Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
– Да ну, что ж! Что сделано, того не вернешь. Без нас ведь, – раздались отдельные голоса.
Первым побагровел Мурашев. Дрожа от ярости, он возмущенно спросил:
– Да вы что, мужики? Мы целину распахали, а вы теперь себе хотите забрать?
– А как же, Петр Андреевич? – прервал его Федор. – Чать, старые люди давно говорили: «С чужого коня середь грязи долой». Земля-то нарезана по твоей же просьбе на нас. Приехало ровно пятьдесят семей, столько лишку ты и нарезал. Мне сам переселенческий начальник сказал. Что ты себе три надела на будущих внуков от холостого сына взял, – в толпе засмеялись, – про то мы не говорим, – продолжал спокойно, без смеха, Карпов. – А наше нам отдай.
Наступило молчание. Богачи хмуро поглядывали на Мурашева, признавая его старшинство и надеясь, что он выкрутится. Мурашев молчал, взвешивая силы. Ох, и злы бывают мужики за землю, горло перегрызут! А тут, видно, Федор успел их сбить в кучу. Вот те и тихоня! Чем его прижмешь, когда он ни копейки не занял? Черт с ней, с пашней. «Хватит пятидесяти, а надо будет, у киргизцев возьму, – думал он и решил: – Пусть за пахоту заплатят, еще в долги влезут. А с Федором после посчитаюсь…»
– Что ж, мужики! Ваше право, – заговорил он. – Будем делить всю вашу землю. Кому вспаханная достанется, заплатит за пахоту…
– Мне тоже надел в прошлом году выделен. Весной дядя пахал, а теперь я сам буду, – перебил его неожиданно Кирилл Железнов.
Кондрат сурово взглянул на племянника и, злобно ощерившись, насмешливо кинул:
– На чем пахать-то будешь, дуралей? На свиньях, что ли? Так они чужие.
Кое-кто засмеялся.
– А это не твоя забота, – огрызнулся Кирилл. Пусть все слышат, что насмешки он и дяде не спустит… – А свиней пасти пошли нынче своего сына. Работы у вас немного, сноха прибавилась, вот и будешь обчеству пособник!
Кондрат, посеревший от гнева, двинулся с кулаками к племяннику, но ему загородил дорогу Карпов.
– Вот что, Кондрат Пахомыч! Родственные счеты дома сведете, а сход собрался дела решать, не драку смотреть, – сказал он.
Взглянув на него с ненавистью – Федор был на голову выше и в плечах пошире, – Кондрат отступил, хрипло крикнув племяннику:
– Смотри, сопляк, и к дому моему близко не подходи! Собак спущу!
– Не беспокойся, дядя, не приду – незачем, – издали ответил Кирилл.
Отплатив дяде за насмешку, он успокоился. Мать дома будет еще ругать… ничего!
– За то, что по-умному рассудил и без спора землю вертаешь, благодарим тебя, Петр Андреевич, – негромко промолвил Федор, повернувшись лицом к Мурашеву. Мужики притихли. – Только за что же платить-то, мне невдомек. Мы вроде не просили вас пахать нам целину, – он взглянул на мужиков. – Ведь вон ты платишь Мамеду и Сатубалты, работникам своим, так ведь ты с ними заране срядился…
В мертвой тишине раздался тенорок Егора Лаптева:
– Самовольно с земли сливки сняли, а теперь еще плати…
– И ты, Егор, на даровщинку захотел? – заревел Мурашев. – А что зиму мой хлеб ел, об этом забыл?
– Ты сам предложил – до нового урожая. Посею хлеб, осенью в срок отдам, – задиристо ответил Лаптев. Оттого ли, что стал он хозяином лошадным, от разговоров ли душевных с Карповым, но в последнее время Егор осмелел.
На сходе поднялся шум и крик. Богачи требовали платить за пахоту, а новоселы твердо стояли на своем: пахали – так и урожай богатый сняли, платить не за что.
Под конец, поняв, что новоселы с Федором верх взяли, Мурашев решил прикинуться согласным с ними, чтоб доброй славы не терять. Он уже взял себя в руки.
