Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
Глава двадцать четвертая
1
– И вовсе я плачу не о том, что наши мужья где-то в Вологде, Полюшка, – стараясь сдержать слезы, говорила Катерина Потапова Мухиной. – Обидно мне, что какая-то сволочь крутится меж нас… выходит, даром мы мучаемся с детьми, а те там страдают понапрасну… – Катерина дала волю слезам. – Ты б только посмотрела вчера… Позор-то какой на нашу голову! – вырвалось у ней бессвязно.
Со дня ареста мужа Катя прятала от всех свою тоску о нем, билась как рыба об лед, непосильно тяжелым трудом зарабатывая кусок хлеба для себя и детей, даже помогала подруге и никому, никогда не показывала, как ей тяжело: приучила себя сдерживаться, улыбаться, когда хотелось плакать, причитать по-женски. А сейчас накопленные за годы слезы вырвались на свободу и, будто осенний дождь, лились не переставая.
Пелагея, испуганная, обняла подругу и тихо шептала:
– Катеринушка, Катенька! Да скажи ж: что такое случилось, кака новая беда свалилась на наши головы? Ребятишки ведь скоро придут, глянь, солнце-то куда закатилось… – От испуга она даже плакать не могла. Не видала ведь еще Катю такой.
Напоминание о детях сразу подействовало. Катерина, всхлипнув в последний раз, глубоко, прерывисто вздохнула и, потянув со стола полотенце, вытерла заплаканное лицо. И то! Чего она так распустилась? «Подпольщица! С врагами борются не слезами», – мысленно укорила она себя. Ей не хотелось сознаться в том, что вчерашнее было лишь последней каплей.
Взглянув в висевшее над столом маленькое зеркальце, Катя покачала головой. Эк ведь исплакалась! Сашутка сразу заметит.
Она ушла за занавеску в угол. Зазвенел рукомойник. Через несколько минут Катя с натертым докрасна лицом села возле подруги.
– Сорвали забастовку. Ведь в депо чуть не все новенькие, сама знаешь, вот и попались на провокацию. «Мы за омских бастуем, а они на работу стали!» – кричали, толкая пикетчиков, – заговорила она почти спокойно. – Вечерком я бегала к Максиму узнать, в чем дело. Слух кто-то пустил, что купцы Столыпину телеграмму послали и будут всех, кто не выйдет на работу, как наших, ссылать, а омские-де уж работают…
Катерина смолкла, сурово сдвинув брови. Молчала и Пелагея, подавленная, растерянная.
С помощью Катерины Мухина постепенно поняла, за что угнали Григория и ее Федота в ссылку, и для нее надежда на возвращение мужа связалась с победой рабочих. «А рабочие вон все отступают. Когда ж вернутся наши-то?» – думала Пелагея с тоской, теребя дрожащими пальцами бахрому скатерти.
Слухи, сорвавшие забастовку, были пущены Вавиловым, но так умело, что об этом партийная организация узнать не могла.
После встречи с Плюхиным провокатор явился к Мезину. Он со слезами каялся в ошибках, в том, что испугался не за себя, а за рабочих, и старый казак поверил, свел его с Максимом. Только про Антоныча и про подпольную работу вне Петропавловска ничего не сказал Мезин, помня наказ Федулова. С той поры Константин из кожи лез, чтобы показать, какой он настоящий большевик.
На собрании деповчан, когда представитель Омского комитета призывал петропавловцев провести забастовку солидарности, Вавилов выступил со страстным призывом поддержать омских товарищей. Максим, слушая его, пришел к окончательному выводу, что подозрения Антоныча неосновательны. Но забастовка должна была начаться со следующего дня, а уж вечером о ней знали помощник начальника управления жандармов Плюхин и купец Савин.
Еще до официального сообщения железнодорожной администрации о забастовке Савин созвал членов биржевого комитета, и была послана телеграмма купечества Столыпину.
Министр внутренних дел проявил на этот раз большую оперативность – на второй же день пришел ответ, с выговором генерал-губернатору края.
