Текст книги "Первые шаги"
Автор книги: Татьяна Назарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
Глава вторая
1
История города Петропавловска, в котором вместе с другими осталась на зиму семья Карповых, началась около двухсот лет назад.
Сразу после добровольного присоединения казахов, проживающих в Степном крае, к России началось строительство укрепленной Пресногорьковской линии, а затем в 1752 году была заложена крепость св. Петра – будущий Петропавловск.
Первоначальными обитателями крепости были казаки Сибирского казачьего войска и их семьи, образовавшие через полстолетия казачью станицу. Гражданское население стало оседать возле крепости с 1770 года. В первое время это были купцы и приписные мужики, насильно переселенные в новый край.
Крепость и укрепленная линия назначались для защиты новых подданных России от набегов воинственных и диких джунгар и охраны караванного пути из России в Кульджу – караванная торговля имела тогда большое значение. К началу XIX столетия в Петропавловск ежегодно на верблюдах из Кульджи доставлялось товаров больше, чем на миллион рублей. С течением времени джунгары исчезли, и крепость превратилась в мирный город, крупный торговый центр края.
Торговля росла быстро, так как к крепости со всех сторон весной и осенью тянулись кочевники со своими стадами, нуждающиеся в промышленных товарах и хлебе; для них проводились ярмарки – весенняя и осенняя. Но население нового города прибавлялось медленно. Ко времени уничтожения укрепленной линии и крепости – к 1876 году (город Петропавловск официально утвержден Александром II в 1862 году) в Петропавловске жителей насчитывалось всего около девяти тысяч.
Начиная с 1889 года, царское правительство стремилось оставить в центральных губерниях России только то количество бедноты, которое было нужно для батрацкого труда в крупных помещичьих усадьбах и у кулаков. Всех остальных маломощных крестьян старались выселить на Амур, в Сибирь и в Степной край, еще очень мало заселенный.
Переселенческое управление, обещавшее новоселам на новых местах ряд льгот и ссуды, перевозило переселенцев в битком набитых людьми, домашним скарбом и мешками с хлебом товарных вагонах и затем, высадив, предоставляло им самим заботиться о себе. Не имея средств, чтобы обзавестись на новом месте крестьянским хозяйством, большинство переселенцев, приехавших в Степной край, оставались в Петропавловске. Часть из них приписались в мещане, стали кустарями, ремесленниками, другие шли в батраки к станичникам, крепким кулакам, в ближайшие от города села. Те, кому не удавалось никуда пристроиться, не имея жилья, копали землянки в отрогах Красного Яра, за бывшей крепостью. В скученных, полутемных норах «копай-города» таких набилось тысячи. Они являлись постоянным резервом рабочей силы для купцов – предпринимателей, владельцев салотопенных, кожевенных, шерстобитных заводов (торговля с кочевниками велась меновая). После окончания в 1895 году строительства железнодорожной линии между Омском и Петропавловском из переселенцев же набирались рабочие в железнодорожное депо станции.
К 1900 году, когда в Степной край хлынула вторая волна переселенцев, Петропавловск был большим торговым городом, с населением численностью до двадцати двух тысяч.
Большинство последних новоселов добирались до Петропавловска, подобно обозу Мурашева, собственными силами. Они пробивались в глубь края, селились деревнями и селами…
2
– Как же мы проживем зиму, Федор Палыч? Тканье наше с Танюшкой тут никому не надобно, – растерянно говорила мужу Прасковья на второй день после отъезда односельчан, сидя на завалинке возле небольшого домишка на выселках.
Хозяин дома Григорий Потапов работал слесарем в железнодорожном депо уже пять лет. В прошлом году они с женой построили себе небольшую, как он говорил, «хоромину». Передняя часть домика, отгороженная перегородкой, считалась горницей, во второй половине, где стояла большая русская печь, была кухня, перед кухней сенки – вот и вся «хоромина». Но семья Потаповых не велика: сам Григорий, жена его Катерина да двое ребятишек – хватит места и останется, считали хозяева дома.
Карпов познакомился с Григорием в первый день, когда, проводив обоз, пошел по выселку, не зная зачем, лишь бы оглядеться, и случайно остановился возле домика Потапова.