– И впрямь зря, мужики, спорим, – произнес он степенно. – Надо ж новым хозяевам помогать. Ты, Кондрат Пахомыч, не сердись на племянника. Со вспаханной-то землицей он, глядишь, справится. Эка, какой вымахал! Жениться пора, хозяйство свое обзаводить…
Большинство обрадовалось уступке. Наделы разделили мирно. Карпову, Лаптеву и Горовым досталась земля, вспаханная Мурашевым. Когда возвращались с полей, Петр Андреевич ласково говорил Карпову:
– Кабы знал, что мой труд тебе достанется, и не спорил бы с самого начала. Друг же ты мне…
Федор в ответ молча улыбнулся.
Но дома, в разговоре с сыновьями, Мурашев дал волю своему гневу.
– Ишь ты, поводырь нашелся! Я те покажу, как мужиков мутить! Подавишься ты моей пахотой! – грозился он по адресу Федора. – Недаром с деповскими в Петропавловске якшался. Говорили мне…
– Не стоит, батюшка, дружбы из-за пустяка терять. Приручить надо. Глядишь, и нам же пригодится. Мужик умный, – спокойно прервал его Павел.
Отец быстро взглянул на него. «Уж не Аксютка ли приворожила? – мелькнула догадка. – Красива, да гола, не подойдет». Задумавшись, он ничего не ответил Павлу. А дня через три неожиданно уехал в город, там в первую очередь забежал к уездному начальнику. Хитрый мужик успел подружиться с городским начальством, редко гостинца не подкидывал то одному, то другому нужному человеку, приезжая в город по своим торговым делам.
– Мне что пахота! – говорил он, попивая чай за столом начальника. – Я от этого не обедняю. Приди он ко мне сам, я не токмо бесплатно ему вспахал бы, семян дал бы, да и деньжонок, коль надо. Люблю я его: башковитый мужик, голова – ума палата. Одново боюсь: не съякшался ли он за зиму с бунтарями? Больно уж ловко мужиков-то всех захороводил. Сам бы, пожалуй, и не сумел так, вот что опасно-то! А вдруг да против царя-батюшки мужиков мутить начнет, против порядка? Да за это я родного сына не пожалею! – ударил себя в грудь Петр Андреевич, глядя преданными глазами на своего собеседника. – Карпов ведь у железнодорожника жил! Оно, может, и сам до всего додумался, больно умен, а все же опасаюсь. Вон что в Караганде-то прошлый год было. Работать ведь бросили. И кто? Киргизцы! А друг-то мой Федор Палыч и по-киргизски говорить научился…
– За проявленную преданность его величеству государю императору благодарю! При случае о том, уважаемый Петр Андреевич, кому следует, будет доложено. А этому умнику мы быстро дальнюю дорогу покажем, – заговорил, вставая из-за стола, Нехорошко.
Напоминание о карагандинской забастовке задело его: он выговор тогда получил. А тут еще в Родионовке, в той же стороне, неблагонадежная личность появилась. Кто знает, может, и со ссыльными встречался. В Петропавловске их много.
Разговор с Мурашевым его так напугал, что он был готов хоть сейчас же принять меры.
Мурашева такая развязка не устраивала. Во-первых, взять Федора сразу же после раздела – значит объявить всем, что он, Мурашев, доносчик. Все село его возненавидит, а Федора правдолюбцем сочтут. Во-вторых, Карпов оправдаться легко может, а вернется – самому Мурашеву из села бежать придется.
– Может, я, ваше благородие, из-за преданности и ошибся. «У страха глаза велики», – говорит народ. Понаблюдать еще надо. Если в чем замечу, я мигом вам сообщу, – вкрадчиво произнес он.
«И верно! – подумал Нехорошко. – Без улик взять – пожалуй, в конфузное положение попадешь. Мурашев за ним последит, в деревне трудно скрыть, кто чем дышит…»
После короткого раздумья он вновь присел к столу и заговорил поучающим тоном:
– Так ты, Петр Андреевич, с него глаз не спускай. Заведи себе толкового помощника среди его дружков, чтобы тот все его слова передавал. Сам-то он, если правда, что Карпов с политическими снюхался, своих дум тебе не скажет. Они ведь состоятельных хозяев не любят, к гольтепе льнут. Последи, не будет ли письма получать…
Поучение падало на благодатную почву.
…Когда девки расходились с посиделок, в вечер после отъезда Мурашева в город, Павел пошел провожать Аксюту Карпову.