«…Если бы вы хотели навести порядок, то могли бы это сделать беспрепятственно. Военное положение в Степном крае не отменено», – телеграфировал Столыпин губернатору.
Вавилов со своей стороны решил принять меры к ликвидации забастовки. За последнее время ему удалось подружиться с Александром Белоконь, членом комитета. Через него он и решил действовать – ведь кадры железнодорожников уже были не те, что раньше.
Поздно вечером Вавилов пробрался незаметно на квартиру к Белоконю.
– Саша, друг! Что делать? Пойти к Максиму – опять еще в меньшевики попаду! – говорил он взволнованно. – Душа болит у меня за рабочих. Ведь купчины наши телеграмму Столыпину послали, и ответ получен. Распояшется теперь реакция. Последние старые кадры потеряем. Может, омские уже стали на работу, ничего ведь не известно. Вся гроза на нас упадет…
Белоконь и раньше был паникером и легко поддавался меньшевистскому влиянию. Слова Вавилова быстро вывели его из равновесия.
– Ружин за старые кадры душой не болеет, – говорил он, расхаживая по комнате. – Вишь, омичи прекратили забастовку, а наши бастуй! Сейчас же своих ребят соберу. Пойдем завтра по квартирам, разъясним…
– Только обо мне не поминай, – горько усмехаясь, попросил Константин. – И так меня задергали совсем.
– Будь покоен, не подведу. Мы с тобой не гастролеры. На таких, как мы, подполье держится, – ответил Белоконь.
С прежними предосторожностями, ни с кем не встретившись, Вавилов вернулся домой.
Белоконь выполнил обещание. Не поставив ни о чем в известность комитет, он и его товарищи на следующий день пошли по квартирам железнодорожников, агитируя за прекращение забастовки. «Омичи стали уже на работу», – говорили они. Забастовка сорвалась.
Губернатор края действительно лично пожаловал в Петропавловск, и со дня его прибытия начались аресты среди железнодорожников. Военное положение использовали полностью.
Боясь, что его роль в срыве забастовки может быть разоблачена, Вавилов позаботился, чтобы одним из первых был арестован Белоконь, и через неделю Александра вместе с тринадцатью слесарями уже повезли в Вологду. После этого Константин спокойно возмущался тем, что кто-то спровоцировал срыв забастовки.
– Все равно репрессии на нас сыплются как из рога изобилия, – говорил он Ружину. – Если бы не провокация, то по крайней мере мы добились бы результата, а то и в глазах омских товарищей себя позором покрыли. Они своей цели достигли – всех уволенных приняли на работу. Кто-то связался, Максим, с охранкой, надо выявить его во что бы то ни стало…
Нет ничего тяжелее, как знать, что один из товарищей волк в овечьей шкуре. Комитетчики ходили хмурые. Возникшее подозрение мучило каждого. И, кроме того, из рядов организации одного за другим выхватывали сильнейших товарищей. Ружин, издерганный вконец, писал в Омский партийный комитет отчаянные письма, требуя помощи. Его мучило еще и то, что в последнее время за ним постоянно тянулись «хвосты». Меняя каждую ночь место ночлега, Максим все же не был убежден, что его не выследили.
Плюхин считал, что с руководителем подпольщиков будет покончено днями. При встрече с Вавиловым он сказал:
– Теперь нужно забрать без шума этого Ружина, и настанет покой.
«Верба» усмехнулся. Это не так легко. Всех квартир Максима он не знает. Сегодня вот назначена встреча у Мезина, но Степаныча Константин твердо решил не выдавать: если все же придет революция, Мезин будет живой свидетель его, Вавилова, революционной деятельности. Все надо предвидеть…
Пряча пачку кредиток, провокатор заверил шефа, что Ружина обязательно выследят.
2
Чтобы достойно почтить высокого гостя, Савины устроили у себя бал, с ужином после танцев. Съезд начался после девяти часов вечера. Калерия, сверкая бриллиантами, встречала гостей у входа в гостиную.
Первым, на правах друга дома, явился Виктор Михайлович Коломейцев.
– Вы чудное видение, – говорил он, целуя ручки хозяйки. – Наш гость будет ослеплен.