Потапов первый заговорил с ним, и, как это бывает с неразговорчивыми людьми, Федор неожиданно рассказал этому незнакомому парню с пропитанными мазутом руками о себе все, о своих думах и обиде, не останавливаясь, и, дивуясь на себя, замолчал.
– Знаешь что, подъезжай-ка со своей подводой к моим хоромам, – после нескольких минут раздумья предложил Григорий. – У меня место есть, до морозов далеко, можно и в сенях спать, а там посмотрим, что тебе с семьей делать.
От слов Григория на измученного мужика повеяло теплом.
К вечеру Карповы были уже на квартире. Хозяйка, бойкая сибирячка, пышная, курносая, с румянцем во всю щеку, встретила гостей приветливо. Для девушек устроила из досок и ящиков, постель в сенях, старшим разобрала «парадную» кровать в горнице – сами они спали на нарах за печкой, – а Машу с трехлетним Мишуткой и пятилетним Сашей положила на полатях.
– Девки-то у тебя как приглядны, ничего не скажешь, – весело говорила Катерина, расплетая длинную косу Аксюты. – А ты не бойся! – утешала она Прасковью. – В городе работа найдется всем. Хозяин да Таня с Ксеней робить будут, а мы с тобой по хозяйству, Машутка с ребятами играть станет – всем дело найдется, не увидим, как и зима пролетит, а там и поедете…
С утра Катерина ушла на огород копать картошку. Девушки вызвались помогать, детвора побежала вслед за ними, хозяин еще с работы не вернулся, и Прасковья с мужем в доме остались вдвоем. Федор вечером хотел с хозяином посоветоваться – где найти работу так, чтобы и лошадь прокормить. Может, он и сам с ним сходит – завтра день воскресный.
– А ведь они, Федя, никонианцы, – после долгого молчания робко заговорила снова Прасковья.
Тяжелая жизнь для нее скрашивалась надеждой на загробное блаженство. Поверив, что Никон был еретик, Прасковья стала фанатичной старообрядкой: хмурилась, если какая из дочерей, по старой привычке, крестилась трехперстным крестом, с отвращением смотрела на православные иконы и не хотела с иноверцами есть-пить из одной чашки. Хозяева дома ей понравились. Добрые они, даже за квартиру с них не хотят брать, а из-за веры брезговала она ими.
– Не суть важно, – посмотрев рассеянно на жену, ответил Федор. – Видно, дело не в вере, а в людях, – больше для себя, чем для жены, добавил он, отводя взгляд в сторону.
Прасковья с испугом посмотрела на опущенную голову мужа. «Грешит Палыч ересью. Беда-то какая!» – подумала она и молча, осторожно перекрестилась большим крестом.
На другой день сразу же после завтрака Федор с слесарем собрались идти в город. Григорий побрился, расчесал русые кудрявые волосы и надел новую рубаху.
– Гляди-ка ты, как разнарядился, еще какая влюбится. А че? – смеялась Катерина, оправляя складки рубахи на спине мужа.
Аксюта смотрела на них во все глаза: веселые какие! У них в селе жены так с мужьями не разговаривали. У Прасковьи больно в груди стало: мало ей пришлось пошутить с мужем, а Федор молодым куда красивее был. Да и теперь вон глаза-то как колодцы глубокие, коль улыбнется когда – сердце прожжет. Статностью-то молодому не уступит…
От редких домишек поселка до города Григорий с Федором шли пустошью. День был ветреный, и пыль то и дело поднималась столбом по дороге. Первые городские домики, деревянные, с резными наличниками и ставнями, начались возле городского сада. От него потянулся, как объяснил Потапов Федору, главный проспект Вознесенского. От сада же пошла и булыжная мостовая.
– Больно хорошо! – с одобрением заметил Федор. – В дожди-то! Город – он и есть город.
Григорий рассмеялся. Петропавловцы только и могли этой улицей похвастаться – на весь город одна мощеная.
Вдоль мостовой тянулись с обеих сторон канавы, заполненные местами водой, затянутой зеленой ряской. В центре города, возле каменного здания, от канавы несло таким зловоньем, что Федор отвернулся.