– Тебе секрет должен сказать, – шепнул он ей.
Аксюта пошла, не противясь. Теперь, когда Таня вышла замуж, она считала себя невестой, и ухаживание богатого жениха ей льстило, хотя больше всех Аксюте нравился Николай Горов.
– Аксюта! Через год тебе семнадцать исполнится, я сватов пошлю, – взволнованно сказал парень, низко наклоняясь к лицу девушки и заглядывая в лучистые глаза. – Что ты мне ответишь?
– Ой, Паня! Рано говорить об этом. Какая я невеста? Маменька рассердится, еще за косу таскает, – засмеялась Аксюта.
Этот ответ Павла удовлетворил. Не отказывается – значит подрастет, его будет.
– Я вашу семью родной считаю, – серьезно продолжал он. – Пусть, кроме Федора Палыча, никто про наш разговор не знает. Ему одному скажи… – И Павел подробно пересказал ей беседу с отцом после сходки.
– Больно быстро он в город собрался, а незачем, товару еще много. Не наболтал бы еще что не следует, он ведь к начальству-то вхож. Обозлился отец, что не по его вышло, – говорил смущенно Павел.
Аксюта внимательно и испуганно слушала.
С каждой встречей любовь Павла к Аксюте крепла, и теперь он не мог и думать о женитьбе на другой. Что за ней капитала не дадут, это его мало беспокоило – сильнее любить будет, а капитал сам наживет. У них уже не одна тыщонка найдется, часто размышлял он.
Если Федора отец оговорит в чем, тогда прощай Аксюта! Об этом думал целый день Павел, прикидывая, как лучше помешать отцу. Поговорить самому с Карповым? Неловко! В конце концов он решил доверить все Аксюте, а заодно вперед выяснить, нет ли у нее кого на примете.
Когда Аксюта постучалась, дверь ей открыл отец. Она тут же, в сенях, передала ему слова Павла. Умолчала только о сватах.
– Ну что ж! От этого «святого человека» всего можно ждать, – в раздумье произнес Федор, выслушав дочь. – Сын, видно, не в отца пошел… А Павел тебе о сватах не говорил? – вдруг спросил он Аксюту.
Девушка почувствовала, как загорелось у нее лицо, но поняла, что надо сказать правду.
– Говорил, – шепотом проронила она.
– Тогда понятно! А тебе он очень нравится?
– Ой, что ты, тятя! Совсем нет! Занятно, что почет оказывает, – совсем смутившись, прошептала Аксюта.
– Тем лучше! Нам они не пара, дочка! Слыхала, как плачет Параська у богачей Коробченко? Дружбы с Павлом не теряй пока, только смотри, ничего не обещай! Говорить о том, что ты мне сейчас сказала, никому не нужно. Ни матери, ни сестре, ни подругам. Поняла, моя умница? – гладя дочь по голове, спросил Федор.
– Поняла, тятенька! – чуть слышно ответила Аксюта и нырнула под руку отца – в избу.
Глава седьмая
1
Разъездная торговля со степью в последнее время стала интересовать Савина больше, чем городская и ярмарочная.
Тридцать доверенных разослал он по степям. Некоторые из них не возвращались по пять-шесть месяцев, добирались до Каркаралинских степей и пригоняли потом огромные гурты скота в Петропавловск.
В торговой конторе Сидора Карповича, помимо управляющего Никиты Дорофеева, целый день легко носившегося по всем комнатам, несмотря на солидную комплекцию, учетом степных операций занимались еще десять человек. Сам хозяин, заезжавший ежедневно на два-три часа в контору, сразу же после традиционного чаепития, интересовался новостями, полученными от разъездных доверенных.
Сидор Карпович, подчиняясь в доме порядку, установленному женой, и отказавшись под ее влиянием от утренних заездов в купеческий трактир, устроил себе чайную в конторе.
Как только пара хозяйских рысаков останавливалась у крыльца, из помещения выскакивали служащие и, кланяясь в пояс, помогали хозяину выйти из коляски. Управляющий встречал купца на крыльце и провожал его до дверей кабинета.
В хозяйском кабинете стоял массивный темного дуба письменный стол, огромный, обтянутый добротной кожей диван, несколько глубоких кресел для важных гостей и десяток стульев для служащих и посетителей попроще.