Калерия Владимировна подарила его ласковой улыбкой и незаметным движением спустила узкую бретельку платья – пусть ничто не скрывает ее точеных плеч.
Полковник Шмендорф вошел, как всегда, военной походкой впереди супруги. Окинув критическим взглядом воздушный наряд хозяйки и чуть дольше задержав его на бриллиантовом ожерелье, он небрежно поцеловал кончики тонких пальцев, сказав:
– Сегодня вы Афродита, выступающая из пены морской. Можно пожалеть, что пена слишком высоко захлестнула вас.
Хозяйка засмеялась и пошла приветствовать Эмилию Карловну и других гостей, беспрерывно появляющихся на пороге гостиной.
Молодые супруги Сонины приехали незадолго перед прибытием генерал-губернатора. Серж, ставший теперь Сергеем Ефремовичем, старался добросовестно выполнять обещание, данное родителям Даши перед свадьбой.
Одевался он по-прежнему изысканно, но уже, как подобает серьезному человеку, наследнику разгуляевских миллионов, говорил солидно, тоном подчеркивая значительность сказанного. Под руководством тестя Серж изучал торговое дело и кое в чем проявлял способности. С Дашей всегда был ласков, учил ее светским манерам, сам заказывал ей наряды.
Целуя руку своей бывшей любовницы, он окинул рассеянным взором ее туалет и украдкой сравнил обеих женщин.
«Даша, конечно, не так эффектна, как Савина, но очень мила», – подумал он.
Молодая мать в своем простого покроя платье из ярко-синего шелка, выгодно оттенявшего темно-русые волосы и румянец на смуглых щеках, выглядела стройной и юной. Она скромно улыбалась на комплименты хозяйки. Муж подал ей руку и повел в глубину зала.
– Чудесная пара! – говорила Калерия Владимировна гостям. – В наш прозаический, денежный век – и такая романтика! За одно то, что Семен Данилович благосклонно отнесся к любви этих детей, он достоин всяческого уважения…
…Не удалось Сидору Карповичу посмеяться над Разгуляевым, навязав ему Сержа в зятья. Семен Данилович заставил Савина самого приехать сватом, угрожая открыть его подлость, причем пригласил к себе перед этим всех важных купцов города.
– Что ж, Сидор Карпович! Я своей дочери не враг. Была бы настоящая любовь, я за деньгами не гонюсь. Парень сирота, у тебя в доме воспитывался, худому ты, поди, не научил. Будет Сергей мне за сына, раз они с Дашей полюбили друг друга, – ответил он Савину на сватовство и вместе с женой торжественно благословил молодую пару.
– Преждевременно роды произошли, – объяснял всем солидный врач, – оттого, что Даша оступилась.
– Молоденькая, беречься еще не научилась, – сочувственно вздыхали купчихи. – Хорошо, что сынок-то выжил. В вате, говорят, месяц держали. А уж Секлетея Наумовна на внука не нарадуется…
Кроме доктора, которого опасаться было нечего, правду знали только супруги Савины, но им и заикнуться о ней было нельзя: тогда неприглядная роль Савина в этом деле стала бы всем известна.
Неожиданное замужество Даши не опозорило отца, а, наоборот, даже возвысило в общественном мнении. Разгуляев это скоро понял и окончательно помирился с дочерью и зятем…
…Супруги Разгуляевы подошли к Калерии Владимировне при ее лестных словах о Семене Даниловиче. Хозяйка расцеловалась со «свахой».
– Все цветешь, сватья! Косы-то еще золотистей стали, – благодушно проговорил Семен Данилович и пошел к группе купцов.
Секлетея Максимовна заговорила о чем-то с купчихой Черемухиной. В эту минуту швейцар громко провозгласил:
– Возок его превосходительства!
Савин, а за ним Шмендорф, Плюхин и другие мужчины кинулись через приемную на крыльцо. Калерия Владимировна осталась у дверей гостиной. Серж подвел к ней Дашу и тоже вышел в переднюю.
