспомни! – строго произнес Андрей.
– Не надо, Машенька, плакать, – шептала Аксюта сестренке.
Постепенно та успокоилась.
– А нам он пришлет письмо?
– Доедут до места – напишут. Ты сама ему ответишь.
Когда хозяева и гости сидели за столом, Денис Лукич, усмехаясь и разглаживая бороду, сообщил:
– Хуторян-то, сваха, у нас больше нет.
– А куда ж они делись? – удивилась Аксюта.
– Пожары да разные беды замучили, – посмеиваясь, ответил Андрей. – Прошлый год у Павла Коробченко киргизцы всех коней угнали и как в воду канули – сколько ни искал, и следа не нашел. Дубняки и Кондрат опять погорели, только на этот раз, не в одно время, а порознь… – Он смолк, поглядывая на всех с лукавой усмешкой.
– Ну, и где они теперь? – поторопила его Аксюта.
– Коробченки в обчество вернулись. Часть свою в мельнице Демьяну продали да четырех лошадей купили. Боле двух батраков уже не держат, – сказал Денис Лукич.
– А Дубняки и Юрченко совсем уехали из села. Где-то на новом месте хутора получили. И не пишут никому, – подхватил Андрей. – Демьян теперь один хозяин мельницы. По полфунту с пуда мелет. «Дешевле, мужики, нельзя – убыток будет. Прогорю, а други опять будут шкуру с вас драть», – сказал на сходе. Обвеса да обмера народ тоже не замечает.
– У нас теперь новы богачи распыхались – Нехотины да Герасимовы. Егор – помнишь, Аксюта, тебя сватал? – к Демьяну в компаньоны на мельницу просился, да тот отказал, – сказала Татьяна.
– Демьян живет богато, а народ на него не обижается. Яшка отходил, в твоей, Аксютка, избе живет, как хозяин лошадь и корову дал, да изба за так пошла. Первую весну вспахали ему, а уж свадьбу какую сделали! – вставила Аграфена Митревна.
Григорий внимательно слушал, не вступая в разговор. «Пожалуй, этот добрый богач, сам того не желая, может препятствием в революционной работе стать», – размышлял он. Аксюта задумчиво мяла в руках кусочек хлеба, слушая рассказ. Ей тоже не очень нравились похвалы Демьяну Мурашеву, хотя и получалось так, что слово, данное отцу, он выполнял.
…На следующий день родионовские подпольщики собрались вечером в избе у Дедовых. Надежда еще засветло ушла к Матрене Фоминой, забрав с собой младших ребят, а старшие убежали на посиделки, – мешать было некому.
Аксюта пришла вместе с Андреем и Григорием. Назойливых соглядатаев сейчас в селе не было, очень сторожиться не приходилось.
К изумлению Аксюты, среди мужиков сидели Акулина Лаптева и Лизавета Кошкина, хотя самого Парамона не было. Андрей заметил ее недоуменный взгляд.
– Ты, Аксютушка, не удивляйся. Акуля да Лизавета – наши лучшие помощницы. Они с бабами толковать умеют и мужикам половчей нас листовочку подсунут. Ну, а насчет тайности – будь спокойна: наши товарищи не подведут, – сказал он значительно.
Аксюта смутилась. Что ж это она удивляется? Сама ведь женщина. За два года мужики здесь поработали, видно, больше, чем она в городе, вырастили помощниц. Поздоровавшись со всеми, Аксюта сказала:
– Помните, при тятеньке приезжал товарищ, с вами в овине беседу вел? Так вот, теперь он вместо себя прислал его, – и указала на Григория.
Матвей придирчиво оглядел Потапова с ног до головы и, видно, остался доволен, широко улыбнулся слесарю. Другие тоже незаметно наблюдали за Григорием.
– Здравствуйте, товарищи, – весело сказал Григорий. – Я думаю, пусть нам Аксинья Федоровна расскажет о Палыче и о муже, а потом мы обо всем поговорим, познакомимся, – присаживаясь на лавку рядом с Андреем, предложил он.
Услышав о Карпове, все кинулись к Аксюте.
– Ой, да неужто от них известие есть? – крикнул Матвей Фомин, щеки его покрылись темным румянцем.
– Есть, дядя Матвей! Пока прислали по секрету, а потом, как догонят до места, письмо, поди, и вам пришлют, – ответила Аксюта, тоже краснея. Радость Матвея глубоко взволновала ее. «Помнят крепко тятю с Кирюшей», – подумала.
Не пропуская ничего, передала она рассказ Кулагина. Мужики, слушая, побледнели, а у женщин показались слезы на глазах.
– Отец сказал, – писать-то не давали ему, изверги, – «нас не сломали, мы вернемся еще более крепкими», – говорила Аксюта. – А Кирюша вот что пишет… – Она достала спрятанный на груди листок и прочитала – «У нас одна дорога, та, по которой повел нас отец. По ней идем и дойдем до счастья, до общей радости. С нами тыщи идут, а скоро и миллионы пойдут».
Взволнованная Аксюта опустилась на лавку посреди женщин. Акулина глядела на нее с горячим сочувствием, а Лизавета с нежностью погладила по бессильно лежавшей на коленях руке. И от женского сочувствия Аксюте сразу стало легче.
– Такими зверствами царская власть хочет запугать тех, кто против нее идет, – заговорил Григорий. – Но видите? Они все перенесли и не испугались, потому что знают – не напрасно мучаются, миллионы пойдут за ними, прав Кирюша. Если бы учесть всех, кто, как вы, борются за победу, то можно было бы сказать – не пойдут, а уже идут…
Все внимательно слушали.