Савин, войдя в кабинет, кричал:
– Митька, чаю!
Митька, молодой разбитной парень, появлялся в тот же миг с огромным подносом, заставленным графинчиками, тарелками с закуской, фарфоровыми чашками и большим медным чайником.
Смахнув воображаемую пыль белоснежной салфеткой, он расставлял прибор в центре письменного стола и подобострастно докладывал:
– Все готово-с! Пожалуйте-с, Сидор Карпыч!
Хозяин окидывал внимательным взором стол и, удовлетворенный, сбрасывал с плеч кафтан, который Митька схватывал на лету.
Расправив крученый поясок сверх длинной шелковой рубахи красного или голубого цвета – других он не признавал, – подкрутив пышные рыжеватые усы, Сидор Карпович усаживался в кресла, вольготно откидывался на спинку, выпивал серебряную стопочку и закусывал. Митька наливал чай и ставил чашку перед хозяином.
– Зови управляющего, – приказывал Савин, принимаясь за чай.
Начинался обычный прием.
Никита Семенович, стоявший наготове у дверей кабинета, немедленно являлся, держа в руках записную книжечку. Отвесив у порога почтительный поклон хозяину, приближался к столу, но никогда не садился, пока не услышит хозяйского:
– Садись, Никита! В ногах правды нет.
Бывали случаи, когда Савин приезжал рассерженный, – тогда Дорофееву приходилось стоять у стола два-три часа, но тон его не изменялся, делался еще почтительнее. Он подхватывал каждый намек хозяина, подсказывал верное решение, выдавая его за хозяйское…
Савин очень высоко ценил своего управляющего, и когда кто-нибудь из купцов говорил ему, что Дорофеев ворует, свой счет уже в банке открыл, он только похохатывал.
– А какой же умный человек, у денег стоя, не будет воровать? – говорил он. – Ворует, да не попадается. Значит, умен и для меня ума не жалеет.
На этот раз Сидор Карпович приехал в особенно хорошем настроении.
– Садись, Семеныч! Митька, налей ему стопку да балычка подвинь! – приказал он, как только управляющий показался в кабинете.
Когда его распоряжение было выполнено и Никита, чокнувшись с хозяином, выпил, Савин крикнул Митьке:
– Не мельтешись! – И по исчезновении Митьки весело спросил: – Ну как, обтяпал дельце?
– Все в порядке-с! Вот они, векселя-то, все скупил! – самодовольно ответил Никита Семенович, доставая из бокового кармана пачку векселей. – Уже опротестованы. Завтра торги. Оба заводика за бесценок получим-с!
– А Разгуляев не перебьет? – опасливо осведомился хозяин. – Он тоже на них метит.
– Все предусмотрено-с! Кого надо, жирно смазал, – уверенно ответил Никита.
– Добро! Сами будем забивать, и сало топить, и кожу выделывать, – засмеялся довольно Савин. – За забоем поставлю наблюдать аглицкого мастера. Поедут наши бараны в Лондон, а шкурки – в Америку. Эх, и развернем дело!.. От Сережки вести есть? – помолчав, поинтересовался он.
– Не больно ловок, – пожав плечами, сказал управляющий.
– Это ему не ручки у баб целовать, – насмешливо отозвался Сидор Карпович.
– Разгуляевские молодцы у него из-под носа отару баранов забрали…
– Олух! – загремел купец, стукнув кулаком по столу так, что чашки запрыгали и одна, покатившись со стола, с мелодичным звоном разлетелась вдребезги.
Между Савиным и Разгуляевым давно уже завязалась скрытая борьба за первенство в Петропавловске. Каждый старался подстроить другому какую-нибудь каверзу. Оба владели миллионами, и ни один не хотел уступить.
– Пошли туда Гучко за старшего, а этот пусть вертается. С него здесь больше толку будет, – распорядился Сидор Карпович.
Скрывая улыбку, Никита преувеличенно серьезно отметил хозяйский приказ в записной книжке. «Видно, Калечка без своего Сержа соскучилась», – подумал насмешливо. В кругу друзей он давно подсмеивался над слепотой хозяина.