Генерал-губернатор, маленький и толстенький, сияя регалиями и лысиной, быстрой походкой вошел в гостиную.
– Меня встречают Венера и Психея вместе, – бросив мимолетный взгляд на Сонину, грассируя, сказал он, наклоняясь к руке хозяйки.
Калерия Владимировна представила ему Дашу и, поискав глазами, подозвала Сержа.
– А вот и Амур, для которого год назад раскрылась душа сей юной Психеи, – в тон гостю произнесла она, улыбаясь, и познакомила Сержа с губернатором.
Скоро губернатору рассказали историю любви молодых супругов Сониных, именуемую в петропавловском обществе романтической. Знал губернатор и решение купца Разгуляева.
– Похвально, похвально, что среди уважаемого купечества есть люди со столь чуткими сердцами, – одобрил он и выразил желание познакомиться с родителями Даши.
Когда Семен Данилович после беседы с высокопоставленным гостем проходил мимо Савина, он не удержался от насмешливого взгляда. Сидор Карпович ответил дружеской улыбкой, думая: «На этот раз просчитался и невзначай осчастливил Данилыча».
Сергей с нежностью следил за успехами жены, совсем не обращая внимания на хозяйку. Это задело Калерию Владимировну, ей вновь захотелось видеть его, теперь миллионера, у своих ног.
«Этой благонравной супружеской любви надолго вряд ли хватит у Сержа», – подумала она насмешливо.
Когда генерал-губернатор на первый танец пригласил Дашу, говоря, что следует оказать честь местным Ромео и Джульетте, Калерия Владимировна с удовольствием подала руку Сергею, голубые глаза ее блеснули призывом и обещанием.
Но Сонин держал себя любезно-холодно и, отведя даму на место, немедленно подошел к жене. На лице Савиной мелькнула досада, сразу же скрытая очаровательной улыбкой.
«Ого! Калечка, кажется, понесла поражение, – подумал Сидор Карпович, издали незаметно наблюдавший за женой. – Теперь она пойдет в атаку на Дашино счастье. А ведь Сергей-то вовсе не дурак, живо приспособился к обстоятельствам», – Савин почувствовал уважение к разгуляевскому зятю.
За ужин сели часа в два, и не все, а только наиболее уважаемые гости. Крепкие вина скоро развязали языки, исчезло смущение перед важным гостем. Начался оживленный разговор о последних событиях в городе.
– Господа! Я хочу предложить тост за здоровье его высокопревосходительства генерал-губернатора огромного Степного края, – поднимаясь с бокалом в руках, сказал хозяин дома.
Все смолкли. Изощряясь в тонкой лести, Савин превозносил прозорливость своего гостя, не отступившего перед крайними мерами, чтобы унять бунтовщиков и тем самым создать условия для процветания и благоденствия всех благомыслящих людей города. Закончил он свой тост возгласом «ура». Гости подхватили.
Когда бокалы были выпиты и водворилось спокойствие, губернатор важно изрек:
– Я надеюсь, господа, что на этот раз бунтовщики окончательно усмирены, не будут мешать процветанию торговли и промышленности в городе и крае…
Ужин длился почти до утра. Губернатор оценил по достоинству любезность хозяев и качество вин.
3
Жестокие репрессии не испугали железнодорожников, а озлобили, вызвали страстное желание усилить борьбу. Получилось обратное тому, на что рассчитывал губернатор, уже отбывший в Омск.
Еще с середины прошлого года в Петропавловске существовала боевая дружина, в которой состояли рабочие, главным образом из депо. После репрессий количество членов дружины удвоилось за счет городских рабочих и учащейся молодежи. Не хватало оружия.
– Будем у нас делать бомбы, – предложил литейщик Котлицын.
Он сам отливал корпуса, а токарь Рогожин точил крышки. Заряжали самодельные бомбы слесари, они же выносили и готовые из депо – в корзиночках для продуктов. Наладившееся было производство сорвалось из-за непредвиденного несчастного случая. У одного из слесарей бомба нечаянно взорвалась в инструментальном ящике. Особых последствий это не имело. Пока администрация вызвала полицию, рабочие уничтожили все следы, но обыски продолжались еще долго, и от производства бомб в депо пришлось отказаться.