– Говорит-то как! За душу берет, – шепнула Лизавета Аксюте. Акулина укоризненно взглянула на нее: не мешай, мол, слушать!
Потом Григорий начал расспрашивать о делах в Родионовке, с какими селами есть связь…
Мужики отвечали непринужденно; чувствовалось, что приезжий стал для них своим, близким человеком. Закончилась беседа, когда вернулись Надежда с ребятами.
– Боритесь за рост революционно настроенных, понимающих, что с богачами им не по пути, даже с такими, как Демьян Мурашев, – говорил Григорий Андрею, когда они втроем возвращались от Дедовых. – Человек он, видимо, хороший, но… как бы тебе сказать?.. Все-таки чужой. Даже независимо от собственной воли защищает в глазах мужиков свой класс – добротой! Многие, пожалуй, начнут думать, глядя на него, что не со всеми богачами надо бороться. Обижать его, равнять с кровопийцами не следует, но разъяснять… – Потапов на минуту смолк, подыскивая подходящее выражение. – Разъяснять, что он белая ворона среди богачей, если и впредь Мурашев так себя будет вести, следует.
Андрей и Аксюта молчали, задумавшись над его словами.
В воскресенье Потапов уехал из Родионовки с Лаптевым. Егор должен был увезти его в аул Мамеда, а тот поможет добраться на Успенский рудник – через Нельды. У куандыкцев они могли узнать, где Мокотин, и, возможно, встретиться с ним.
Проводив Григория, вся семья Полагутиных после праздничного обеда собралась около Аксюты. Разговаривали о Палыче и Кирюше, о жизни в городе. Шестилетний Федюшка, подружившийся с теткой, забрался к ней на колени.
– Ай-ай-ай! Такой большой, а на коленях сидишь! – сказал ему укоризненно отец, подшучивая над малышом. – Скоро маленькую сестренку купим, ее нянчить должен, а ты сам на колени лезешь…
Федя посматривал исподлобья черными глазенками на отца, но от Аксюты не уходил. Женщины, глядя на Федюшку, смеялись.
За смехом и не слыхали, как стукнула дверь в сенях, и когда в избу вошла Варя Мурашева, все удивились ее неожиданному появлению.
– Здорово живете! – сказала гостья, помолившись на передний угол.
– Спаси Христос! Проходи, садись, – отозвалась Аграфена Митревна и кивнула снохе, предлагая поставить самовар.
Татьяна встала, но Варя горячо запротестовала:
– И не беспокойся, Татьяна Федоровна, попусту! Некогда мне сидеть. На минуту забежала. Больно просит мой Петрович, чтоб зашла Аксинья Федоровна к нам, – говорила она, садясь на скамью возле Аксюты.
Та невольно взглянула на Андрея, но сейчас же опустила глаза. Она вспомнила слова Григория про Демьяна, идти не хотелось, но отказаться от приглашения без причины неудобно. Как быть?
– А ты посиди у нас, успеете, пойдете еще, – радушно говорила Митревна гостье, но та торопила Аксюту.
– Демьяна Петровича всегда рада видеть, – заговорила наконец Аксюта, – да уж не знаю, как и быть. Завтра ведь поеду домой, а еще Парасю надо увидеть. Ждет ведь мать о ней весточку…
– А я за ней Омельку или Ваську пошлю, – с готовностью отозвалась Мурашева. – Коробчиха ее только к нам и пускает. Павло с Емельяном все обхаживают Демьяна, чтоб в долю на мельницу принял, – добавила она со смехом.
Аксюта пошла в соседнюю комнату одеваться. Если так, идти обязательно следует.
Мысль о золовке Аксюту все время беспокоила. Вернуться к свекрови, не повидав ее, – тяжело огорчить старушку, да и сама она любила Параську. А как увидеть? К Коробченко не пойдешь!
Когда Аксюта вышла в кухню, Андрей одобрительно кивнул. Он тоже считал, что отказываться от приглашения нельзя.
Пока дошли до Мурашевых, Варя все деревенские новости успела рассказать.
Демьян, увидев в окно женщин, вышел к ним навстречу. Аксюта сразу заметила, что он похудел.
– Здравствуйте, Аксинья Федоровна! Уж так хотелось поговорить с тобой, что послал Варю, – сказал он, подходя к ним.
Аксюта ласково поздоровалась.
Когда вошли в горницу, Демьян сказал жене:
– Ты пока готовь тут, а мы пойдем в угловую, поговорим с Аксиньей Федоровной. Дело у меня к ней есть. Да не зови, сами придем.
– А я хотела за Параськой Коробченко Васютку послать. Аксюта с ней хочет повидаться, – сказала Варя.
– Немного погодя пошли, – глянув на Аксюту, приказал Демьян.
Аксюта молча слушала разговор супругов. Демьян вызвал у нее чувство острого любопытства еще тогда, когда они разговаривали первый раз, перед ее переездом в город. Она с интересом ждала, что он скажет ей сейчас, и охотно пошла за ним.
– О Палыче и Кирюше известия имеешь? – спросил Демьян, как только они сели возле маленького стола.
– Первый раз получила…
– Я так и подумал, что затем и в Родионовну приехала, – прошептал Демьян и поспешно добавил: – Поди, скажешь мне правду, где они, что с ними делали эти два года.