– Ну, хватит! – поднялся Савин. – Надо еще в клуб съездить, посмотреть, как наши начальники в железку режутся, а вечером жена просила дома побыть. Скучает она, да еще никак подходящей горняшки не подберет…
Но уйти ему не удалось. Неожиданно открылась дверь, и в проеме показался высокий, толстый казах в синем суконном халате на лисьем меху, затянутом сверху ремнем с серебряной насечкой, высоких сапогах с бархатными отворотами и в лисьем малахае. Коричневое лицо его, попорченное оспой, было сурово и дышало уверенностью.
Это был знаменитый бай Джаманшалов, которому правительство дало две тысячи десятин земли в собственность. У него были сотни тысяч баранов, несчитанные табуны лошадей, и он разводил российский рогатый скот взамен мелкого казахского.
Савин, нахмуривший брови, когда открылась дверь, узнав его, приветливо улыбнулся и пошел навстречу.
После взаимных приветствий и добрых пожеланий гостя усадили в мягкое, глубокое кресло. Митька притащил новый чайник с горячим чаем, гору белого хлеба, масла, конфет, сахару.
– А может, господин Джаманшалов, пригубим по одной? – смеясь предложил хозяин, наливая в стаканы коньяк. – В гостях выпить греха нет…
После некоторого колебания гость выпил. Дорофеев сразу же после прихода Джаманшалова вышел. Савин шепнул ему: «Поторопи с бараниной да подарки приготовь побогаче».
– Как барашки твои, кунак, поживают? – начал беседу с гостем Сидор Карпович.
– Хорошо живут. Корм есть, вода есть, пастухов хватает, – засмеялся гость. Забористый коньяк начинал на него действовать. – Курдюк жирный, вот какой! – показал он руками величину курдюка.
Митька внес огромное блюдо с дымящейся жирной бараниной. Джаманшалов одобрительно поглядел на хозяина – казахский обычай знает – и не отказался выпить еще стаканчик коньяку. Вслед за Митькой спешил молодец с тазом, кувшином с водой, мыльницей и перекинутым через плечо расшитым полотенцем.
Хозяин и гость не спеша вымыли руки и принялись за баранину, беря руками огромные жирные куски.
– Люблю тебя! Ты умный, наш обычай знаешь. Приезжай ко мне в гости – кумыс пить, молодой жеребенка зарежем, – говорил опьяневший Джаманшалов. – Тебе баранов продам. Разгуляев – джок[1]1
Нет.
[Закрыть].
Когда с бараниной покончили, вошел Дорофеев, а за ним приказчик, несший отрезы парчи, сукна и бархата.
– Мне для тебя ничего не жаль. Твоим бабам подарки вези! – Савин ловко развернул ткани перед гостем.
Джаманшалов был несметно богат, но подарки очень любил. Прищелкивая от удовольствия языком, рассматривал он парчу, бархат…
– Приезжай в гости – лучшего скакуна тебе дарить буду, – обещал он Савину.
– Летом приеду, с женой приеду, – смеясь отвечал тот, похлопывая гостя по широкому плечу. Хотя пил купец не меньше казаха, но был совершенно трезв. – Давай напишем, сколько баранов продашь, – предложил он, оглядываясь на управляющего.
Тот сейчас же пристроился на конце стола, положил перед собой лист гербовой бумаги и приготовился писать.
– Сколько дашь сейчас?
– Много могу. Двадцать, тридцать тысяч могу сразу дать, – заносчиво ответил гость. Узкие глаза его на широком лице превратились в щелочки.
– Тридцать беру, – быстро сказал Савин.
Никита уже писал договор.
– Почем за штуку считать будем?
– Шесть рублей давай, кунак, хорошо будет…
Савин и Дорофеев громко рассмеялись. Такой цены нет! Хороший, жирный баран на базаре четыре-пять рублей стоит.
– Ты мои бараны смотрел? – рассердился Джаманшалов. – Старый баран дам. Курдюк большой. Купец Разгуляев пять рублей давал, я не согласился!
Начался длинный торг. Что бараны у Джаманшалова отборные, Сидор Карпович о том давно знал – его доверенные их не раз смотрели. Можно и по шесть дать, но почему бы не взять дешевле?
Гостя поили сладким, густым чаем, в который Митька незаметно подливал коньяк, умасливали похвалами, хозяин клялся в дружбе и доказывал, что ему Джаманшалов должен баранов уступить по пять рублей.