– Мы этих дурней отучим лазить по ящикам, – сказал Котлицын. – Приносите, ребята, картошку покрупнее. Испечь можно у литейщиков, будут им горячие бомбы.
Рабочие долго хохотали над затеей и действительно не раз ловили полицейских на такой немудрый трюк.
Положив горячую картошку в инструментальный ящик, хозяин громко кричал:
– Ой, никак бомба!
Полицейский, дежуривший у входа, кидался на крик, не разобравшись, хватал горячую картошку и тут же ронял ее на пол. Рабочие, изображая крайнюю степень испуга, кидались к выходу с криком:
– Сейчас взорвется!
После нескольких таких комедий посты сняли. Но против дальнейшего производства бомб в депо решительно возражал Ружин. Как раз в это время рабочие выследили провокатора, подсунутого с вновь принятыми на место высланных.
Рябой, нескладный парень, видно, еще не имел опыта и уже на второй день в темном уголке принялся нашептывать полицейскому. Его выжили немедленно: накинув мешок на голову, вывезли на тачке и выкинули в помойку, как Никулыча. Больше он в депо не явился.
– Поймите, товарищи, этого дурака, может быть, нарочно послали на провал, чтобы вы больше не опасались, а настоящий провокатор, возможно, остался в каком-нибудь цехе, – говорил Максим на заседании комитета, когда Котлицын предложил снова делать бомбы. – Надо беречь кадры, чтобы не ослаблять революционную работу, это сейчас главное.
С ним согласились. Решили другое: возобновить в Кривозерном печатание прокламаций и листовок, там есть свои люди – высланные слесари.
– Революционное движение временно пошло на спад. Но здесь, в нашей глуши… Как бы вам объяснить… – Ружин помолчал, задумавшись. – Вот, скажем, так: когда на море бушует буря, – заговорил он медленно, словно подыскивая слова, – то всегда затихает сначала в центре шторма, а по краям еще долго колышутся мелкие волны. Так и у нас еще ощущаются отзвуки революционного подъема, как запоздалое волнение в отдаленных краях моря. Понимаете?
Котлицын утвердительно кивнул.
– Число сочувствующих нам растет, и мы должны это использовать, чтобы ко времени нового подъема не отстать, вовремя включиться, – продолжал уже уверенно Ружин. – Нужно расширять разъяснительную работу и в первую очередь найти дорогу к солдатам Петропавловского гарнизона – ведь целый полк! В Тюмени вон, сообщает Хатиз, среди солдат пропаганда поставлена хорошо…
Недели через две из села привезли в мешках с картошкой первые листовки, отпечатанные на гектографе. «Картошку» купили Потапова с Мухиной, а распространяли и реалисты и гимназистки.
Среди листовок была одна, содержащая обращение к солдатам:
«Товарищи солдаты! Царь и его правительство, издав амнистию, обманули народ и вас. В этой амнистии говорилось, что они дали свободу слова, печати и т. д. Где эти обещания? За что вы воевали на фронтах, оставили своих братьев убитыми, искалеченными? Тысячи вдов, сирот – вот вам результат войны, „свободы“.
Не забывайте прошлое, товарищи солдаты, будьте наготове, крепко держите в руках винтовки и больше не доверяйте царю, генералам, офицерам.
Скоро наступит время – и сам народ пойдет вместе с вами в бой против всех обманщиков, царя и его правительства.
Подпольный комитет РСДРП(б)»
Распространить листовки среди солдат Петропавловского гарнизона взял на себя брат Хатиза – Карим.
– У меня там есть дружок, – пояснил он Ружину. – Серьезный паренек давно зарекомендовал себя дисциплинированностью и ловкостью.
Этой зимой самым тяжелым ударом для подпольщиков явилось убийство члена партии учительницы Раисы Бенцон.