– Ну и смердит! Как только живут тут? – сказал он.
– Это магазин купца Черемухина, а вон и дом его, рядом, – ответил равнодушно Григорий, привычный к зловонью города.
«Это еще что! Повести бы тебя в солдатскую слободу аль в „копай-город“ – там совсем дышать нечем, а тысячи людей живут. Переселенцы вроде тебя, приехали на вольную землю, а теперь бьются в городе…»
– Зайдем, Федор Палыч, к купцу Савину насчет девчат поговорить? – обрывая свои мысли, спросил Потапов. – Катя слыхала на базаре, что Савины ищут девок в горничные. Сама больно капризна, подай ей красивых, а так, говорят, у них жить можно: куском не обижают. Ваши девки обе приглядные, особенно меньшая, – может, и возьмет.
– Зайдем, Григорий Иваныч, без работы жить нельзя, – грустно ответил Карпов.
Тяжело ему дочерей в люди посылать – за этим ли ехал, – а делать нечего. Мука, что на Урале заработал, идет к концу. Есть еще мешок пшеницы, да ее решил не трогать до места, а денег гроши остались. «Спасибо добрым людям – приютили, хоть из-за угла биться не придется», – думал он, шагая рядом со спутником.
Богатый савинский особняк, двухэтажный, с вычурными колоннами у парадного крыльца, с серебристой крышей, режущей блеском глаза под лучами солнца, Григорий показал Федору еще издали. В дом вошли с черного хода. Посредине кухни рыжая толстуха месила на столе тесто и, видимо кем-то рассерженная, со злостью накинулась на них:
– Ну, чего пожаловали сюда? Пуд пыли притащили…
– Не сердись, молодушка! – с легкой насмешкой остановил ее Потапов, снимая картуз. Федор последовал его примеру. – Слыхали мы, что ваша барыня горничных ищет, правда, что ли?
Толстуха усмехнулась.
– Ищет. Да все не по вкусу ей приходят. Чтоб молодые были да хорошенькие…
– А у нас такие и есть. Две дочки вот этого дяди, – перебил ее слесарь. – Погляди на него хорошенько. Разве у такого молодца могут быть дочери некрасивые? – зубоскалил он.
Федор покраснел от смущения. Толстуха бесцеремонно разглядывала его. С правильным овалом лица, орлиным носом, большими темно-серыми глазами, небольшой русой бородкой, Карпов, несмотря на морщины, избороздившие высокий лоб, все еще был красив.
– Пойду покличу, – уже мягче сказала женщина.
Через несколько минут она вернулась в сопровождении хозяйки, высокой молодой женщины с красивым и капризным лицом. Савина внимательно оглядела мужчин и спросила Федора:
– А твои дочери не коротышки?
– Что вы, барыня! – опередив Карпова, заговорил Григорий. – Они как раз под стать вашему росту будут.
Барыня взглянула на него. Григорий почтительно склонил голову, пряча усмешку.
– Когда вы мне их покажете? Одна нужна для дома, а другая – лично для меня…
– Завтра приведу утром, – наклоняя все более красневшее лицо, ответил Федор. Ох, и не нравится ему эта голорукая!
Когда вышли от Савиных, Григорий, похлопывая его по плечу, задушевно заговорил:
– Ничего, Федор Палыч, терпи! Будет и на нашей улице праздник. У Савина хоть хозяин не пристает. Хозяйка баловница, от тысяч, что муж гребет, у нее голова кружится, но не скупа. Проживут девчата до весны, а там и уедете.
Федор слушал молча. «Праздник! Отчего ему быть-то? Беднякам и на пасху будни. Всякий, кто богаче, норовит над тобой поизгаляться», – думал он.
…Спустившись по косогору вниз, путники попали в казачью станицу. После пожара 1849 года, когда выгорело не меньше двух третей подгорья, казаки стали строиться отдельной станицей, не допуская к себе мещан. Улицы здесь, хотя и немощеные, были прямы и широки. Деревянные дома, пятистенники и крестовые, выстроены из соснового кондового леса. Перед окнами у всех красовались узорные палисадники. За высокими деревянными заборами виднелись желто-зеленые акации.