– Мы с тобой, знаешь, какие дела будем делать! Разгуляев что… Он скоро нам в спину глядеть будет, – говорил, близко наклоняясь к опьяневшему гостю, Савин.
Наконец сделка состоялась: Джаманшалов подписал запродажную и получил десять тысяч – задаток. Хитрый Дорофеев специально писал на гербовом листе, зная, что Джаманшалов договор из-за бумаги будет считать законом.
Савин предвкушал удовольствие видеть сердитое лицо Разгуляева, когда он сообщит в клубе о покупке баранов по пять рублей и о том, что Джаманшалов обязался впредь баранов продавать только ему, Савину. Гостя он проводил до скакунов, возле которых стояло пятеро жигитов – почетная охрана Джаманшалова.
2
В вишневом суконном платье, отделанном драгоценным венецианским кружевом, с высоко зачесанными в хитроумной прическе пышными золотистыми волосами, Калерия Владимировна сидела в гостиной со своими гостями. Собрался весь цвет петропавловского общества: полковник Шмендорф со своей сухопарой, некрасивой немкой Эмилией Карловной, полицмейстер с женой, толстой, краснощекой бабищей, перенявшей жеманные манеры хозяйки дома, директор мужской высше-начальной школы, начальница женской прогимназии, несколько купчих, благочинный и много других.
Савина первая в городе ввела прием по четвергам. Во время приема молоденькая горничная подавала гостям чай, торт, печенье. Это тоже было ее нововведением. Многим гостям не нравилось держать чашку в руках и пить не из блюдечка, но вслух об этом не говорили. Дворянка, первая богачка, задавала тон.
– Благая мысль пришла вам в голову, уважаемая Калерия Владимировна! – говорил, прихлебывая душистый чай из чашечки тончайшего фарфора, старый, плешивый директор. – Не должны мы забывать про сирых и голодных. Я уверен, что все дамы нашего города примут участие в вашем начинании…
– А как же! По крайней мере новые наряды покажут, – насмешливо пробасил полковник. Он любил похвастаться свободомыслием и всегда говорил наперекор, иронизирующим тоном.
– Ганс Вильгельмович любит поспорить на словах, а на деле первый помощник будет, – пропела начальница прогимназии, молодящаяся дама лет сорока. – Конечно, духовой оркестр вы нам предоставите?
– Не смею отказать прекрасному полу! – поклонился ей Шмендорф.
– Можно будет организовать киоски с шампанским… – начала хозяйка.
– А на закуску – поцелуи красавиц! Катеринки никто не пожалеет, – с замаслившимся взглядом перебил ее полицмейстер. – В первую очередь вам, Калерия Владимировна, придется шампанским торговать…
– Тогда наш почтенный Семен Данилович от киоска не отойдет – съязвил Шмендорф.
Все засмеялись, за исключением жены Разгуляева Секлетеи Наумовны и немки, наградившей супруга кислым взглядом.
– Мысль недурна! – поддержала полицмейстерша. – Красивых дам и барышень в городе много. Ради сирот можно пожертвовать и поцелуй.
– Надеемся, что почтеннейший хозяин дома будет щедр по обыкновению, – важно и внушительно произнес благочинный, до сих пор сидевший молча в углу дивана.
– Не отстанет от него и мой супруг, – с вызовом бросила Разгуляева, перестав шептаться со своей соседкой.
– Семен Данилович тоже столп веры, – столь же внушительно ответил ей благочинный.
Теперь в разговоре приняли участие все гости. Благотворительный бал, сбор от которого пойдет в пользу воспитанников сиротского дома, всех заинтересовал как очередное развлечение.
Выбрали организационный комитет, в который вошли все уважаемые дамы города. Распределили обязанности между гостями-мужчинами. Наметили число киосков и продавщиц – всех красивых городских дам. Полковник, кроме оркестра, обещал привезти на бал танцоров – офицеров полка. После бала решили сделать ужин для устроителей и почетных гостей.
– Обидно одно, – говорил, прощаясь с хозяйкой, городской голова, – лучшие люди города заботятся, чтобы помочь бедноте, а бунтари разные приезжают да их же кровососами называют.
– Ничего! С такими мы справимся, – бодро откликнулся полицмейстер, разговаривавший о чем-то с полковником. – Выловим всех…
– Плохо ловите! – сквозь зубы процедил Шмендорф.