Среди учителей города прогрессивно настроенных было немало. Многие из них сочувственно относились к революционерам и даже оказывали помощь в виде предоставления квартиры или хранения литературы, запрещенной цензурой. Но Рая первая вступила в подпольную революционную организацию. Ввел ее Вавилов, с которым она вначале очень дружила, но после разгрома меньшевиков Ястребовым Рая выступила на собрании и заявила открыто, что отныне она большевичка. Дружба ее с Константином порвалась.
Убийство было совершено уже перед самой весной. Труп девушки обнаружили утром в железнодорожном рабочем поселке. Негодяи удушили Раю, по-видимому подкравшись сзади и накинув веревку на шею.
Всем было понятно, от чьих рук погибла Рая, да черносотенцы и не скрывали, что это дело их рук.
– Пусть еще какая сунется в большаки! – умышленно коверкая слово «большевики», говорили они. – Веревок для всех хватит…
Но по распоряжению Плюхина полиция два месяца таскала на допрос жителей поселка, железнодорожников, якобы разыскивая убийц молодой учительницы.
Постепенно суживался круг возле Максима Ружина. Ему уже нельзя было совсем показываться в районе станции. Один раз чуть не захватили и в подгорной квартире. Об аресте предупредил один из городовых. Он подошел на базаре к Мезину и, не глядя на него, прошептал:
– Сегодня вечером придем с обыском на Канатную, восемь. – И, не оглядываясь, ушел.
Степаныч сначала остолбенел: полицейский предупреждает об аресте! Но, опомнившись, немедленно послал за «сапожником» – так числился Ружин на Канатной.
– Что ж это делается? – говорил казак удивленно Максиму, когда тот вместе с посланным пришел к нему. – Городовой революционеров предупреждает…
– Это значит, что революционная правда приводит к нам самых неожиданных людей. Потом – среди городовых есть и такие, которых загнала нужда, – ответил Максим. – Ты вот скажи, где же мне ночевать. У тебя не сцапают? Ведь неспроста подошел к тебе, – видно, поговаривают…
– Ночуй здесь! Коль что, через забор к соседям переправим. Там тоже свой человек живет. Может, еще и сбрехал тот…
Но городовой не обманул. Ночью в доме номер восемь перевернули все сверху донизу, но безрезультатно.
– Надо уезжать тебе, Максим! Больно пристально охотятся за тобой, – сказал утром Степаныч Ружину.
– Вот прибудет смена, тогда уеду, – ответил Ружин.
И сменщик явился. Встретились они у Мезина.
– Да неужто ты у нас теперь будешь? – радостно стиснув руку приезжего, спрашивал Степаныч. – Где ж ты был?
– Тсс! Где был, теперь там меня нет, и, надеюсь, не скоро буду, – ответил, прищурив большие серые глаза, приезжий. – Зови меня Валерьяном Касаткиным, Степаныч. До этого ты меня никогда не видел. Понимаешь? – Взмахнув гривой пышных волос, Касаткин звучно рассмеялся.
Мезин покачал головой. «Ведь говорили, что его сослали в Каинск. Ну, теперь работа пойдет, – думал он. – Максим, конечно, неплохой руководитель, а все же с „нашим товарищем“ ему не сравняться».
Дня через три Ружин уехал в Омск.
4
Полуденное солнце яркими лучами заливало зеленую лужайку, окаймленную с двух сторон кустиками красного ракитника. Среди густой травы виднелись светлые и темные головы, в стороне поблескивали белым металлом альты, тромбоны, кларнеты.
Музыканты духового оркестра железнодорожников, пользуясь воскресным днем, решили провести сыгровку на открытом воздухе, убить двух зайцев – и отдохнуть и порепетировать.
Оркестр второй год выступал в городском саду, на концертах любителей, в купеческом клубе и пользовался большой известностью в городе.
Была и еще одна причина у молодых музыкантов уйти со своими трубами к озеру Пестрому.
Все они работали в депо, состояли в боевой дружине и посещали революционный кружок, руководимый Касаткиным, – ребята знали его только как студента Валериана. В последнее время среди музыкантов началось недовольство. «Почему нам не поручают никаких революционных заданий? – ворчали они на своего дирижера Володю. – Товарищи борются, а мы песенки играем. А еще дружинники!» Сегодня им руководитель кружка обещал дать задание.