Богато, хозяйственно жили станичные казаки. Заливные луга по Ишиму, лучшие пахотные земли вокруг города принадлежали им. Они были освобождены от податей, поставки рекрут и воинского постоя. Станичники в подгорье имели базар, и сейчас на площади стояло множество подвод с продуктами, толпились покупатели…
Крестьяне из окрестных сел охотно останавливались на этом базаре. Кому охота подниматься по крутым косогорам на гору, особенно в грязь!
Пройдя два квартала вдоль крайней улицы, Григорий подошел к калитке большого дома и постучал. Послышался злобный собачий лай, громыхание цепи, затем хлопнули двери.
– Кто там? – спросил низкий мужской голос за калиткой.
– Я, Степаныч! – ответил Григорий.
Калитка открылась. Хозяин закричал на огромного пса, и тот полез в конуру.
Плотный, высокий казак, прежде чем поздороваться, вопросительно взглянул на Григория.
– Хорошего тебе, Степаныч, человека привел в помощники, думающего, – ответил тот на немой вопрос.
– Коль так, милости просим, входите! – приветливо пробасил хозяин.
Из больших сеней внутрь дома вели две двери. Степаныч провел гостей прямо в горницу. В соседней комнате слышались женские голоса. Пригласив гостей садиться, хозяин вышел, но сейчас же вернулся и сел рядом с Григорием.
– Степаныч! Мой товарищ, переселенец из России, поживет у нас до весны и поедет дальше, за Акмолинск, – неторопливо заговорил Потапов, сделав лишь легкий нажим на слове «товарищ». – Федор Палыч мужик серьезный, в жизни справедливости ищет, как раз тебе в помощники подойдет. Лошадка у него есть. Будет на ней сено возить – вот и прокормится зиму. Жена его с младшей девчушкой у нас останутся жить. Платой ты не обидишь…
Степаныч выслушал не прерывая, потом расправил окладистую русую бороду и сказал:
– Что ж! Всем известно – работника ищу. Будем вместе робить и о правде разговаривать. Зима длинна. Когда заступишь, Палыч?
– Завтра девчонок отвезу к барыне да и приеду к тебе, – ответил Федор.
О плате он не стал говорить: коли хозяин дружит с Григорием – не обидит. «Знать, есть справедливые люди на свете», – подумал он.
– Чай пить, мужики, идите! – позвал женский голос из соседней комнаты.
***
В понедельник, забрав Таню и Аксюту, Карпов поехал к Савиным. Прасковья всю ночь проплакала и встала с опухшим лицом. Легче с жизнью расстаться, чем девчонок к еретикам отдавать. Если бы не привычная покорность мужу, ни за что бы не пустила души губить. Лучше Христовым именем под чужим окном кормиться.
Она было хотела ехать с ними, но муж сказал: «Незачем!» – и Прасковья села молча на лавку.
Федор боялся, что жена, увидев барыню, заголосит и все испортит. Он поверил Григорию, что место хорошее для дочерей: вместе будут – уж одно то чего стоит, надо делать так, чтобы барыня взяла.
– Пусть сарафаны новые наденут, бабушкины, – приказал он Прасковье.
– А вы, девчата, ей пониже поклонитесь, как выйдет… – учила Катерина, прихорашивая девушек.
В купеческой кухне их встретила вчерашняя толстуха. Федосеевна служила в доме купцов поварихой уже третий год, и хозяйка ею дорожила. Оглядев девушек, она довольно улыбнулась.
– Как бог свят, возьмет! – сказала и, ущипнув Аксюту за подбородок, добавила: – Тебя, сероглазая, в личные. Будешь с барыней вечерами в коляске кататься. Только ни в чем не перечь ей. – И пошла в комнаты.
Аксюта растерянно смотрела на отца.
– Не беда, Окся! – успокоил ее отец, вспомнив, как катались в колясках барыни в Самаре, когда он там в солдатах был.
Савина вышла в белом, отделанном кружевами халатике, с папильотками на голове. Едва кивнув в ответ на низкие поклоны Карповых, она внимательно осмотрела девушек и улыбнулась.
– Красивые у тебя дочки, мужичок! Младшая вся в тебя, – сказала она Федору и подошла вплотную к Аксюте, даже потрогала белыми пальчиками ее длинную косу. – Как тебя звать?