– Никак квартиры не найдем, – прошептал полицмейстер. – Знаем, железнодорожники мутят, а кто именно и где собираются, пока не установлено. Но выследим…
3
– Знаешь, Алеша, нет у меня доверия к этому Вавилову, хоть и приехал он к нам с надежными явками, – глухо говорил Антоныч.
– Почему же?
– Дело не только в том, что он больно легко устроился на работе у богача Савина, – продолжал слесарь в тяжелом раздумье, поднимая голову. – От него ведь экономистом за версту пахнет и…
– Многие, Антоныч, сейчас стоят за борьбу с хозяевами, не с царем, и все же на стороне большевиков, а не меньшевиков, – перебил его Алексей, наливая водой эмалированный чайник. – Константин пользуется большим доверием городских рабочих, особенно на заводах своего хозяина.
– В этом и беда, Алеша! Во всяком случае, будь поосторожней, и чего он не знает, о том с ним не говори, – предупредил Антоныч многозначительно.
Алеша, сдвинувший кружок с плиты, собираясь поставить чайник, почти выронил его из рук и протяжно свистнул, глядя на друга. Неужели Антоныч подозревает Костю в худшем, чем политические ошибки? Не может быть!
Первый раз он усомнился в предположении своего руководителя.
«А может, Антоныч очень тоскует о семье? Давно писем нет от Тони…» Он пристально поглядел на старого слесаря. Тот опять низко наклонился над столом. «Антоныч ведь о своей боли никогда не скажет, других старается поддержать, – думал Алексей, поправляя чайник. – Мне-то ссылка не в ссылку. И в Питере самый близкий друг был Антоныч, и здесь я с ним…»
А Федулов, прищурив глаза, мысленно подытоживал свои впечатления, стараясь понять насколько основательно его недоверие к Вавилову. Константин приехал в Петропавловск полгода назад с явкой из омской организации и прямо пришел к ним на квартиру. Ему лет тридцать, а может и больше. Бледное интеллигентное лицо с непроницаемо ласковым выражением глаз, часто улыбающихся…
Когда Алеша сказал: «Вот и чай готов», он очнулся от своих дум, подошел к стенному шкафчику и, доставая хлеб, стаканы и сахарницу, спросил:
– Ты еще не прочитал книгу Ильича «Что делать?»
Алексей смутился. Он понял вопрос Антоныча как упрек за слишком легкое отношение к экономизму Вавилова. Заметив его смущение, Антоныч, не дожидаясь ответа, оделся и спокойно предложил:
– Пойдем, Алеша, пора!
…Подпольная социал-демократическая организация при Петропавловском железнодорожном депо за три года сильно выросла; в нее входили не только железнодорожники, но и рабочие городских предприятий, участники революционных кружков, и даже учительница из прогимназии Рая Бенцон, вовлеченная в организацию Вавиловым.
Вавилов предложил – для удобства работы, как он говорил, создать в городе вторую.
Ядро городской должны были составить товарищи, переброшенные из деповской. В комитет вошли: Вавилов, Потапов, токарь Семин и Степаныч. Сегодня в доме Мезина должно было состояться первое заседание комитета городской организации.
Когда Федулов и Шохин пришли, все были в сборе и уже приступили к обсуждению предстоящей работы. Вавилов, как обычно, чисто выбритый, представительный, посверкивая цыганистыми глазами, стоял в переднем углу. Увидя Антоныча и Алексея, он замолк на минуту, но когда они сели, уверенно продолжал:
– Я хочу сказать, товарищи, что линия нашего поведения, предложенная на последнем заседании Антонычем, будет насилием над городскими товарищами. Их интересует сегодняшний день, они хотят добиться улучшения своей личной жизни, им не нужно пока переворотов, свержения царя…
«Ого! Нападение открыто, – подумал Федулов, наблюдая за Вавиловым из дальнего угла, где он присел рядом с хозяином дома. – Это что-то новое».
Вавилов так же поглядывал в его сторону и явно нервничал: сказав еще несколько фраз, он смолк, скомкав конец выступления. Все повернулись к Федулову, по-видимому считая, что отвечать должен сам Антоныч.