Валериан лежал вместе со всеми на траве и, приподнявшись на локтях, смеющимися глазами смотрел на негодующего Володю: тот, горячась, размахивал руками, словно дирижируя оркестром. Остальные музыканты молча наблюдали за ними.
– А вот и неправильно, Володя! – сказал студент, когда раскрасневшийся дирижер смолк. – Играя в оркестре, можно проводить большую революционную работу в массах, большую, чем это возможно сейчас другими средствами. Надо только получше соображать…
Володя пристально поглядел на него: не шутит ли Валериан? Подумал и обиженно упрекнул:
– А если можно, то чего давно не сказал? Говори, как….
– Считал, что сами догадаетесь, – перебил Валериан, взглянув на придвинувшихся к ним музыкантов. – Вы попурри играете?
– Играем. И что же? – насупившись, бросил Володя.
– А что будет, если, выступая на сцене, вы в попурри вставите такой кусочек… – Валериан легко, пружинисто приподнялся, откинул голову назад и молодым, неокрепшим баском запел:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
Молодые рабочие, вскочившие одновременно с ним, начали подтягивать. Володя, сидя на траве, озабоченно морщил лоб, что-то обдумывая.
– Мы в попурри вставим отрывки революционных песен. Это тоже будет революционная работа? – привставая, спросил он. – Так?
– Так, Володечка, так, мой друг! – весело закричал Валериан, обрывая пение.
Он шутя толкнул дирижера. Тот не остался в долгу. В их борьбу включились и остальные.
– Мала куча! – шумели они.
Володя вырвался пунцовый, с растрепанными волосами.
– Хватит баловаться! Берите инструменты, будем репетировать, – строго предложил он. – Сегодня исполним со сцены обычный репертуар и вставим кусочек.
– Увидите, с каким успехом пройдет ваше выступление, – ободрил Валериан, прощаясь, и быстрыми шагами пошел к виднеющимся домикам железнодорожного поселка.
…Вечером в саду шло гулянье. Оркестр играл на маленькой открытой сцене в виде раковины, охваченной сверху полукуполом.
Сначала он исполнял марши, танцевальную музыку, потом заиграл попурри. Публика со всех аллей стала подтягиваться к голубой раковине. Неожиданно на переходе от одной мелодии к другой прозвучало несколько тактов «Марсельезы», но сейчас же снова полилась народная песня.
Теперь к оркестру бежали все. Скоро перед маленькой сценой стояло несколько сот человек.
После перехода оркестр исполнил отрывок из «Марсельезы» и оборвал игру.
Раздались аплодисменты, крики: «Браво! Бис!..» К сцене спешил, пробираясь через толпу, пристав, но его, будто невзначай, отталкивали все дальше и дальше, а со сцены уже неслись звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Пристав, махнув рукой, пошел к «горке», в которой помещался кабачок…
Шестого июня газета «Степная жизнь» напечатала статью, полную сарказма по адресу царского правительства, разогнавшего третьего июня Государственную думу и арестовавшего всю социалистическую фракцию, в том числе и представителя Акмолинской области.
«Что скажут теперь господа октябристы, утверждавшие, что Россия по мановению царя стала страной свободы, приравнивавшие думу к палатам парламента? Где же сословное управление, когда единственный представитель нашей области, защитник наших интересов, по воле царского правительства сидит за тюремной решеткой?» – грозно спрашивал неизвестный автор.
Плюхин помчался в редакцию, собираясь немедленно конфисковать крамольный номер, но весь тираж уже разошелся. Газету закрыли в тот же день.
Статью о третьеиюньском перевороте читали все. Не только рабочие, но и либерально настроенная интеллигенция и часть купечества, из мелких, горячо возмущались тем, что царь сам нарушил свое слово и арестовал депутатов.
Калерия Владимировна Савина язвительно сказала своему поклоннику, октябристу Коломейцеву:
– Надеюсь, Виктор Михайлович, вы не будете возражать против того, что от октябрьского манифеста сейчас и следа не осталось?