– Аксютой, барыня!
– Я буду звать тебя Ксана. Ты будешь моя камеристка.
Аксюта, помня совет тети Кати, в ответ низко поклонилась.
– О, да ты, я вижу, быстро научишься правильно вести себя, большеглазая! – совсем довольно рассмеялась Савина. – А тебя как зовут?
– Таней, барыня! – тоже кланяясь, ответила старшая сестра.
– Ты, Таня, будешь у стола прислуживать и комнаты убирать. Федосеевна научит… Надо вас сегодня же переодеть. Какие смешные платья! – говорила Савина, опустившись на подставленный Федосеевной стул. – Платить я им буду, мужичок, по три рубля, одену и обую по заслугам. Домой могут ходить каждая по воскресеньям. В одно воскресенье – одна, в другое – вторая. Ты доволен?
– Доволен, барыня, благодарствуйте! – ответил Федор.
– Тогда иди! Постой! Федосеевна, пошли гостинец матери моих горничных, – приказала вставая хозяйка. – Пойдемте, я сама выберу вам платья, – позвала она Аксюту и Таню.
Дочери, взглянув на отца, пошли вслед за Савиной. У Тани блеснули слезы. Когда они ушли, Федосеевна взяла большой платок, положила в него белый хлеб, головку сахару, плитку чаю, всыпала горсти две конфет и, завязав узел, подала его Федору.
– За дочек не беспокойся, – заговорила она, подперев рукой щеку. – Таню поучу, что делать, а с Аксютой барыня как с куклой начнет играться. Понравилась она ей. Детей нет – вот и вытворяет с жиру. Теперь месяца два ее от себя не отпустит. Старшую с подарками будет домой посылать.
Федор поблагодарил добродушную женщину и пошел. «Отвезу-ка я Прасковье да Маше подарки. Они ведь конфет-то и не держали в руках еще. Да и успокою. Плачет, поди. Степаныч, видать, такой человек, что не обидится за задержку», – решил он, подходя к повозке.
Глава третья
1
До Акмолов обоз родионовцев докатил за семнадцать суток. Подвод в обозе всего полсотни, все парные, а иные и тройками запряжены. По распоряжению Мурашева, лишние телеги продали в Петропавловске, добро разместили кучнее, а пустяковые вещи отставшим землякам отдали. Пешком теперь никто не шел. Евдоху да Кирюшку Железновых Кондрат на свои подводы посадил, а Гальку с Параськой нарасхват приглашали и к Дубнякам и к Мурашевым – все, у кого ребята холостые были. Девок ехало мало, Карповы отстали. Хоть бедны невесты Железновы, да собой красивы, послушны и рабочие вон какие!
Ехали по тридцать-сорок верст в день.
– Спешить надо, зима на носу, – говорил Петр Андреевич.
– Вестимо, сентябрь к концу движется, – соглашались с ним мужики.
Сел по пути встречали мало. Вольно кругом, простор! Где-где на горизонте виднеются юрты киргизов. Один раз подъехали несколько верховых, улыбаются приветливо, что-то говорят по-своему. Бабы сначала испугались, а потом обступили кругом.
– Чтой-то у них шапки-то какие смешные? С хвостами да ушами! – показывая пальцем, дивилась Горпина Юрченко.
Когда всадники отъехали, Петр Андреевич, сидя со «стариками» возле костра, задумчиво произнес:
– Они, киргизы, не вредные, только что басурманы, общаться-то с ними – душу запоганишь. А так – ничего. Вишь, какие ласковые. – И, поглядев на сидящих рядом сыновей, внушительно заключил: – Языку их учиться надо!
Старший сын Аким Петрович, у которого своих двое детей уже было, неторопливо ответил:
– Знамо, батюшка! Может, еще соседями с ними жить придется…
– Ну, ин и ладно, что понял, – прервал его отец. – Во многоглаголании спасения нет!