– Ильич говорит, – не вставая, заговорил Федулов, – что мы должны помнить, что борьба за отдельные требования, отвоевывание отдельных уступок – это только мелкие стычки с неприятелем, это небольшие схватки на форпостах, а решительная схватка впереди. По-твоему же, Костя, получается: борьба за улучшение личных условий – вся наша задача…
– Мои слова не расходятся с тем, что сказал Ильич: решительная схватка впереди, а не сейчас, не в настоящее время! – перебил его раздраженно Вавилов.
Алексею, после разговора с Антонычем пристально наблюдавшему за Вавиловым, показалось, что тот взглянул на слесаря с ненавистью.
– Ты забыл, что Ильич считает ближайшей задачей разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также и азиатской реакции, – не повышая голоса, ответил Федулов. – Наша задача, как видите, не в том, чтобы тащиться в хвосте самых отсталых рабочих…
– Ты, Антоныч, стреляешь цитатами из статей Ильича, а сам их толком не понимаешь, – язвительным тоном опять прервал Вавилов, тонкой кистью белой руки проведя по щекам, будто поправляя бороду.
У Антоныча внезапно расширились глаза, но он тотчас же прищурил их и о чем-то задумался.
– Слова «ближайшая задача», – продолжал напористо и свысока Вавилов, – надо понимать в историческом аспекте. Это не значит, что задача наступила уже сегодня…
– Что это за штука «аспект» и с чем ее едят, не знаю, – неожиданно заговорил Мезин, – только, по-моему, задачу-то нам надо решать, а не будущим людям. Всем сил не стало жить…
Вавилов молча смотрел на непредвиденного оппонента, а Потапов и Алексей громко рассмеялись.
– Так его, Степаныч, крой по-рабочему! Если все, как он, рассуждать будут, так богачи с нашей шеи никогда не слезут. Мы рабочих к драке с царем должны готовить, а не внушать им, что царь не мешает! Что ни говори, настоящий ты экономист, Костя! – сказал Потапов тоном нескрываемого презрения.
Этот белоручка ему сразу не понравился. «Ишь руки-то как выхолил – прямо барские…»
Бледное лицо Вавилова побагровело, он заговорил, заикаясь от негодования:
– Я не знаю, зачем мы собрались – о деле договориться или оскорблять друг друга. Если я хочу в первую очередь ставить вопрос об улучшении жизни как предпосылке…
Антоныч не вмешивался в спор. Мучительно напрягая память, он старался понять, почему белизна руки Вавилова и жест, каким тот словно погладил несуществующую бородку, так обеспокоил его. И вдруг вспомнил. Видел он эту самую руку три года назад, в доме Федота Мухина, на встрече Нового года, у пропагандиста Константина, приехавшего из Омска. Значит, тот, с бородкой, был Вавилов, пытавшийся изобразить этакого рубаху-парня, рабочего? У него и тогда мелькнуло удивление, но он не придал этому значения. «Для чего понадобилось Константину скрывать нашу первую встречу?» Потом вспомнил, как он неоднократно пытался вызвать Вавилова на откровенный разговор, спрашивая его, откуда и почему прибыл в Омск – ведь не ссыльный, – но Вавилов ловко увиливал от ответа и переводил разговор на другое. Подозрения Антоныча росли.
«Он хорошо, с огоньком, выступает на собраниях, зовет себя „искровцем“, не раз пришлось останавливать его за слишком левые выступления, – напомнил себе Антоныч. Но сразу мелькнула мысль: – Сегодня Вавилов ударился без удержу вправо». Слесарь заколебался. Провокатор не стал бы так говорить. «Во всяком случае, к нему надо внимательно присматриваться и быть настороже», – решил он и взглянул вновь на Вавилова. Заметив его побагровевшее лицо, встал.
– Не сердись, Костя, – примирительно промолвил он, – ты не прав. Вспомни! Владимир Ильич говорит, что если ограничивать задачи экономической борьбой с хозяевами и правительством, то это значит обрекать рабочих на вечное рабство. Возьмем условия у нас. Как ты будешь улучшать жизнь наших городских рабочих, если в трущобах тысячи голодных ютятся? Хозяева только свистнут, а они бегут к ним, готовые гнуть спину за нищенскую плату от темна дотемна. А кто создает такие условия? Царизм! Гонят сюда крестьян, превращают в бездомных, создают избыток рабочей силы для таких, как твой хозяин…