Коломейцев молча потупился и беспомощно развел руками, предоставляя каждому понимать этот жест по-своему: директору реального училища нельзя рисковать, играя в либерализм, у него нет савинских миллионов.
…К монастырскому кладбищу рабочие со станции и городских предприятий начали стекаться сразу же после гудка. Члены комитета подпольной организации, подходя по одному, собрались, когда было не менее тысячи человек.
Валериан Касаткин пришел вместе со Степанычем. Они подошли к группе, в которой стоял Вавилов. Взглянув на Касаткина, тот с огромным трудом скрыл свое изумление.
«Опять Ястребов! Да ведь его же сослали в Каинск, – думал он. – Бежал, значит, и скрывается в Петропавловске. У кого же он ночует? Вот бы кого прихлопнуть! Но как выследить?»
После долгого размышления провокатор решил не показывать виду, что узнал в студенте мастерового Ястребова, если он сам не признает его, Вавилова. Потом можно будет попытаться выяснить все у Мезина, после окончания собрания.
Первым, как ожидал Константин, выступил студент. Он начал с сообщения об аресте представителя области, затем перешел к убийству Раисы Бенцон, бессмысленным арестам, ссылке участников забастовки.
– …Издыхающий зверь кидается особенно яростно. Реакция свирепствует, товарищи, но мы противопоставим слепому бешенству стойкость, выдержку, организованность. И мы победим! Победа близка, мы это знаем, и никакой разгул реакции нас не испугает. На место каждого выбывшего бойца пусть станут десятки, сотни новых борцов за свободу. Рабочий класс должен сплотить вокруг себя всех тружеников, и тогда придет час гибели угнетателей, час нашей победы! – с подъемом, горячо закончил он.
Вавилов, внимательно слушавший выступление, переводил взгляд с одной группы рабочих на другую и всюду видел горящие глаза, взволнованные лица, крепко сжатые кулаки.
«Что, если он прав? – думал Вавилов, чувствуя неприятный холодок во всем теле. – Надо найти Клинца и направить его по следам Ястребова. А потом придется выступить», – решил он и, обернувшись к стоящему рядом с ним железнодорожнику, спросил:
– Ты будешь выступать?
– Нет, сейчас Котлицын будет говорить о работе профсоюза, – ответил тот.
– А я хочу сказать несколько слов. Понимаешь, душа горит! Как он говорил, а! – восторженно бросил Вавилов и начал продвигаться вперед, но, замешкавшись в толпе, проворно пошел на левый край, где должен был ждать Клинц, в последний год ставший его «правой рукой» по шпионской работе не только в депо.
– Ты знаешь первого оратора? – строго спросил он.
– Касаткин, из Омска.
– Проберись к нему, потом проследи, куда пойдет, и зайди ко мне, – шепотом распорядился «Верба» и, оглянувшись, двинулся к центральной группе.
– Степаныч, я тоже хочу выступить. Столько напутал прошлый раз, хочется в этом признаться всем, – взволнованно сказал он Мезину. – Пусть все знают: для меня, как и для всех, одна дорога – та, о какой говорил… – Он оглянулся на стоящего сбоку Валериана.
– Касаткин, хочешь сказать? – чуть заметно улыбаясь, подсказал тот.
– Я не знал твою фамилию, товарищ Касаткин, но понял все, что ты сказал, – скромно отозвался Вавилов.
– Что ж, выступи! Ты ведь уже отказался от меньшевистских взглядов, но, возможно, некоторые из городских рабочих еще не знают об этом, – согласился Валериан.
И Вавилов выступил. Говорил он с огоньком, беспощадно раскритиковал свои прошлые выступления, призывал всех быть готовыми по зову большевиков с оружием в руках добывать свободу. Пробираясь среди рабочих, он чувствовал, что их настроение изменилось в его пользу. «Я еще верну себе былой авторитет… увы, под маской большевика», – подумал Константин иронически. Пока главное сделано, доверие возвращено, и Клинц, он видел, вертится кругом Касаткина. Поимка такой птицы обрадует шефа и сделает его щедрым.