Как миновали большое озеро – встречный мужик его Щучьим назвал, – так и пошел сосновый бор. «Ай, и хорош!» – восхищались переселенцы. Желтые стволы, словно свечи стоят перед престолом, ровные, неохватные; захочешь на вершины взглянуть – шапка наземь летит. А под ногами ковер из хвои, костяника алеет, груздочки шляпки кажут…
На стоянках бабы бегали груздей собрать. У краешка походят – дальше боятся, – а полны подолы да ведра принесут. И варили, и жарили, Мурашевы даже насолили, кадушечку везут с собой. Хозяйственные!
Исчезли сосенушки, когда проехали Ак-Куль, Бело озеро – по-русски сказать, зато колки березовые да осиновые пошли. И то не плохо. А на матушку-землицу взглянешь – сердце птицей запоет: лежит, ковыльными узорами расшитая, от века не тревоженная, – паши, знай, да сей, а за урожаем дело не станет… Так думали и говорили новоселы, радостно оглядывая леса и степи, мелькающие вдоль дороги день за днем. Не видали, как и до города добрались.
К Акмолам подъехали вечером. Мурашев остановил обоз за полверсты от города, чтоб было где лошадей попасти.
Наутро Петр Андреевич велел сыновьям собрать мужиков к своим подводам. Собрались живо. За дорогу свои и чужие привыкли беспрекословно слушаться Мурашева.
– Вот что, мужики! – строго заговорил он. – В город мы пойдем с Никитой Онуфриичем – с начальством говорить. От него зависит дать нам получше да поскорей местечко для села. Сами понимаете, «сухая ложка рот дерет». Надо рублишек по пять собрать с подводы. Прохлаждаться будем – больше потеряем. Землемерам тож придется подсунуть, чтоб мерили не скупо да без воды не оставили. Сказывали мне дорогой – и так бывает, коль вовремя за ум не возьмутся которые…
Мужики слушали молча, некоторые и за затылок схватились: пятерки на земле не валяются. Опять же и то сказать: ежели две-три недели стоять, не пятеркой пахнет. А строиться когда? Сейчас какие ни на есть землянки, а слепят – перезимовать можно будет, – думали хозяева и начали доставать кто рубли, а кто пятаки-гривенники. Кому и к возу пришлось сходить – заветные гроши у жены за пазухой хранились.
Собрав деньги Мурашев и Дубняк ходко направились к городу.
Куда меньше Петропавловска! Возле берега реки виднелась деревянная башенка. «Тоже, знать, крепость раньше была, – размышлял Мурашев, зорко осматривая все встречное. – А купеческих лавок-то сколько! Видно, с киргизами торгуют…»
Пока ходил начетчик по Петропавловску, много наслушался о том, как некоторые приехали ни с чем, а теперь знатнеющими купцами стали. И запала ему одна думка в голову, но он пока не делился ею ни с кем из семьи.
«А почему бы мне с сыновьями тоже купцами не стать? – рассуждал он сам с собою. – Маленькая толика деньжат есть, лошадок шестерка. Можно сначала к обчеству приписаться, побольше посеять, с киргизами познакомиться, а потом лавчонку в селе завести…»
Что будет дальше, об этом он сейчас думать не хотел.
В центре города им указали уездную управу, а оттуда послали к переселенческому начальнику. Начальник, полный, представительный, на их поклон не ответил и продолжал молча писать.
– Выдь-ко, Никита Онуфриич, – шепотом предложил Мурашев своему спутнику. – Я с ним с глазу на глаз побеседую…
Дубняк недовольно посмотрел на Мурашева. Ловкий тоже! Узнай потом, сколько он начальству дал, а сколько себе оставил… Но вид важного начальника, по-прежнему не смотревшего на них, испугал его, и он покорно вышел.
– Ваше благородие! – смело заговорил Мурашев. – Мы приехали сюда на переселение, мужики все стоящие, таких, чтоб меньше двух коней имели, нет, а есть – и по шестерику привели. Люди у нас не без понятия…
– А? Что ты сказал, мужичок? – прервал его начальник, поднимая голову.
Он видел, как ушел один из мужиков, и слышал Мурашева с первых слов, но не спешил заговаривать. Теперь же сразу стал любезным, предложил Мурашеву сесть и начал подробно обо всем расспрашивать. Когда Мурашев ловко подсунул под бумажку толстую пачку рублевиков и трешниц, начальник спросил, как его зовут, и перешел на «вы».
– Так вы, Петр Андреевич, позовите своего спутника, – ласково предложил он, будто невзначай смахивая в ящик стола деньги вместе с бумагами. – Хорошим хозяевам мы рады помочь. Нынче и строиться начнете. Лесу вам отведем вдоволь. Сегодня все оформим, а завтра с землемером поедете всем обозом место для села выбирать. Не хочу вас в старое направлять, там гольтепы много, – заботливо говорил начальник.
– К нам, ваше благородие, летом еще земляки приедут, тоже хорошие мужики. Так уж и на них заодно сейчас бы землицу нарезать…
– Можно, можно! Землемера не обидите?
– Как можно, ваше благородие! Уж как водится… А вас мы еще поблагодарим, как устроимся, – пообещал Мурашев, направляясь за Дубняком.
За один день были выполнены все формальности. Утром обоз тронулся через город и казачью станицу, мимо белого кладбища, которому был обязан Акмолинск своим названием, на восток.
На подводе Мурашева сидел землемер, разбитной, веселый. С ним Петр Андреевич не чинился, прямо в руки полусотню дал.
– Вы уж сразу нас на хорошее место ведите, чтобы и речка и лесок были и киргизцы жили недалече. Что до города не близко, то ничего, лошади у нас хорошие, – сказал Мурашев, передавая деньги.
Мужики больше не жалели свои пятерки – ловко Петр Андреевич обделал дела. Даже Дубняк больше не сердился.
«Може, какую полусотню и притаил, – беззлобно думал он, – зато ловкач-то какой! Надо дружбы не терять с ним да себе от него уму-разуму учиться…»
2
«Недаром взял деньги землемер», – рассуждали довольно новоселы. Благодать-то какая! Речка безыменная серебром на солнце светится, бойкая да веселая. Один берег низкий, от него глазом не окинешь – заливные луга. На другом, высоком, село строить можно, а дальше ширь необъятная – и пашни, и выпасы, и лески в обрез попали. Всем вдосталь земли, отвели и на будущих новоселов, не двадцать, а на полсотни хозяйств.
Не обидел и себя Петр Андреевич, на шесть внуков надел взял, а у него трое, да кому жалко… Говорит: «Две снохи на сносях ходят, да третьего сына женить скоро буду».
– Вон Евдохе Железновой два надела дали, а кому пахать? Кирюшка – малец, сестер-то живо пропьют, да и на чем пахать-то? – посмеивались мужики.
Все принялись строиться. Глина под боком, за лесом не больше десяти верст ехать. У кого семьи побольше, сразу просторные избы строили; кто побогаче – тот в центре, победнее – на край попали. Только Железновы свою хатку украинскую лепили рядом с дядей, среди богатых. Так Кондрат захотел, то ли сестру жалея, то ли из выгоды – племянник лес возил для него.
У Мурашевых на постройке работало пятеро. Марфа Ниловна с внуками возилась да еду готовила. Сам Мурашев еще в первые дни с землемером в горы съездил, в киргизский аул, и теперь редко дома бывал.
– Нельзя, мужики! То посудите: коровенка-то каждому к зиме потребуется, овчишек на мясо купить нужно. Бог простит, для обчества стараюсь, – объяснял начетчик старикам, упрекавшим его за общение с басурманами.
Он у землемера все киргизские слова выспрашивал, да и Акима заставлял запоминать.
– Золотой человек! – веско говорил про Мурашева Никита Дубняк. – Обо всех заботится.
За ним и другие начинали верить, что Петр Андреевич за все село печальник. Не он ли предложил мужикам – хоть и стара трава, а косить? На худой конец пригодится и скоту. Он же привез из Ольгинки муки пудов двести и по божеской цене тем, у кого хлеба не было, продал. Самую малость набавил себе за труды. А кто овец закупил у киргизов и пригнал в село? Он же кое-кому до весны и в долг дал.
– Свои, братья! – вздыхал Мурашев. – Денег не будет – в работе поможете…
Мудрено ли, что его слово всегда первое?! Вот и село Родионовкой назвали по его слову, и хохлы не спорили; кое-кто и поморщился, но смолчал.
В октябре переселенцы были в своих домах и дворы теплые понаделали. Крыши покрыли камышом – озеро недалеко.
Петр Андреевич в город съездил – до него восемьдесят верст, – привез чаю и еще кой-какого товара, а потом подрядил киргизов за чай сено возить на все село: мужики ему платили, а с киргизами он дела вел. С его помощью и коров покупали. И поросят он со старшим сыном достал. «Истинный благодетель для всего села!» – говорили между собой родионовцы.
Старики было просили его сан духовный принять: без священника трудно, кругом православные, а в мясоед свадьбы можно бы играть. Но Мурашев от предложенной чести отказался, со вздохом промолвив: «Недостоин, братцы! О мирском много пекусь», – и предложил просить Гурьяна Трофимовича Проклова.
Мурашев и Гурьян Трофимович дружили еще в старой Родионовке – оба были начетчиками. Когда собирались ехать в Сибирь, Петр Андреевич про себя подумывал, не помешает ли ему Проклов священный сан получить. Доброхотными подаяниями верующих можно было не плохо кормиться.
Отказался от этой мысли Петр Андреевич после Петропавловска. Прекратил церковные собеседования, псалтырь отдал жене, чтобы в сундук уложила, и, забрав в обозе власть хозяина, исподволь стал по церковным делам выдвигать Гурьяна, ссылаясь при спорах о божественном на него; дружба их стала крепче.
Предлагая Гурьяна Трофимовича обществу попом, Мурашев рассчитывал с его помощью и в дальнейшем крепко в руках держать своих «братьев во Христе». «И в торговле помощь „батюшки“ ой как может пригодиться!» – думал он.
В покорности Проклова Петр Андреевич не сомневался. Что Гурьян сам-то знает? Только и всего, что чуток вызубрил тексты! Во всех религиозных спорах всегда за его, Мурашеву, спину прятался. Умом недалек, по характеру труслив – посмеет ли он ему в чем перечить?
…К рождеству все срочные дела были переделаны, и родионовцы собрались в просторном доме Проклова на богослужение – часовню выстроят весной. Мурашев выполнял обязанности дьякона.
Вернувшись домой, он, по старой привычке, сел под божницей и раскрыл псалтырь, но скоро мысли его улетели далеко от священного писания.
Человеку с головой среди киргизов капитал нажить – раз плюнуть, – размышлял Петр Андреевич. А головой-то его создатель не обидел. Из Акима тоже толк выйдет. Грамоте надо обучить, говорить по-киргизски научится – свой приказчик будет для разъездов, по ближним аулам.
В Акмолах потолкался он в красных рядах и даже, пусть бог простит, вечерок в трактире посидел, где приказчики гуляют. Пришлось и зелья выпить за компанию. Зато ему рассказали, как купцы богатство наживают. Никитин миллионщиком стал, Самонов да Кубрин за ним тянутся. И дело-то простое! Саудагаров, сиречь разъездных приказчиков, с товарами, кои похуже, в степь к киргизам посылают. Высокие доходы от того имеют!
Третьеводни они с сыном подсчитали, какой прибыток получили с того, что село на зиму сеном, мукой и скотом обеспечили. Чистых триста рубликов, да двадцать отработчиков на весну осталось. «Прихватить землицы, что для будущих поселенцев отрезали, – когда они еще приедут… Хозяйство бросать не стоит, пусть средний сын Демьян с работниками сеет пшеницу, на торговые дела у него хватки нет, муку-то киргизцам выгодно можно продать – за баранов. А вот Павла – грамотный он – надо послать в город, учиться торговать. С женитьбой торопиться не стоит. Пойдут дела – с капиталом возьмем», – думал старый начетчик, сидя перед раскрытым псалтырем, забыв одинаково про Аввакума и Никона.
– Тише вы! – шикала на ребят старшая сноха Наталья. – Тятенька божественную книгу читает…
3
На серебряной реке, на златом песочке…
– выводил высокий женский голос в саратовском конце села.
Долго девы молодой я искал следочки…—
заревели, присоединяясь, басы.
Отдай тютюн, люльку, визьми свою жинку тай невдачный,—
несется звонко с конца украинцев.
